Благословенный. Книга 4

Глава 2

Зима в этом году выдалась поздней. Декабрь 1797 года, начинавшийся лёгкими позёмками, лишь к середине месяца разразился наконец обильным снегопадом, и крестьяне, наконец, вздохнули с облегчением — теперь озимым хлебам вымерзание не грозит. А для высших классов наступало время предрождественских раутов и куртагов.

Сегодня лучшая половина Петербурга собралась в фамильном особняке княгини Голицыной на Малой Морской. Гостеприимный дом этот, скорее похожий на полноценный дворец, знали решительно все — салон Голицыных не первый год блистал в свете, задавая тон общественному мнению сливок общества Империи. Раут был в разгаре: сам Михаил Михайлович рубился с гостями в баккара, а в тем временем салоне царствовала его супруга — Анна Александровна Голицына.

Разговоры вертелись вокруг самых разнообразных предметов, благо тем для разговоров усилиями Правительства и Двора было превеликое множество.

— Господа вы представляете, что выкинули на днях мои белоколпевские крестьяне? — с неподдельной обидою рассказывал князь Шаховской. — Я предложил им платить 3700 рублей за всё поместье — столько в среднем я и получал с него в прежние времена; так они упёрлись, и ни в какую — говорят: 1200, и ни целковым более! И рожи ещё наглые такие: стоят, улыбаются! Каковы мерзавцы, не правда ли? Так хотелось накормить их берёзовой кашей, я уж и конюхов кликнул, да вовремя опомнился…

— А жаль; право же, стоило попотчевать напоследок — заметил статский советник Штейн, с показным сочувствием слушавший излияния князя. — Ну так, и что, Пётр Иванович, воспоследовало далее?

— Дальше я, понятное дело, отказал; так они теперь грозят, что съедут на южные земли, в Новороссию! Нет, ну каково, а? В ту самую Тавриду, которую я же и отвоёвывал! А они теперь грозят туда сбежать! Каково, а?

— Не сбежать, Иван Алексеевич, именно что не сбежать, а переселиться на законных основаниях, с получением вспомоществования от Экспедиции колонизации и тридцати десятин от Императорского земельного фонда! Вот что во всём этом самое-то ужасное! — со значением произнёс барон Эртель, державший в это время банк.

Все на мгновение замолчали: намёк был слишком прозрачен.

— Ставок больше нет, господа! — в тишине заявил барон, и все начали вскрываться. Раздались смешки и шутки выигравших и вздохи сожаления проигравших. Конечно, приличные люди никогда не демонстрируют своего огорчения от проигрыша, но теперь финансовые дела были настолько скверны, причём решительно у всех, что сожалеть о проигранных деньгах уже перестало считаться дурным тоном.

— А ещё вербовщики бродят! — продолжал князь, хотя слушали его больше из сочувствия и вежливости: всем и так всё было известно. — Соблазняют крестьян бросить деревню и ехать в Петербург, в портовые работники, на заводы или на стройки. Обещают золотые горы, — мол, и квартиру дадим, и подъёмные, да и жалование обещают чуть не пятнадцать целковых. Понятно, народ их слушает, бросает свои избы да и вострит лыжи в Питер. Ну уж а там оказывается, что квартира есть смрадный барак, а обещанных денег с петербургскими ценами не хватает и на самую скромную жизнь. Да только мало кто возвращается: всё одно столичная публика нашего сиволапого вокруг пальца обведёт! Кого на корабль сманят, до Китая и обратно, а кто и на рудники…

— Конечно! Теперь кумпанства открывают все, кому не лень; а работников-то нет! Ну и приказчики рыщут везде, подыскивая людей. Иной раз такие деньги предлагают, что я бы сам, пожалуй, не отказался бы от этакой службы! — заметил юный красавец Рибопьер.

— Да, господа, с этим — беда! У меня так приказчика сманили. Четырнадцать лет беспорочно служил он еще моему батюшке; и тут, вообразите себе — предложили ему в Русско-Левантийской компании жалование аж полторы тысячи рублей, ну он и сбежал, pardonne-moi, задрав портки! — подлил масла в огонь Николай Николаевич Муравьёв.

Услышав про бегство приказчика, вдруг встрепенулся граф Ливен.

— Господа, кстати о побегах: не знаете, правдивы ли слухи, что в Уральских горах нынче начали добывать какие-то страшные пуды золота? У меня две деревни в полном составе снялось с места и туда переехало! Александр Сергеевич — позвал он вошедшего графа Строганова — сие ваша епархия, вам и отвечать!

Граф слухи подтвердил.

— Врать не буду, ибо сам на Урале не был уже много лет, но слышал от приказчика тагильских заводов, Никанора Кузьмича, что сие есть истинная правда! Да только все доходы забирает себе казна, а промышленникам от того изобилия достаются лишь потери работников, что бегут с их заводов на золотые прииски! Наше семейство потеряло

— Да, рабочие же теперь все как один — вольные. То часы работы хотят снизить, а жалование оставить, как есть, то тёплые бараки, то отпуска… А плавку налогом обложили — с пуда меди два целковых вынь да положь!

— Право слово, господа, с начала нового царствования все дела приняли какой-то неправильный оборот! В иные времена господа гвардейцы такого не стали бы терпеть!

— Тсссс!!! — зашипел кто-то из игроков. — Вы что, господа? Не слышали про «Экспедицию общественной безопасности»?

— Ах, оставьте, — легкомысленно отвечал князь Голицын, — тут все свои! Да только, говори, не говори, а проку с этого мало. Прошли те времена… Ныне полки господина Суворова, превращённые императором Александром в новых преторианцев, не дают никаких возможностей изменить ход дел! Ни сам граф, ни его люди ничего и слышать не желают! Вы заметили — почти все командиры полков заменены теперь суворовскими креатурами, в большинстве своём из мелких дворян, или совсем не имеющих душ, или владеющих 20–30 мужиками, так что жалование у них — главный доход. И все они горою стоят за генерал-фельдмаршала; про нижних чинов нечего и говорить. А Суворов готов петухом орать, лишь бы у его дочери всё было благополучно: чаю, ежели издадут теперь указ, что с благородного дворянства велено сдирать теперь шкуру — граф Рымникский первый скинет камзол для примеру, и поведёт офицеров своих на живодёрню!

— Но, право же, дела так больше идти не могут! Есть ли какая надежда? — у всех сразу и ни у кого конкретно вопрошал князь Пётр Васильевич Лопухин. Хозяин дома попытался его успокоить:

— Скажу так: все упования свои обращаю я на графа Воронцова! Александр Романович очень благоразумный и мудрый вельможа! Он ныне председательствующий Непременным Советом и глава Коммерц-коллегии. Уверен, он не даст злу зайти лишком далеко!

— На этот предмет однажды я имел разговор с графом, господа. Александр Романович раскрыл мне тайну: оказалось, будучи ещё наследником, император Александр, опасаясь революции на французский манер, говорил с ним о желании прекратить сложившиеся в России отношения крестьянства и дворян. Граф Воронцов никак не смог отвратить цесаревича от сего гибельного намерения; с трудом убедил он его не нарушать хотя бы священных прав дворянства на землю! Притом, однако же, под влиянием графа цесаревич обещал дать полные правительственные прерогативы российскому Сенату, что могло бы смягчить зло: Сенат, полный опытнейших вельмож прежнего царствования, осторожными и мудрыми шагами мог бы исправить последствия неуравновешенной, нервической деятельности нашего молодого, увлекающегося монарха. Однако же, время идёт, а государь не торопится исполнять обещания; то и дело он придирается к разного рода мелочам в законодательном проекте Александра Романовича!

— «Vivere in sperando, morire in cacando»* — со смехом произнёс князь Владимир Яшвиль. — Да стоит ли ждать чего хорошего от конституционных мечтаний? Ну, добьётся граф Воронцов наделения Сената правительственной властью, и что? Нам вернут крепостных? Ничуть!

— Да, граф так и сказывал, что государь император, стоя на страже законов, решил провернуть всё до введения твердых гарантий прав собственности. Будь у нас конституция, господа, нас бы так просто не лишили нашего имущества! Уж я не ведаю, насколько плох финский король Павел Петрович, но, чтобы там про него не говорили, он своих чухонцев достояния не лишает!

— Господа, мы что-то уже заговорились… куда-то не туда. Этак можно в самую Сибирь завернуть! — прогудел осторожный князь Куракин. — Давайте-ка от многострадального нашего Отечества перейдём к делам внешним. Ваше сиятельство, господин посол: просветите нас, завоюет ли Директория Италию?

Граф Андрей Кириллович Разумовский, долгое время бывший посланником в Вене, а теперь, заслужив неблагосклонность молодого государя, поспешно оттуда отозванный, лишь флегматично пожал плечами.

— Вы знаете, господа, что английский флот был вынужден покинуть Средиземное море. Это тотчас решило судьбу Италии — французы, воспользовавшись этим, обошли блокированные пьемонтцами альпийские перевалы через Лигурийское побережье и ворвались в Ломбардию. Я полагаю, игра а Апеннинах сыграна: австрийцы не решатся противостоять карманьольцам. Теперь мистер Питт пытается уменьшить зло, субсидируя неаполитанского короля и папу на войну против безбожников; да только никто и мысли не допускает, что итальянцы выстоят супротив Франции!

— Боже мой, Боже, куда всё катится и что же будет завтра! — злой скороговоркой произнесла графиня Голицына. — Как же не хватает русской армии на Рейне!

Князь Куракин полностью с этим огласился:

— О да! И ведь всё уже было готово к походу. Если бы не смерть государыни….

— А я наблюдаю здесь верный расчёт, — заявил вдруг молодой Тургенев. — В видах нашего правительства заставить всю Европу умолять нас вступиться в её дела. Вон, Семён Романович из Лондона пишет, что Питт обещает семьсот тысяч фунтов за то только, чтобы мы вступили в коалицию; и это помимо возмещения военных расходов! Наверняка его императорское величество дожидается ещё более лестных предложений от Австрии, и тогда вступит в дело в тот самый момент, когда наш вклад в общее дело сделается самым весомым!

— Вы полагаете, Англия сделает более выгодное, чем теперь, предложение? — удивился Александр Львович Нарышкин.

— Определённо! Питт должен быть в ужасе: у него теперь в Ирландии столько забот, что он, верно, готов теперь на всё.

— Ах, оставьте. Император не станет торговать русской кровью, — убеждённо заявил Пётр Волконский, недавно назначенный флигель-адъютантом и теперь полагавшийся «александрийцем». — Тем более, что войне в Персии конца не видно….

— Надо было посылать туда Суворова, а не этого Бонапарта — резонно заметил Рибопьер.

— Государя обманули! — хозяйка салона с треском развернула веер, и начала трепетать им столь яростно, будто хотела сдуть им все возражения. — Вокруг него собрались совершенно негодные люди, которые обманывают нашего ангела на каждом шагу. Я уверена, именно в этом весь корень зла!

В подобных разговорах и прошёл этот вечер. И никто не обращал ровным счётом никакого внимания на кофешенка, разносившего гостям бисквиты…

Прочитав доклад о разговорах на рауте у Голицыных, я небрежно отложил его в сторону и мрачно уставился на полковника Скалона. Антон Антонович, сидевший передо мною в красивой новой форме — тёмно-синий фрачный мундир с чёрным лацканом и серебряным прибором, в этот момент, наверное, мысленно развёл руками — что тут поделаешь, таковы настроения благородного дворянства!

Близился новый, 1798 год — первый, в котором крестьяне не будут нести ни барщины, ни оброка, ни какой иной личной повинности: теперь с них полагались лишь арендные или издольные платежи. И, несмотря на предоставленный помещикам год (целый год!) на урегулирование спорных вопросов, дело шло с неимоверным трудом. Помещики либо высокомерно не желали договариваться с крестьянами, либо выдвигали какие-то совершенно безумные условия. Крестьяне волновались, не в силах выдержать этой неопределенности в столь важном для них вопросе: на каких условиях они будут возделывать землю в новом году? Во многих губерниях оттого пострадали посевы озимых: не зная, в какую цену обойдётся им аренда, крестьяне до поры воздерживались от работ. Впрочем, как видно из представленного доклада, господа дворяне своим новым положением тоже страшно недовольны! И, судя по толстой папке в руках у полковника Скалона, салон Голицыных — не единственный, где выражают недовольство.

Впрочем, ничего не поделаешь — я давно и плотно сижу у тигра на шее. Лишь бы не выскользнули из рук его усы…

— Значит, Антон Антонович, таковы настроения в салоне княгини Голицыной. Ясно! А что говорят у Нарышкиных, у Головиной?

Тут надобно пояснить, что в Петербурге к тому времени сложилось несколько «авторитетных» аристократических клубов, сплетни в которых и задавали тон настроениям «света».

Петербургское общество в это время было оживленным, блестящим и исполненным самых разнообразных оттенков. Многие богатые и знатные дома устраивали приемы, на которых особой популярностью пользовались иностранные гости; петербургские вельможи наперебой зазывали их к себе, и постоянно перебивали друг у друга. Основной тон задавали дипломатический корпус и французские эмигранты.

Самыми знаменитыми в это время почитались салоны княгини Долгоруковой, и княгини Голицыной. Эти две дамы спорили друг с другом умом, красотой и обаятельностью; ходили слухи, что когда-то обе они соперничали ещё и за благосклонность князя Потемкина. Другим столпом светской жизни был дом Нарышкиных. Хозяин его, Лев Нарышкин, веселый, приветливый, добродушный бессменный обер-шталмейстер покойной императрицы, неустанно устраивавший для неё разнообразные машкарады, куртаги и рауты, десятки лет пытался разориться на балах и приемах, но, несмотря на все усилия, никак не мог достичь своей цели. Двери его дома были открыты для всех, — и у него бывал, кто только хотел. И потому, кроме французских эмигрантов, у Нарышкиных всегда можно было встретить казаков, татар, черкесов и всякого рода азиатов, далеко не всегда принимаемых в иных домах.

Салон Головиных ничем не походил на предыдущий, находясь, можно сказать, на другом полюсе петербургского «света». У них не бывало ежедневных вечеров, и не случалось нарышкинского проходного двора; но вместо этого один-два раза в неделю в их особняке на Английской набережной собирались маленькие кружки избранного общества. Хозяйка дома, Варвара Головина, бывшая фрейлина Екатерины (та самая, которую я оклеветал когда-то связью с Платоном Зубовым), надо признать, была талантлива, умна, и любила искусства. Здесь мало говорили о политике, предпочитая науки и искусства, отчего моей тайной полиции он был малоинтересен.

Пятый столп петербургского бомонда, дом Строгановых имел, опять-таки, свои особенности. Граф, живший долгое время во Франции, усвоил там навыки, которые представляли резкую противоположность со вкусами большинства великосветских вельмож. В его доме говорили о Вольтере, о Дидро, о Питте и Директории — и, наряду с тем, здесь накрывался огромный стол, и к обеду безо всякого приглашения являлось множество всякого рода гостей, любивших за рюмкой шабли поговорить о высокой политике. Строганов-младший, наследник всего этого богатства, по сю пору проживал в Париже, вращаясь в самых высоких революционных кругах… и крутил всякие тёмные делишки с графом Орловым. Этот салон наблюдался особенно внимательно — ведь агент Строганов-младший, будучи важным нелегалом, требовал сугубого к себе внимания!

В общем, салонов в Петербурге было много, и за всеми велось наблюдение. Говорили там всякое, в основном — не самое лестное для молодого императора и его семьи. Особое возмущение света вызывала история бракосочетания великой княжны Александры и бригадира Бонапарта. Все разом вспомнили, какое участие в судьбе юной Александрин принимала покойная императрица; сколь сильно желала она воссоединения своей юной внучки с обаятельным и романтичным шведским наследником престола. А теперь, получается, новый император цинично презрел наследие своей августейшей бабки, позволив окрутить юный неопытный цветочек какому-то там Бонапарту — проходимцу и авантюристу, дикому горцу из захолустного Аяччио. Скандал!

Мне, правда, удалось немного «подстелить соломку», свалив всё на Ростопчина. Теоретически, Александрин находилась под его присмотром, и вся вина в наибольшей степени падала на его голову. Но увы, — все светские люди понимали: не будь на то моей монаршей воли, никакого брака русской великой княжны и корсиканского дикаря не было бы и в помине! Ну а мое благоволение Николаю Карловичу всегда было секретом Полишинеля.

— Так что же говорят в других салонах? — вновь спросил я у Антона Антоновича.

— К сожалению, Александр Павлович, (моё имя и отчество Скалон до сих пор выговаривал с некоторым опасением, будто ступая на тонкий лёд. Непривычно человеку осьмнадцатого века быть запанибрата с собственным императором!), сведения из других салонов у нас очень обрывочны и скудны!

— Отчего же?

— Информаторы, увы, не справляются с обязанностями. В доме Голицыных нами завербован кофешенк-француз; он слышит и докладывает решительно всё. В протчих салонах мы имеем осведомителей лишь средь нашей прислуги: а они иностранных языков не разумеют. Из-за этого большая часть сведений проходит помимо нас!

— А «благородные» так-таки отказываются с вами сотрудничать?

— Увы. Ремесло сие почитается низким и недостойным дворянского звания! Потому пробавляемся мы лишь прислугою…

Я задумался. Это проблема. Это проблема! Слуги далеко не всё слышат… и, что ещё важнее, не всё понимают из услышанного. Дело тут даже не в знании французского — в конце концов, иностранному языку можно и научить. Но иногда полунамёки, оттенки сказанного — вот что имеет значение; а понять их может только выходец из того круга лиц, что ведут разговор… Нда. Проблема!

Как же тут поступить…

И тут мне вспомнилась дерзкая дамочка, что сыграла когда-то столь важную роль в моей судьбе. Бинго!

— Послушайте-ка, Антон Антонович! — в возбуждении заговорил я. — Решение находится прямо у нас перед глазами! Дворяне считают ниже своего достоинства информировать государя о действительном положении дел в обществе — пускай; раз уж такова их причуда, будем её уважать. Но зато есть же д а м ы!

На малоэмоциональном, всегда сохраняющем одно и то же выражение лице Скалона мелькнуло недоумение.

— Вы полагаете, ва… Александр Павлович, что женскай пол пригоден для такого рода употребления?

— А вы сомневаетесь?

— Ну… — полковник, принуждённый изрекать банальности, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке, — известное легкомыслие и отсутствие систематичности в мышлении делают дам малопригодными для….

— Пустое! Вы были знакомы с государыней Екатериной? Нет? Ну вот могу вам доложить: с систематичностью и логикой у неё всё было отлично — получше, чем у иных господ. Конечно, об этом не принято говорить в свете, но именно в этом причина, отчего Екатерина Великая сменила Петра Фёдоровича! Да и до того бывало всякое: история помнит имена великой королевы Елизаветы Английской, Семирамиды и Иоанны Д’Арк…

— Но это выдающиеся женщины, далеко поднявшиеся над уровнем своего пола! — скептически заметил Антон Антонович. — Такие родятся раз в сто лет!

— Да, но нам и не нужно ничего столь же сложного, как те задачи и затруднения, что вставали пред этими героинями! Всего лишь пересказать разговор — неужели вы думаете, что средняя женщина не справится с таким? Конечно, иные из них настолько ограниченны, что неспособны и на такую малость; но, право же, в свете несложно будет найти вполне исполнительную даму, достаточно умную, чтобы понять смысл разговора, даже иносказательного, и притом не столь щепетильную, как наши молодые дворяне. Женщины в чём-то честнее и проще, чем мы; они имеют трезвый взгляд на мир и на людей. А ещё я посоветовал бы поискать среди французских эмигрантов…

— Увы, Александр Павлович! — Скалон так решительно замотал головой, что я на секунду опешил. — Эти господа ревностно блюдут свою честь!

— Виконты и маркизы — да. Но среди них немало и людей простого звания, не столь щепетильных; между тем, везде в Петербурге их прекрасно принимают. А если вспомнить, сколь плохи у многих из них денежные обстоятельства…. В общем, тут есть над чем поработать. И самым удачным сочетанием я полагаю тот случай, когда объект отвечает обоим обозначенным мной признакам!

— То есть? — не понял Антон Антонович.

— Эмигрант — дама. Вот что надобно искать! Особенно балерины и актрисы!

Скалон выпятил губы, раздумывая над моими словами. Я знал, на какой предмет сейчас обратились его мысли.

Затем мы обсудили еще несколько важных, но второстепенных вопросов, и Антон Антонович собрался уже откланяться, как вдруг, смешавшись, и даже вроде бы покраснев, произнёс:

— Александр Павлович, прошу простить великодушно, но… право же, зря вы с Натальей Александровной ведёте столь закрытую жизнь! Траур по в бозе усопшей государыне давно кончен; так пусть ваш Двор вновь станет светочем нашего общества!

Нда, полковник прав. Надо возобновить светскую жизнь. Ведь весь свет Петербурга, по сути своей, ни что иное, как отражение Двора! При государыне Екатерине всякий разговор, — да что там, можно сказать, почти всякая фраза, — кончались всегда новостями, касающимися происходящего во дворце. Что там сказали? Что там сделали? Что думают делать? Вся жизненная импульсия шла оттуда, и теперь «свет» ощущает сильнейший недостаток сведений. Конечно, последние несколько месяцев мне было не до того: дел было столько, что не продохнуть, да ещё беременность и роды жены… Но, теперь все дома, в Зимнем, и можно устроить череду зимних представлений, балов и маскарадов, как любила императрица. И, непременно надо добавить свою изюминку!

*«Vivere in sperando, morire in cacando» — Жить в надежде — умереть в говне (лат.)