Бог Ярости

Глава 7

Брэндон

— Я в порядке, мам. Серьезно.

Я сжимаю переносицу, глядя на холст, залитый яркими желтыми красками, прижимая телефон к уху.

— Тогда дай мне взглянуть на твое лицо, милый, — говорит мама мягко, почти умоляюще.

Она всегда умоляет меня, моя мама, умоляет, просит, допытывается и нарушает мой распорядок дня.

Я глубоко вздыхаю.

Я веду себя как чертов придурок по отношению к матери, которая всегда относилась ко мне с заботой, любовью и пониманием.

И, возможно, я на взводе, потому что не хочу, чтобы она меня ненавидела. Я ненавижу себя достаточно за нас обоих.

— Ты же знаешь, я не люблю говорить по FaceTime, — ворчу я, а потом пытаюсь сказать более бодрым тоном. — Мне нужно закончить университетский проект. Поговорим позже.

— Брэн, — она замолкает, видимо, пытаясь тщательно подобрать слова. Ей никогда не приходилось фильтровать слова с золотым мальчиком нашей семьи, Лэном. Очевидно, я все порчу, включая мамину заботливую сторону. — Если ты испытываешь стресс или что-то еще, ты ведь знаешь, что можешь поговорить со мной, правда? Или можешь поговорить с папой, если хочешь. Мы здесь ради тебя, что бы ни случилось. Ты ведь знаешь это, да?

Моя грудь расширяется от сдавливающего выдоха, и я выталкиваю его из легких, но оно застревает в горле. Давление нарастает за моим черепом, и мне хочется удариться им о ближайшую гребаную стену.

Но я этого не сделаю.

Потому что я, блять, контролирую ситуацию.

Всегда.

— Я знаю, мам, — шепчу я в ответ.

— Послушай. Я знаю, что еще слишком рано об этом говорить, но я думаю, что Грейс могла бы подписать с тобой контракт в следующем году.

Я хмурюсь. Грейс, мамин агент, не только всемирно известна, но и является легендой в художественном совете Великобритании и даже занимает должность леди в Палате лордов.

Несмотря на свою репутацию, она подписала контракт только с тремя всемирно известными художниками, и мама — одна из них.

— Почему она хочет подписать контракт со мной? — осторожно спрашиваю я.

— Потому что у тебя потрясающий талант. Я так рада, что ты наконец-то получил свой шанс. Я знаю, каково это — видеть, как твой брат все это время получал все возможности, но ты так же талантлив, как и он, Брэн.

Ты говоришь это, потому что ты наша мама и не хочешь быть уличенной в фаворитизме.

— Хорошо, — равнодушно говорю я.

— Я очень-очень сильно люблю тебя, Брэн. Без тебя моя жизнь не была бы такой.

От ее слов у меня подступает тошнота, но я сглатываю и улыбаюсь. Как будто она меня видит.

— Я тоже тебя люблю, мам.

Я вешаю трубку, прежде чем она скажет что-нибудь еще, что перевернет мой желудок и отправит меня в полет вниз с ближайшего утеса.

Моя рука сжимает телефон так крепко, что мне кажется, он вот-вот разобьется на непоправимые кусочки. Какая-то часть меня разочарована тем, что этого не происходит и он остается цел. Как и моя голова.

Мой взгляд переходит с телефона на холст. У меня появилось видение, я сделал несколько штрихов, а затем мне пришлось физически заставить свою руку опуститься.

Она делала то, что мой мозг не одобряет и никогда не одобрит. Я должен был работать над пейзажем, но не мог заставить себя рисовать его.

Вместо этого я думал о глазах. Я, блять, не люблю глаза. От глаз у меня голова идет кругом.

По этой причине я перестал рисовать людей и животных. Годами мне это удавалось, но теперь я снова здесь.

Мои мысли безудержно куда-то неслись, поэтому я был благодарен, когда мне позвонила мама. Но не очень, когда я не мог оторваться от холста, даже когда разговаривал с ней.

Все стало еще хуже, когда она поняла, что я не в себе — а я никогда не бываю не в себе, — и начала допытываться и беспокоиться.

Ненавижу, когда я постоянно вызываю у нее беспокойство.

Это хуже всего.

Мой взгляд снова падает на телефон, и сердце замирает, когда приходит новое сообщение. Но потом оно сжимается еще сильнее, когда я вижу имя Клары.

Блять.

Клара: МАЛЫШ! Я получила твой подарок! Очень понравилась сумка LV, она такая красивая. Я уже выложила ее на IG и отметила тебя! Ты такой драгоценный, красавчик. Люблю тебя и скучаю x. Могу я прийти к тебе сегодня вечером? Я купила самое сексуальное белье *подмигивающий эмодзи* *эмодзи баклажана* *эмодзи брызг воды*.

Мои пальцы работают на автопилоте, пока я печатаю.

Брэндон: Сегодня не могу. Я обещал ребятам, что проведу с ними время. Я заглажу свою вину в другой раз.

Клара: *грустный эмодзи* Хорошо. Люблю тебя, малыш.

Клара: *эмодзи сердечко*

Мой взгляд по-прежнему прикован к переписке, в частности к последнему слову, которое она отправила.

Малыш.

Мне не нравилось это слово, пока его не произнес кое-кто другой. Или его более интимную версию.

Теперь я его чертовски ненавижу.

Мой палец дрожит, когда я выхожу из переписки с Кларой и некоторое время прокручиваю чаты вниз, пока не нахожу имя, которое ненавижу больше, чем «малыш».

Я нажимаю на чат, который начал через два дня после того, как он назвал меня так, прикоснулся ко мне так, как не имел на это абсолютно никакого права, а затем решил ударить меня по лицу.

Брэндон: Привет. Я хотел извиниться за то, что сказал в тот раз. Я действительно не хотел проявить неуважение, и мне жаль, если ты обиделся.

Брэндон: Кстати, это Брэндон Кинг.

Он прочитал сообщения, но так и не ответил.

Это было больше двух недель назад.

Прошло две недели, а я все еще проверяю, не пропустил ли его сообщение.

Как сейчас.

Да что, черт возьми, со мной не так?

Я просто не могу перестать вспоминать то, что случилось той ночью. Снова и снова, как заезженная пластинка. Снова и снова оно прокрадывается в мою голову и наслаивается на другие мысли, как специальное приспособление для пыток.

Каждый день я думаю о том, почему я так легко потерял контроль над собой. Я громко ругался — не раз и не два, а несколько раз. Огрызался, рычал и даже применял насилие.

Но самым неловким был момент, когда он приник губами к моей челюсти и горлу, облизывая и исследуя. Моя кожа запылала, и я оказался на грани чего-то мерзкого.

Никогда еще мое сердце не билось так быстро, как в тот момент, когда он прикусил мое горло.

И я застонал. Я. Брэндон, мать его, Кинг, застонал, потому что парень укусил меня.

Это было похоже на существование в коже совершенно другого человека. Как будто я отделился от своего физического существа и превратился в инопланетную сущность.

Я ненавижу эту версию себя. Я чертовски ее презираю.

Но больше всего я ненавижу то, что я сказал, потому что был в ярости.

Я никогда не видел Николая таким злым, как в тот момент, когда он ударил меня по лицу, а затем повалил на пол.

Он смотрел на меня так, словно я был вредителем, которого он хотел раздавить своим ботинком. Переход от флирта, лизания кожи к откровенному насилию заставил меня вздрогнуть.

Потом я понял, что, возможно, он подумал, будто я сказал, что он отвратителен из-за того, что гей.

На самом деле я имел в виду не это.

Для меня никогда не имело значения, натурал человек, гей или кто-то еще. Черт, дедушки Илая, Крея и Реми — самые старые геи, которых я знаю, и я всегда находил их препирательства с дедушкой Джонатаном забавными.

Я ничего не имею против геев. Но правда остается правдой: я натурал. Я могу быть только натуралом.

Я сказал, что Николай отвратителен, потому что он продолжал прикасаться ко мне, когда я неоднократно просил его не делать этого.

Потому что я чувствовал себя странно, как в огне, и совершенно не в своей тарелке.

А еще потому, что он без труда смог вырвать из моих рук контроль и разорвать его в клочья, как будто его и не было.

В этот раз он явно понял намек, так что… нет худа без добра, я думаю.

Я пристально смотрю на экран, затем выключаю его, бросаю телефон в карман и беру палитру и кисть, а затем делаю еще несколько мазков красным. Я даже не люблю красный. Я поклонник холодных цветов, синего и зеленого.

Но сейчас я не могу удержаться от мазков желтого с красным, рождая оранжевый. Горячий, огненный.

Дикий.

Такой чертовски дикий и все то, чем я не являюсь.

Искусство всегда было моим проклятием и спасением. Я понятия не имею, кем бы, черт возьми, я был без набросков и мазков на чистом холсте, но в то же время то, до какой степени это может дойти, пугает меня до чертиков.

Когда мне было два года, я рисовал маленькие звездочки везде, куда мог дотянуться. На полу, на стенах маминой косметикой. На лбу, груди и спине Лэндона, пока мы хихикали и прятались от родителей.

Потом эти звезды превратились в эскизы нашей семьи, маленьких собак и милейших кошек. Теперь мой художественный стиль остановился на пейзажах. Цветы. Деревья. Моря. Сады.

Фауна.

Это далеко не пейзаж, — шепчет мой мозг, выходя из себя, но я не могу остановиться.

Если я остановлюсь, у меня не останется другого способа справиться с ситуацией. Придется прибегнуть к очистке вен от этих чернил.

Опять.

Ты уверен, что видеть конечный результат этого безопаснее, чем очищение?

Моя рука зависает в воздухе.

Дверь открывается, и я вздрагиваю, сердце колотится в груди.

Черт. Я забыл запереть дверь.

Входит Лэн, совершенно невозмутимый, комфортно чувствующий себя в своей шкуре. Несмотря на то, что он ублюдок, в котором нет ни одной человечной косточки, меня охватывает отстраненное чувство комфорта, когда мы оказываемся в одной комнате.

Печальная правда заключается в том, что, видя лицо Лэна, я вижу только свое спокойное лицо.

Мы однояйцевые близнецы, но Лэн немного мускулистее меня. Его глаза также более злые, а на лице эта постоянная вызывающая ухмылка.

Несмотря на одинаковую внешность, мы совершенно разные. У него клинический диагноз — нарциссическое и антисоциальное расстройство личности.

А у меня диагноз «в полной заднице».

Он — очаровательный близнец, тот, к кому приковано всеобщее внимание, суперзвезда семьи Кинг и гений современного искусства.

Он — это все, что объединяется в одно высшее существование.

Всю свою жизнь я наблюдал, как он взмывает в небо, а я остаюсь под землей.

Я мысленно качаю головой. Сегодня я этого делать не буду.

— Что ты здесь делаешь? — осторожно спрашиваю я. Не секрет, что у нас с Лэном не самые лучшие отношения. Это случилось, когда человек, о котором я всегда заботился, пометил меня в своих контактах как «Запчасть».

Он пошутил, и я ответил ему взаимностью, но это что-то резануло внутри меня. Возможно, иллюзию того, что нас что-то связывает.

— Я не могу приехать повидать своего брата? — он сунул руку в карман, и я обратил внимание на его черные брюки, подвернутые у щиколоток. Хотя мы оба одеваемся элегантно, у нас разные стили. Сомневаюсь, что в его гардеробе есть брюки цвета хаки или рубашки-поло.

— Чего ты на самом деле хочешь, Лэн?

— Ты не веришь, что я здесь, чтобы проверить тебя? — он ухмыляется. — Я ранен, младший братец.

— Я тебе не младший брат.

— Так получилось, что я старше тебя на целых пятнадцать минут. Смирись с этим, — он ерошит мои волосы, как будто мы снова стали детьми, и я отбиваю его руку.

Не хочу вспоминать о наших некогда близких отношениях, которые я разрушил собственными руками.

Когда-то мы спали в одной постели, и он рассказывал мне все, включая подробности, которые я не хотел слышать.

А потом все рухнуло. Включая мой разум.

— Серьезно, что ты здесь делаешь? — спрашиваю я с большим раздражением, чем обычно.

Возможно, это связано с тем, что в последнее время у меня очень сильно сдают нервы.

— Я действительно просто хочу проверить, как ты. Мама звучала взволнованно.

Я ненадолго закрываю глаза.

— Я в порядке.

— Конечно, Брэн. Если ты будешь повторять себе это достаточно часто, то, возможно, в конце концов поверишь в это.

— Что ты имеешь в виду? — я сужаю глаза, но он не смотрит на меня.

Он физически отталкивает меня с дороги, шагая к моему холсту.

Дерьмо.

Блять.

Черт возьми.

Пот струйками стекает по моей спине, пока брат смотрит на бессистемные мазки на холсте. Если бы это был кто-то другой, я бы не стал так волноваться, но речь идет о моем гениальном брате-близнеце.

Лучший ученик художественной школы КЭУ и подающий надежды скульптор, получивший множество наград за свои дьявольски детализированные статуи.

Его голова наклоняется в сторону, когда он изучает холст, и мне хочется подскочить к нему и спрятать. Я хочу пропитать его черными чернилами. Но не сделаю этого, иначе Лэн почувствует, что что-то серьезно не так.

Есть две вещи, которые пугают меня до смерти.

Мое отражение в зеркале и Лэндон.

— Это… чертовски блестяще, — он присвистывает.

Моя грудь сжимается так, что я едва не падаю. Лэн не хвалил ни одну мою картину нарисованную за последние… восемь лет.

Его предыдущие описания моих работ были язвительно-критическими.

Крайне посредственно.

Изнурительно утомительно.

Ужасающе неоригинально.

Исключительно скучно.

Ужасающе скучно.

Скучно.

Скучно.

Скучно.

Это мой брат-близнец, дамы и господа. Он не стесняется говорить мне, насколько я плох по сравнению с его потусторонним талантом.

И неважно, что мои работы нравятся моей маме-художнице с мировым именем и профессорам. Неважно, сколько наград я получил за свои технически совершенные картины природы.

Лэну никогда не нравилась ни одна из них. Ни одна.

— Это просто случайная работа, — бормочу я, борясь со своими эмоциями, когда делаю шаг к холсту, желая опустить его и спрятать все, что на нем изображено.

По какой-то причине я чувствую себя перед ним полностью обнаженным. Как в ту ночь, когда он обнял меня в последний раз.

Брат берет меня за плечо и поворачивает так, что мы оба смотрим на хаос красного и желтого. Огненный взрыв, который произвели мои пальцы в ответ на хаос, царящий в моем сознании.

— Если это случайность, то делай это постоянно, Брэн. Серьезно, это твоя лучшая работа за долгое время, — он сжимает мое плечо. — Я же говорил тебе, что все наладится, если ты перестанешь сковывать себя.

Я напрягаюсь.

Нет. Я все еще сковываю себя. Я не могу перестать это делать.

Я контролирую себя.

Контроль.

Контроль.

Контроль.

Он разворачивает меня лицом к себе, когда я уже готов сорваться и покатиться по этой мерзкой дороге.

Его глаза сужаются.

— Пожалуйста, скажи мне, что это не потому, что ты вернулся к Кларе.

— При чем тут она…? — иногда я забываю, что мы вместе. Я постоянно придумываю всякие отговорки, чтобы не встречаться ночью или даже днем, и в качестве компенсации посылаю ей дизайнерские сумки и туфли.

— Она выставляет тебя напоказ в своем IG, как шлюха, привлекающая внимание.

— Лэн! Это слишком грубо.

— Ну, она такая. И золотоискательница тоже, — он хмурится. — Хоть убей, но никогда не пойму, какого черта ты продолжаешь возвращаться к этой сучке. Она изменяла тебе, много раз, и она настолько токсична, что наркотики кажутся радугой с единорогами по сравнению с ней.

— Слишком красноречиво из уст короля токсичности.

Он фыркает.

— Классический ход Брэна.

— Что?

— Всегда уходишь от темы, братишка. Бежишь, прячешься и уклоняешься от разговора, когда что-то приближается слишком близко к тебе. Это творит с тобой чертовы чудеса.

Я заставляю себя улыбнуться.

— Если ты закончил, будь добр, убирайся.

— Расстанься с ней, Брэн. Я серьезно. Если эта сучка причинит тебе боль еще раз, я возьму все в свои руки, и мы оба знаем, чем это закончится.

И он выходит из студии.

Я продолжаю смотреть на дверь еще долго после его ухода.

Его слова звучали так, будто ему не все равно, или будто он делает это ради меня, но нет. Лэн всегда воспринимал меня как продолжение себя, поэтому он мстит Кларе не ради меня. Это ради него, чтобы не выглядеть слабым.

Мой взгляд падает на холст, и я стону. Я так рад, что Лэн не увидел определенного силуэта. Но я-то вижу.

Четко.

Посреди вулканического хаоса стоит фигура — высокая, мускулистая и яростная.

Моя рука дрожит, когда я провожу ею по лицу.

Блять.

Что, черт возьми, со мной происходит?

И как я могу это остановить?