Говорят, Александр Македонский перед битвой у Арбел спал так крепко, что его не сразу смогли разбудить. Достоверно известно — граф Суворов любит поспать перед боем, дабы набраться сил. Никогда не страдал излишней нервозностью и месье Бонапарт. А я вот, увы, не таков; так что этой ночью заснуть мне не удалось. Известие, что выступление с высокой вероятностью случится именно сегодня, вкачало в мою кровь такую дозу адреналина, что я даже не пытался прикорнуть.
Казалось, прошла целая вечность, как в начале второго часа ночи во тьме друг замелькали огни факелов, а затем раздался шум у входа. И вот уже голоса прямо у моих дверей!
Шаррах! Дубовые двери затрещали, но выдержали. На пару минут всё затихло, а потом раздались гулкие размеренные удары — господа заговорщики ломали дверь в мою спальню принесённой из парка массивной скамьёй.
Наконец, они добились своего: одна дверная петля с треском лопнула, брызнув во все стороны мелкой дубовой щепкой, и целая толпа разряженных, как на парад, высших офицеров ввалилась в мою комнату. По комнате замелькали огни факелов и фонарей. Итак, сведения Кости оказались правдой.
Ворвавшиеся заговорщики уставились на меня. Я одетым сидел на краю небрежно смятой кровати, и всеми силами пытался скрыть возбуждение.
— Он здесь! Вот он! — радостно прокричал кто-то.
— Господа, не слишком ли поздно для визитов? — стараясь говорить спокойно, произнёс я.
— Вы арестованы! Извольте следовать за нами! — опять выкрикнул кто-то из задних рядов.
— Вот как? Вы натянули орденские ленты, пожалованные моей бабкой, взяли дарованные ею золотые шпаги, и явились сюда не свет не заря угрожать мне?
Вперёд выступил Леонтий Беннигсен. Ожидаемо, чёрт побери! Совершенно бесстрастно глядя мне в лицо пустыми оловянными глазами, он размеренным голосом произнёс:
— Ваше Величество! Вы низложены за нарушение прав благородного российского дворянства! Извольте следовать за нами — мы доставим вас в Петропавловскую крепость!
— А если я кликну охрану?
На эту хамскую (учитывая обстоятельства) реплику Беннигсен отреагировал с хладнокровием черепахи.
— Их тут же остановят. Снаружи дворца кругом наши люди!
— Вот как? У вас тут целый комплот? Вы решили, — тут я повысил голос, — вы решили посягнуть на помазанника божия⁈
Прозвучало это не грозно, а скорее визгливо — как я не старался, мой страх всё же выпрыгнул наружу… но это не имело никакого значения. Раздался резкий треск, и в залу ворвался морозный воздух: это отворились большие двустворчатые двери, открывавшие проход из спальни императора на просторный балкон, и внутрь вломилось с десяток моих людей, вооружённых до зубов. Они лежали всё это время на полу балкона, дожидаясь условного знака. Вот этот мой рёв про «божия помазанника» и стал этим сигналом!
Среди заговорщиков началось замешательство.
— Генерал, что нам следует предпринять? — обращаясь к Беннигсену, в ужасе кричал какой-то поручик в преображенском мундире. Лицо ганноверца, всегда бесстрастное, перекосилось, когда сзади него раздался страшный грохот падающих дверей, и в коридоре тотчас же загремели шаги: это спешила вторая группа охраны, сидевшая в засаде в соседним помещении — отборнейшие люди, зарекомендовавшие себя службою у Суворова, прекрасно обученные и решительные. Зал, где они укрывались, заговорщиками был предусмотрительно заперт… но у моих людей ещё предусмотрительнее оказалась с собою кувалда.
Заговорщики обнажили шпаги; но мои люди при сравнимой численности были много лучше вооружены и трезвы, как алмаз. Каждый сжимал в руках либо драгунское ружьё с примкнутым штыком, либо морской мушкетон; на поясе имелись кобуры с двуствольными двухзарядными пистолетами и кавказские шашки. Штыками и клинками заговорщики были оттеснены в угол залы; путь отступления им был отрезан.
— Итак, господа, — продолжил я, когда смятение немного утихло, — вы видите, сколь непостоянна Фортуна. Только что вы чувствовали себя хозяевами положения и собирались уже снимать свои офицерские шарфы, дабы «спасти отечество и права сословия», как вдруг всё разительно переменилось. Таковы гримасы судьбы!
— Засада! Ах ты, мерзавец! — яростно заорал вдруг молодой офицер в уланском мундире и бросился на меня, выставив вперёд шпагу.
Тррах!
Выстрел оглушающе-звонко прогремел в замкнутом помещении моей спальни. Выхватив из-под одеяла пистолет, я в упор разрядил его в слишком нервного корнета. Тотчас настоящий ад разверзся на Каменном острове: загремели выстрелы, зазвенела сталь; чья-то лампа упала на паркет, вспыхнувший со всей решимостью добротно просушенного дерева.
Что же, вы сделали свой выбор.
— Убейте их, господа! — приказал я своим людям, и направился к выходу.
— Тебе не уйти! — закричал кто-то из мятежников
— Вы полагаете? — с иронией спросил я.
Солдаты всегда слушают своего командира. Долгие годы целенаправленной муштры превращают их бессловесный автомат, винтик, прутик в вязанке, приготовленной для горнила войны. Так было везде и всегда — иначе это не армия, а просто толпа! Но тут случилось иначе.
Когда первый батальон Сенатского полка остановился возле наплавного моста, ведущего через Малую Невку на Каменный остров, где возвышалась громада Каменноостровского дворца, солдаты заволновались. С той стороны раздавались крики людей и выстрелы, отчётливо слышимые в морозном воздухе; а вот никаких признаков пожара не наблюдалось и в помине!
— Ну, братцы, шабаш! — послышался отчётливый голос из второго ряда. — Не слушайте охфицеров! Будет, как в позапрошлом годе с преображенцами: им сказывали, дескать ведут оборонить государыню императрицу, а на площади у Зимнего как угостили их картечью, а потом ещё и изменщиками огласили!
Это один из правофланговых солдат высказал то, о чём думали уже все.
— Молчи, дурак! Молчи! — в бешенстве заорал Яшвиль, при свете факела подскочил к говорившему и, обнажив шпагу, врезал эфесом солдату в зубы.
— Ах ты гад! Драться⁈ Бей их ребята! Точно, изменщики! — вдруг заорал тот окровавленным ртом и резким коротким движением впечатал приклад тяжелого ружья прямо в лицо подполковника.
Началась страшная схватка; солдаты били прикладами, кололи штыками; офицеры остервенело отбивались шпагами. Но Бог, как обычно оказался на стороне «больших батальонов» — один офицер бежал, трое — скручены и избиты, а Яшвиль катался по заснеженной мостовой, обильно окрашивая белоснежный снег дымящейся на морозе кровью — его проткнули несколько штыков.
Просторное помещение моей спальни всё заволокло пороховым дымом, и лица ещё оставшихся в живых заговорщиков плавали в нём белёсыми пятнами. Если бы не локальный пожар на паркете, наверное, мы все совершенно потеряли бы способность видеть. Почти оглохший от грохота мушкетонов, я уже почти покинул опасную зону, но не отказал себе в удовольствии ответить на угрозу убить меня за пределами дворца.
— Вы полагаете? Вообще-то в подвале дворца стоит целый батальон морской пехоты Кронштадтского полка. Сейчас эти господа расправятся с вами, а затем я в окружении каре из верных мне солдат появлюсь среди полков, не поддержавших мятеж. И там мы посмотрим, кто кого! Впрочем, одно несомненно — вам отсюда не выйти. Капитан Волховский, пусть ваши люди сделают своё дело, а потом затушат пожар, пока тут не разгорелось!
И я вновь направился было к выходу, и вновь остановился, услышав:
— Государь император! Александр Павлович!
Это средь всеобщего смятения раздался голос Петра Палена.
— Но вы же… Вы же обещали!
Интерлюдия. За шесть дней до мятежа.
Конечно, я всегда помнил, кто такой Пётр Алексеевич Пален. И когда назначал его губернатором Петербурга вместо дубоватого Архарова, я с любопытством встретился с этим субъектом в первый раз. Внешне Пален производил самое приятное впечатление. Большого роста, широкоплечий, с очень благородным лицом, он казался всем окружающим просто-напросто образцом правдивости, веселья и беззаботности. «Вот славный малый!» — сказали бы вы про него после первого шапочного знакомства, и жестоко ошиблись бы. Но я-то знал, что всё это напускное добродушие, веселость, беззаботность, прямота были маской, под которой бывший рижский губернатор скрывал совершенно другого человека, показавшего истинное «я» только во время случившегося в известной мне истории (и которому никогда не суждено состоятся) свержения императора Павла. Лифляндцы в нем это отлично подметили, и говорили про своего губернатора, что еще в школе он в совершенстве изучил пфиффикологию*.
Интересно, что, несмотря на то, что никакого образования, не считая этой самой пфиффикологии, господин Пален не получил, и никогда не выказывал особенных способностей ни в гражданской, ни в военной службе, он всё же смог достичь впечатляющих высот. Ему помогали настоящая бездна хитрости, вероломства, жестокости, подкрепляемые решительностью и безграничной дерзостью; и всё это скрывалась под вполне добродушной, респектабельной внешностью.
Разумеется, как только от Кости поступило предостережение о заговоре, пусть смутное и неточное, но, определённо правдивое, полковнику Скалону было приказано взять этого господина «на карандаш». Я как-то сразу тогда заподозрил, что герр Пален не останется в стороне… И, так и есть: действуя по принципу «свинья грязь найдёт», петербургский губернатор очень скоро оказался одним из лидеров заговорщиков. И тогда, улучив момент, мы провели очень неприятную, тяжёлую, но совершенно необходимую вербовку.
За десять дней до мятежа
Уже давно стемнело, когда Пётр Алексеевич в сопровождении своего адъютанта возвращался после осмотра мест, предложенных инженерами для устройства на окраине Петербурга огромного медицинского комплекса. По распоряжению императора, тут должен был появиться «многопрофильный», как изволил выразиться Его Императорское Величество, лечебный и исследовательский центр из нескольких госпиталей, лабораторий, больниц и медицинского института. Ни одно место ему не понравилось. Впрочем, были большие надежды, что уже скоро этот безумный проект, по самым скромным подсчётам оцениваемый в тридцать семь миллионов, будет навеки забыт.
Он уже достиг своей резиденции — губернаторского дома на Невской першпективе, и уже предвкушал добрый ужин и заслуженный отдых в кругу семьи. Однако, стоило ему покинуть сани, как к нему подошёл незнакомый офицер в морской форме. С ним был экипаж на санном полозу и несколько драгун.
— Ваше высокопревосходительство! Вас ждут у Его Императорского Величества. Это срочное дело!
— Хорошо. Владимир Иванович, прошу вас, сообщите моей супруге, что я задержусь! — беззаботно отвечал пётр Алексеевич. Он уже привык к причудам государя императора, имевшего обыкновение работать допоздна.
Адъютант направился к особняку губернатора; незнакомый офицер почему-то двинулся в том же направлении. Впрочем, дальнейшего Пётр Алексеевич уже не рассмотрел: стоило ему сесть в предложенный экипаж, как тот сорвался с места и, сопровождаемый парой драгун, понёсся по заснеженной Невской Першпективе в сторону Зимнего Дворца.
Сани быстро скользили по хрустящему на вечернем морозе снегу. Однако, к несказанному удивлению Палена, они вихрем пронеслись по площади, на которой уже горделиво красовалась в нестерпимо-ярких лучах прожекторов введенная в прошлом году Рождественская ёлка, проехали мимо южного фасада Зимнего Дворца и свернули налево, в сторону старого Зимнего Дворца Петра I.
И тут Пётр Пален всё понял.
Кровь ударила ему в голову. Это ловушка! Недолго думая, он распахнул дверцу кареты и выпрыгнул в твёрдый, укатанный многочисленными санями снег. Непривычное к таким эскападам тело отозвалось резкой болью в плече. Сзади раздался угрожающий стук копыт; пётр Алексеевич хотел было обернутся, но не успел. Свет померк в его глазах — скакавший за его санями драгун без церемоний ударил его прикладом ружья по темени.
…….
— Очнитесь, сударь!
Он пришёл в себя от резкого запаха нюхательной соли. Чьи-то сильные руки подняли его, бесцеремонно встряхнули и усадили на жёсткое деревянное кресло. Тут же руки его оказались привязанными к подлокотникам. Ничего не было видно: на голове сидел какой-то закрывавший глаза колпак.
— Тише, дурак, руку ему сломишь! — вдруг испуганно произнёс один из тех, кто прикручивал его к креслу.
— Я-то дело своё знаю! Чай, ещё при Степан Иваныче начинал-то, не то что ты, лапоть! — добродушно откликнулся второй, издававший мощный запах чеснока и овчины. — А рука — эт ничего! Как начальство наше с тобой нынче гуторит: две сотни костей в человеке, одной более, одной менее…
Наконец, они закончили привязывать несчастного Петра Алексеевича и отошли куда-то за спину.
— Ну что, голубок, отлетался? В тенеты попал? — спросил по конец один из халдеев, почти ласково потрепав губернатора по плечу. — Терпи теперь: Господь терпел, и нам велел!
И вот это-то неприкрытое хамство поразило Петра Алексеевича сильнее всего. Раз эти мужики, сермяги, ведут себя с ним, вельможей генерал-лейтенантского чина, кавалера двух орденов, таким образом, запанибрата — значит здесь он просто н и к т о, и случиться с ним может ч т о у г о д н о.
— Ладно, ступайте — произнёс вдруг чей-то властный металлический голос. — Я переговорю с задержанным.
«Задержанный». Вот так вот!
Пётр Алексеевич нисколько не сомневался в тмо, где именно он оказался и почему, но это знание совершенно не добавляло ему спокойствия. Мысли его метались, как крысы в садке:
«Раскрыли. Нас раскрыли. Определёно, кто-то всё выболтал. Но вот — кто?»
Тяжёлый овчинный дух исчез, и чья-то рука сдёрнула мешок с его головы. И Пётр Алексеевич зажмурился, тщетно спасая глаза. Ослепительно — яркий свет залил всё, казалось, проникая в мозг!
Металлический голос полковника Скалона прорезал холодный воздух подземелья.
— Скажите-ка, господин губернатор, вы знаете, что такое светит вам нынче в лицо?
— Где… где я? — робко спросил губернатор, щурясь от этого дского света.
— Отвечайте на вопрос; вы знаете, что это такое? — совершенно спокойно повторил тот же голос, только интонация его стала ещё более холодной.
Пален знал.
— Сие есть «Гефестов огонь», получаемый от электричества. Прошлый год освещали им ёлку на Дворцовой площади, а нынче — всю площадь, где народные гуляния будут… — дрожащим голосом произнёс он.
— Верно! — чуть смягчившись, произнёс голос, и луч прожектора отвернулся от лица губернатора куда-то в сторону.
Зрение восстанавливалось медленно. Сначала Пален увидел низкие своды, выложенные из огромных неотёсанных камней, на которые падал луч «Гефеста», затем с трудом разглядел ширму и стоящего рядом господина в тёмно-синем мундире с черным лацканом.
Имя этого человека произносили не иначе как шёпотом. Удивительно, как господин с от природы таким мягким выражением лица мог оказаться столь страшен!
Полковник Скалон. Будучи родом из Сибири, чужой и мало кому известный в Петербурге, он было абсолютно неподкупен, неуговариваем и бесстрашен; а ещё полковник способен был на такое, на что другой дворянин даже мыслями не решился бы посягнуть.
— Действительно, — немного более мягким тоном ответил полковник, — это чудо научной мысли есть электрический фонарь, называемый «гефестов огонь». Мне так нравится смотреть, как в его свете дети играют у елки на Дворцовой площади. Замечательное изобретение! А у вас есть дети, губернатор?
— Есть. Взрослые… — начиная недоумевать, ответил Пален.
— Ну что же, на один вопрос вы уже ответили вполне правдиво… — задумчиво проговорил Скалон, — а вот что насчёт остальных? Кто глава заговора против верховной власти, в коем вы состоите с двенадцатого сентября сего года?
— Я не… — начал было Пален, и тут же получил хлёсткий удар перчатками по лицу.
— Надо же. А всё так хорошо начиналось! Ладно, как говорит в подобных случаях Его Величество Александр Павлович, пойдём длинным путём. Убирайте!
При последних словах из-за спины Павла Алексеевича вдруг выскочила пара крепких ребят и быстро убрала стоявшую за спиною полковника ширму.
— Узнаёте? — холодно спросил Антон Антонович, направляя сноп света туда, где только что стояла ширма.
Пален всё ещё почти ничего не видел: перед глазами ещё стояло жёлто-зелёное зарево от яркого света прожектора. Но даже тогда ему хватило одного взгляда, чтобы понять — это Пётр и Фёдор. Его сыновья сидели спиной друг к другу, связанные, с завязанными глазами и кляпами. А рядом — укрытый куском парусины, стоял какой-то аппарат.
— Как видите, тут нет третьего, — спокойно пояснил Скалон. — Официально, как вы знаете, средний ваш сын, Павел, находится при Каспийской армии. А неофициально — он заключен в крепость Дербент, и ожидает там вашего решения. Вы сами определите его судьбу: если будете вести себя разумно — всё дело останется в тайне и разрешится к полному удовлетворению всех. А вот если вы станете упорствовать — увы! Пострадаете и вы, и ваши близкие!
— Неужели вы посмеете? — прохрипел Пётр Алексеевич.
— Разумеется! Слишком уж многое поставлено на карту, чтобы миндальничать. Вы сами знаете — полумеры ничего не стоят. Покажите-ка, ребята!
Подручные Скалона взялись за дело. Один из них откинул холст с непонятного устройства, и перед ним открылось здоровое, с аршин, колесо, принайтовленное на деревянный брус, снабжённый ременным приводом и педалями. Нечто подобное, помнится, мастерил господин Кулибин, дабы катать инвалидов… только это устройство было явно не для этого.
Один из помощников полковника сел верхом на брус и, уперевшись ногами в педали, резко прокрутил их. Раздался негромкий, но страшный треск, а тела сидящих озарили вспышки электрических разрядов.
— Аах! — сквозь кляп воскликнул один из связанных. Пётр? Фёдор?
— Видите, как странно — одна и та же сила может создать праздник для детей, а может — мучительным образом убить их. Всё зависит от намерений того, кто берёт эту силу в свои руки… — задумчиво произнёс Скалон. — Давай-ка ещё!
Подмастерье со страшной скоростью завертел педалями. Тут только Пётр Алексеевич заметил, что от машины к его сыновьям змеями тянутся тёмные гуттаперчевые провода. На юношей было страшно смотреть: они изгибались, тряслись, как припадочные, не замечая даже, что с силою бьют друг друга головами.
— Сударь, как вы можете! Вы же дворянин! — Пётр Алексеевич буквально взвыл, с ненавистью и изумлением глядя на совершенно бесстрастного Скалона.
— О, это, уважаемый, я для себя давно решил! Что есть «дворянин»? Как в первую голову понимать сие слово? Верность державе, или преданность своему сословию? Я знаю, как для себя ответили на этот вопрос вы и ваши конфиденты. А я вот, знаете ли, посчитал иначе! И, когда надо решать: или-или, я не остановлюсь ни перед чем. Вы слышите?
Антон Антонович вдруг подошёл к Палену совсем близко и, присев перед ним, заглянул прямо в глаза.
— Ни перед чем решительно не остановлюсь для защиты государя императора и династии. Вы даже не представляете, что я могу вам устроить!
И, глядя в небесно голубые, навыкате, глаза Скалона, Пётр Пален проверил ему полностью и до конца. До меня донеслись судорожные рыдания; плечи Петра Алексеевича содрогались. Значит, клиент готов.
Настало время «доброго полицейского», а заодно, по совместительству, и deus ex machina. В общем, не начавшуюся толком пытку остановили, и я появился в поле зрения Палена с самой благожелательной миной на лице.
— Пётр Алексеевич! Да вы сидите, сидите! — предупредил я его тщетные попытки то-ли вскочить и вытянуться передом ною во фрунт, толи упасть на колени. — Право же, это пустяки! Можете передо мною сидеть, я нисколько за то не в претензии; вы, главное, не пытайтесь меня зарезать.
— Ваше Величество! Я верный ваш подданный, Ваше величество! Умоляю, Ваше Величество! — от переполнявших его чувств Пален буквально фонтанировал полубессвязными фразами, плача при этом, как младенец. У меня мороз прошёл по коже: когда здоровый и мужественный человек вот так вот захлёбывается от рыданий — это реально страшно!
— Пётр Алексеевич, будьте покойны: у вас всё будет хорошо! Антон Антонович, уверен, в строгих мерах нет никакой необходимости. Барон всё прекрасно понял! Правда, Пётр Алексеевич⁈ Только обязательно в точности делайте так, как говорят вам эти люди: иначе я не смогу спасти ваших близких!
Пален в ужасе переводил взгляд с меня на Скалона, затем — снова на меня. Пришлось дожидаться. пока он вновь обрёл способность к членораздельной речи.
— Ваше величество! Я сделаю всё, как вы прикажете. Но я не могу быть причиной гибели других людей! Можете ли вы обещать, что никто из связанных со мною известной вам тайною лиц никак не пострадает?
«Не можешь быть „причиною гибели“? Да что ты говоришь!» подумалось мне.
— Хорошо, никто не пострадает. Обещаю! — ответил я вслух и выразительно посмотрел на Скалона.
Тот отдал короткий приказ, и перед Паленом тут же оказалась конторка с чернилами, перьями и бумагой.
Каменноостровский дворец, 22 декабря 1798 года.
— Государь император! Александр Павлович! — средь всеобщего смятения раздался голос Петра Палена. — Но вы же… Вы же обещали, что никто не пострадает!
— Конечно. Конечно, я обещал. Что же поделать — надо было обещать, ну, я и обещал… Но вы же понимаете, Пётр Алексеевич — нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц! Так что, увы, ничем не могу вам помочь. Впрочем, лично вы можете быть свободны: а вот остальных господ я попрошу остаться.
И, обернувшись к бледному и сосредоточенному Волховскому, возглавлявшему нашу засаду, коротко бросил:
— К о л И!
Конечно, я не стал дожидаться окончания ужасной сцены, разыгравшейся после этих слов. Штыками дело не обошлось: загремели ружейные, а затем и пистолетные выстрелы. У заговорщиков огнестрельное оружие было лишь у двоих конногвардейцев, заткнувших за свои шарфы седельные пистолеты, так что наше огневое превосходство было подавляющим. У нескольких моих людей имелись и гренады на случай, если бы мятежников пришлось выкуривать из забаррикадированного помещения; к счастью, никто не был столь глуп, чтобы пустить их в ход в моей спальне. Комнату заволокло кислым пороховым дымом; вопли убиваемых людей отражались от ампирных панелей и мраморной отделки.
«Наташа не захочет тут более оставаться — невольно подумалось мне. — Чудесный Каменноостровский дворец навсегда искалечен разыгрывающейся теперь трагедией и навеки потерян как резиденция. Одни убытки с этими уродами, чёрт бы их всех побрал!»
Следствие длилось долго. Одним из основных организаторов мятежа оказался обер-прокурор сената Беклешов. Оставшиеся в живых организаторы показали на множество так или иначе причастных к заговору лиц. На допросах план заговорщиков раскрылся во всём великолепии. Устранив меня, они собирались устроить Костю регентом, а фактически, зная его отношение к государственным обязанностям, вести все дела по своему усмотрению.
На многочисленных допросах то и дело стала звучать фамилия «Воронцов». Причём, увы, в деле оказались замешаны и Семён Романович, наш посланник в Лондоне, и Александр Романович, канцлер Империи…
Разговор с ним получился тяжёлый. Воронцов сам явился ко мне, как всегда, на утренний приём. В его усталом, с коричневыми кругами под глазами, лице я увидел бесконечное разочарование и скрытую боль. Он знал, что я знаю, и всё равно, как всегда, явился с обычным докладом. Но положение дел по расчётам с подрядчиками Олонецкой губернии сегодня интересовало меня в последнюю очередь.
— Отчего, Александр Романович, — прервал я его доклад, — вы поступили со мной таким образом? Разве мы не понимали друг друга? Когда-то вы выразили полное сочувствие освобождению крестьян, и я провёл его. Мы оба понимаем важность промышленного развития; мы оба верим в реформы, в представительное правление, хотя и расходимся с вами в деталях его устройства. Отчего вы полезли в этот заговор? Я понимаю — все эти Зубовы, Голицыны, Шуваловы, Куракины, но вы-то куда? Да, наши взгляды в чём-то сильно расходятся. Но вы же знаете, я серьёзно собираюсь уже в следующем году созвать Земский собор, а на нём собрать Государственную Думу. Вы могли бы заседать там в составе собственной фракции, пусть даже и в оппозиции, и отстаивать свои идеи. Отчего вы, всегдашний сторонник законности, решили вдруг ввязаться в это грязное дело с «регентством»?
Александр Романович, прежде чем ответить, долго смотрел в стол. Затем, наконец, он поднял на меня свои тёмные, мудрые глаза.
— Александр Павлович, я долго наблюдал за тем, как вы своими собственными действиями возбуждали подданных своих к идеям равенства и свободы. Но сие дало лишь разрушительные плоды: вашими усилиями российская аристократия превратилась в призрак. Ваш Сперанский, вне всяких сомнений, мечтает о республике; и не говорите мне, что вам этого неведомо. А чего хотите вы? Неужели представительного монархического правления? Так ведь оно нигде без высших, привилегированных сословий не существовало и не существует! Нет, Александр Павлович! Я понял вас: вы возжелали правления турецкого, где один только Оттоманский род пользуется наследственными правами, а сын Верховного визиря родится простым турком и наравне с поселянином платит подати! Знаете, я верю, что вы желаете державе нашей добра; но поймите уже — не может огромное государство держаться на одной фамилии! До́лжно быть лучшим людям, аристократии, стеной окружающей трон и уберегающей его ото всех невзгод. Вы думаете сейчас, что вам этого не нужно: у вас есть Суворов, у вас есть восторгающаяся вами чернь, а армия приучила столицы к победам. Но поверьте — стоит лишь Фортуне отвернуться от вас, всё это развеется, как дым, и вы останетесь ни с чем!
С грустью слушал я все эти признания. Вот образчик мировоззрения 18 века! Вот именно с такими-то идеями Речь Посполита оказалась в небытии. А в России, дай только этому всему развиться, всё будет ещё хуже…
— Александр Романович, вы поняли всё совершенно превратно. Я не против «правления лучших». Но пусть эта меритократия будет основана не на знатности рода, а на личных заслугах. Мой идеал — когда крестьянский сын имеет шансы взобраться на самые высшие ступени, но не подлостью, не попаданием «в случай», а заслугами и умом. Жаль, право жаль, что вы этого так и не поняли, и наши пути разминулись…. И, знаете что — вы неправы. Ничего напоминающего Турцию здесь никогда не будет. Зато наша держава станет очень похожей на Россию.
Затем я дёрнул шнур звонка, и в кабинет вошли люди Скалона.
Впрочем, Воронцов, непричастный напрямую к восстанию и убийствам, после допросов получил сравнительно мягкое наказание — после конфискации всех активов, имевшихся у него в стратегически важных предприятиях, ему разрешили выехать в Калифорнию. Семён Воронцов остался в Лондоне, став, так сказать, «невозвращенцем».
Каменноостровский дворец был передан по медицинскому ведомству и стал основой Императорского гошиптального и опытового заведения, под который была отведена добрая половина Каменного острова. Мы с семьёю переселились обратно в Зимний дворец, за летнюю резиденцию оставив Царское Село.
Из-за чрезвычайного происшествия Конституция была оглашена позже, 3-го января нового 1799 года. Подумав, я решил, что так даже лучше — теперь праздник в честь Основного закона придётся на общие новогодние праздники, и не потребует отдельного выходного дня. В масштабе сотен лет это будет серьёзный профит!
Пётр Алексеевич Пален по результатам разбирательства был признан виновным в заговоре как один из главарей мятежа; но, ввиду деятельного раскаяния, освобождён от наказания. Остальным повезло меньше: обер-прокурор Беклешов получил 10 лет каторги, Голицын и Юсупов по 8 лет. Князь Яшвиль погиб во время солдатского бунта, генералы Беннигсен, Макаров, Аргамаков и Ливен, а также десять мене значимых персон были убиты в моей спальне. Два десятка обер- и штаб-офицеров, как злоумышлявших совершить покушение нао своего воинского начальника, были без особых сантиментов расстреляны во дворе Петропавловской крепости; их тоже приписали к погибшим в Каменноостровском дворце.
До конца жизни Пётр Алексеевич Пален безвылазно проживал в своём лифляндском имении. Он вёл там самую простую, безгрешную жизнь: увлечённо занимался хозяйством, был одним из первых, кто купил паровую молотилку и локомобиль. И только один день в году, 21 декабря, в годовщину страшных событий в Каменностровском дворце, он с утра запирался в своём кабинете и напивался вдрызг.
Моя благодарность Косте была безгранична. Казалось, он действительно стал для меня братом: несмотря на всю мерзость своего развратного существования, он сохранил свои родственные ко мне чувства и, по сути, спас меня в то самое время, когда я столь самоуверенно полагал, что всё предусмотрел.
Определённо, мы родные люди, самые близкие друг к другу! Мы братья, и всегда будем держаться вместе! Что бы не случилось…
ЭПИЛОГ
Три года спустя. 13 марта 1802 года.
— Идиот! *****й идиот! Дебила кусок, хрен собачий, добланутый осёл, ****** в ********** на ***** ****! *********!!!
Константин Павлович стоял передо мною в своём Конногвардейском мундире. Он был бледен и с досадой кусал губы.
— Ты что устроил, ********⁈ Ты что, ***, устроил⁈ Как тебе такая ****** могла в голову прийти? Ты идиот? ТЫ ИДИОТ?
— Нет! — мрачно заявил Костя, продолжая смотреть в пол.
— Ты понимаешь, что ты сделал? Ты, *****, человека убил. Вы с дружками даму насмерть *******!!! Ты это понимаешь? Понимаешь ты это, мать твою ******!!!
— Да! — в том же тоне ответил Константин, начиная медленно краснеть.
— Тебе что, ******, жена не даёт? Или тебе любовниц мало? У нас одних актрис — четыре театра. Шесть трупп, на*** *****!!!. Бери любую и ***, не хочу. Так на кой *** тебе эта Арауджио сдалась?
Костя мрачно скривился.
— А чего она… Целку строила, а сама ****** с Боуром! Чего она тогда выделывалась, как герцогиня Кентская?
Ааааааа…. Твою мать! Ну как так-то?
История, приключившаяся два дня назад, потрясла Петербург и меня лично до самой глубины души. Три года тому назад я пригласил в Петербург ювелиров, умеющих резать камеи и геммы. Хотел избавить благородное дворянство от лишних трат, идиот! Так вот, одним из них оказался Эммануил Арауджо, принадлежавший к знатной и знаменитой португальской фамилии.
У господина этого была супруга (именно что «была», чёрт их всех раздери), молодая обаятельная француженка. Я сам её не видел, (а может, и видел, но не запомнил), но, по наведённым постфактум справкам, мадам Араужо была чудо как хороша: высокая, стройная, темноволосая и, по моде, темноглазая; в общем — совсем не пара своему немолодому полному супругу. И вот на неё-то вдруг обратил внимание Константин Павлович, давно уже кобелировавший направо и налево. Понятное дело, такому высокородному господину не к лицу было ухаживать за женой «обслуживающего персонала»; и к даме, как водится, попросту подослали адъютанта с известного рода предложением, которое та… с негодованием отвергла!
Это было оооочень неожиданно! Костик не привык к отказам, да ещё и от дамочек, стоявших на пять-шесть непреодолимых ступеней ниже его по социальной лестнице! Константин решил навести справки о предмете своей страсти, и выяснил, что дама не без греха. Оказывается, господин Араужо зря радовался аристократическим знакомствам жены: мадам не слишком строго блюла супружескую верность. Любовником её оказался генерал Карл Боур, тот самый собутыльник и приятель Константина. Два-три раза в неделю она отправлялась в гости к баронессе Мордхейм, куда в условленный час за нею приезжал в наемной карете человек с запискою от любовника. Получив записку, прелестная мадам выходила из дома, переодетая до неузнаваемости, и извозчик увозил ее на другой конец города, к дому генерала Боура. Вечером она приезжала к баронессе, снова переодевалась и отправлялась к мужу.
Прознав всё это, Константин наш Павлович оторопел окончательно. Боур, конечно, был весьма сомнительного свойства человек, но мадам Араужо предпочла ему не изменять с Великим князем. И всё это его крепко задело…
10 марта 1802 года извозчик в условленное время подъехал к дому баронессы, передал записку лакею. Мадам Араужо выбежала из подъезда, и села в сани. Но вместо особняка Боура сани остановились на Дворцовой набережной, у Мраморного дворца, где услужливые лакеи гренадёрского вида с почетом взяли несчастную даму под локоток и провели внутрь. И здесь началось самое скверное…
Великий князь Константин Павлович ждал её в кабинете, очевидно, уже сгорая от нетерпения. Увидев его, мадам Араужо закричала, стала отбиваться и царапаться как кошка. Костик к такому не привык: он пользовался огромным успехом у женщин (в его положении это было нетрудно). Придворные дамы обычно почитали за честь уступить ему, добиваться понравившейся женщины Великому князю не приходилось. И вот — ему отказали! И кто⁈
Через несколько минут великий князь выскочил из кабинета в страшных ругательствах и весь исцарапанный. То, что потом произошло с француженкой трудно описать. Великий князь был шефом Конного полка, и мадам Араужо была отдана во власть крепких и грубых парней-гвардейцев, как раз стоявших в карауле при Мраморном дворце.
Часов через шесть извозчик привез совершенно растерзанную мадам к дому баронессы. Она упала на руки подруги, прошептав: «Я обесчещена, я умираю…» и потеряла сознание. Баронесса Моренгейм отправила ее домой, где Араужо слегла в лихорадке, а под утро умерла.
Об деле этом написали едва ли не все европейские и многие русские газеты. Почти все они вышли под заголовками типа: «Умерла жившая в Большой Миллионной одна госпожа по фамилии Араужо. Вчера она выехала из своей квартиры после обеда совсем здоровою, а в первом или во втором часу ночи была привезена в наемной карете и внесена в ее квартиру и оставлена в первой комнате в совершенном бесчувствии в одной изодранной грязной рубашке…»
Муж кинулся к жившим в Петербурге титулованным французским эмигрантам, а те довели до моего сведения о случившемся. И вот сейчас у нас с Константином Павловичем идёт крайне неприятный и непростой разговор.
— Так ты скажи, о чём ты, чёрт побери, думал? Ты понимаешь, что отправишься на каторгу лет на восемь?
Константин, покрасневший было от моих ругательств, вновь сделался белым, как полотно.
— Как это возможно? Я же лицо императорской фамилии⁈
Шаррах! Мой кулак с размаху грохнул по столу карельской берёзы, да так, что бронзовые безделушки подпрыгнули, а с чернильницы свалилась крышка. Твою мать! Лицо фамилии он!
— Идиот!!! Ты где был последние три года⁈ У нас теперь Конституция, и всё стало по-другому! Ты ровно также отвечаешь перед законом и судом, как и все остальные подданные Российской империи. Тебя посадят, Костя! Ты понимаешь это? Курносов, ты понимаешь, что тебя, мать твою, ждёт?!!!
Нет. Константин, хоть и побледнел, (ох уж эта наша с ним тонкая кожа, попеременно то покрывающаяся румянцем, то заливаемая мертвенной белизною), всё равно явно не осознавал ещё всего ужаса произошедшего.
— Неужели в России найдётся судья, что посмеет вынести приговор Великому Князю? — наконец в недоумении спросил он.
— Найдётся, Костя, найдётся — ответил я, устало прикрывая рукою глаза. — Я несколько лет работал, не покладая рук над тем, чтобы у нас такие судьи появились; и вот, теперь, вообрази себе, они есть. А ещё судьи теперь лишь назначают меру наказания. А вердикт о виновности уже два года как выносят присяжные!
Брат подавленно молчал. Я вновь взглянул ему на него. Константин всё ещё не мог поверить в реальность происходящего; и я, признаться, тоже. Зрачки серых Костиных глаз расширились от ужаса; он наконец-то понял, что я не пугаю его.
— Слушай, но… ты ведь можешь помиловать меня? Правда?
— Нет, Костя. Не могу.
С трудом выдерживая взгляд брата, я продолжил, смотря ему в глаза.
— Во-первых, я некого не могу помиловать просто так. Нужны основания. Во-вторых, я могу заменить смертную казнь пожизненным заключением, или отпустить на волю человека, отбывшего половину срока тюремного наказания. А так, чтобы совсем взять и отпустить — нет. Не могу. Так что ты, Костя, четыре года получаешь с наивеличайшей надёжностью. Но, учитывая обстоятельства дела, жестокость содеянного, смерть потерпевшей, — скорее, это будет семь или восемь лет. Мне жаль, но так вот обстоят дела.
Он глядел на меня во все глаза, явно ещё не веря услышанному; затем вдруг покраснел, как это бывает с ним во время приступов гнева.
— Но как же так? Я — Великий Князь. Я Романов! И теперь из-за какой-то б***и я потеряю всё, и встану в один ряд с висельниками и всякой уголовной рванью?
— Скажи спасибо, что кнутом теперь не бьют, не выжигают клейма и не рвут ноздри. Представляешь, как бы ты выглядел? — устало ответил я.
— И ты ничем не поможешь мне?
— Помогу. Передачей. Ты ведь всё ещё любишь апельсины?
Костя несколько секунд смотрел на меня, из розового быстро становясь пунцовым. Затем грохнул по столу кулаком, так что многострадальная чернильница вновь подскочила на полдюйма, и, круто развернувшись, вышел вон.
* — от слова pfiffig'- хитрый, лукавый.
Мир погиб, а моя душа получила второй шанс в теле императора Николая I. У меня есть еще одна жизнь, чтобы спасти человечество от совершенных однажды ошибок. https://author.today/reader/161917/1320499