Битва деревьев

[2x14] элейна

— Вы же можете приворожить Ланселота ко мне? Вы же можете?

Черное дерево внутри Элейны походило на осину — тонкую и дрожащую.

А я ведь правда могу, отрешенно подумал Мирддин, разглядывая сетку трещин. Перемкнуть один разлом на другой. Получится замкнутая система. Можно будет занять их друг другом на неопределенно долгое время. Функциональность бы сохранилась. В газетах они бы очень хорошо смотрелись — первый рыцарь короля, первая фрейлина королевы. Хватило бы лет на десять. Может быть, лет на двадцать, если хорошо постараться. Потом, конечно, все начало бы крошиться и осыпаться, но это потом.

В конце концов, люди сами этого захотели. Разве нет?

Его замутило.

Он ощутил ладонь Нимуэ на плече и накрыл ее своей.

— Могу, — сказал он Элейне. — Но что заставило вас думать, что я это сделаю?

— Но вы же сами… вы же сами меня привели…

Я же знал, что об этом пожалею, думал Мирддин, рассматривая черные ветви. Зависть; ревность; желание; забота; отвага; отчаяние… Мирддин мог бы назвать не меньше дюжины причин, по которым Элейна стояла здесь, и едва ли половину можно было назвать достойной даже по людским меркам. Но у нее хватило храбрости прийти сюда, и она искренне желала Лансу добра. Как могла. Было несправедливо судить ее мерками дану.

— Вы же сами сказали, что я ему нужна! А он этого не понимает! Он только королеву видит! А она из него всю душу вынула! — выпалила Элейна. — И всем кажется, что это так и надо! А это нечестно! — Она топнула ногой и вдруг разрыдалась. — Зачем он ей? У нее есть король, и страна, и наряды, и все на свете, и она даже не собирается… ничего не собирается! Играется, и все! А я его люблю!

Мирддин вынул из кармана платок и двумя пальцами протянул Элейне. Она судорожно его сжала.

— Ты говоришь, что любишь Ланселота, но хочешь нарушить его свободу воли? — спросила молчавшая до того Нимуэ. Элейна вздрогнула, впервые заметив дану, и тут же ощетинилась:

— Ну и что? Мы были бы как Тристан и Изольда!

Нимуэ вопросительно посмотрела на Мирддина. Мирддин пожал плечами. Нимуэ перевела взгляд на Элейну.

— Решения, принимаемые под воздействием чар, не имеют силы в Аннуине и перед Единым, — сказала дану. — Если Ланселот не выбрал любить тебя, никакое заклинание этого не изменит.

Губы у Элейны задрожали, но она упрямо вздернула подбородок. Глаза у нее засверкали:

— Ну и пусть! Зато я смогу ему помочь! Разве ты сама не пошла бы на все, чтобы спасти, кого любишь, госпожа?!

Нимуэ резко повернула голову и взглянула на Элейну в упор:

— Я? Нет.

Струя фонтана, замерзшая на лету, со звоном осыпалась в воду сотней осколков. Мирддин сжал ладонь Нимуэ, поднялся и встал на линии ее взгляда. Пожалуйста, произнес он одними губами. Нимуэ сделала извиняющийся жест и отвела глаза. Мирддин развернулся к Элейне. Элейна дрожала, но не двигалась с места.

— Есть такая страна — Авалон, — мягко сказал Мирддин. — Закон Авалона допускает порабощение чужой воли — в частности, любовный приворот — но рассматривает это как акт военных действий между врагами. Я считал, что вы не враг Ланселоту, Элли. Я ошибся?

Элейна всхлипнула и мотнула головой.

— Вот и славно. Я тоже, — сказал он, беря ее за локоть и направляя в сторону выхода. Стереть ей память, подумал он. Нет, не стирать. Может, она хоть какие-нибудь выводы сделает. Хотя вряд ли. — Ступайте, Элли, — сказал он вслух. — Если вам нужно человеческое сердце — используйте человеческие методы.

Охранное заклинание замкнулось за спиной Элейны.

Мирддин сел на бортик фонтана и устало растер лицо руками. Никакой закон не создается, если не возникает желания его преступить. Но никакое преступление не оправдывает результат. Не может оправдывать. Не должно.

— И часто так с людьми? — спросила Нимуэ.

Мирддин сделал усилие и улыбнулся:

— Чаще, чем хотелось бы.

Почти всегда.

Мирддину надо было напомнить себе, зачем он во все это ввязался. Он встал еще до рассвета и вышел из дворца. Флаги, спущенные на ночь, еще не подняли. Каменные львы перед дворцом казались сонными. Неподвижный страж в стеклянной будке у ворот проводил его взглядом. Мирддин приподнял шляпу в знак приветствия. Стражник не дрогнул мускулом. Он был дуб дубом — тяжеловесным, прочно вросшим в эту землю, крепким, надежным и полностью лишенным воображения. Мирддин загадал, что, если встретит следующими терновник и ясень, у него будет хороший день.

Ребячество, конечно.

Он поднял воротник плаща и пошел к реке. Над водой дымился утренний туман. Из него медленно проявлялся Камелот. Раздавалось треньканье велосипедных звонков — почтальоны развозили утренние газеты. У домов тормозили грузовики, выгружая бутылки с молоком на ступени.

Он свернул к просыпающемуся рынку. Под навесами начиналась ежедневная жизнь — открывались лавки, выставлялись наружу вывески.

— Прекрасный сэр, купите букетик у бедной девушки!

Мирддин обернулся к ранней цветочнице. Она была смугловатая и быстроглазая, с большой корзиной, болтающейся на сгибе руки. Дерево внутри нее было невысокое, цепкое и колючее. Не терновник; боярышник. Но тоже неплохо.

Мирддин взял у нее букетик фиалок. Мимолетно плеснуло — пари; книги; дворцовый зал; триумф; разочарование; триумф… Мирддин отдернул руку. Он старался не смотреть на чужие судьбы, но это было как видеть текст и не читать — он часто успевал схватить смысл раньше, чем успевал остановиться. Такое случалось не каждый раз. Но часто.

— Эй, благородный сэр! А заплатить-то?

Мирддин очнулся, порылся в кармане и бросил девушке монету. Цветочница ловко ее поймала, попробовала на зуб и осталась довольна.

У нее была хорошая судьба. С большим поворотом, но хорошая.

Цветочница присела на какой-то ящик и принялась дальше вязать букетики. К ней немедленно подсел мусорщик и принялся клянчить денег взаймы, вытягивая вперед ногу и тыча на ботинок, просящий каши. Мирддин вдруг отчетливо увидел пару совершенно новых сапог. Сапоги были на ногах у человека, человек лежал лицом вниз на воде и не шевелился.

Его деревом был ясень. Вот тебе и удачный день.

Мирддин отвернулся, сунул букетик в петлицу и принялся натягивать перчатки. Следовало поберечься все-таки, чтобы опять не хватить лишней информации через кожу… или еще как-нибудь. Судьбы у всех здесь были разные.

Он купил кулек мелких, твердых, кисло-сладких яблок на углу, у торговки, такой же круглой и румяной, как ее товар, обменялся с ней парой фраз и пошел обратно.

Мостовая была неровная, выложенная отполированным камнем. Мирддину казалось, что он почти слышит постукивание трости. Почти слышит голос Эмриса Виллта.

Посмотри по сторонам. Все, кого ты видишь, умрут. Все, что ты слышишь, умолкнет. Все, что ты видишь, превратится в руины.

А теперь попытайся найти в происходящем смысл.

Да, мне тоже интересно.

В гостиной, удобно сложив ноги на низкий столик, сидел Артур.

Мирддин совершенно не был к этому подготовлен.

Он резко отвернулся к окну на пятках. Зачем ты пришел; я не хочу видеть, как ты умрешь. Я не хочу знать, что в тебе сломано.

— По-моему, ты от меня бегаешь, — сказал Артур.

Артур. Человек. Король. Друг.

Мирддин обругал себя за трусость. Смертные же справляются.

Он заставил себя обернуться и коротко выдохнул.

Артур был цельный. Не однородно-цельный, как дану — если дану ломаются, то ломаются насовсем — а спаянный, как композитная порода.

— Я… — он понадеялся, что облегчение не слишком очевидно. Было бы сложно его объяснить. — Как-то замотался. То одно, то другое.

Он бросил кулек с яблоками на столик и сел напротив.

— Оп-па! — Артур вытянул шею, схватил бумажный пакет и зашуршал, разворачивая желтоватый газетный лист. — А ну-ка, дай сюда.

На листе красовался рисунок — Артур с мощной челюстью и отсутствующим взглядом, томная Джиневра с выдающимся бюстом и вклинивающийся между ними одухотворенный Ланс. Все это было окружено гигантским количеством завитушек и выглядело довольно двусмысленно.

Ччерт, подумал Мирддин.

— Вот. Так я и знал, что этим кончится! — Артур рубанул ладонью по столу. — Докатился сэр Тристан!

Мирддин моргнул:

— Какой еще Тристан?

— А, — Артур махнул рукой. — Марков племянничек. Очень возвышенно волочится за Изольдой, которая жена Марка. Изольда, которая жена Тристана, пьет капли и страдает. Изольда, которая жена Марка, строит Тристану глазки и ругает мужа деспотом. Марк лезет на стенку и грозится всех убить. Семейство марковой жены хватается за сердце, грозится прекратить поставки зерна и ввести санкции. И все они по очереди падают на меня, потому что я, как ты понимаешь, христианнейший король, зерцало справедливости и должен одновременно защитить священные узы брака, высокие чувства, женскую честь, мужское достоинство и экономику региона.

— А ты что?

— А что я? Посоветовал Марку взять себя в руки, предложить Изольде развод и посмотреть, что будет. Тристан предсказуемо сбежал. И теперь вот разливается о высотах куртуазной любви и ужасах пресыщения в браке. — Артур щелкнул по газетному листу. — Анонимно, разумеется. Причем на том примере, за который ему ничего не будет.

— Не будет? — уточнил Мирддин.

Артур пожал плечами:

— В законе не сказано, что нельзя быть идиотом. Люди всегда несут чушь, но у нас свобода слова, как-никак.

— И тебя все это, — Мирддин сделал неопределенный жест, — не беспокоит?

— Это же таблоид! В них всегда черт знает что. Ну и потом, — Артур ухмыльнулся, — про ужасы пресыщения он выбрал плохой пример. — Кстати, — он потряс газету за уголок. — Про тебя тут тоже есть.

Мирддин поднял бровь.

— «Невероятное происшествие! Колдун-оборотень открывает истинное лицо изменницы! Сэр Сайланс, ранее обвиненный в изнасиловании женой короля Дифеда, и изгнанный отдельным приказом из города, явился на юбилей королевской свадьбы, ведя за собой белого оленя! Несмотря на скандальное поведение, ему удалось проникнуть во дворец, и там, в присутствии короля, королевы и гостей, белый олень захохотал человеческим голосом, кувыркнулся через голову, и оказалось, что это сам Мерлин!» — с выражением зачел Артур. — «Советник верховного короля поведал всем, что рыцарь Сайланс на самом деле девица, а также о любовнике королевы и ее кознях. Указом от этого же дня неверная королева была изгнана из города, а король обвенчался с добродетельной Сайланс. Невеста была неотразима в наряде от мадам Грисандоль. Наряды от мадам Грисандоль — примета настоящей женственности!»

Однако, подумал Мирддин.

Артур посмотрел на него и расхохотался.

В комнате с окнами на восток светловолосая женщина сидит у зеркала. Она глядит на свое отражение, но не видит. Она думает о Ланселоте, первом рыцаре, и о его судьбе, и о словах Мерлина, и еще о всем том, что она никогда не произнесет вслух. Она вспоминает цветные глиняные разводы на смугловатой коже, и не замечает, как в такт мыслям ее рука чертит на столешнице спирали, и круги, и полосы.

Оно того стоит, думает женщина, и ее двойник в зеркале поджимает губы. Цена? А что цена?

Ее лицо ожесточается, потом смягчается. Женщина медленно снимает с белой руки золотые кольца, и они тускло отсвечивают в лучах лампы.

В комнате с окнами на запад светловолосая женщина сидит у зеркала. Она придирчиво вглядывается в свое отражение. Она думает о Ланселоте, первом рыцаре, и о его судьбе, и о словах Мерлина, и еще о том, что она никогда не осмелится произнести вслух. Она вспоминает цветные глиняные разводы на смугловатой коже, и четкий профиль, и беззащитное горло, и широко поднимающуюся грудь.

Оно того стоит, думает женщина. Цена? А что цена?

Ее лицо смягчается, потом ожесточается. Женщина откидывает крышку с ларца, стоящего перед ней. Она смотрит на содержимое, достает флакон с плотно притертой пробкой и встряхивает. Он тускло вспыхивает в свете лампы. Женщина перекидывает волосы с одного плеча на другое. Ее двойник в зеркале поджимает губы.

В дворцовом госпитале тихо и темно, только под самым потолком тикают часы, отмеряя минуты.

Лансу снится, что он из камня — из темных, потрескавшихся, пережившие тысячи и тысячи лет блоков; что он выложен из них и заперт в них навсегда; что тысячи, тысячи, тысячи лет о его колени бьется море; что тысячи, тысячи лет он не может пошевелиться. Что он тысячи, тысячи лет он сжимает в руках женщину, прекраснейшую из женщин, что тысячи, тысячи лет он наклоняется к ней, видит ее разомкнутые уста, чувствует исходящий от нее жар, и не может наклониться, стиснутый темным камнем; и это одновременно наполняет его невыносимой горечью и приносит странное успокоение; никто из них не может пошевелиться; никто из них не может разрушить это бесконечно длящееся, сладкое, мучительное мгновение. Королева, хочет он сказать, моя Королева, но каменный язык не повинуется ему, потому что обломки, из которых он сложен — это падшие стены Города Солнца, Города, который он должен был удержать, но не смог.

Это проклятие, и от него никуда не деться, но сейчас он радуется, что из камня, потому что камень прочен, ничего нет прочнее камня, ничего, что ты не можешь пошевелиться, зато ты никого не уронишь, я здесь, я удержу тебя, Королева, моя Королева…

Его накрывает запах — сладкий, нежный и тревожный. Он видит на потолке квадрат лунного света, светлую прядь, мелькнувшую за темной вуалью, белые зубы, сверкнувшие в темноте, приложенный к губам палец. Королева, думает Ланс, моя Королева… Так не бывает, думает Ланс, это сон, пора просыпаться, но она берет его за палец и ведет за собой пустыми, темными дворцовыми коридорами. Это сон, думает Ланс, это не в счет, и идет за ней бездумно, пустой и невесомый, за пределами своего единственного, каменного, сладкого и мучительного мгновения, за пределами долга, за пределами жизни, и когда она обвивает его руками и шепчет: «Закрой глаза», ему так легко, будто он на самом деле, окончательно и бесповоротно умер.

Ланс открыл глаза и увидел тяжелую люстру и вычурную золотую лепнину вокруг и по углам.

Это был не госпиталь.

Это был не сон.

Ланс обмер, боясь пошевелиться.

Воспоминания о прошлой ночи окатили его кипятком. Она не могла… Королева не могла!

Мысли захлебывались. Внутри будто схлестнулись две волны — одна, красная и горячая, из запахов и шепотов, кричала — да, да, да, пусть так будет всегда, продолжай, не останавливайся, не отпускай, все остальное неважно, неважно, неважно! Вторая, ледяная и черная, завывала — нет, нет, нет, прекрати, не смей, так не бывает, не может быть, не должно! Он понял, что задыхается.

Все пропало. Все кончено. Все погибло.

— Доброе утро, — промурлыкал грудной голос.

Над Лансом склонилась женщина. Светлые волосы упали ему на лицо.

Все расплылось. Женщина раздробилась, как отражение в пруду от камня. Ланс застыл, пытаясь собрать воедино этот разрозненный набор деталей — волосы, скулы, глаза, губы…

Элейна.

Ему стало очень больно — все это была неправда — и одновременно откуда-то изнутри поднялась трусливая волна облегчения — это не я, меня обманули, заколдовали, обхитрили, ничего не было, не было, не было, я ни в чем не виноват, это не я, не я, не я!

Он молча отвернулся, нашел скомканную пижаму на полу и стал одеваться.

Он был виноват, конечно. Он знал об этом, знал еще с Пустошей, но теперь это выплыло наружу

Но это касалось только его; Королева осталась незапятнанной; он был клятвопреступником в своем сердце, но это был только его позор, он не коснулся ни Короля, ни Королевы; с миром все было в порядке. Не в порядке было с ним, с Лансом, но он знал это и так. Это было больно, но как наконечник в ране, который можно вытащить, а не как яд, который пропитывает все.

Элейна мягко обняла его со спины. Ланс закаменел.

— Уже уходишь?

Ланс заставил себя повернуть голову и посмотреть на нее.

— Прекрати.

Элейна резко отстранилась:

— Ночью ты говорил не так.

— Я говорил это не тебе!

— Как раз мне! — она вскочила, зло и торжествующе глядя на него сверху вниз. Простыня, прижатая к груди, спадала складками, как тога на статуе правосудия. — Между королевой и служанкой нет разницы, Ланс. — Она быстрым движением нырнула вниз и взяла его лицо в ладони. — Только королеве на тебя плевать. А мне нет.

Ланс подумал, что сейчас убьет ее.

Он схватил ее за плечи и встряхнул. Женщина пискнула.

— Ничего не было! Ты слышишь?! Ничего не было!

Лицо Элейны жалко искривилось; как он только мог принять ее за… Лансу стало тошно от ее нелепого вида, от уродливой бессмысленности происходящего, от себя самого.

Он оттолкнул ее и выбежал.

Когда Элейна не появилась к назначенному времени, Джиневра забеспокоилась. Элли никогда не опаздывала. Телефон не отвечал. Когда она не появилась через полчаса, Джиневра вызвала Ларсона и потребовала найти ее найти. Когда выяснилось, что с утра ее еще никто не видел, Джиневра сама отправилась к ее комнатам. Никто не открывал. Джиневра прислушалась. Где-то внутри текла вода.

— Вскрывайте дверь, — приказала Джиневра.

Ларсон открыл замок запасным ключом.

В прихожей все было как обычно.

В гостиной тоже.

Джиневра распахнула дверь ванной. В углу, скрючившись на холодном кафеле, сидела Элейна. Джиневра едва ее узнала.

— Элли?!

Элейна вскинула ей на встречу заплаканное лицо в разводах туши и опять уткнулась головой в колени.

Джиневра кинулась к ней.

— Боже, Элли, что случилось?! Кто тебя обидел?

Элейна только мотнула головой и всхлипнула. Халат сполз с ее плеча. Выше локтя виднелся отпечаток пятерни.

Убью мерзавца, подумала Джиневра.

Элейна только замотала головой.

Джиневра помогла ей встать, отвела в спальню и усадила на расхристанную кровать.

Кто это был, думала Джиневра, поглаживая всхлипывающую Элейну по спине. Кто-то из слуг? Из охраны? Нет, вряд ли. Не накурено. Неважно, она доберется. Никто не ведет себя так с ее людьми. Точка.

Ларец с гримом у зеркала — ради кого это Элли так старалась? Бокалы — понятно. Пустая пепельница — странно. Пуговица на ковре…

Пуговица, серовато-сизая, как изнанка тучи. Джиневра узнала оттенок, потому что сама его выбирала. Стальной и сизый, в цвет полоски на шелке. Своей одежды у Ланса была только форма, весь гардероб пришлось подбирать с нуля, он не Артур, который вынет душу из портных, а на следующий день порвет костюм, потому что ему приспичит сигануть через перила… Ей пришлось самой все выбирать, кто еще бы стал этим заниматься…

— Ах, вот оно что, — пробормотала Джиневра.

Она отстранила Элейну, выпрямилась и вышла, прикрыв дверь за своей спиной.

— Все вон, — бесцветно сказала она.

Слуг как ветром сдуло.

Джиневра подошла к двери и дважды повернула ключ. Подошла к Элейне и вздернула ее за подбородок.

— Ты посмела. Выдать себя. За меня. И думала, что тебе это сойдет с рук?

Элейна смотрела на нее злыми заплаканными глазами. Ни капли стыда в них не было.

Джиневра с отвращением оттолкнула ее от себя и отвернулась. Ей срочно требовалась сигарета. Она подошла к столику у зеркала, откинула крышку ларца и вынула оттуда пачку. Ее любимый сорт. Они входили в набор для имитации. Так же, как и грим. Как и духи.

— Он был мой, — сказала Элейна ей в спину. — И должен быть мой!

Джиневра щелкнула зажигалкой и бросила на Элейну взгляд исподлобья.

— Он назвал тебя по имени? Хотя бы раз?

Элейна дернулась. Джиневра запрокинула голову и выпустила вверх струйку дыма. Якорь не нарушен, подумала она. Якорь не нарушен, это самое главное. Ланс пойдет и сделает то, что мне нужно. Он пойдет, сделает то, что нужно, и вернется. Все остальное неважно.

— На случай, если ты не поняла, Элли. Ланселот должен принадлежать мне, и только мне.

— Это нечестно!

— Что?

— У вас уже есть Король! И Камелот! И все на свете!

Джиневра резким движением потушила сигарету.

— Именно. И если ты думаешь, что есть кто-то, кем я не пожертвую ради моего короля и моего Камелота — ты сильно ошибаешься, Элли. Одевайся. У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы передать дела Брузене.

Элейна уезжала рано утром, чтобы не попадаться никому на глаза. Она шла по коридору, молча волоча за собой нелепый чемодан и поправляя громоздкую сумку, то и дело падающую с плеча.

Оно не может так работать, пронеслось в голове у Мирддина. Оно не должно так работать; это нечестно; это несправедливо. Это жестоко, в конце концов.

Но Единого, похоже, не волновали такие вещи.

Мирддин заступил ей дорогу.

Элейна равнодушно вскинула на него глаза. На ее осунувшемся лице не отразилось ничего. Кажется, за эти дни она постарела на десяток лет.

— Ты не сказала мне свою самую главную цель, — тихо произнес Мирддин. — Но ты ее добилась. У тебя будет сын. И он превзойдет своего отца.

Элейна вспыхнула и быстрым движением прижала ладонь к животу. Лицо ее осветилось истовым, глубинным счастьем. Она засмеялась — тихим, низким, грудным смехом и тут же зажала рот рукой. Мирддин отступил на шаг. Если бы она была из фир болг, Мирддин решил бы, что видит Кибелу. Но она была просто маленькая человеческая женщина, наконец-то нашедшая себе смысл.

— Спасибо, — прошептала Элейна.

Мирддин мотнул головой:

— Не благодари.

Элейна пошла дальше — медленней и аккуратнее, будто боясь расплескать то, что несла внутри себя.

Мирддин смотрел ей вслед. Нужна была именно такая Элейна, чтобы получился Галахад — зачатый обманом идеальный рыцарь, который никогда не полюбит женщины и никогда не поверит мужчине. Галахад, который будет бежать всего земного. Безгрешный Галахад, которому не будет труден никакой путь, не будет страшен никакой враг и которого невозможно будет искусить никакой земной любовью, потому что первое, что он узнает от рождения, будет ее тяжесть.

Мирддин ссутулился. Это была одна из тех вещей, которые он предпочел бы не понимать.

Днем можно было терпеть. Ночью становилось невыносимо. Невозможно было забыть, то что произошло, и невозможно было это помнить. Когда становилось невмоготу, он начинал отжиматься — до тех пор, пока мышцы не превращались в кисель и он не падал лицом в пол. Если вымотать себя до предела, удавалось забыться.

Но самое страшное случалось утром, потому что утром, на самой зыбкой грани перед пробуждением, всплывал один-единственный сладкий миг, когда все было хорошо — и каждый раз осознание обрушивалось на него заново, как обломки горящего самолета. Если бы он мог вырвать из себя это единственное сладкое мгновение, если бы все шло ровной чередой — он бы смог. Он бы выдержал. Ему хватило бы выдержки. В конце концов, он был Ланселотом, первым рыцарем Камелота, а до того — Гвальхмаи, Сыном Солнца, он знал, что такое честь, что такое долг, что такое владеть собой и что такое умереть достойно. Но один-единственный миг, когда все было по-другому, превращал все, что раньше давалось без особого труда, в пытку. Один крошечный миг между сном и пробуждением ему казалось, что он сжимает в объятиях Королеву, что можно дышать, жить, любить, просто так, бесплатно, по праву рождения — и, конечно, он просыпался, и приходило осознание, и от этого осознания внутри поднималась внезапная жгучая ярость на всех — на Элейну, которая заставила его проходить через такое; на Короля за то, что у него есть все, чего у него нет и никогда не будет; на Королеву; на Королеву, за то, что она никогда не будет принадлежать ему. Ланс сжимал кулаки, стискивал зубы и пережидал эту ненависть, как приступ. Он знал, что это его наказание, наказание за то, что произошло, за то, что он осмелился смотреть на Королеву с вожделением, видеть в ней не только недоступный, прекрасный образ, но и женщину из плоти и крови. Если бы он этого не сделал — он бы не дал себя обмануть, но он обманулся, и его последний приют, его тайна, его сокровище, дававшее ему силу, оказалось разбито.

Если бы он мог вырвать из себя ту часть, которая желала жить, растоптать ее, уничтожить, ему не было бы больше так больно. Он мог бы снова стать камнем, снова обрести мир, снова служить Королеве и Королю, не терзаясь; может быть, получить их расположение; может быть — и это было бы лучше всего — отдать за них жизнь. Это было самое лучшее, что можно было бы сделать.

Он вспомнил, как сражался с драконом в прошлый Самайн — да, это было хорошо, это было правильно. Но до Самайна было еще далеко, и где ему взять дракона здесь, в самом сердце Камелота, посреди дворца?

Потом он вспомнил еще кое-что и принялся лихорадочно шарить по углам стола. На дне ящика Ланс нашел тонкий серебряный обод, сжал кольцо в руке и выбежал из комнаты.

Нужную арку он нашел почти сразу.

Он бросил кольцо в фонтан. Вода зашипела, как газированная. Струя, текущая из кувшина мраморной девы, изогнулась, будто обтекая невидимое лицо. Зависшая в воздухе маска выжидательно повернулась к Лансу.

— Госпожа… — ему пришлось приложить усилие, чтобы это выговорить. — Я прошу помощи.

Струи воды зажурчали громче, обрисовывая силуэт, и из воздуха вышла фея — прозрачная, как из стекла. Белые глаза без зрачков повернулись к Лансу.

— Что случилось? — встревоженно спросила фея.

— Мне нужно… — у него перехватило горло. — Я должен…

Убить или умереть; совершить подвиг — что угодно, только бы не оставаться больше в темноте одному, когда воспоминания рвут тебя на куски.

— Что ты должен, Ланс? — мягко спросила фея.

— Убить дракона, — выговорил он.

— Зачем?

Чтобы сделать хоть что-нибудь; чтобы доказать, что он чего-то стоит; чтобы не было так стыдно смотреть в глаза Королю; чтобы оправдаться перед Королевой; чтобы не помнить про Элейну; чтобы забыть, что он опять не справился, и все рушится, рушится, рушится безвозвратно…

— Чтобы все стало, как было, — наконец, сказал он.

Фея покачала головой:

— У меня нет дракона для тебя, Ланс.

— Что мне делать?

— Я плохой советчик в людских делах, — грустно сказала фея. — Извини.

— Умники, — сказал Артур. — Что с Лансом?

Нимуэ нахмурилась. Джиневра потянулась за сигаретой. Начинается, подумал Мирддин.

— А что с Лансом? — максимально нейтральным тоном спросил Мирддин.

Артур со вздохом откинулся на спинку кресла.

— Он врывается ко мне, лепечет что-то про свою недостойность и просит отставки. На вопрос, в чем дело, краснеет, бледнеет, идет пятнами, но не отвечает.

Да уж еще бы, кисло подумал Мирддин.

— А ты что? — уточнил он.

Артур скрестил руки на груди:

— А что я? Похвалил, велел прекратить истерику, влил в него стакан виски и отправил отходить. Как еще?

Бедный Ланс, подумал Мирддин.

— Так что, кто-нибудь может сказать, что с ним такое?

Видимо, подумал Мирддин, это тот самый момент, когда мне полагается перекинуться через голову и, демонически хохоча, выступить с разоблачением.

— Мне кажется, мы слишком много на него взвалили, — нейтрально произнес он.

— Больше все равно никого нет, — резко сказала Джиневра. — А если тебя волнует хрупкое душевное здоровье нашего героя — то если его отправить загорать на солнышке, ему станет только хуже. Он почувствует себя ненужным и начнет терзаться с новой силой.

Артур внимательно посмотрел на Джиневру:

— Я чего-то не знаю?

Джиневра быстрым движением сбила пепел с сигареты:

— Элейна попыталась соблазнить Ланса, и это закончилось безобразным скандалом. Оба были… хороши, — тон у Джиневры был совершенно нецензурный. — Ланс нам нужен. В одном месте их сталкивать нельзя, так что я отправила Элли в Камилард, пусть лечит нервы. Место хорошее, спокойное…

Мирддин тихо восхитился формулировками.

Артур поскреб подбородок:

— Да? Ну ладно. Твоя свита, делай как знаешь, — он вдруг оживился. — Она мне все равно не нравилась. Ужасная привычка твоими духами поливаться.

У Джиневры сделалось странное выражение лица. Артур поднял руку

— Нет-нет, я понимаю, это всякие ваши женские штучки, но чувство все равно такое, будто кто-то фальшивит у тебя над ухом. Или как камень в ботинке.

Джиневра медленно выдохнула дым:

— А почему ты раньше не сказал?

Артур смутился:

— Ну, она же была из твоих. Я думал, тебе так удобней.

Джиневра погладила его по руке:

— Нет. Совсем нет.

Тезис, подумал Мирддин. Тезис, антитезис, синтез; свобода воли; возможность ошибаться; право ошибаться.

Артур был прав насчет Джиневры; Артур заблуждался на ее счет; но он был прав, именно потому, что заблуждался. Мирддину показалось, что еще чуть-чуть, и он поймет, как это работает, но ответ ускользал и ускользал.

Голос Нимуэ вернул его к реальности:

— Я не поведу Ланса в таком состоянии в Пустоши, — сказала дану.

— Почему? — спросил Артур, с трудом возвращаясь к повестке дня.

— Он хочет героической смерти и не хочет возвращаться, — пояснила дану.

Джиневра выбила ногтями дробь по подлокотнику кресла.

— Значит, мы вернулись к тому, с чего начали, — заключил Артур. — Ты выводишь меня в Аннуин, и я разбираюсь с Дикой Охотой сам.

Джиневра молча встала, развернулась и стремительно вышла. Дробь от каблуков отдалась по мраморной плитке эхом.

Артур вскочил, оглянулся на остальных, махнул рукой и бросился за ней.

Нимуэ проводила их глазами.

Мирддин с силой провел руками по лицу.

— И что дальше? — спросила Нимуэ.

— У Элейны будет сын, — сказал Мирддин. — У Единого на него какие-то планы.

Зрачки у Нимуэ расширились.

— Но они же друг друга не любят! Как это возможно?

Мирддин уткнулся лбом в сцепленные пальцы:

— Людям это не обязательно.

Таков завет Единого с людьми — ребенок может быть рожден против воли, без любви и согласия. Даже нелюбимое и нежеланное дитя получает душу и свободу воли.

Разлом в некоторых начинался еще от рождения. Не у всех. Но у многих. Это было закономерно — это вытекало из существующих закономерностей — но это было несправедливо.

Тварный мир не имеет никакого отношения к справедливости.

— Но… — Нимуэ смотрела на него, беспомощно уронив руки на колени, — так же нельзя…

— Разлом внутри людей выводит их за рамки конца света, — тяжело выговорил Мирддин. — Единый пользуется им, чтобы влиять на то, что происходит.

Он почти физически видел это — огромную толщу, которая бьется в плотину с той стороны времени, и раз за разом волна переливается через край, смешивая причины и следствия. Он буквально видел, как тяжелая волна перехлестывает, и по черным трещинам течет расплавленное, тяжелое золото, и поток времени начинает двигаться от конца к началу, спаивая раздробленные берега.

— Хватит! Хватит, прекрати, пожалуйста! — он понял, что Нимуэ прижимается к нему и ее бьет крупная дрожь.

Усилием воли он погасил видение.

В ее сознании дрожало отражение — черный и золотой поток, поднявший и закрутивший Элейну, и Ланселота, и Джиневру, и Артура, и их всех.

Нет такого разлома, разрыва, боли, горя, ужаса, нет такого зла, которое бы Единый не использовал в своих целях. Невозможно предсказать, как пройдет разлом; невозможно предугадать, что его вызовет; невозможно предотвратить; невозможно просчитать, какой будет результат. Невозможно не участвовать в происходящем.

И в то же время… однажды спаянное нельзя было разделить. От однажды обретенного нельзя было отказаться.

Под руками отзывалась дрожь. Под губами трепетала жилка. Под веками плыло алое, золотое, черное. Черное, золотое, алое.

Оно того стоит, подумал Мирддин. А цена… ну что цена…

Но он уже знал — ты всегда платишь всем, что есть.

И этого всегда недостаточно.