Глава 13

Некоторое время будучи в прошлой своей жизни педагогом, я, оказавшись в России конца XVIII века, много раздумывал над развитием тут образования. Первоначальные мысли мои сводились к немедленному, или, хотя бы быстрому насаждению всеобщей, ну или хотя бы к широкой грамотности. К счастью, идеям этим сбыться оказалось не суждено: говорю «к счастью», потому что ничего хорошего их этого не получилось бы. Я только сильнее дискредитировал бы себя среди дворян, да и, пожалуй, всех прочих слоёв общества. Никто в России тогда не задавался мыслью о важности обучения: для крестьян, занятых тупо выживанием, образование казалось ненужной блажью; купцы также были тотально неграмотны, и совершенно не имели на сей предмет никаких предубеждений: зачем составлять договор о семи листах в трёх экземплярах, если все вокруг верят честному купеческому слову? Одна надежда была на дворянство: казалось бы, этот класс, как самый обеспеченный и просвещённый, должен бы был относиться к обучению своих потомков с известными пиететом. Но нет, всё было сложнее. Да, дворяне, конечно, своим сыновьям (да и дочерям тоже) хотя бы некоторые познания старались дать. Но есть нюанс; даже, пожалуй, куча нюансов!

Во-первых, родители учат своих юных потомков совсем не тому, что надо для военной или гражданской службы, успешной карьеры или, упаси бог, общественному благу. Нет, их обучают тому, чтобы быть «как все», дабы отпрыск мог легче «войти в свет». Для этого нужен французский, и желательно — в совершенстве; приобщение к основам античной культуры (мифология, история в занимательных примерах, вот это вот всё), чтобы в светском разговоре можно было удачно блеснуть аллюзией на трактаты Фукидида или вирши Вергилия. Ну и остальное — музыка, танцы, литература, верховая езда — дабы стать достойным членом общества и не сломать себе шею во время охоты. Вот и все требования к образованию.

Во-вторых, недостаточное образование родителей не позволяло им выбрать достойный курс для детей. Скажем, все пансионы, коих тогда в Петербурге открылось под три дюжины, а в Москве считалось до двадцати, были хуже даже, чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учители из сих школ ходили в пансионы давать там уроки, которые всегда спешили пораньше кончить; немногие брали на себя труд действительно дать знания по своим предметам; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые, конечно же, тотчас все забывали.

В общем, выпускники этих пансионов знали правила хорошего тона и французский, но не имели никаких полезных знаний и были решительно ни на что не годны!

Пожалуй, единственным приличным заведением был пансион университетский, от есть открытый при Московском университете. Там иной раз преподавали профессора, а слушатели, имея целью затем поступить в университет, старались внимать им надлежащим образом.

Впрочем, государственные учебные заведения тоже были малополезны. Скажем, в Пажеском корпусе учили фехтованию, танцам и верховой езде; выпускники его должны были стать галантными придворными, а вовсе не деловыми людьми. Конечно, есть специфические образовательные учреждения, типа Морского кадетского корпуса, или Артиллерийской школы, где преподают точные науки и учат управляться со сложными, по местным меркам, механизмами. Но и там выпускают «полуфабрикаты», требующие повышения квалификации во время службы юнгой или подофицером, и, по сути, мог бы запросто изучить все нужные сведения на практике. Вон, скажем, Багратион: образования никакого, все свои полководческие способности приобрёл во время службы. И ничего, вышел в люди!

Вот и получалось, что образование русскому человеку не сильно-то и нужно. А как это изменить — я не представляю. А ещё это дорого. Очень дорого!

С высшим образованием тоже было неладно. Во всей России был один только университет, Московский, и не вошло еще во всеобщий обычай посылать молодых дворян доканчивать в нем учение. Существовал еще Санкт-петербургский Университет при Академии Наук, но это было учебное заведение Шрёдингера: формально существуя, фактически он выпускал по 3–4 студента в год, что, впрочем, никого не беспокоило. Родители предпочитали домашнее воспитание, тем более что при вступлении в службу от сыновей их не требовалось большой учености. И даже существующие университеты почти бесполезны: там не дают образования, а лишь «прослушивают лекции». Ни экзаменов, ни семинаров, ни докладов, ни лабораторных работ — ничего!

Ну и встал вопрос — что со всем этим образовательным нигилизмом делать?

Конечно, мы предприняли некоторые меры. Скажем, сделали льготы по срокам военной службы, уменьшив для грамотных срок «солдатчины» на два года. С подачи Сперанского сделали для выпускников университетов льготы по поступлению на государственной службу и по её прохождению. Но я желал немного другого — чтобы не правительство кнутом и пряником загоняло людей в учёбу, а сами мои подданные осознали важность и нужность знаний. А вот это, я вам скажу, задача ещё та! И, когда такие люди, пусть в единичных экземплярах, вдруг возникали, я радовался просто неимоверно. Сегодня один из таких людей появился в моём кабинете.

Начиналось все самым банальным образом: я получил длинное, восторженное письмо, опущенное в ящик, устроенный возле Зимнего дворца.

Письма эти сначала обрабатывались моими статс-секретарями, чтобы отсеять явный шлак, которого набиралось, пожалуй, под 99%. И вот один из них, Трощинский, представил мне это письмо с самыми лестными от себя комментариями.

Письмо оказалось просто огромным; читая его, я то улыбался, встречая наивные идеи, которые и я когда-то разделял и от которых, столкнувшись с суровой реальностью, отказался; то удивлялся остроте предвидения моего анонимного корреспондента. Круг поднятых в письме тем был многообразен, но больше всего меня привлекло и удивило, что господин немалую часть обращений отвёл под мысли о народном просвещении. Никогда ещё никто иной не затрагивал этой темы! Это же предлагал употребить духовенство на просвещение народа, учредив для него гимназии, освобождённые от древней схоластики, настаивал на всеобщем развитии просвещения, призывая завершить дело, начатое Екатериной, и, в числе прочего, «не желая быть голословным», заявил о своём желании устроить в своей родной Малороссии, в городе Харькове, новый университет! Сделать он это планировал «по подписке», то есть собрав необходимую сумму с добровольных жертвователей; от меня просил лишь высочайшего на то дозволения.

Послание этого господина тогда так взволновало меня, что я вскочил с места и прямо вместе с письмом прошёлся по коридорам Зимнего дворца, обойдя его из конца в конец.

Вот оно! Вот такие-то люди мне и нужны: молодые, горячие, мечтающие о великих свершениях. Да, в голове у него много мусора, что понятно: все его идеи доморощенные, он сидел и думал над ними в одиночку, без дискуссии, без критического осмысления, и, разумеется, без проверки на практике. После подробного обсуждения, пожалуй, окажется, что все почти его затеи, — вздор. Однако, человек хотя бы видит неустройства нашего бытия, задумывается над ними, и в меру своих способностей и кругозора пытается найти какое-то решение. Вот для чего я устанавливал эти ящики для писем! Таких людей надо искать и приближать к себе — это огромный, на сотни каратов, алмаз, требующий извлечения из окружающей его сейчас пустой породы…

Немного успокоившись, я поручил Трощинскому срочно найти мне этого человека. Мой статс-секретарь, не будь дурак. привлёк к этому делу Архарова, начальствовавшего над следствием и сыском. Николай Петрович, как обычно, подошёл к делу с выдумкой. прежде всего он по некоторым признакам определил, что писавший ко мне, вероятнее всего, служит по гражданскому ведомству. Взяв это за рабочую основу, он поручил нескольким своим сотрудникам обходить департаменты с заранее срежиссированным представлением. Зайдя в присутственную залу, этот господин из следствия громко здоровался со столоначальником, и затевал с ним разговор следующего содержания:

— Дорогой NN, вы слышали последние новости? Государю поступило некое письмо по поводу народного образования. Он крайне заинтересовался личностью отправителя, но, поскольку тот сохранил инкогнито, ответил ему в газете. очень интересный ответ!

Затем чиновник Архарова клал газету на стол и они со столоначальником выходили вон, якобы для конфиденциальной беседы. А тем временем филер Архарова через окно или замочную скважину наблюдал, кто из молодых чиновников, слышавших разговор, заинтересуется им настолько что подойдёт и посмотрит газету. И вот этот господин — Василий Назарович Каразин, — стоит теперь передо мною. Совсем молодой человек; умное, симпатичное лицо, смышленые глаза, и весь такой из себя почтительный. Как оказалось, ничего дурного или тайного он за своим инкогнито не прятал, а просто от природы был очень скромен. Ну ничего, мы это поправим.



Разумеется, прежде чем устраивать аудиенцию, я навёл о нём справки. Происходил Василий Назарович то ли из греков, то ли из сербов. Отец его во время первой русско- турецкой войны поступил на русскую службу, где дослужился до полковника не получил от Екатерины поместья в Харьковской губернии. И вот, единственный сын его Василий, отслужив в Семёновском полку, увлёкся науками и непонятно каким образом в голове его созрел дерзновенный план устроить частный или «вольный» университет — дело, до сей поры в России неслыханные.

Я показал ему письмо:

- Вы написали эту бумагу?

- Я, государь! — с поклоном ответил Каразин, зардевшись, как девушка.

- Разрешите пожать вам руку и сердечно поблагодарить за благие пожелания и чувства истинного сына отечества! Желал бы я иметь побольше таких подданных!

Лицо Василия Назаровича сильнейшим образом исказилось от внутреннего волнения; он сделал движение, будто собирался упасть мне к ногам. Господи Боже мой! А ведь их всех строго-настрого предупреждают на сей счёт! Долго, ох долго ещё придётся мне воспитывать этих людей!

После первых сумбурных минут взаимного обмена любезностями я указал Каразину на стул у своего письменного стола и сказал:

- Садитесь, мне нужно побеседовать с вами: вы коснулись в вашей бумаге стольких предметов, что надобно подумать, с чего бы начать работу.

- Я предложил бы начать с народного образования, — отвечал мне Василий Назарович.

Как оказалось, он составил план целой системы просветительных учреждений, возглавлять которую должно новое ведомство: «министерство народного просвещения».

В 21 веке эта идея кажется такой естественной, более того, — невозможно даже представить цивилизованное государство без министерства образования или нар

одного просвещения. Но совсем иначе обстоит дело в 1798 году! До тех пор моё отечество отлично обходилось без особого ведомства для народного образования; да, собственно, даже если его создать, ему просто нечем было бы ведать! Учреждение особого ведомства народного просвещения имело смысл только в случае принятия ряда мер по народному образованию, создания ряда просветительных учреждений. А тогдашнее общество весьма мало было озабочено этим предметом. Равнодушие к данному вопросу царило не только в консервативном большинстве общества, но и среди людей, слывших либералами. И вот ко мне откуда-то из-под Харькова является человек, который говорит, что реформационную работу, которую я задумал, нужно начинать именно с народного образования.

Нельзя, конечно, сказать, что людей. озабоченных просвещением, совсем уж не было. Так, ещё в прошлое царствование много сил отдал идее народного образования господин Фёдор Иванович Янкович де Мириево. Этот серб, пользовавшийся покровительством императрицы, в своё время способствовал созданию народных училищ, и он же написал, наверное, первый русский букварь.

Предложенная им система была стройна и понятна: в каждом уезде должно было открыться одно народное училище, в каждом губернском городе — гимназия, для высшего образования оставались университеты. Но мне не понравилось одно: все эти учреждения были сословными.

Я его систему несколько переиначил. Земства должны были устраивать школы низшего звена — причём совершенно всё равно, как они это делали; всё должно было сообразовываться с местными условиями. Начальное образование должно было быть четырёхлетним, по его результатам дети должны были уметь читать и писать, знать четыре правила арифметики, основы географии и истории, а также получали навыки «функциональной грамотности» — им рассказывали, как устроено государство и общество, основы разных профессий, что происходит в городах, и т.д. Те, кто получил образование, имели заметные льготы по сроку службы в армии, поэтому школа в крестьянской среде вскоре стала пользоваться некоторой популярностью.

Ученики, показавшие прилежание и талант, направлялись затем в уездное четырёхлетнее училище, где им уже давали начатки математики, геометрии, одному из иностранных языков, и другим предметам по выбору местного земства. Из этих училищ уже выходили достаточно образованные люди для того чтобы заниматься коммерцией или поступить на низшие позиции государственной службы. Но главной задачей уездных школ было выявить талантливых и усидчивых учеников способных пойти далее: в губернскую гимназию, а возможно, и дальше в университет. В классах активно применяли то, что впоследствии зовут ланкастерской системой взаимного обучения: ученики, хорошо усвоившие предмет, затем разъясняли его для отстающих

В каждом губернском городе было устроено две гимназии: техническая и гуманитарная. В технических гимназиях ученикам давали основы инженерного дела, учили черчению, алгебре, логике, а также углублённо изучали один из иностранных языков. В гуманитарных гимназиях подростков обучали риторике, архитектуре, живописи, литературе, основам биологии и медицины. После обучения гимназии успешно окончивший курс ученик мог поступить в юнкерское училище или на государственную службу. Разумеется, одной из основных целей обучения в гимназии было дальнейшее поступление в университет.

Каразин со своими идеями о высшем образовании пришёлся мне очень кстати. Я как раз планировал открыть ещё несколько университетов. Очень остро на повестке дня стоял вопрос об основании университета в Остзейском крае: дело в том, что студенты (в основном немецкоязычные), не имея возможности получить образование в России, ехали в германские университеты, что с политической и идеологической стороны казалось крайне опасным, поэтому открытие высшего учебного заведения в Дерпте считалось вопросом решённым. Вовсю шли работы по достройке корпусов бывшего Стрельнинского дворца, предназначенных для устроения там Северо-Западного университета. Также, как минимум одно высшее учебное заведение надо было устраивать на юге России, одно в Сибири, и ещё одно, с техническим уклоном, непременно на Урале. И идея устроить университет в Харькове прекрасно ложилась в эту программу, особенно если принять во внимание, но инициатор его открытие собирался финансировать проект на средства, собранные по подписке.

Поскольку университет предполагался «вольным», то есть организовывался и содержался за счёт жертвователей, они и определяли организацию и устройство в нём учебной работы. И Василий Назарович имел на счёт его организации свои собственные мысли.

В его университете должно было быть семь факультетов и два отделения, которые предполагалось открывать постепенно: отделения должны были открыться немедленно по утверждении устава университета, а факультеты — по мере постройки корпусов. Через первые два отделения, считавшиеся подготовительными для специальных факультетов, должны были проходить все студенты — в одном учились «техники», в другом — «гуманитарии». Курс в отделениях был трехлетним. По окончании «подготовительного» обучения студенты выбирают себе специальности и поступают на соответствующих факультет. Каразин предлагал завести в Харькове следующие специальности: богословский факультет(четырехлетний курс), факультетгражданских познаний(трехлетний; там должны были готовить чиновников гражданской службы), военных познаний(трехлетний), врачебных наук ( четыре года) и гражданских искусств(архитектура, гидравлика, механика, курс трехлетний). Еще через два года могут открыться два последних факультета — высших наук или учености(высшие курсы математики, физики, химии, прочих естественных наук и астрономии, а также история наук и педагогика, курс четырехлетний — отсюда должны были выходить будущие учёные) и изящных художеств(живопись, скульптура, музыка и т.п.).

При университете предполагалось устройство училища сельского домоводства и школу ремесел и рукоделий, которые должны были содержаться на его средства.

Я в целом всё это одобрил; особенно понравилась мне идея, что студенты не поступают сразу же на конкретную специальность, а сначала прослушивают общий для всех вводный курс. Помнится, сам я в студенческие годы не очень-то хорошо представлял, чего именно я хочу и какая специальность мне больше по душе; таковы же были и многие мои сотоварищи. А при такой системе у учащегося будет три года, чтобы принять более взвешенное решение. Ведь три года в этом юном возрасте — это целая эпоха; юноша, только пришедший со школьной скамьи, и студент третьего курса это совсем разные люди. Буквально за год молодой человек может сильнейшим образом поменять своё мнение о выбранной им стезе: так пусть у него будет удобный способ изменить специальность!

Каразинский перечень факультетов я также подкорректировал. Прежде всего исключил богословие и медицину — первое вообще не является наукой, а второе надобно изучать в институтах, специализированных учебных заведениях. Военное дело сделал спецкурсом; прослушав его, студент мог сдать экзамен на офицерское звание с зачислением в запас. Ввёл отдельно факультеты механики, химии и металлургии; вместо факультета высшей учёности указал устроить аспирантуру. А вот школы при университете посоветовал расширить, дополнив механикой, строительством, ткачеством и землемерием.

После этого докладная записка Каразина была передана мною стас-секретарю Трощинскому с пространной резолюцией, адресованный собственному бюрократическому аппарату, смысл который сводился к одной-единственной мысли: «не затягивать». Энтузиазм имеет свойство быстро проходить; сейчас слободско-украинское дворянство горит желанием отстегнуть эту благородную затею денег — значит, не стоит их расхолаживать!

— Проследите, Дмитрий Прокофьевич, чтобы во всех инстанциях бумаги рассматривались в первоочередном порядке, со всем поспешанием — напутствовал я статс-секретаря, а сам задумался: наша административная система похожа на динозавра: говорят, у диплодока могли отгрызть хвост до того, как болевой сигнал поступит ему в головной мозг. Вот так и у нас: из-за гигантских размеров и высочайшей централизованности принятия решений многие важные дела не разрешаются годами, и решения по ним принимаются, когда уже, в общем-то, поздно, надо хоть как-то отладить этот процесс!

И я с помощью статс-секретаря Трощинского тут же набросал проект указа о регулировании административных процедур. Все документы отныне расставлялись в порядке приоритета: самое важное получали наивысший приоритет и рассматривались немедленно по поступлению в экспедицию, коллегию или департамент. Документы второй очереди рассматривались в течение 5 дней; третьеочередные могли лежать в департаменте 2 недели, все остальные — месяц. Таким же образом выделялось финансирование.

Теперь вопросы, требующие высочайшей скорости, должны были быстрее проходить через бюрократические процедуры. Разумеется, каразинский проект университета получил весьма высокую вторую очередь, так что дело с ним двигалось очень резво. Уже через месяц, получив все необходимые разрешения, Каразин отправился в Харьков собирать деньги. На первое время для университета был выделен дом генерал-губернатора; также я объявил. что на каждый собранный по подписке рубль из казны будет выделено два. Но всё равно за этим проектом приходилось присматривать!

Вообще надо сказать, что доставшейся мне от Екатерины бюрократический аппарат не отличался особо высокими качествами. Первой проблемой был очень слабый контроль над исполнением принятых решений. Это приводило к проволочкам и очень большим растратам казённых средств: истории, когда из выделенных средств воровалась треть, а то и половина, решительно никого не удивляли. Скажем, Александр Андреевич Безбородко, по сю пору руководивший Коллегией иностранных дел, всё никак не мог отчитаться за 2 миллиона казённых средств из сумм, выделенных его ведомству на протяжении последних пятнадцати лет! Ещё откровеннее действовал граф Завадовский, долгое время руководивший Санкт-Петербургским Дворянским Заёмным Банком. Многие годы он занимался махинацией с кредитами, выдавая их своим людям. Когда в в конце 1795 г. по требованиям членов правления банка провели ревизию, в одном из сундуков вместо денег оказались конверты с бумагой. Такие хитрые конверты приносил туда кассир: число пакетов правильное для подсчета при поверхностной проверке, а денег в них нет. Недостача составила тогда 590 тыс. рублей!

Завадовский тогда кинулся докладывать о покраже императрице, а сам в ту же ночь вывез из банка 2 сундука с золотом и серебром. Кассира и его жену взяли под стражу, назначили комиссию по расследованию. Президентом комиссии назначили главного директора банка Завадовского — указом императрицы и им же включили в неё президента Коммерц-коллегии Державина, слывшего неподкупным и опытным аудитором. История с сундуками в итоге дошла до Екатерины.

Арестованный кассир на допросе подтвердил Державину сведения про сундуки, и сделал это не только он. Припертый к стенке свидетельствами, Завадовский срочно заболел, а потом сообщил государыне, что в сундуках были его старые табакерки, серебряная посуда и т.п., которые он держал для лучшей сохранности в банке. Екатерина сочла за благо поверить бывшему фавориту, Я пока ограничился отстранением от должности, но дело это так и не закрыто.

В общем, пора с этим наводить порядок. Надобен какой-то контрольный орган; а то это разграбление так и будет длиться годами!

Первым делом, я ввел периодическую отчётность Коллегий перед Сенатом, с подробной росписью расходов и доходов. Это должно было пресечь прямое воровство; однако понятно, что более тонкие схемы, связанные с завышением объёмов работ, цен, простой отчётностью не выявить. Да, уже работала Счётная Палата во главе с Державиным, но всё ли благополучно внутри неё? Сам Гаврила Романович, безусловно, неподкупен, но вот поручиться за всех его аудиторов нельзя.

Короче, нужны контролёры, способные контролировать контролёров. Нужна структура, способная неофициально получать информацию скрытых движениях финансовых потоков, выявлять пути и способы хищения, и либо самостоятельно пресекать их, либо информировать Счётную палату, а также давать предложения о желательных изменениях законодательства.

То есть, финансовая полиция!

Разумеется, сразу встал вопрос — а кто возглавит эту структуру?

Антон Антонович Скалон имел нескольких толковых сотрудников; но я не хотел, чтобы специальные ведомства пересекались даже и отношении комплектования кадров. И тут я вспомнил фамилию «Балашов».

Этот господин, прославившийся благодаря встрече с Наполеоном в самом начале войны 1812 года, известен также как первый министр полиции Российской империи. Сейчас он находился в Казани, занимаясь формированием там гарнизонного полка.

Что же, думаю, не будет ничего дурного, если Александр Дмитриевич попробует себя на новом, необычном для себя поприще. Человек он молодой, привыкнет; хорошего полицейского ещё поискать, а уж гарнизонные-то полки сумеет устроить и кто-нибудь другой.

* * *

Дом графини Головиной для Петербургского света всегда был эталоном вкуса и стиля. Не всех, далеко не всех приглашали в её элегантный салон на Английской набережной! Но в последнее время внимательный наблюдатель иногда мог видеть удивительные вещи: ни с того ни с сего этот дом стал посещаться гвардейскими и даже армейскими офицерами в обер-и штаб-офицерских званиях, причём случалось это, даже когда супруг графини заведомо отсутствовал в Петербурге. Впрочем, «любопытного наблюдателя» не было, и добродетель Варвары Николаевны никем не подвергалась сомнению. Дело было в другом.

Посетители приходили под покровом тёмной петербургской ночи — приезжали на дорожках, на извозчике, а то и верхом на казённой лошади. Здесь специальное доверенное лицо сопровождало визитёров в удобный и покойный кабинет графа, где их ждало уже три человека. Один обязательно добрый знакомый визитёра уже посвящённый во всё; другой — «демон-искуситель» с ловко подвешенным языком, а третий — «свадебный», вернее, «заговорщицкий» генерал, обычно гранивший молчание, придававший своим присутствием налёт респектабельности и солидности для всего происходящего здесь.

Разговор вёл в основном «искуситель».

— О, какая встреча! Как счастливы мы — и вы, ваше превосходительство, не так ли? — как счастливы мы видеть вас здесь, поручик! Ну, сударь, я полагаю, вы видите сами: так продолжаться не может! Благородное сословие унижено со всех сторон. Вчера у нас отняли крепостных; завтра отнимут землю! Ведь каждый день слышно: один разорился, другой пустил себе в пулю в лоб, третий пошёл в услужение к купцам, четвёртый ушёл на торговом корабле на край света и бог весть, вернётся ли…

— Да, последнее время папенька стал совсем мало денег высылать из деревни — сконфуженно подтверждал кандидат в карбонарии. — Мы уже всем полком с шампанского перешли на портер, а там, верно и до водки дойдём.

— О как я вас понимаю! А граф Суворов, что всюду ставит своих людей и понуждает благородных господ офицеров заниматься гимнастикой и доводит всех до изнеможения своими учениями и проверками?

Неофит печально качает головой — от проверок он уже пострадал.

— А этот Бонапарт, корсиканское чудовище, которому отдали на заклание нашу Каспийскую армию? Ему не терпится вернуться в Петербург, и он изнуряет армию пятидсятивёрстными переходами по персидским пустыням… И этому человеку император вверяет собственную сестру!

— Но Павел Петрович одобрил…

— Ах, оставьте! Как будто у него был выбор! А знаете ли вы, что в походах хотят заставить господ офицеров входить в солдатские артели и питаться из одного котла с солдатами? Вы можете такое вообразить?

Юный поручик в силу живости воображения мог представить себе очень многое, но, покосившись на генерала, молчаливо возвышавшегося за дальним концом стола, лишь сокрушённо покачал головой.

— Папенька пишет что мужики в деревне дерзкие стали… — жалобно протянул он. — Розги нынче не боятся, всё толкуют о переезде на Юг!

— Чего же не быть им смелыми — всё к тому идёт, что скоро нами будут командовать мужики! В других нациях уже над нами смеются! — не унимается искуситель, как-то очень странно посматривая при этом на «однополчанина».

— Послушай, Мишель., — немного сконфуженно говорит однополчанин приглашённого офицера — есть у нас тут тайное сборище, группа людей, смелых, богатых и очень влиятельных. Наш император очевидно не в себе; надобно его сменить на разумную фигуру. Константин Павлович был бы наилучшим выбором! Он, конечно, по молодости куролесит, ну да кто без греха? Зато уж он-то знает и нужды, и умонастроения дворянства: наши привилегии не тронет, всё, что утрачено, вернёт или компенсирует.

— Но как это возможно? У императора есть сын! — недоумевает юноша.

— Вот Леонтий Леонтьевич уверен, (генерал за дальним концом стола, внимавший всему с флегматичностью черепахи, слегка кивнул), что ежели с ним поговорить по-хорошему, раскрыть глаза на творимые его клевретами безумства, он сам отречется в пользу Константина. А даже если и нет — всегда возможно регентство. С нами уже вся гвардия и половина армии. Присоединяйся! Думай сам — те, кто сейчас примкнут к правильной стороне — при новом правительстве окажутся на самых завидных местах.

— Но Император обещает конституцию…

— Константин Павлович введёт её раньше; а этот всё обещает и обещает!

— А где же взять всем денег на компенсацию?

— Вот уж это совсем несложно! Достаточно прекратить безумное, в ущерб армии, строительство флота, дурацкие траты на университеты да на учёных! Там знаешь, сколько денег уходит? Прорва! Впрочем — «однополчанин» косится на «искусителя» — мы тут что-то загостились. Поехали кутить! Ты был у madame Désirée? Там, знаешь как, брат — уууух! Такие розанчики…. И общество — все свои!

И молодые субалтерны, откланявшись, уходили в предвкушении столь привлекательных в юности приключений, оставив князя Яшвиля и генерала Беннигсена одних.

Загрузка...