Битва деревьев

[2x08] критичное мышление: разлом

Посреди бесконечной ледяной равнины под черным небом, истошно захлебываясь, ревел ребенок. Один, совсем один среди вьюги, среди застывших, изломанных ледяных глыб, среди навеки замолчавших ледяных фигур, в которые превращались все, кто сюда попал, все покрывались коркой льда и умирали, все, кроме него, и поэтому он опять оставался один! один! один!

Бесконечная равнина была внутри человека; человека, которому нужно было бросать в себя что-то снова, снова и снова, чтобы заглушить этот истошный крик внутри себя, чтобы сделать вид, что никакой равнины нет, и младенца нет, и все хорошо, стоит только кинуть немного живого и заткнуть дыру, совсем немного, совсем чуть-чуть, что тебе стоит, дай, дай, дай, у тебя же есть, почему нет у меня, почему не даешь, дай, и все будет хорошо, хорошо, хорошо…

Мирддин едва удерживался на узкой, тающей, как льдинка в кипятке, кромке собственного сознания.

Убраться. Как можно дальше. Как можно быстрее. Не выходить из тела. Не выпускать наружу.

То, что держит в себе один человек, невозможно удержать дану; дану становится фир болг, не удержав такое; фир болг в Камелоте…

Ревущее чудовище над домами, громящее здания, топающее, бьющее хвостом, машущее лапами, тщетно пытающееся хоть на миг утолить голод! голод! голод!

Нельзя. Никак нельзя.

Донести себя до места, где нет людей.

Тело повиновалось плохо; ему не хотелось быть этим; держать это в себе; оно сопротивлялось. Контроль совсем кончился. Функции, сброшенные к настройкам по умолчанию, начинали отваливаться. Кажется, его вывернуло. Вестибулярный аппарат тоже отключился.

Он лежал, скрючившись, безуспешно пытаясь найти какое-то положение, в котором можно было бы отстроиться от помех, в которых тонуло сознание. Ориентация в пространстве тоже отключилась. Мирддин чуть не заплакал от отчаяния. Удалось ли добраться до окраины? Или нет? В какую сторону дальше? И что делать?

Был способ подняться, распрямиться, не этим жалким комком плоти. Такой легкий. Такой простой. Очень простой. Когда вокруг столько топлива. Столько еды. Столько тепла. Почему он не должен? Ради чего? Зачем?

Ответ только что был, тут, очень близко, но Мирддин его уже не помнил.

— Вот вроде и одет прилично, а с утра нажрался уже, — сказал женский голос. — И чего неймется?

— А чо, — пробасил мужской. — Господа — тоже люди. Ишь, часики!

Мирддин понял, что у него шарят по карманам. Мужской голос присвистнул:

— Ух ты, Мэг! На это месяц гулять можно! Живем!

— Такой молоденький… — протянул женский голос. — И винищем не тянет.

— Отравился устрицей, — хмыкнул мужской. — Ничего, вечерком похолодает, очухается.

— Нехорошо его тут оставлять, — сказал женский голос. — Давай-ка его внутрь.

Мирддин понял, что его вздергивают, как тюк, и куда-то тащат. Потом сажают и прислоняют к стенке. Потом хлещут по щекам:

— Эй, господин хороший!

— Дай-ка я, — сказал женский голос.

Раздалось бульканье, и ему фыркнули в лицо водой.

Водой. Идиот!

Голос тоже плохо слушался.

— Во-ды-да. Йте. По-жа… Ста.

Ему сунули липкий граненый стакан.

Мирддин плеснул воды на ладонь, коснулся губами и позвал. Этого было мало, очень мало, но нужно было надеяться, что этого хватит.

— Что случилось-то, господин хороший? Может, доктора вызвать? — спросил женский голос.

Доктор. Госпиталь. Только не госпиталь!

— Не-на-до-до! Кто. Ра.

Столько людей… он просто не выдержит.

— Йа-по-си-жу. Немног. О.

— Припадочный он какой-то, — озабоченно сказал женский голос. — Не помер бы он у нас тут, хлопот не оберешься.

— Да пусть сидит, Мэг, — сказал мужской голос. — Лавку не просидит. Да и кто к нам счас поедет — глянь, как ливануло!

Голоса размазывались цветными пятнами. Их можно было собрать и бросить в ледяной провал, и тогда вой утих бы. Хоть на чуть-чуть. Хоть на немножечко.

Мирддин из последних сил не делал ничего.

С грохотом распахнулась дверь, сверкнула молния, люди застыли, как в магниевой вспышке, и внутрь хлынула волна, сметая все. Бирюзовая, белоснежная, лазурная, кипенная; вставшая куполом над городом и обрушившаяся вниз; разбивающаяся между зданиями и переулками; врывающаяся в окна; смывающая хлам и крошево, заполняющая улицы до самого неба китами, рыбами, скатами, удильщиками, несущими фонари — а за волной, в пене прибоя и пене яблонь, грозный и сияющий, вставал Авалон, Авалон детей дану, Авалон Завета, от века и до конца равный самому себе. Авалон, не знающий ни легких путей, ни жалости.

Волна подняла Мирддина, опустила на песок, прошла над ним и отхлынула.

Мирддин смог открыть глаза.

Он сидел, прислонившись затылком к стене, а перед ним стояла Нимуэ, тонкая и прямая, как лезвие, и сквозь нее сиял Авалон, как свет сквозь замочную скважину.

От ее касания разлом над бездной сомкнулся. Ужас перестал быть всепоглощающим, ужавшись до скупого факта «и так бывает».

Мирддин благодарно выдохнул. «Как вовремя».

«Что случилось?»

«Хватанул чужой памяти».

Сейчас, оглядываясь, он понимал, что уже сталкивался с таким. Но он не ожидал, что такое возможно в Срединных землях, среди людей, и он был связан Эмрисом Виллтом, а Эмрис Виллт сам носил в себе подобный разлом, и оттого был беззащитен.

Но как хорошо было знать, что Авалон существует. Что мир не ограничен ни одним человеком, ни всем человечеством, ни Срединными землями. Он мог не жить на Авалоне, не принадлежать Авалону полностью, но Авалон был, Авалон существовал, вне его и без него. И, значит, существовал предел любому безумию. Что бы с ним не случилось, Авалон остался бы.

Воздух Авалона. Вода Авалона. Нимуэ Авалона.

Мирддин сидел, уткнувшись лбом в ее плечо и стараясь продышать произошедшее. Нимуэ прижимала пальцы ему к виску, сохраняя точку контакта, и от нее растекалось холодноватое, сосредоточенное чувство баланса.

«Авалон — это мы». Мысль ее была как шорох прибоя на песке.

Это была правда. Не вся правда, только ее часть, сладкая и горькая, как нежный, тревожный запах мха, дыма и палых листьев над осенним озером.

«Авалон — это ты. А я так» — Мирддин качнул головой и улыбнулся одними губами.

Он знал, что Нимуэ не видит этого — но слышит. Как слышит рост травы и движение воздуха.

Пора было возвращаться. Он вдохнул воды и неба последний раз и выпрямился, с усилием переходя к обычному зрению.

Это была какая-то забегаловка, тесная и полутемная, со столами, застеленными истертой клеенкой. Дверь за спиной Нимуэ была распахнута шквалом, и на полу растекалась лужа от захлестнувших в проем почти горизонтальных струй дождя. Сейчас ветра не было, воздух был почти неподвижен, и сразу за порогом стояла стена ливня — как полог. С потолка свешивались полоски бумаги с налипшими мухами. Пахло едой и маслом, на котором слишком долго что-то жарили. В помещении было всего двое людей, остановленных магией, как кадр кинопленки — женщина, протирающая тряпкой прилавок, и мужчина, сидящий за соседним столиком над кружкой пива.

Мирддин попытался вглядеться в них, и замер.

В каждом была эта сетка трещин, ведущая в бездонную пропасть, черное дерево с железными ветвями, ветвистая, похожая на раковую опухоль структура, пронизывающая все сознание. Его задело такой веткой — и он ухнул вниз, но такая ветвь была не одна.

«Они же не могут все быть сломанные…»

Мирддин посмотрел на мужчину. Посмотрел на женщину, пытаясь сфокусироваться на лицах, но у него не вышло. Он пытался ухватить детали — рост, одежда, внешность, но внимание соскальзывало, на сетчатке оставался только узор трещин. Он тоже был индивидуальный, как отпечаток пальцев, как код ДНК, но каждая трещина приводила в итоге в одно и то же пространство. В ту же бездну, на ту же черную ледяную равнину, где стоят, навечно застыв мертвые изваяния с живыми глазами под коркой льда, и несется голодный вой, и метель гонит перед собой ледяное крошево.

Мирддин не хотел этого видеть. Но не видеть не мог. Ему уже никуда было не деться от знания, что люди такие все. Даже те, кого он знает. Даже Блейз. Артур.

Керидвен.

Даже на Авалоне от этого не было бы спасения.

Можно было отсечь чужую память. Но что было делать со своим собственным зрением?

«Я бы продал душу, чтобы так не было». Глупая мысль шмыгнула, вильнув хвостом, по краю сознания. Он не успел удержать ее.

Нимуэ взяла его лицо в ладони и развернула к себе — так, чтобы оказаться на линии взгляда.

В ней не было изъяна. Была бездна, караулившая у ног, как у всех дану, но она была явной и была рядом. Не внутри.

«Что бы ты ни делал — ты не сможешь купить себе другое человечество».

«Да и продать некому».

Потому что фир болг ничего тут не смогут, а Единый берет, что захочет, без спроса.

Мирддин коротко засмеялся. Смех перешел в кашель.

Он содрал пиджак, скомкал и попытался вытереть лицо подкладкой.

Светлый пиджак был безнадежно изгваздан и дурно пах. Мирддин с отвращением скомкал его и сунул в мусорку.

Как бы то ни было, возможности рассиживаться все равно не было. Пора было уходить. Он хотел посмотреть время, но не обнаружил комма на руке.

Мирддин подумал, что потерял его где-то в городе, когда выпал из облика Виллта, но Нимуэ молча показала на мужчину, сидящего за столом.

Мирддин вздохнул. Пришла его очередь шарить по чужим карманам. Комм, принятый за часы, он забрал. Бумажник оставил. Обобрать прохожего хозяевам забегаловки казалось ничуть не более зазорным, чем набрать паданцев в парке. Но сочувствие их было настоящим.

Для людей в этом не было противоречия.

Мирддин смотрел на человека, сидящего за столом, и видел его сознание в сетке черных трещин, похожее на зеркало, в которое бросили камнем. Осколки не были связаны между собой, и ни один из них не давал четкого отражения.

Мирддин моргнул, потерял концентрацию, и его опять повело. Человек сидел за столом, и черный куст с ломкими сухими ветвями выходил за его контур, уходя корнями сквозь пол куда-то вниз, вниз, вниз, прорастая сквозь рот, глазницы и отверстия в черепе, сплетаясь с черными сухими лианами, расходящимися от женщины за стойкой, как вьюн, и покрывающими весь пол.

Мирддин очень старался смотреть физическими глазами, но у него не получалось.

И это что, теперь навсегда?!

Он понял, что опирается на край стола. Мирддин стиснул зубы.

Хорошо. Допустим, зрение вычеркиваем.

Он попытался сосредоточиться на чем-то еще. Слух. Вкус. Осязание. Положение в пространстве.

Медленно, очень медленно, как пуля, пущенная в воду, пробился сигнал.

Узкое подставленное плечо; ключица; биение пульса под кожей; артерия; течение крови; кровь течет, течет вода, все реки текут и впадают в великое море, море, море…

Будто батискаф пошел наверх из глубины. Черный лес не перестал существовать, но стал отдаляться.

Мирддин обнаружил, что стоит, прислонившись к стене, держась за плечо Нимуэ, а она, неловко вытянувшись, прижимает три пальца к его виску, стараясь объединить контур и не разорвать точку контакта.

Зрение по-прежнему не работало, но ориентироваться было уже можно.

«Можно я буду смотреть через тебя?»

«Конечно. Конечно. Конечно».

Мир вокруг смягчился. Шипы и лезвия сменились разводами туши. Полупрозрачные слои накладывались друг на друга. Сквозь тучи, этажи и крыши сочилось незримое солнце, высвечивая тонкий узор костей, мышц, сухожилий, изящное и хрупкое творение биомеханики. Шуршали потоки воды по мостовой, закручиваясь в водовороты, пробивалась наверх сквозь асфальт неукротимо-живучая городская зелень, и, просвечивая тонким позвоночником в рентгеновских лучах, в углу дремала кошка, подрагивая во сне хвостом. Люди, похожие на силуэты в театре теней, не отличались от всего остального — только некоторые из них светились изнутри, как витражное стекло. Будто новогодняя гирлянда, растянутая в тумане.

«Проводи меня к университету, пожалуйста»

«Ты уверен?»

«Да. Я должен закончить начатое. Я бросил „заморозку“, когда сбежал. Нужно ее снять».

«Могла бы я».

Мирддин покачал головой.

«Это не все».

«Заморозка» была самой малой из проблем.

Нимуэ вздохнула, но не стала спорить.

«Тогда погоди. Я сейчас».

Прикосновение исчезло. Лес опять сомкнулся. Мирддин знал, что делает Нимуэ — «замывает», заплетает кинутое заклинание так, чтобы люди, очнувшись после их ухода, не нашли в случившемся ничего необычного. Он сам бы сделал то же самое на ее месте, это было необходимо и не должно было занять много времени. Но помнить об этом было тяжело. Свод чащи опять сомкнулся, как пасть удава вокруг добычи. Стенки желудка сжимаются, охватывая плоть и заживо переваривая жертву, и кислота разъедает то, что было когда-то разумным, осознанным существом. Все полезные вещества всасываются, не оставляя и следа. Однажды он споткнется, и упадет, и его оплетут черные корни, и он тоже станет землей, жирной рыхлой землей, пищей для черных стволов, встающих на телах до самого неба.

Тьфу.

Мирддин разозлился.

Что я знаю? — Что слой восприятия, в который я провалился, реальный, но не единственный.

Откуда я это знаю? — Из опыта, своего и чужого.

Что я собираюсь с этим делать?..

Ответа он пока не знал. Что он знал точно — что не собирается отправляться на перегной.

Не игнорировать. Не бояться. Не останавливаться.

Мирддин сделал усилие и вгляделся в черные ветви. Восприятие двоилось, как картинка-загадка с вазой, превращающейся в два профиля. То казалось, что сучья — это сетка трещин, дыр в ткани реальности. То, наоборот, казалось, что они единственно настоящие среди всего остального, ставшего призрачным. Каждый вариант сам по себе был очень убедительным, но вместе они были взаимоисключающими.

За это можно было зацепиться. В конце концов, он наверняка не первый, кто оказался в такой ситуации. Земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу… утратив правый путь во тьме долины…

Он ощутил прикосновение. Нимуэ вернулась.

Ну, хоть с Вергилием мне повезло, со смешком подумал Мирддин.

Нимуэ хмыкнула.

«Спасибо, что не Беатриче».

«Ну, в рай я пока не собираюсь, — он поднялся. — Боюсь, мне там еще меньше бы понравилось».

Снаружи по-прежнему шел ливень. Это было хорошо. По каким-то причинам сдвиг восприятия распространялся только на зрение, не затрагивая всего остального. Он мог слышать, как барабанит дождь по лужам и как веером рассыпаются брызги из-под колес редких таксомоторов. Мог чувствовать запах — очень городской, очень человеческий запах мокрого асфальта, металла и бензина, набежавшего из-под чьей-то машины. Наверняка растекшегося радужной переливчатой пленкой. Мог ощущать, как хлюпает вода в туфлях, как лупят капли по спине и как Нимуэ, идущая чуть впереди, придерживает на своем плече его ладонь своей.

На улицах никого не было — ливень всех разогнал. Это тоже было очень хорошо. Можно было не бояться наткнуться на кого-нибудь.

При взгляде через Нимуэ город выглядел хрупким, будто вылепленным из картона. Под ним, раскинувшись в необъятные дали, лежала земля. Над ней стояло небо, и дождь, сшивающий их между собой, уходил ввысь мириадами осыпающихся нитей. Земля упиралась спиной в огненную изнанку магмы, и воздух, постепенно истончаясь, упирался в холод и ночь космоса. На тонкой грани между ними плясал дождь. Один вид энергии переливался в другую, и в вечном танце стихий не было места для сомнения и печали.

Мирддин попробовал посмотреть собственными глазами, и его опять накрыло. Он прикусил губу.

Люди, люди были везде, и призрачный черный лес прорастал сквозь них, нанизывая тела на черные ветви, заполняя собой улицы Камелота, сцепляясь сучьями. Ветви тянулись вверх и вширь, разрастаясь, и люди двигались, подчиняясь их движениям, как марионетки на площади повинуются трости, на которую нанизаны.

Он невольно дернулся, уклоняясь от торчащей ветки, и оступился.

— Осторожней!

От восклицания Нимуэ тени деревьев вокруг дрогнули, смазываясь, как задетая струна. Ага, подумал Мирддин.

— Говори что-нибудь, пожалуйста, — попросил он. — Голосом. Чтобы я мог тебя слышать.

Нимуэ помедлила.

— На миг, мой Том, с коня сойди

И головой ко мне склонись.

Есть три дороги впереди.

Ты их запомнить поклянись.

Сердце у Мирддина стукнуло. Он не знал, что Нимуэ известна эта песенка, но сразу же понял, почему она ее выбрала — о правдивом языке и трех путях от дерева Эйлдон.

— Вот этот путь, что вверх идет,

Тернист и тесен, прям и крут.

К добру и правде он ведет,

По нем немногие идут.

Ледяной, нежный и беспечальный голос нанизывал друг на друга незамысловатые созвучия человеческой песни, перевивая их до полной неузнаваемости. Мирддину было очень легко представить, как Нимуэ танцует при свете луны, переступая босыми ногами по поверхности озера, и холодный серебряный свет разбегается кругами от прикосновения пальцев, и легкие темные пряди взметаются и опадают, когда она вскидывает руки и перебрасывает голову от плеча к плечу в такт движенью запястий.

— Другая — торная — тропа

Полна соблазнов и услад.

По ней всегда идет толпа,

Но этот путь — дорога в ад.

Голос пробивался сквозь черную чащу, как лунный свет сквозь ветви. Медленно, очень медленно, не останавливая шага, выравнивая по голосу дыхание, Мирддин стал совмещать слои. Суть была не в том, чтобы перестать видеть то, что не нравится. Суть была в том, чтобы видеть не только это. Это очень походило на фокусировку линзы в обсерватории, только настраивать приходилось не приборы, а себя.

Бежит, петляя, меж болот

Дорожка третья, как змея,

Она в Эльфландию ведет,

Где скоро будем ты да я.

Скоро. Не так скоро, как хотелось бы, но скоро.

Через потоки в темноте

Несется конь то вплавь, то вброд.

Ни звезд, ни солнца в высоте,

И только слышен рокот вод.

Капли стучали по лужам, складываясь в хор из тысячи шепотов. Вывески и дома проявлялись из дождя навстречу. В домах загорались окна. На шторах проступали тени жителей. Сквозь дома и крыши проступали терновые ветви, оплетая живущих в домах. Поверх теней проступали тонкие золотые нити, переплетаясь с ними, и одно нельзя было отделить от другого.

Несется конь в кромешной мгле,

Густая кровь коню по грудь.

Вся кровь, что льется на земле,

В тот мрачный край находит путь.

Нимуэ пела, четко выговаривая слова, с внезапным удовольствием от человеческой речи, и в голосе ее звенело — радость не лучше печали, богатство не лучше бедности, болезнь не лучше здравия — лучше то, что ведет к цели. Это знают все, кто странствует в Аннуине — важно не то, какой дорогой ты идешь. Важно то, куда ты направляешься.

Но вот пред ними сад встает.

И фея, ветку наклонив,

Сказала: — Съешь румяный плод —

И будешь ты всегда правдив!

— Благодарю, — ответил Том, —

Мне ни к чему подарок ваш.

С таким правдивым языком

У нас не купишь — не продашь.

Не скажешь правды напрямик

Ни женщине, ни королю…»

«Молчи, мой Томас! — был ответ, —

И делай то, что я велю!»

На последней строфе из дождя выступила громада королевского университета — серая, почти сливающаяся со струями воды башня. Они остановились.

— Бедняга Томас, — сказал Мирддин. — Не везло ему с королями. И с женщинами.

Губы у Нимуэ дрогнули.

— Судишь по себе.

— А что еще остается?

Он оглянулся на здание университета. Оно было целое. Даже без трещин. Значит, он не успел сделать ничего… непоправимого. Скорее всего. Что было бы, если бы Нимуэ не стабилизировала его вовремя… Мирддин отогнал эту мысль. Он знал, что опасен для людей — так же, как люди опасны для него. Сейчас следовало сконцентрироваться не на этом, а на том, что нужно убрать последствия. Брошенное им заклинание имело в радиусе примерно футов двести. Нужно было вернуться и его снять.

Во внутреннем дворе университета никого не было — ливень разогнал всех и отсюда. Это было чрезвычайно кстати.

— Дальше я пройти не смогу, — предупредила Нимуэ.

— Дальше не надо, — ответил Мирддин. — Только… дождись меня, ладно?

— Ладно, — кивнула Нимуэ. — Месячная норма осадков — не самое плохое, что может сегодня случиться с Камелотом.

— Это точно.

Он знал, что все еще не кончилось. Нимуэ тоже это знала.

Коридоры были пустые и гулкие. Серый сумрачный свет сочился через высокие окна. Тут и без «заморозки» легко было представить, что время внутри каменных стен остановилось.

Мирддин нашел нужный кабинет, вздохнул и толкнул тяжелую дверь.

Посреди кабинета росло черное дерево.

Ччерт, обреченно подумал Мирддин.

Чтобы снять «заморозку», надо было выпутать человека из заклинания. Чтобы выпутать человека из заклинания, надо было видеть в человеке человека. Мирддин видел перед собой черный фрактал, к которому даже приближаться не хотелось. Это была проблема.

Он обошел дерево по широкой дуге, сел на подоконник и начал думать. Взгляд его рассеянно скользил по кабинету. На столе стояла чашка с остывшим чаем. На полу валялась трость. Итак, вот он вышел с лекции и начал перепроверять свое состояние. Вот кто-то вошел и поставил чай. Вот он попросил человека уйти. Человек не ушел, а что-то сделал, отчего Мирддина вышибло из Виллта.

Для начала — с чего этот человек тут вообще оказался? Кто это вообще?

Мирддин подумал, что, если вычислит детали, ему будет легче.

Мирддин посмотрел на чашку. Итак, по порядку. Мужчина или женщина? Женщина. Мужчина принес бы алкоголь или сигареты. Чашка одна. Женщина не собиралась пить с Виллтом чай. Она хотела его отравить? Мирддин с сомнением проверил жидкость коммом. Нет, это был обычный чай. Ромашковый.

Кружка была фарфоровая, с какими-то цветочками и полустершейся позолотой на ручке и по краю. Видимо, ее собственная. Заварка тоже — в столовой чай был черный, и такой сладкий, что им можно было бумагу клеить. Кипятильники встречались кое-где на кафедрах, но для того, чтоб об этом знать (и иметь туда доступ в выходной), нужно было тут работать.

Он подумал, что, если так, значит, где-то поблизости есть кабинет, в котором лежит личное дело. Можно было бы его найти…

Все это было пустое. Он уже понимал, что смотреть надо в другую сторону. Но ему чертовски не хотелось этого делать.

Итак, некая женщина, предположительно работающая в университете, приходит к Виллту после лекции и приносит ему лично заваренный чай в своей чашке. Само по себе достаточно нейтральное действие, выражающее… нну, допустим, заботу. Вид у Виллта после лекции бывал неважный, Мирддин старался, чтобы это не было заметно, но, видимо, получалось гораздо хуже, чем он думал.

Затем Виллт попросил ее уйти. Но она не ушла. И вот тут начались проблемы.

Мирддин стиснул зубы. Потом заставил себя встать с подоконника и подойти к структуре посреди комнаты поближе. Его усилия не прошли совсем даром, он уже мог различить смутный человеческий силуэт вокруг. Выглядело это все равно плохо — черная шипастая ветка торчала у женщины из глаза, что-то вроде мотка колючей проволоки находилось в горле… вообще, она вся походила на куклу на каркасе.

Мирддин заставил себя не отворачиваться, рассматривая чужое сознание.

Эмрис Виллт со своей философией вообще не играл никакой роли в произошедшем. Был просто случайным фактором, вызвавшим начало процесса — как крупица соли, попавшая в перенасыщенный раствор. Кто угодно мог быть на его месте. Набор факторов был совершенно бессмысленным — цвет одежды, тембр голоса. Трость. Не было даже точки, к которой можно было бы приложить усилие и как-то изменить ситуацию. Ей просто хотелось о ком-то заботиться и чувствовать себя нужной. В самой по себе заботе не было ничего плохого. Но Виллт попросил ее уйти, и разлом прошел по выбору «позаботиться или почувствовать, что позаботилась». Вот в этот разлом его и затянуло, когда женщина сделала выбор.

При мысли о разломе пришлось сделать паузу. Мирддин опять отошел к окну. Его мутило.

Самым отвратительным было даже не то, что он это невольно спровоцировал, а то, что ничего нельзя было сделать. Судя по тому, что он хватанул из чужой памяти, начало процесса было чуть ли не в младенчестве. Если вернуться к самому началу, срубить проклятое дерево у самого корня, попытаться сложить и сопоставить осколки… это значило бы уничтожить личность. Изначальная раздробленность была намертво впаяна в структуру личности. Один выбор следовал из другого.

Возможно, если бы нашелся садовник для этих деревьев… если создать правильные условия, если подобрать правильный набор воздействий, всего этого можно было бы избежать. Но начинать пришлось бы очень рано. Столько кропотливой работы… Надо быть очень самоотверженным, чтобы пойти на такое.

Вот так, отстраненно подумал Мирддин, и рассуждал Мэлгон Гвинедд.

Ни черта у него не вышло, у Мэлгона Гвинедда. Мирддин сам его развоплотил и не пожалел ни разу, но… Но.

На Мирддина накатило чувство бесконечной усталости.

Хорошо, спросил он у сумрачного неба в низких тучах. Никто из нас не делает этого, потому что не может. А Ты почему?

Небо, разумеется, не ответило.

Мирддин прислонился лбом к стеклу. По стеклу ползли редкие капли. Сквозь них, как сквозь пелену, он мог различить силуэт Нимуэ. Дану сидела на скамье, опоясывающей клумбу, подвернув под себя ногу и упершись подбородком в колено. Мирддин зажмурился. Он не выдержал бы в разломе один. Не выдержал бы долго. Ему удалось удачно выбраться, но у него была фора, которой не было у других. То, что создали дану. Культура Предстояния. Возможность смотреть чьим-то зрением, когда свое отказывает. У людей такой возможности не было. Человек большую часть времени не видит ни себя, ни мира, ни окружающих.

Как можно хотеть от людей какой-то… адекватности, если большую часть времени у них и физической возможности такой нет?

Это было несправедливо. Но тварный мир вообще никогда не имел никакого отношения к справедливости.

Он создал Виллта, чтобы как-то… как-то изменить ситуацию. Если бы такой человек, как Виллт, существовал, то он имел бы право говорить людям о выборе. Но Виллта на самом деле не было.

«С таким правдивым языком у нас не купишь, не продашь». И что ему теперь делать?

Не врать, во всяком случае.

Он создал Виллта как инструмент, чтобы люди воспринимали Виллта как человека. Но они не только стали его слушать — они начали еще и как-то к нему относиться. А любое отношение — это выбор, а любой выбор — это то, с чем в конечном счете придется стоять перед Единым.

Он не хотел провоцировать иллюзией на верный выбор. Это было все равно, что сдать фальшивые карты. Даже если бы они могли с ними и выиграть. А уж на неверный выбор…

Мирддин отвернулся от окна. Женщина посреди комнаты почти проявилась. У нее был римский нос и химически высветленные волосы, как тут у многих, и Мирддин, наконец, вспомнил, где ее видел. Виллт как-то сцепился с изнывающим от тоски травматологом из местного медпункта насчет знаменитого опыта с крысой, в которую вживляют электрод, подходящий к так называемому «центру удовольствия». Крыса забывает обо всем и жмет на присоединенный к электроду рычаг, пока не издыхает. Виллт утверждал, что крыса жмет рычаг не потому, что ей становится так уж хорошо, а потому, что она питает ложную надежду, что еще раз попробует — и хорошо, наконец-то, станет.

Доктор притащил его к себе в кабинет и начал махать подшивкой «Асклепия», в котором была статья, и кричать, что Виллт — дилетант и перевирает данные, а Виллт язвил, что неправильные выводы не грех и переврать.

Собственно, это тоже было жульничество. Мирддин очень старался обходиться только теми данными, которые уже были известны человеческой науке. Но не всегда выходило.

Ну вот. А эта женщина — медсестра? — сидела в углу и заполняла какой-то журнал.

«Бедные крысы», — сказала она, не отрывая глаз от страницы.

«Бедные! — фыркнул доктор. — Давайте сразу на людях эксперименты ставить, чего уж там!»

«А что их ставить, — сказал Виллт. — Все уже поставлено. Берешь, скажем, двух особей, подводишь к яблоне, провоцируешь, наслаждаешься результатами. Очень познавательно».

«Ну, это вы махнули», — крякнул доктор.

«Ничем мы от крыс не отличаемся, доктор, — сказал Вилт, доставая портсигар и угощая собеседника сигаретой. — Бегаем по лабиринту за сыром и жмем на рычажки. Разве что, — он усмехнулся, — быть крысой с различением добра и зла гораздо веселее, чем без оного, — он выпустил клуб дыма. — Появляется какая-то иллюзия произвольности, знаете ли».

Доктор открыл рот, подумал, закрыл рот и вместо этого сделал повелительный жест в угол: «Сестра! Сделайте нам чаю, что ли!»

Сестра, вздохнув, отложила журнал, взяла чайник и вышла. Доктор нырнул в ящик и вынул оттуда фляжку. «Любопытственные у вас представления о веселье, ничего не скажешь…»

Чай у доктора был «адмиральский», то есть, алкоголя в нем было больше, чем заварки, но дискуссии с ним получались продуктивные.

Мирддин потер бровь. Собственно, с этим уже можно было работать. Он подумал и все-таки стер из человеческой памяти момент своего превращения. Лицо, оплывающее и стекающее вниз, как воск — это даже для дану выглядело не слишком эстетично.

Потом он вздохнул и разомкнул заклинание. Сцена началась почти с того момента, на котором закончилась.

Женщина попыталась схватить его за руку:

— Господин Виллт!

Мирддин ждал этого движения и увернулся:

— Вы ошиблись.

Перепутать их с Виллтом действительно было нельзя.

— Аа… а где господин Виллт? — растерянно спросила женщина.

— Его нет.

— А.. а где он? Я же видела… Он всегда тут остается… — сказала она несчастным голосом.

— Ему потребовалось уйти раньше, — терпеливо сказал Мирддин, старательно глядя ей в переносицу. Из-под правого века у женщины торчала колючка, и от этого было очень неприятно смотреть, как она хлопает накрашенными ресницами. — Ему что-нибудь передать? — спросил он, чтобы отвлечься от зрелища.

Женщина замялась.

— Да, в общем-то, нет… а вы кто? — спросила она. Мирддин запоздало вспомнил, в каком он виде. — Вы у него учитесь?

Вы даже не представляете, чему, мелькнуло у Мирддина. Он подавил желание мрачно расхохотаться.

— Можно и так сказать, — ответил он.

Женщина потеребила воротник, нервно сжала руки на груди и спросила:

— Вы только скажите, с ним все в порядке? Ему не стало дурно? Просто после лекций он всегда… я так беспокоюсь… вы же понимаете, я медсестра сама… я же вижу…

Мирддин тоже много чего видел.

— Вас доктор прислал? — уточнил он, игнорируя вопрос.

Она смутилась:

— Нет… я не на дежурстве сегодня. Просто… — Вместо белого халата на ней действительно было платье с орнаментом из каких-то пестрых птичек. Сквозь ткань там и сям наружу торчали черные ветки, отчего женщина походила на произведение какого-то безумного сорокопута. Но, в конце концов, это было неопасно, если соблюдать дистанцию. И она была не такая уж и страшная. Просто неприкаянная какая-то. — Извините за беспокойство. Я пойду, наверное…

Она взяла обратно свою чашку. Мирддин запоздало подумал, что надо было подогреть ее — то, что чай остыл, могло навести на мысли о разрыве во времени — но женщина ничего не заметила. Вообще, вид у нее был какой-то не очень даже с поправкой на дыру в глазу. Врежется еще куда-нибудь, с неудовольствием подумал Мирддин. «Заморозка» последствий не оставляла, но все равно было лучше не пускать дело на самотек.

— Погодите, я вам машину вызову, — сказал он. — Ливень снаружи.

Не слушая возражений, он залез в ящик, выгреб оттуда рассыпанную по углам мелочь — как раз хватило — прижал плечом трубку, вызвал такси, записал номер на листке, сложил это все горкой и пододвинул на край стола. — Забирайте, — безапелляционно заявил он.

Она послушно ссыпала монетки в карман и сжала листок в кулаке.

— Через десять минут, три гудка, черный таксомотор. Номер я вам записал. Езжайте домой, постарайтесь выспаться.

Женщина слабо улыбнулась:

— Я что, так плохо выгляжу?

Где-то существовала этикетно правильная форма ответа, но Мирддин ее напрочь не помнил. То есть, он хорошо представлял, что сказал бы Виллт, но от него самого это прозвучало бы, мягко говоря, неорганично.

Так она и ушла со своей чашкой по коридору. Из-под лопатки сзади торчала ветка и подрагивала в такт шагам.

Он еще постоял, глядя сверху, как она бежит от крыльца к машине, прикрываясь от потоков воды своим ридикюлем, и только когда автомобиль скрылся за пеленой дождя, он выдохнул и мысленно вычеркнул этот пункт из списка.

Мирддин методично проверил, не зацепило ли заклинанием кого-то еще (нет, не зацепило), не случилось ли остаточного резонанса (нет, не случилось), не заходил ли кто в помещение и не заметил ли ничего странного (нет, не заметил). Следовало еще понять, что делать дальше с курсами. Но об этом следовало думать на свежую голову.

Намокшая одежда была холодной и тяжелой от воды. Это было удобно — позволяло легче отличать, где заканчиваешься ты и начинается окружающий мир. Самое главное преимущество человеческой формы — возможность как-то… тормозить на поворотах. В Аннуине ты только энергия и информация, и каждое стремление реализуется немедленно. А далеко не все свои сегодняшние идеи он хотел бы видеть реализованными.

Снаружи уже не лило — накрапывало. Тонкая водяная взвесь висела в воздухе. Чувство было такое, будто город затонул и лежит на дне.

Нимуэ сидела там же, в той же позе. Влажные пряди плотно облепляли лицо, делая его еще графичней. Остро и свежо пахло мокрой зеленью и землей.

Дану молча подняла на него глаза. Мирддин опустился рядом.

«Ну, как?»

«Кто бы мне сказал, что я начну понимать Мэлгона Гвинедда», — он не удержался от смешка. Нимуэ взяла его за руку. Он развернул ее ладонь — так, будто это был листок, на котором можно было прочитать ответ. «Зачем люди устроены так страшно?.. И сделать ничего нельзя».

«Человек создан так, чтоб вмещать в себя все, — стеклянным голосом сказала Нимуэ. — Значит, человек должен вмещать в себя и фир болг».

Она так произнесла «человек», что Мирддин вздрогнул, отстранился и заглянул ей в глаза.

«Ты это видела!»

«Да».

«С самого начала?!»

Нимуэ смутилась, но не отвела взгляда.

«С момента, как Блейз привез тебя. После Дикой Охоты».

«И не сказала мне?!»

«Я думала, ты знаешь».

Мирддин спрятал лицо в ладонях.

Он ощутил, как Нимуэ обнимает его и гладит по затылку. Что бы она ни видела внутри него — она не отшатывалась.

«Как ты с этим живешь?» — наконец, спросил он.

«Чтобы выбор был выбором, обе возможности должны быть равнозначными. Поэтому то, что делают ангелы, не считается».

У него не было сейчас сил на рассуждения об ангелах. Больше всего ему хотелось сейчас сбежать — пускай даже не на Авалон, пусть в Эйлдон, пусть в Пустоши, куда угодно, как можно дальше от мира людей, от смыкающегося вокруг черного леса под железным небом. Чтобы не размыкать рук, чтобы остались только воздух Авалона и вода Авалона, чтобы сделать увиденное невиденным. Чтобы хотя бы ненадолго забыть о том, что, куда бы он ни ушел, он будет носить этот черный лес в себе. Как наследство человеческой крови.

«Это можно устроить»

Мирддин коротко засмеялся. Именно так внутри прорастают черные ветви. Рассекая сознание. Разъединяя причины и следствия. Позволяя сделать вид, что ничего не было. Позволяя вынести то, что кажется невыносимым.

«И надолго этого хватит?»

«До первого выхода из тела. До Аннуина»

Это было искусительно. Но Мирддин знал, что не сможет. Он был слишком дану для всего этого.

Он поймал ее руку и поцеловал в середину ладони — туда, где расходилась ручейками линия жизни.

«Нет. Спасибо — но нет».

У него не оставалось выхода. Но оставалась еще гордость. Это было мало, очень мало, но хоть что-то. Нельзя делать увиденное невиденным. Но можно научиться с этим жить. Слишком… слишком много того, что было ему дорого, лежало по ту сторону Аннуина. Он бы не выбрал сам платить такую цену, но в таких делах есть только один вариант — ты отдаешь все, что есть, не торгуясь, и ждешь, что выйдет. Он хотел сохранить возможность смотреть ей в глаза прямо. Самим собой. Остальное… остальное было опционально.

Нимуэ вдруг судорожно вздохнула и прижалась к его плечу.

«Я боялась, что ты согласишься»

Мирддин осторожно поднял ее за подбородок. Ему показалось, что она плачет — но она улыбалась, так, что он согласился бы пережить этот день еще раз.

«Тогда зачем спросила?»

«Это право людей. Оно не может быть отнято. Все должно быть сложено так, как было, потому что иначе… иначе ты не получишь человека на выходе».

Мирддин вспомнил, как Эйрмид окидывает его оценивающим взглядом и говорит дочери: «Прекрасная работа». Как он мало понимал тогда…

«Прекрасная работа», — повторил Мирддин.

Он не столько увидел, сколько ощутил, как Нимуэ улыбается.

«Но на Авалон ты не пойдешь».

«Не сейчас. Я должен закончить начатое, — Мирддин поколебался. — Пожалуйста… пообещай, что не будешь смотреть. Не вообще, — торопливо добавил он. — Только пока не закончу».

Нимуэ помедлила.

«Хорошо, я обещаю».

«Спасибо».

Нимуэ усмехнулась: «И про него в краю родном никто не знал семь долгих лет».

Вместо ответа Мирддин поцеловал ее в макушку. Они еще могли шутить над происходящим, и, значит, ничего непреодолимого не было.