Боярышня Воеводина

Глава 6

Мужики разошлись работать, Гашку отправила Аглая им помогать, и шагнула за занавеску.

— Анна — сказала строго — пройди в горницу, переоденься! Да продуктами с Гашкой займись. Петуха ближе к печке положи, как немного оттает, разрубим и варить поставим. Уха куриная больным и раненым очень полезна.

Боярыня присела на кровать к Михаилу, пощупала шею, зажгла свечу, велела Муромскому ее держать, сама взяла серебряную ложку и осмотрела горло.

— Хорошо, налеты уменьшились. И жара нет, но к вечеру вновь подняться может, поэтому отвар выпей. Настоялся, полезнее будет. Три раза в день пить будешь! Раньше горлом страдал?

— Да, особенно, как ноги промочу. Горло болело и колени. Но такого жара, что бы сознание терять не было. Поболит, пополощу солью, и пройдет. Почти само. Лекарю не показывали.

— Зря, но ладно. Я полоскание сделаю, будешь три раза, после еды полоскать горло. Раз умеешь. Сейчас завтракать будем. Есть хочется?

— Хочется!

— Хорошо, аппетит первый признак выздоровления. Княжич сказал, что ты из рода Романовых, опальных при Годунове. Отец, мать живы?

Михаил задумался, что отвечать. Врать не хотел, хозяйка их, почитай спасла, признаваться было страшно. Старуха нахмурилась. Миша Муромский чутьем понял — нельзя сейчас врать. Вчера эта боярыня их жизни в руках держала. Соврут — обиду затаит. Как им тогда ее хлеб-соль есть, под одной крышей спать? А ехать пока нельзя, ежели в деревне лошадей просить с подводами, то тоже признаваться придется! А это опаснее, шпионы шведские могут прознать, а у них ни охраны, ни оружия, ни сил. Да и старуха с внучкой — ведуньи, хорошо вчера помогли. Вон, Миша чуть не умер, а сегодня уже есть хочет. И жара нет! Он посмотрел на друга и головой кивнул — признавайся!

Михаил вздохнул.

— Михаил Федорович Романов я, слышали, что мужики рассказывали?

— И как вы здесь, на севере очутились? Дорога на Москву вон где, отсюда далеко!

— Знак мне был. Иконе Тихвинской Божьей матери поклониться. Вот и свернули с пути. И хорошо ехали, быстро. И обо мне никто не знал, за приживальщика княжьего принимали. Так что шведы не на меня охотились, на Мишу. Хотели знатного отрока в плен взять и выкуп богатый получить. Наемники. У них только выгода на уме.

— Хорошо, что сознался. Только я не буду тебя именовать, как положено. Не обессудь. Мишей звать буду, как бабушка старая. А Михаила, дружка твоего, княжичем, что бы не путать. И весть пока посылать не будем. Я так думаю, пропажу твою или еще не вскрыли, думают, устал отрок, отдыхает. Или вскрыли, но скрывают, тайно ищут, а может быть и то, и другое. Воеводы в Калязине, Кашине, Бежецке да в Устюжине доложить боятся, сами ищут! А, ежели, как ты, княжич заподозрил, предатель в Устюжном сидит, то тем более беречься надобно. Только я думаю, нет там предателя. Уж слишком шибко ненавидят здесь шведов за все их непотребства! Скорее всего, разосланные их соглядатаи вашу дружину углядели и доложили. Много здесь варягов, русский хорошо знающих, столетия торговлю вели! Все поняли? Значит, тобой, Муромским прикрываемся — поехал, мол промысел отцовский проведать, да решил иконе чудотворной поклониться, благо недалеко. А с тобой, дружка твой, приживальщик, сирота роду хорошего. Ясно, отроки? Но, пока можно, прячу вас. Это когда Михаил полностью поправится, надо будет вас в Москву отправлять. Тогда сказку и объявим.

Оба закивали головами.

— Складно выходит! Только, что бы совсем правдиво было, не отцовские то промыслы, мои. Отец мне в наследство отписал.

— Так даже лучше, а то малая ложь все испортить может. Подозрительно, что князь сына младшего на промыслы отправил в такой край неспокойный. А тут все просто — своей волей поехал, на наследство взглянуть не терпелось! Складно! Хорошо, завтракать сейчас будем. Княжич, там тебя пироги дожидаются, вчера обещанные, Проспал ты их! Давай я сюда принесу, на столике рабочем поедите. Анюте некогда рукоделием заниматься будет — готовить надобно. Так скрытно будет, а то, не дай Бог, войдет кто из мужиков без спросу, увидит. И Аниной чести убыток! Муж мой покойный со старостой, да лесничим дружбу мужицкую водил, боярством не кичился. Да сродственники они, в каком-то роде! Вот и могут по старой памяти, без спроса ввалиться!

Видя удивленное лицо обоих отроков, пояснила — Я тогда к дочери уехала, она первым беременна была, молодая еще, тяжело носила, да и ребеночек слабым родился, десять дней только прожил. Боялись, что и дальше так пойдет, троюродные они. Митрополит Новгородский с трудом разрешение на венчание выдал. Много церкви тогда пожертвовали. Но потом наладилось. Вон, Анна какая ладная да здоровая получилась. Второй сын послабее будет, но тоже уже двенадцать годков полных справил. Так вот, на смертном одре Юра мне и покаялся, что, пока я в отъезде была, он девку деревенскую здесь, в Рыбежках, испортил, и понесла она. А лесничий прикрыл. Вот Гашка, Аграфена, и родилась. Юра крестным отцом стал. А больше детей у них не было, вернее, были, но дольше трех годков ни один не прожил. Так что она в него, в Юрочку. Богатырша! И я обет дала, Гашку под крыло взять. И, если найдется молодец, что не испугается замуж взять, то приданым хорошим оделить. Только пока не нашелся! Вот такая история. Так что прошу к Гашке относиться по-доброму, не шпынять, как девку деревенскую. Кровь в ней наполовину боярская, даром, что в подоле принесенная. И она о своем положении не ведает. Лесничего отцом почитает. Ясно? И Анне не сболтните. Не знает она ничего. Дева чистая, никакая людская грязь ее пока не коснулась. Да и я, пока жива, не допущу.

Парни переглянулись и дружно кивнули.

— Анна, это такая красивая девица, что с нами вместе за занавеской сидела? Боярыня еще просила ее не будить? — спросил Михаил, слегка покраснев. Муромскому это почему-то не понравилось.

— Она.

— Красивая, — вздохнул Михаил.

— Красивая. Сегодня рассмотрел, наконец.

— Почему сегодня? Ты же вчера сознания не терял, в беспамятстве не лежал, неужто не разглядел?

— Не до того было. За тебя переживал. Да и одета она была, как девка-чернавка, я не рассматривал! Только когда болт из плеча тащили, а она руку держала, рассмотрел, что сарафан простой, из домотканной пряжи, а рубаха под ним шелковая, жемчугом шитая. Видно, прячет бабка девицу, переодевает, но простое, грубое полотно она на теле носить непривычная, вот, шелк и надевает. Издалека не разберешь! Да и с ухватом здорово управляется. Вот за прислугу и принял.

— Надо же, здорово ты вымотался вчера, раз девицу не разглядел. Маменька жаловалась, что ты всех ее сенных девушек перебрал, ни одной не пропустил!

— Так поэтому и знал все ее замыслы. Твой отец, через моего брата, Симеона, что при нем состоит, весть мне передал, что бы я за Марфой, матерью твоей приглядывал, пока его нет. Предупреждал, что характер у нее властный, как бы в дела государственные вмешиваться не стала, да его вызволению из плена не мешала. Извини, тебе не сказал. Меня же к тебе по его воле приставили, что бы персона мужского пола была, но незаметная, кто отрока моложе 20 лет заподозрит!

— Надо же, не знал! Думал, маменька. Она все вокруг меня по своей воле держать пыталась!

— Поэтому отец твой и всполошился. Знал, что ты можешь быть избран. Его избрать не могли, инок, но понадеялись, что он тебе помогать будет. Вот так-то. Я то вначале думал, прости, что ты вообще тряпка безвольная, в руках маменьки своей. А родня у нее многочисленная, до власти жадная. Салтыковы одни чего стоят! Тебя бы венчали на царство, а коли управлять тобой не вышло бы, то уморили бы, и вот, уже они родственники царя последнего, тоже избраны могут быть. Твоя матушка тоже их остерегалась, Борису Салтыкову много власти не давала, держала от тебя подальше. А я подозрений не вызывал, просто отрок роду хорошего, а то, что инок Симеон, что при Филарете состоит из роду Муромских, брат мой родной, так это многим не ведано. А он мне писал как Сергий, мирским именем прикрывался, вот и считали, что брат родной пишет. Тебе всего не рассказал, прости. Ты натура открытая, в пылу высказал бы все Борису, и не получилось бы интригу тайно вести.

— Миша, я не обижаюсь, да и прав ты, глупо иногда я себя вел, да и образования почти никакого. О большом мире узнавать начал только из рассказов твоих! Но ты-то всего на два года меня старше, а так знаешь много!

— Последний я у отца. Впереди семеро. Он и Устюжен мне с трудом выскреб, в наследство. Меня с детства к службе государевой готовили, учить годков с трех начали. Отец мечтал в посольский приказ на службу пристроить. Я тебе не говорил, но я и латынь знаю, и греческий, и на трех иных языках говорю — на Франкском, Немецком и Аглицком. Когда Иоанн Грозный к Аглицкой королеве сватался, ему мой учитель письмо писал! Так что, если к какой принцессе свататься станешь, зови, сочиню. С чувством, что бы пленилась и согласилась!

— Не думаю, что получится. Страна в руинах, казаки бунтуют, кто в такое государство царицей ехать захочет. Да и наелся народ иноземцами. Ему царицу русскую подавай, что бы матушкой всему народу стала. Маменька уже про смотрины невест заговаривала. И наши девицы жуть, как пригожи… а скажи, кого на царский отбор допускают? Каких родов?

— Клич бросают по всем землям, отбор ведут вначале по наместничествам, да по городам крупным, и лучших из лучших уже в Москву отправляют. А там уже маменька твоя смотреть будет, женское естество проверять. И уже из ею отобранных, тебе представят. Так что, ежели кто люб, забудь. Вряд ли такое сито пройти сможет!

Миша поскучнел, и перевел тему.

— Слушай, узнай про завтрак, есть хочется! И спроси еще, вставать можно ли, все бока отлежал, да и нужник посетить надо, извини.

— Ты тоже извини, но в нужник я тебя не пущу. Он в сенях холодных, так что давай в поганый горшок, не кривись, и я с тобой, а то налечу еще на мужиков, выдам наше присутствие.

Воспользовались, только княжич собрался посудину под кровать сунуть, как Аглая пришла, с миской глиняной, кувшином и рушником — умываться.

Посуду забрала, за занавеску вынесла, и Гашку кликнула:

— Гаша, вынеси Анютину посудину, холодно ночью было не стала в нужник вставать! Нехорошо, завтракать скоро будем.

— Так, может, и кроватку Анютину прибрать надобно?

— Не балуй мне девку. Кровать сама приберет, как еду сготовит, не барыня! Пусть пока, занавеской прикрытая постоит, подождет. Это не горшок поганый, в этом неудобства нет.

Вернулась, слила отрокам на руки, умылись, завтрак принесла. Муромскому давешние пироги и яичню. Взвар в горшке поставила, горячий. Михаилу — творог, стертый с яйцом и медом, и молоком разведенный. Миша сам вызвался поесть, усадили его прямо на кровати, подушками обложили, на ноги валенки, что бы от пола холодного не замерзли. Хоть и укрыт пол шкурой, а все равно, как дверь открывают, холодом тянет. Изба-то на здоровых мужиков рассчитана, не на болеющих.

Деревенские быстро со всем управились, домой засобирались. Аглая попросила, раз уж они лесину валить будут, срубить ту сосну, что на краю поляны растет, одна-одинешенька, она все боится, что в сильный ветер та рухнет, как бы не на избушку. Мужики головами покачали, они уже другую наметили, пониже и с развилкой, большой и ровной. Колодезь с журавлем в деревне починить требовалось, но барыню уважили срубили, пришлось потом пилу брать, на двое распиливать, два бревна хорошие выйдут. Пригодятся, на доски распустить, али избу кому поправить, хорошее бревно всегда нужная вещь. Прицепили к одним розвальням два бревна, ко вторым вершок с ветками, что бы дорогу замести. И уехали потихоньку. Тут барыня позвала Гашку, взяла с нее клятву на кресте, что никому не расскажет, даже отцу, и познакомила с ней постояльцев нежданных. Гашка спокойно восприняла, то дело боярское, не простых людей, у нее свои заботы, поклонилась в пояс, и пошла своими делами заниматься — кур обустраивать, провизию привезенную в ледник прятать. Стирать наметила завтра, а сегодня только воду сменить, и, по возможности, кровь замыть. Анна готовкой занялась — народу прибавилось, и работы тоже. Печь затопила, петуха варить поставила. Михаил придремал, наевшись. Слаб еще. Михаил Муромский тоже перину на лавку вернул и прилег. Бабушка Аглая, как откушали, плечо ему перевязала, как обещала, раскрыла оба конца раны, порадовалась, что она почти сухая. Но на завтра пообещала снова боль устроить. Что бы не дай Бог нагноения не пропустить. Вот, намучился Михаил, прилег, и сморило его.