Буря

XLV

Тетеря, заметив, что его последняя фраза о Богдане произвела на слушателей сильное впечатление, еще добавил, выждав паузу:

— А что Богдан поехал в Варшаву, так это хлопотать о своих хуторах да о шляхетстве.

— Не может быть! Не верю! — горячо возразил Чарнота.

— Нет, это так! — отозвался запорожец. — Я с Морозенком там был… все говорят, что он поехал в Варшаву тягаться с Чаплинским за хутора и за жинку, что тот отнял.

— Чаплинский изверг! Собака! Сатана! — не выдержав, крикнул и Морозенко. — Таких аспидов раскатать нужно, чтоб и земля не держала!

— Ого! — удивились одни.

— На то и выходит! — протянули уныло другие.

— Перевелось козачество! — вздохнули тяжело третьи.

— Коли и Богдан стоит только за свою шкуру, так погибель одна! — качнул головой Кривонос.

— Ложись и помирай! — рванул по струнам бандурист, и они, словно взвизгнувши, застонали печально.

— Нет, други, — возвысил тогда голос Тетеря, — не згинуло козачество, не умерла еще наша слава!.. Лишь бы голова… а то натворим еще мы столько дел, что весь свет руками всплеснет! А где нам, братья милые, искать головы, как не на Запорожье? Вокруг себя… именно, — только оглядеться — и готово! Кто потолковее… поумнее… Н-да, на то только и есть наше братство, чтоб хранить родину; без него слопают Украйну соседи… русского и следа не останется… так нам, значит, и нужно перво–наперво про Запорожье печалиться.

— Что так, то так! — промолвил Чарнота.

— Как с книги! — встряхнул головой Кривонос.

Кругом послышался возбужденный одобрительный гул.

— Что и толковать, голова не клочьем набита, — заметил и бандурист.

— Так вот, друзья, о себе–то нам и надо радеть, — смелее и увереннее продолжал Тетеря, — а чем нам подкрепить себя? Добычей! А как добычу добыть? Войною, походом, набегом… Ведь без войны мы оборвались, обнищали…

— Да он, ей–богу, говорит Дело! — просиял Кривонос и поднял задорно голову.

— Правда, правда! Хвала! — крикнул Морозенко.

— Молодец! Рыцарь! — воодушевился Чарнота.

— Слава! Слава! Вот голова так голова! — уже загалдели кругом.

Толпа заволновалась. Эти мешковатые, апатические фигуры, с пришибленным тупым выражением лиц, преобразились сразу, словно по мановению волшебной руки, в каких–то пылких атлетов, готовых ринуться, очертя голову, в самое пекло: лица их оживились энергией и отвагой, в глазах заблистал благородный огонь, в движениях сказалась ловкость и сила.

Значные козаки, зная запальчивость своих собратьев и безумную страсть их ко всякому отчаянному предприятию, смутились несколько этим настроением, так как оно могло повредить их интересам, и начали сбивать толпу на другое.

— Оно бы хорошо, — стал возражать Сулима, — да ведь мир у нас со всеми соседями… татар зацепать не след, а своих и подавно.

— Кто же это своих будет трогать? — уставился Кривонос на Сулиму. — Только пан, может быть, и ляхов считает своими?

— Конечно! Как же! — отозвались Морозенко и Чарнота. — Этих католиков за родных братьев, верно, считает!

— Стойте, — поднял руку Тетеря, чтоб остановить возраставший ропот, — да для чего бусурманы на свете?

— Чтоб бить и добру учить! — заорали в одном углу, а в другом засмеялись.

— Да ведь и Богдан передавал, чтоб воздержались пока, — попробовал было еще опереться на его авторитет Сулима.

— Передавал, передавал! — подхватили и другие значные.

— Эх, что там передавал! — раздражительно крикнул Кривонос. — Наслушались уже, будет!

— Позвольте речь держать! — вскарабкался было на бочку Тетеря.

Но Кривонос перебил его:

— Не нужно! Разумнее не скажешь! В поход так в поход!

— В поход! — уже заревели кругом. — Веди нас в поход!

Тетеря побагровел от восторга.

— На неверу, на турка! — поднял он высоко шапку.

— Нет, не турка! — завопил, потрясая кулаками, Кривонос. — Что, братцы, турок? Нам от него мало обиды; сидит себе за морем да чихирь пьет… А вот свои собаки хуже невер, вот как этот иуда — Ярема!.. Что он там творит, так чуб догоры лезет!.. Вот этого волка заструнчить — святое дело! Да и поживиться–то будет чем.

— На Ярему! На ляхов! — завопили неистово Морозенко и Чарнота.

Многие отозвались сочувственно на этот крик. Но в другом конце крикнули:

— На бусурман! На неверу!

Значительная часть публики поддержала и этих.

Тетеря, испугавшись, чтоб не выскользнуло из его рук главенство, попробовал оттянуть решение этого вопроса до более удобной минуты. — Панове! Товарищи! Братья! — закричал он, натуживаясь до хрипоты, и замахал руками, желая осадить поднявшийся шум. — Куда идти — мы решим потом, — напрягал он голос и багровел от натуги, — довольно и того, что решили: в поход! А перед походом ведь нужно выпить… Так вот и выпьем за счастье. Я угощаю всех!

— Вот дело так дело! Ловко! Голова! — загалдели все единодушно и начали швырять шапки вверх.

— Гей, Настя, — обратился Тетеря к стоявшей тут же и все еще дрожавшей от страха шинкарке, — тащи сюда и оковитой, и меду, и пива, чтобы по горло было! За все я плачу!

— Ох, расходился, сокол мой ясный! — обрадовалась она наконец такому счастливому исходу. — Только чтоб уже без свары.

— Не будет больше, не бойся… Сабля помирила. А вот если взойдет моя звезда, — обнял он ее и наклонился к самому уху, — так тогда вспомнит гетман Тетеря Настю Боровую.

— О? Дай тебе боже! — поцеловала его звонко Настя.

— Тс! — зажал он ей рот. — Тащи–ка все, что есть у тебя.

Но повторять приказание было не нужно: дивчата уже по первому слову Тетери начали сносить сюда все хмельное и все съестное. Началось великое, широкое пированье. Зазвенели ковши, полилась рекой оковитая, потекли черною смолой меды, запенилось пиво… Зарумянились лица, развязались языки, и потянулись к объятиям руки. Поднялся шум, гам, перемешанный с выкриками, возгласами, пересыпанный хохотом… Осушались ковши за успех предприятия, за веру, за благочестие, на погибель врагов, и за разумную голову — за Тетерю, а в некоторых кучках кричали даже:

— За нового кошевого!

Взволнованный и разгоряченный Тетеря только обнимался со всеми и пил за всех.

— Эй, гулять так гулять! — кричал он. — Чтоб и небу было душно! Музыку сюда! Плясать давай, чтоб и корчма развалилась.

— Плясать так плясать! — подхватили одни.

— Песен! — крикнули другие. — Жарь, бандура!

Рассыпались аккорды, зарокотали басы, зазвенели приструнки, и разлилась удалая песня:

Ой бре, море, бре!

Хвиля гра, реве –

Злотом одбиває,

Чаєчку гойдає…

Гей, напруж весло.

Хвилю бий на скло;

Ген байдак синіє –

Серце молодіє!

Мріється й чалма,

Ех, вогню чортма…

Люлька гасне в роті –

Видно, буть роботі!

— Эх, козаки мои родные, орлы мои славные, — распалилась Настя, — давайте–ка и я вам песню спою!

— Валяй, валяй! — подбодрили ее весело все.

И Настя запела звонким, сочным голосом, запела, заговорила, и каждый звук ее песни задрожал зноем страсти, огнем лобзаний и ласк:

Спать мені не хочеться,

I сон мене не бере,

Що нікому пригорнути Молодую мене, —

Нехай мене той голубить,

А хто вірно мене любить,

Нехай мене той кохає,

Хто кохання в серці має…

Ох, ох, ох, ох!

Хто кохання в серці має!

И все подхватили дружно:

Ох, ох, ох, ох!

Хто кохання в серці має!

С каждым новым куплетом наддавала Настя больше и больше огня, с каждым куплетом воспламенялись больше и больше слушатели, наконец, не выдержал какой–то козак и начал душить Настю в объятиях.

— Зверь–девка! Зверь! — приговаривал он шепотом. А другие еще подзадоривали. — Так ее, шельму! Так анафему!..

Настя только кричала и отбивалась.

— Гей, до танцев! Подковками! Жарь, музыка! — скомандовал кто–то.

Бандура зазвонила громко, козаки подхватили:

Коли б таки або сяк, або так,

Коли б таки запорозький козак…

А дивчата пели:

Коли б таки молодий, молодий,

Хоч по хаті б поводив, поводив!

Настя же, вырвавшись из объятий, додала еще:

Страх мені не хочеться

3 старим дідом морочиться!.. —

и закружилась, зацокала подковками.

Все понеслось за ней в бешеном танце; вздрагивали могучие плечи, сгибались и стройные и грузные станы, подбоченивались руки, вскидывались ноги, извивались змеями чуприны, разлетались чубы; и молодые, и старые головы, разгоряченные вином и задористою песней, в каком–то диком опьянении предавались безумному веселью, забывая все на свете, не помня даже самих себя, не сознавая, что через минуту может налететь лихо — и занемеет перед ним разгул, и превратится безмятежный хохот в тяжелый болезненный стон, в вопли… Но тем человек и счастлив, что не знает, не ведает грядущей минуты…