Сегодняшнее утро началось с отчета о стычке в Немецком море. Наш клипер «Ариадна», под завязку набитый порохом для ирландских повстанцев, был атакован английским фрегатом, оказавшемся выдающимся ходоком. Не имея возможности оторваться, капитан Савинов вынужден был примерить против английского фрегата ракеты с фосфорной боевой частью, действующие по типу шрапнели: они дают разрывы в воздухе на дистанции, задаваемой дистанционной трубкой. Что же, хорошо, что наш корабль смог уйти; плохо, что при этом пришлось засветить нашу последнюю оружейную разработку. Нацарапав резолюцию: «Адмиралу Мордвинову. Ваши предложения?» я передал доклад статс-секретарю Трощинскому.
— Отдайте в Морской штаб, пусть по возвращении клипера в Кронштадт допросят капитана, команду и решат, достоин он наказания или награды!
Сам я в этом деле решать ничего не стал: рубить с плеча не стоит, особенно в щекотливом деле награждения или наказания людей, рискующих жизнью на государственной службе.
Трощинский вернулся, принеся пачку писем, полученных через общий почтовый ящик, вывешенный на стене Зимнего дворца для всех желающих. Так-так, что тут на этот раз?
Пасквиль. Карикатура. Памфлет. Ещё пасквиль. Порнографическая карикатура — копия английской. Не трогали бы вы мою семью, господа… А это — французская поделка по польским лекалам: как же не любят там моего тестя! Увы, свобода слова — на сегодняшний день в основном это свобода оскорблений. Чертовски понимаю брата Николая, возжелавшего однажды послать на премьеру одной гаденькой антирусской пьесы «четыреста тысяч зрителей в серых шинелях».
И это — лишь однодневный «улов» почтовых ящиков, собирающих жалобы и ходатайства населения, да ещё и отфильтрованный статс-секретарями. Увы, 99% того, что приходит через этот ящик — абсолютно бесполезный хлам; либо оскорбления и карикатуры, либо чисто своекорыстные прошения и кляузы. Но иногда попадаются и дельные вещи — вот, например, вот это…
Одно из посланий привлекло моё внимание: пухлое, в дюжину листов, исписанных мелким каллиграфическим почерком. Некий господин писал мне об… образовании! Не доносил на начальство, не жаловался на обиды по службе — нет, тут в кои то веки кто-то озаботился общегосударственным интересом! И — надо же, какая досада — анонимно!
Вызвав Макарова, заведовавшего Экспедицией общественно безопасности, я показал ему письмо.
— Найдите мне этого господина! Только не обижать, вести себя с ним предельно корректно!
А заодно разместил в газете объявление такого содержания: «Лицу, направившему в канцелярию государя императора письмо об устройстве дела народного образования, предлагается самолично явиться в Зимний дворец для обсуждения сего вопроса». Главное, чтобы не набежало тут самозванцев и всякого рода городских сумасшедших!
Вообще, Петербург бурлил. Чёртовы писаки-публицисты, столь долго сдерживаемые строгим надзором «матушки-императрицы», теперь будто с цепи сорвались. Разумеется, они первым делом начали хаяться со всеми вокруг, и на всё подряд задирать лапу, включая священную особу государя-императора. Того самого, что им эту самую свободу и дал. Канальи…
На улицах все говорили о конституции. Казалось, каждый второй носил в кармане свой собственный проект: кроме известного «полуофициального» варианта от канцлера А. Р. Воронцова, мне поступили проекты от адмирала Мордвинова, Валериана Зубова, и даже от писателя Карамзина!
Но, разумеется, никто не собирался отдавать написание основного закона на самотёк.
Когда конституционная инициатива Воронцова закончилась фиаско, я решил собрать комиссию, на которой подробнейше рассмотреть все положения грядущего Основного закона, дабы не было больше этих порожних законодательных инициатив. Одним из основных разработчиков правительственного проекта стал, конечно же, Радищев — ему было поручено составить и согласовать сразу несколько его разделов. Кроме того, ещё он занимался крестьянскими делами, составляя несколько законодательных актов, посвященных устройству пореформенной деревни и разграничению крестьянской и помещичьей собственности. Я всячески его ободрял и поддерживал, помня о нестабильность подорванной невзгодами писательской психики (в известной мне истории Радищев покончил с собою, импульсивно отреагировав на какую-то критику со стороны начальства). Работа его была не так проста, как может показаться. Высшие классы (и Воронцов в том числе) активно тянули одеяло на себя, в своих проектах щедро награждая дворян различными привилегиями. Например, странным предметом для разногласий стало желание дворянства «быть судимыми лицами одного с нами состояния» то есть дворянами же. Я хотел всесословный суд с участием присяжных; дворяне были категорически против, не желая ни в какой степени вставать на одну доску с бывшими «рабами».Александр Николаевич всегда проявлял принципиальность и не шёл на поводу даже у бывшего начальника, так много помогавшего ему во время ссылки. Однажды мы так заработались, что не заметили наступление вечера; и я пригласил Александра Николаевича на ужин.
Сегодня во дворце был прекрасный ростбиф прожарки medium rare, как всегда, вызывавший ужас Натальи Александровны, оранжерейная спаржа, консоме из рябчиков и салат, отдалённо напоминающий «цезарь с курицей», но только не с курицей.
Наташа возилась с ребёнком: Александр Александрович впервые пробовал что-то, кроме молока. Вокруг него одновременно приплясывали моя супруга, гувернантка Прасковья Ивановна, и двое фрейлин. Радищев посматривал на всё это несколько диковато: ведь детей до 15-ти летнего возраста категорически на сажали ни за стол, ни даже рядом!
— Как поживаете в Петербурге? — начала светский разговор Наталья Александровна, когда сына, наконец, накормили и унесли.
— Всё лучше, чем в Поднебесной империи, под боком которой я не так давно обитал! — ответил Александр Николаевич, опасливо ковыряясь в кровоточащем мясе.
— Да, кстати, вы ведь так и не рассказали, каково вам пришлось тогда в Кяхте! Вы ведь тогда даже ездили в Китай на переговоры? — вдруг вспомнил я.
— Да, было дело!
— Ой, а расскажите, как там всё, в Китае? — вдруг заинтересовалась и Наташа.
— Как говорят, хорошо там, где нас нет! Итак, довелось мне побывать в составе нашей миссии, проводившей переговоры по поводу возобновления Кяхтинской торговли. Вашею, Александр Павлович, милостию в ссылке я был назначен на Кяхтинскую таможню; однако же, когда я прибыл на место, оказалось, что торговля наша с Китаем, как была прервана восемь лет назад из-за ограбления китайского купца бурятами, так по ту пору и не возобновилась.
— А в чём там было дело? — удивился я. — Ведь грабителей тогда вроде нашли?
— Да, этих подлецов к тому времени поймали и изобличили; да только цинам не понравилось, что вместо смертной казни у нас преступников приговорили к битью кнутом и ссылке. У нас ведь, как известно, натуральной смертной казни со времён Елизаветы Петровны нет, хотя упорное битие кнутом вполне ея заменяет; однакож китайский чиновник, дзаргучи Юнлин, упорно настаивал на строгом выполнении договора 27-го года, требующего смертной казни, и приказал китайским купцам до тех пор прекратить торговлю. Напрасно убеждали его, что от порки кнутом обычно умирают — китайцы ничего не хотели слушать.
— Вот ведь кровожадные! — осудила китайские нравы Наташа.
— Да уж, у них там приняты такие казни, что за столом о них рассказывать совершенно неприлично! Так вот: торговля стояла, зато умножилась контрабанда, — незаконные поездки торговых людей из Китая и в Китай. Не успели мы с этим разобраться, как случилася новая напасть: цинский подданный, лама по имени Самайрин заявил, что, заблудившись, попал в киргиз-кайсацкие кочевья, где его поймали и продали в рабство в Россию. В доказательство показывал письмо от губернатора русского города Оромдоо, где тот пишет торгоутскому князю, уверяя его в намерении отвоевать его земли у Цинов. Насилу удалось убедить китайцев, что письмо подложное: в России ведь нет города с названием «Оромдоо»! Вскрылось, что на сургучной печати оттиснута обычная монета с гербом Российской империи, а само письмо написано с чудовищными ошибками. В конце концов этот Самайрин сознался, что сочинил письмо сам, боясь наказания за незаконный переход границы.
— Как интересно! Какой-то субъект чуть было не устроил войны между Россией и Китаем? А мы тут, в Петербурге, и знать не знаем! — возмутился я.
— Да, Александр Павлович, вот такие чудеса! — произнёс Александр Николаевич, сочувственно смотря своими тёплыми тёмными глазами. — Да чему удивляться, если вся Сибирь в Петербурге почитается не частью России, а просто неким бездонным колодцем, из которого нужно вытаскивать золото вёдрами, не отдавая ничего взамен! Но, мы отвлеклись…
Итак, Саймарин был разоблачён, последние препоны пали, и начались уже переговоры об отправке посольства: не могу сказать, чтобы они были легки! Проходили дни и недели, и ничто не предвещало нашего скорого отъезда. Чрезвычайная медленность в ответах китайского правительства последовала за первою его поспешностию; постоянно следовали придирки, неуместные требования, и время терялось в бесплодной переписке. Большим препятствием к сближению оказалась многочисленность свиты; более всего пугали китайцев сорок драгун с капитаном и двадцать казаков с сотником, данных послу в виде телохранителей. Были еще другие, посторонние причины, действовавшие на нерешительность и сварливость китайцев. Наша сторона, конечно, тоже немало во всём виновата: мы любим похвастаться, попугать, и чужестранные газеты давно уже говорили о великих приготовлениях наших и каком-то замысле на Китай. Доходили также слухи, что добрые наши союзники, англичане, не оставив того без внимания, усилили против нас свои происки. Коварное это правительство, которое завистливыми очами глядит на все концы мира, в мыслях тайно пожирает китайскую торговлю и кончит тем, что у нас на носу ею овладеют!
— Ну, это мы посмотрим, — сухо ответил я. — А что было дальше?
— Итак, мы всё ожидали отбытия. Руководитель посольства нашего, господин Нагель, особо от нас требовал, чтобы мы не показывали нетерпения; изъявление скуки, малейшее любопытство в сем случае ставились нам в величайшую вину. Это непременное требование в общении с китайцами: не показывать, что ты алчешь своей цели, иначе они заломят такую цену, что волком взвоешь! Стараясь сохранить всю важность государственного достоинства своего, наш посол до окончания переговоров ни себе ни нам не позволял даже видеть китайцев; для того нам воспрещено было ездить в торговую Кяхту, а их не пускали в Троицкосавск. Письма и газеты из Петербурга приходили к нам исправно; только новости никогда не были свежи, потому что почта ходила оттуда полтора месяца, иногда и долее.
Лишь около половины декабря 91-го года дзаргучей* Юнлин и комендант маймачинский потребовали аудиенции у посла, и мы в первый раз увидели китайцев. Он явился с приятным известием, что молодой родственник императора, Бейс, с многочисленною свитой уже на пути из Пекина, чтобы встретить и проводить туда наше посольство. Затем снято запрещение ездить нам в торговую Кяхту и в Маймачин, и я не из последних сим дозволением воспользовался.
— Китайский город? Как интересно! — воскликнула Наташа, налегая на спаржу.
— О, да! Маймачин — единственный китайский городок, который я видел, и весьма примечательный. Он построен правильным четвероугольником и весь обнесен превысоким забором; разбитой, как регулярный сад, и самые улицы его могут почитаться узкими аллеями; все строения там совершенно одинаковой вышины, приземистое, сплошное, без малейшего разрыва и единого окна. Такою улицей идешь, как коридором, между двух стен, вымазанных сероватою глиной; справа и слева дома различаются только раскрашенными воротами со столбиками и пестрыми над ними навесами. На каждом перекрестке есть крытое место с четырьмя воротами, так что всякая улица может запираться, как дом; над крытым же местом всегда возвышается деревянная башня, в два или три яруса, расцвеченная, с драконами, колокольчиками, бубенчиками, какие вы видели на картинках или в садах. Это давало Маймачину довольно красивый вид, особливо в сравнении с двумя нашими Кяхтами, большою и малою; но беда, если пожар: ничто там не уцелеет!
На другом конце города пустили меня в китайскую божницу, посвященную богу брани; он находится в особенном месте или приделе и стоя держит за узду бешеного коня. В главном же храме видел я колоссального Конфуция, богато разодетого, высоко на фоне сидящего, и массивную, пудов в двадцать, железную полированную лампаду, день и ночь перед ним горящую.
— И там -то и были у вас переговоры?
— Точно так, Александр Павлович! Лишь только посол узнал о прибытии Бейса в Маймачин, — продолжал Радищев, — тут же имел у посла публичную аудиенцию, на которой мы все присутствовали; потом другую, приватную. Нагель, стараясь приноровиться к восточной напыщенности речей, через переводчика так и сыпал гиперболами, на кои Бейс отвечал тихо и скромно; а между тем Байков в углу со смехом ругал китайцев непотребными словами, не замечая, что в свите Бейса находились маймачинцы, очень хорошо понимающие русский язык и любимые народные поговорки. Китайский принц оказался совсем не похож был на китайца: худощав, смугл, с правильными чертами, черными глазами и усиками, с нежным и приятным голосом; он всем понравился. Наряд китайцев невольно смешил нас: куриозно было видеть мужчин в кофтах с юбками. Всего страннее показался мне экипаж, в котором привезли Бейса: это была арба на двух колесах с оглоблями. Забавны показались нам и воины китайские, с луком и колчаном за спиной, со стеклянною шишкой на шапке и с прикрепленным к ней павлиньим пером. Я видел, как сии герои, обступив наших драгун, сидящих на коне, смотрели на них с ужасом: правда, народ был подобран все рослый, усастый, лошади под ними были как слоны, и каски на них в аршин вышиною; но все-таки солдаты другой азиатской нации, при виде их, умели бы скрыть свой страх; эти же азиатские амуры казались испуганными донельзя.
— В общем, войска богдыхана вас не впечатлили, — резюмировал я, подливая Радищеву лафиту. Александр Николаевич же настолько уже освоился, что принял это совершенно спокойно.
— Несколько тысяч нашего войска легко одолеют полмиллиона китайцев; это не моё мнение — я ведь в военных делах не силён, это говорят местные жители. Впрочем, торговля с китаем много выгоднее войны!
Итак, торговый договор наконец был подписан, и в Кяхту потянулися чайные караваны. Пользуясь случаем, Нагель попытался договориться об аудиенции у богдыхана; тут представлена ему была репетиция того церемониала, который должен был он соблюсти при представлении императору. В комнату, в которой поставлено было изображение сего последнего (нет, не сам он, а всего лишь изображение!) должен был войти наш посол на четвереньках, имея на спине шитую подушку, на которой покоится верительная его грамота. Ларион Тимофеевич отвечал, что согласится на такое унижение тогда только, как получит на то дозволение от своего двора; китайцы не стали ждать. На том и делу конец!
Наступил для посольства день отъезда, 21 декабря. Снегу не было; холод несколько дней начал усиливаться; в это утро термометр на солнце спустился на 14 градусов ниже точки замерзания. Перспектива была неутешительна: дни проводить в колясках или верхом, а ночью в клетчатых, войлоком укутанных юртах или кибитках; посол мрачен, все другие печальны. Первый раз в жизни услышал я слово бивуак, не зная, что через несколько дней должен буду испытать его значение. С кем-то, на дрожках, рано поутру отправился я в малую Кяхту. Скоро прибыл посол с дружиной и в деревянной церкви выслушал благодарственный молебен, что исполнил он благополучно указание государыни императрицы; тут же и кяхтинские купцы поставили каждый по пудовой свечке.
— Да, сложно иметь дело с китайцами. А подскажите, Александр Николаевич, известно ли, какими путями можно достичь с этим народом успехов в делах?
— Дело сие почти невозможное! Но, если кто и знает пути, — тут Радищев глубокомысленно поднял вилку, будто подчёркивая свою мысль, — так это отцы иезуиты. Они больше ста лет как живут в Китае, пользуются там уважением, насколько вообще там может быть уважаем иностранец; часто выступают переводчиками и имеют свои подворья! Особенно среди проживающих в Китае известен и уважаем пастор Габриэль Грубер. Уж не знаю, чем он их прельстил, но китайские иезуиты о нём самого высокого мнения!
Так-так, подумалось мне. А иезуиты-то в настоящий момент — «мои сукины дети»! Кстати, их генеральный викарий, Габриэль Линкевич, давно уже дожидается аудиенции. Надо спросить его об этом Грубере…
Тихонько подозвав Трощинского, я приказал ему незамедлительно эту аудиенцию и устроить.
Радищев тем временем рассказывал свои злоключения по дороге из Сибири.
— Вот, тяжко вам пришлось в ссылке! — заметила Наталья Александровна.
— Тяжело жить в Сибири, но люди там хорошие. Как я многажды замечал, чем суровее условия жизни, тем добрее народ, в той стране проживающий. Поверите ли, у меня сердце сжалось, когда пришлось мне расставаться с товарищами; за шесть лет свыкся я с ними в ссылке! Все простились со мной дружески, все накануне снабдили меня письмами в Петербург.
— А как доехали из Сибири? Должно, путь долог и опасен?
— На улице и по дороге зрелище было любопытное, совсем необыкновенное. Обе Кяхты, Маймачин шли вместе с громадным обозом, что тянулся более чем на версту. Все, что шло через Сибирь отделениями, было тут собрано вместе с присоединением драгун, казаков и свиты китайского князька, которая была вдвое более посольской. Целые табуны диких, степных лошадей были впряжены в повозки и европейские коляски, каких они от роду не видывали; они ржали, бесились, становились на дыбы и часто рвали веревочные постромки. На козлах сидели монголы с русскими людьми, которые учили их править. Другие монголы, привлеченные любопытством, носились кругом на своих лошаденках. Впереди, ужасно величественный, посол ехал верхом со своею кавалькадой. Шум, гвалт, кутерьма! С сим удивительным поездом и доехали мы до самой Перми.
Вообще, наверное, нет в России дороги гаже, чем Сибирский тракт. Хорошо, что возвращался я зимою; в иное время обозы там способны просто утонуть в грязи!
— Ну, дороги-то у нас везде не очень! — меланхолично заметил я.
— Да не скажите! Вот в этой самой Пермской губернии — там всё совсем по-другому! Главные дороги там дренированы, устроены приличные мостки, а виной всему местный губернатор — Карл Фёдорович Модерах. Очень деятельный немец, и совершеннейший бессеребренник!
«Модерах» — отложил я в памяти фамилию человека, способного побеждать одну из всегдашних русских напастей; затем спросил:
— Как интересно! А мне вот говорили, что на левом берегу Амура китайцев совершенно нет. Так ли сие?
— Истинная правда. Собственно, их и с правого-то берега немного. Маньчжуры, господа китайцев, запрещают тем селится в северных краях, да и сами китайцы не особо стремятся в холодные сии земли. Для них это тяжело — нет ни привычного им продовольствия, много необычных для них болезней, особливо от местных лесных клещей…*
Он говорил, а я призадумался. Вот есть у нас с Китаем Нерчинский договор, определяющий наши границы. Казалось бы, всё понятно — договор есть договор, его выполнять. Но вдруг мы выясняем, что часть территории. Которую мы признали китайской, на самом деле таковой не является. Там нет китайцев, а правительство в Пекине не контролирует левобережье Амура. Это означает 2 вещи:
а) китайцы обманули нас, заявляя, что это их земли. На самом деле эти территории «ничейные», Китай их не контролирует.
б)любая третья держава, достаточно активная и сильная, может занять эти земли, и сделать их своими, наплевав на все наши с Китаем соглашения.
А нам чертовски нужен Амур, точнее говоря, навигация по Амуру. По этой реке мы можем сравнительно просто достигать океана, а значит — Камчатки и Аляски. И земли Даурии просто необходимы нашим восточным владениям: может быть, для китайцев эти земли — не ахти что, но для наших крестьян это богатейшие и плодороднейшие земли, способные кормить пол-Сибири и Аляску…
И вот встаёт вопрос — что нам делать с Нерчинским договором? Мне почему-то кажется, что китайцы нас обманули, заявляя о своем суверенитете над левым берегом Амура. С таким же успехом они могли бы претендовать на суверенитет над Луною; ни там, ни там китайцев нет.
Пожалуй, стоит посоветоваться с Суворовым. И надо срочно найти господина по фамилии Модерах…
* Дзаргучей — цинский управитель в Маймачене, торговом городке, недалеко от центра русско-китайской торговли Кяхты. На эту должность мог быть назначен только монгол, известный лояльным отношением к маньчжурам. Дзаргучей занимался торговлей, налогами, полицией, судом, отношениями с русскими пограничными властями. Хотя дзаргучей и назначался ургинским амбаном, но имел большую самостоятельность и практически являлся единоличным хозяином на оживленной китайско-российской границе.