Благословенный. Книга 4

Глава 10

Новогодние праздники выдались на славу. У дворца была установлена огромная карельская ель, украшенная гирляндами, фигурами и фруктами из папье-маше, фонариками и стеклярусом. В новогоднюю ночь её подсветили со всех сторон электрическими дуговыми лампами — это вызвало в городе настоящий фурор! Вокруг елки водили хороводы, но главным действующим лицом оказалась… железная дорога! Мы взяли экспериментальный паровоз, стоявший у Вольного экономического общества, смонтировали на брусчатке рельсы, и пустили его по кругу, катать публику. Народ был изумлён до неприличия; но зато теперь в Петербурге навряд ли кто-то будет бояться паровоза!

Но вот прошли и новогодние и рождественские праздники со всеми нововведёнными ёлками, ледяными горками, колядованием и блестящей мишурой. Настала весна, и супруга вновь заскучала, тут же обрушив на меня массу идей, как провести время. Самой вменяемой из них оказалась такая:

— Давай пригласим к нам театр! Помнишь, как раньше было?

В своё время, при бабушке Екатерине театральные постановки устраивали дважды в неделю в собственном императорском Эрмитажном театре. Зал этот отличался прекрасной акустикой, но спектакли проходили в очень узком кругу придворных. Меня всегда это сильно коробило: выступающая перед нами труппа иной раз была многочисленнее зрителей, и под занавес раздавались лишь жиденькие аплодисменты. Щадя самолюбие артистов, обычно я подговаривал Курносова, и мы устраивали жаркие овации в четыре руки, за что незаслуженно прослыли заядлыми театралами. Но год назад, сразу по вступлении на трон, я всё это сократил, и артисты разъехались кто куда. Впрочем, в Петербурге было ещё 2 императорских (Каменный, или Большой, и Малый) театров, и ещё два частных. Разумеется, в императорских имелись царские ложи, и решительно ничто не мешало нам посетить их в любое время.

Адъютант Волконский, получив соответствующее распоряжение, тотчас доехал до Каменного театра и привез ворох афиш, устно присовокупив, что «ради Его и Ея Императорских Величеств дирекция с восторгом поставит любую иную пьесу в самое короткое время». Практически интерактивный театр, так сказать! Вообще в Императорском театре было три труппы: русские, французы и итальянцы попеременно играли на сцене Большого. Наши выступали обыкновенно по воскресеньям и в праздничные дни, когда торговый народ, в Петербурге весь почти — русский, ничего не делает; и он-то поддерживает национальные представления. Но, увы, репертуар русской труппы был ещё узок: имелось несколько драм Княжнина, пьесы Сумарокова, представлявшие перепевки западноевропейских пьес, кое-что Тредиаковского и много скверных пересказов иностранных сюжетов; впрочем, наших купцов, кажется, всё устраивало. Высшее общество, чиновники и образованные иностранцы ходили на французскую труппу. Итальянцы были мало востребованы, и представления оперы были весьма редки; нередко они выступали в почти пустой

зале.

К местному театру я относился прохладно, балет и оперу так просто не любил. Екатерина не выносила драму, предпочитая комедии и фарсы. Я же, напротив, предпочёл бы драмы: Мольер, конечно, хорош, но вот другие комедийные сочинители и скучноваты, и пошловаты. Увы, но Шекспира не было, разве что непригодные русские пересказы.

Наташа попросила оперу; мы выбрали «Прекрасную Арсену», оперу Гретри.*

Музыка показалась мне восхитительной, что, впрочем, не должно вызвать удивления: ведь классическая музыка находилась в самом своём расцвете. Опера была уже не нова, но всех еще восхищала. Оркестр, богатые костюмы, декорации, превращения и трансформации декораций, — все было на очень высоком уровне и даже в 21 веке могло бы найти своего зрителя. Местная же публика была в полнейшем восторге и не скупилась на овации.

— Смотри-ка: это та самая мадам Шевалье! — произнесла вдруг Наташа, и последние слова её заглушил нарастающий шум: весь зал — все две тысячи человек, вскочив со своих мест, устроили бешеное рукоплескание, выкриками и даже свистом выражая свой восторг. Впрочем, было чему радоваться: на сцену вступила очаровательная, свежая красавица, уже широко известная как дивная певица и актриса. Ласково окинув взглядом зал, она, склонив голову слегка на бок, казалось, подарила улыбку каждому и в партере, и в ложах, и стояла так, пока шум постепенно не стих. Когда же она запела: et je règnerai dans les cieux**, зал почти не дышал; казалось, она всех своих зрителей вслед за собою увлекала туда, на небеса. Ничего не могло быть милее этого зрелища, ничей голос не был столь пленителен… После оперы был то ли балет то ли дивертисмент, с пастухами и пастушками, гирляндами и амурами. Были две молодые танцовщицы, которые в то время друг у друга оспаривали пальму первенства, но ни одна из них не могла сравниться с Шевалье!

И, хоть это было и не в моих правилах, в антракте я, отлучившись из ложи, подозвал Волконского:

— Пётр Михайлович, отвезите актрисе цветы и передайте моё восхищение её талантом!

— Пренепременно! Цветы мне взять в…

— Да. Можете воспользоваться оранжереями Зимнего Дворца!

Склонив голову, адъютант удалился. Что он подумал обо всём этом — можно лишь гадать.

Пока ло второе отделение, Волконский вернулся, и после представления (восторженная публика долго вызывала актрису «на бис», исполнил поручение. Однако, вернувшись, Пётр Михайлович казался несколько «не в своей тарелке». Наклонившись ко мне, он тихонько сообщил:

— Александр Павлович! Мадам Шевалье умоляет вас об аудиенции!

— Ну что же, извольте, скажем, завтра, в пять, или лучше в полшестого.

Волконский ушел, и, вернулся еще более сконфуженным.

— У мадам Шевалье в это время спектакль. Она просит принять ее в в девять!

— Ну, извольте, раз так!

Наташа, к счастью, ничего не заметила.

Да, признаюсь, весь следующий день я провёл в нетерпении. Какое-то непонятное волнение смешивалось с предвкушением, и даже со страхом. Такого приключения у меня ещё не бывало! Лишь бы всё сошло благополучно…

И вот, тёмным февральским петербургским вечером я с волнением вошёл в гостиную, где меня ждала дама. Удивительно, но она совершенно не отреагировала на моё появление: посетительница в ожидании уснула на кушетке у горящего камина! Все что я поначалу увидел, было длинное манто с капюшоном, в которое она была укутана, под которым я заметил кончики красных ботильонов и пену брабантских кружев, выступавших из-под манто. Да, она была прекрасна, эта Луиза Пуаро, двадцатипятилетняя танцовщица и актриса, выбравшая сценический псевдоним «Шевалье»! Наконец, налюбовавшись вдоволь, я негромко кашлянул. Девушка вздрогнула, проснувшись, и поднялась; капюшон открылся, плащ скользнул с её плеч, освободив россыпь каштановых кудрей. Казалось, будто бы дивный цветок прямо на глазах распустился в зале; и мадам Шевалье, свежая, раскрасневшаяся ото сна, как дикая роза, предстала передо мною, подсвеченная масляными лампами и огнем затухающего камина. Чувствовалось, она была сильно взволнована, и это волнение так шло ей…

— Мадам, я счастлив видеть вас, — наконец, произнёс я. — Но вы чем-то опечалены, не так ли?

— Ваше Величество! — дрожащим голосом произнесла девушка, — я приведена к вам нуждою. Один очень крупный вельможа неотступно преследует меня своими домогательствами. Он так могущественен, что никто не решается противостоять ему. Лишь Ваше Величество способно меня спасти, стоит лишь вам пожелать, лишь шевельнуть для этого пальцем!

— Неужели в нашей стране такое возможно?

— Ваше Величество, вы не представляете тягости жизни несчастной актрисы в чужой, незнакомой стране! Я верю — в этой стране есть один рыцарь, и если ему броситься в ноги, он сможет всё уладить. Это вы, государь!

И красавица упала на колени, да так ловко, что я не успел её подхватить.

— Прошу вас, встаньте!

Я протянул ей руку. Дама легко коснулась моей ладони своей узкой белоснежною ручкой. Поднявшись, она практически оказалась в моих объятьях. Я чувствовал тонкий, сладостный аромат пачули и лоделавана, исходящий от её кожи. Ах, как же она обольстительна!

— Поверьте, сударыня, — не совсем ровным голосом отвечал я, — в моём лице вы всегда найдёте покровителя и защитника. Но кто тот негодяй, что злобно преследует вас? Не могу представить, чтобы лицо благородного происхождения могло посягнуть на честь и спокойствие столь очаровательной дамы!

Девушка смущённо потупила глаза. Её изумительные локоны почти коснулись моих губ.

— Ах, Ваше Величество, мне так неловко об этом говорить…

— Вы можете быть откровенны со мною!

— Ах, как это тяжело… Но это… — мадам подняла на меня глаза, и я поразился их дивной, бездонной синеве — это ваш брат, Ваше Величество, цесаревич Константин!

На несколько секунд воцарилось молчание. Чёрт, ят так и знал!

— Да что вы такое говорите, мадам? — раздался вдруг совсем рядом нетрезвый голос Константина Павловича.

А вслед за тем и сам он появился перед нами, немного покачиваясь, из-за двери, за которой подслушивал нас всё это время.

— Неужели сударыня, я вас столь жестоко преследую? А бриллиантовое колье за двести тысяч, что вы так долго у меня выпрашивали, подаренное вам на прошлой неделе, после чего вы, сударыня, разразились самыми горячими любовными признаниями — это, выходит, кандалы, этакая разновидность цепей? А венский экипаж с вашим вензелем — очевидно, камера в каземате… Очень интересно!

И Костя шагнул вперёд, поднимая стек.

— Погоди, погоди, — ухватил я его за руку; затем вновь повернулся к страшно побледневшей мадам.

— По-моему, сударыня, вы не вполне со мною откровенны.

— Ах, я всего лишь слабая женщина, иностранка…

— Неужели? Моя полиция считает иначе. Мы перехватили некоторые ваши письма, адресованные в Париж, на рю Сен-Никез. Там вы даёте очень выразительные характеристики некоторым видным нашим вельможам. И, в числе прочего, даёте оценку, кого из них следует привлечь на свою сторону, чем именно следует их завлекать, сколько это будет стоить…

Мадам Шевалье слушала меня со всё более и более расширяющимися от ужаса глазами.

— Также, нам удалось получить и несколько писем в ваш адрес, подписанных неким господином NN. Иные из них содержали в себе шрифт, симпатическими чернилами нанесённый промежду строк обычного письма. Несколько дней назад мы сумели его разгадать: и мы узнали о вас очень много интересного!

Тут я приподнял поникшую голову мадам за подбородок. Она покорилась, но всё равно не смотрела мне в глаза, скользя взглядом куда-то вбок.

— Скажите, мадам, кто такой этот NN? Талейран? Фуше? Сийес?

Она молчала.

— Отвечайте, сударыня! — ласковым тоном произнёс я. — Теперь не время отпираться!

Некоторое время она продолжала смотреть мимо меня, будто чего-то взвешивала на невидимых весах, затем медленно перевела на меня свой взор. Лишь теперь я заметил то глаза её разного цвета — один зеленый, другой голубовато-серого цвета.

— Что вам ответить на это? Да, я сочувствую положению своей родины и помогаю ей всячески, насколько это в моих слабых силах.

«Ага. Пошёл серьёзный разговор» — подумалось мне. Надо быть начеку!

— Я в вашей власти, господа. Вы вольны делать со мною всё, что только заблагорассудится. Но примите в соображение, бесследное моё исчезновение вызовет толки в обществе… Даже в вашей деспотической стране это может иметь для вас дурные последствия. Вспомните «Историю с ожерельем»*** — сколь много способствовала она гибели дома Бурбонов!

— Наконец-то, мадам, я вижу вас настоящую — удовлетворённо сообщил я. — Все эти театральные кунштюки — заламывание рук, трагические фразы, слёзы — всё отставлено. Отлично: теперь мы можем поговорить серьёзно. Скажите, вы любите деньги?

Она ничего не отвечала: вопрос этот мог показаться оскорбительным.

— Вы непременно любите их — я знаю! –наконец ответил я за неё. — Я, признаться, тоже к ним неравнодушен. Давайте мы с вами сыграем в игру: я даю вам денег, а вы делаете то, что я вам укажу. Прежде всего, рассказываете, кто ваш шеф, и что ему надобно. В противном случае у вас есть все шансы оставить сцену в столь цветущем возрасте.

— Да какие ей деньги! Курва драная! Да я её сейчас… — закричал Костик, размахивая стеком.

Мадам взвизгнула и спряталась мне за спину.

— Ну перестань, Костя. Мы же приличные люди… вроде бы. Но вам, сударыня, стоит думать быстрее: я долго его не сдержу!

— Я согласна, согласна!!! — прокричала мадам из-за моей спины.

— Замечательно. Теперь отправляйтесь к господину Скалону — вас сопроводят туда в карете. Расскажете ему всё, как на исповеди, и имейте в виду — вы не единственная, кто работает на нас, и правдивость ваших слов мы всегда можем проверить. Вам придётся подписать соглашение о сотрудничестве; оно навсегда обяжет вас верностью нашей стране. Мы не собирается вредить Франции, — наша цель есть благо всего человечества!

Костя наблюдал эту сцену со злорадной улыбкой. Он снова был сильно навеселе. Когда вошедший Волконский взял даму под локоток и повёл в катеру, он усмехнулся, как мне показалось, не без задней мысли.

— Вот ведь, тварь! А ведь на сцене выглядит, будто ангелочек божий! Стерва! И Костя, кривляясь, фальшиво пропел он строки из арии, исполняемой мадам Шевалье с неизменным успехом.

— Да, Костя, народец паршивый нынче пошёл. Одни подлецы и христопродавцы, и дамы не лучше! — подтвердил я его мысль.

Братец вдруг подошёл ко мне вплотную и стиснул в медвежьих объятиях.

— Вот ты ругаешь меня, а я тебя люблю! Я тебя ни в жизнь не продам! Ты знаешь, с какими предложениями ко мне приходили?

И он, наклонившись к моему уху так, что я явственно услышал исходящий от него густой мадерный перегар, начал шептать про такое, что я застыл от изумления. И звучавшие при этом фамилии были очень и очень громкие и… неожиданные.

— Так-то вот, — назидательно закончил братец, глядя вне в лицо. — А ты не знал. По глазам вижу — не знал! А я ведь обещался молчать, как благородный человек. Но ты мой брат, Александэр. Ты навсегда будешь мне братом, мосье Долгоносов. Так что я всё благородство и клятвы засунул в дупу, и вот: ты всё теперь знаешь!

— Спасибо, Костя — только и мог вымолвить я.

— А про Анюту я так скажу, братец Саша ­ — береги тебя Господь от пули, чумы, и от немецкой принцессы! Вот ты всегда был умный, ты в своё время смог развязаться с этой, как её… баденской фифой, а я, видишь вот, не сумел. Не осуждай меня, ты не ходил в моих сапогах!****

И Костя ушёл, оставив меня в самых расстроенных чувствах.

Прежде всего, я вызвал адъютанта.

— Немедленно вызовите ко мне полковника Скалона. Передайте, это срочно!

В самых мрачных раздумьях я слонялся по коридорам Зимнего, пытаясь понять — то, о чём рассказал мне Костя — это правда или нет? Вроде бы, врать ему незачем. Но с другой стороны — рассказанное им было столь чудовищно, что совершенно не укладывалось в голове. Группа вельмож обратилась к нему с предложением возглавить регентский совет после моего отстранения. Костя отказался, заявив о глубоком отвращении к власти. Но они настойчиво повторяют предложение, уверяя, что он будет играть роль самую необременительную и декоративную, и что «для спасения прав дворянского сословия необходимы самые решительные меры». Ок, ок, допустим, вы решили меня свергнуть — хорошо, но ведь у меня уже есть малолетний сын. Вы что решили с ним сделать, господа? А Суворов, который никогда не смирится с подобным? А миллионы облагодетельствованных мною людей, которые могут такое и не проглотить? По всей логике, этого заговора не должно было быть… но похоже, он всё-таки есть.

Наконец полковник Скалон проследовал через «Салтыковский» подъезд и поднялся на второй этаж. Я встретил его у лестницы, и вскоре мы беседовали в глубине моего кабинета. Скалон по моему предложению дисциплинированно уселся на стулья у стены. Очевидно, он был встревожен, хоть и не показывал виду: внезапные вызовы к руководству — это всегда не к добру!

— Антон Антонович, у меня возникли вот какие подозрения. Как оказалось, к Великому князю Константину Павловичу некоторые наши вельможи обращались с очень интересными предложениями. Фамилии этих людей вас, вероятно, должны удивить: меня, по крайней мере, они ввергли в глубочайшее изумление.

И я вкратце передал ему сведения, с которыми поделился со мною брат, в том числе и назвал персоналии.

— Я ожидал получить такого рода известия от господина Макарова — закончил я свой рассказ, — а в итоге они дошли до меня кружным и случайным путём. Но почему-то я не получил этих сведений из тех источников, которые должны были мне о ней донести. Вы понимаете, о чём я?

Скалон кивнул, очень внимательно глядя на меня.

— Я не знаю, можно ли в полной мере доверять этим сообщениям. Они получены из источника… не вполне заслуживающего доверия. Возможно, ваши коллеги из Экспедиции общественной безопасности не совсем верно понимают своё ремесло. А возможно, дело ещё хуже! В общем, Антон Антонович, я прошу вас самым внимательным образом отнестись к названным мною персонам, и присмотреться к деятельности господ из Александровского равелина. Не удивлюсь, если они от меня что-то скрывают!

Скалон принял указание к исполнению и отбыл. Я проводил взглядом его коляску, с дребезжанием удалявшуюся по Дворцовой площади.

Если у вас нет шизофрении, это ещё не означает, что за вами не идёт охота…

* — Андре́-Эрне́ст-Моде́ст Гретри́, 1741–1813 гг., французский композитор, внёсший решающий вклад в стиль французской комической оперы XVIII века.

** — «И я буду царствовать на небесах»

*** — скандальная интрига, совершённая с целью завладения ожерельем, якобы предназначавшимся для французской королевы Марии-Антуанетты, ставшая основанием для громкого и скандального уголовного процесса в 1785–1786 годах, незадолго до Великой французской революции.

**** — идиоматическое выражение, означающее «ты не был на моём месте».