Буря

LVIII

Центр занимали польские козаки, одетые в жупаны, в высоких барашковых шапках с выпускными красными верхами, вооруженные саблями да легкими пиками; на правом фланге стояли польские татары в чекменях, низких шапочках, с кривулями и сагайдаками за спиной; на левом фланге были польские пятигорцы в черкесках, папахах с шашками да рушницами.

— А где же мои гусары? — спросил у Шемберга гетман.

— Не могли переправиться, ваша ясновельможность, через эту желтую топь; едва–едва переправилась легкая кавалерия и то разгрузила на огромное пространство это болото. Драгуны двинулись и начали вязнуть своими тяжелыми конями по брюхо, а гусары так с первых шагов загрузли… засосались…

— Гром и молния! — вскрикнул взволнованный гетман. — И эта речонка может служить препятствием к бою? Чтоб ночью были устроены гати, — возвысил он голос, — а к рассвету чтобы здесь уже стояла моя артиллерия и развевались все хоругви!

— Все, что возможно, будет исполнено, — замялся почтительно Шемберг, — но фашин нет, надо искать верболоза и лозняку.

— Проклятие! — вскрикнул Потоцкий.

— Но пусть не печалится ясновельможный: все уладим, добудем… а ничтожное промедление сослужит нам пользу… подойдут полки Барабаша.

— Они уже должны быть недалеко: я послал им в проводники десяток драгун, — доложил ротмистр.

— Ну, уж ждать рейстровиков не нахожу нужным, — загорячился Потоцкий, — в лагере трусливое молчание… паника… мы справимся и без них.

— Молчание нельзя объяснять паникой, — вмешался Чарнецкий, — черт побери! Они бросались дерзостно и на более многочисленные полки.

— Да, они стойки! — подтвердил Шемберг.

— Тысяча перунов, как стойки! — воскликнул ротмистр.

— Як бога кохам, — улыбнулся Потоцкий, — ваши отзывы, панове, порывают меня еще больше столкнуться с врагом и доказать ему, что у моего грозного, покрытого славой войска хватит и силы, и доблести раздавить мятежных козаков.

— Виват! Виват! — загремел взрыв восторженных приветствий.

— Несмотря на это, — заговорил после паузы настойчиво и серьезно Чарнецкий, — я бы просил, ввиду скорейшего осуществления ясновельможных желаний, не только не перетаскивать сюда артиллерии и обоза до прихода рейстровиков, а даже отступить назад с легкой кавалерией. Клянусь моею честью и опытностью, — поднял он руку на нетерпеливое движение предводителя, — козаки, заметя невыгодное положение и слабость наших легких хоругвей, бросятся стремительно по покатости и опрокинут их в болото.

— Я присоединяюсь к мнению полковника, — наклонил голову Шемберг, — позиция внизу, так сказать, под врагом, да еще с болотом в тылу — это вещь невозможная.

— Совершенно справедливо, — заметил и ротмистр, — разрывать войска нельзя, а на той стороне можно и окопаться, и подождать Барабаша с Ильяшем, а потом уже разом окружить и разнести на клочки врага.

Другие начальники хоругвей поддержали тоже это мнение, и Потоцкий, скрепя сердце, должен был подчиниться военному совету.

Не только заря успела погаснуть, но и заснувший ветер успел уже проснуться снова, и потемневшее небо успело покрыться чешуйчатою сетью облаков, усиливших мрак, когда, наконец, атаманы и легкие хоругви возвратились назад к своему обозу: пришлось ехать далеко в обход, так как по разгруженному болоту решительно нельзя было перебраться конем.

Начали сейчас же устраивать боевой лагерь.

Впереди уставили цепь из брик и фургонов, выдвинули между них артиллерию, расставили в авангарде широкою дугой спешившихся драгунов, нарядили по сменам конные разъезды и начали окапываться со всех четырех сторон рвами. Внутри же расставили по углам вартовых и развели огромные костры. Между тем и паны велели разбить свои шелковые палатки, выкатить бочонки вина, наливок, венгржины, и вскоре весь воздух огласился их громкими возгласами, заздравными криками и хвастливыми поздравлениями с завтрашнею победой.

В козацком лагере тоже мерцали огни, хотя все было безмолвно и сурово.

Но вот стали затихать громкие возгласы и в польском обозе. Послышался кое–где густой храп, тихое фырканье лошадей, и мирная ночь спустилась над этими еще живыми, но уже обреченными смерти людьми.

Еще солнце не показывалось на горизонте, а все уже кипело жизнью в польском лагере. Играли трубы, били барабаны, предводители строили свои полки. К Потоцкому, осматривавшему грозных гусар, подскакал рыжий Шемберг.

— Ясный наш вождь, — преклонил он клинок обнаженной сабли, — мои лазутчики принесли мне известие, что рейстровики уже недалеко, идут к нам… вон там, за гайком; с минуты на минуту они должны быть здесь.

— Отлично, пане полковнику, мы подождем их прибытия. Строиться и ждать! — скомандовал Потоцкий войскам и, пришпорив коня, направился к небольшому пригорку, возвышавшемуся среди лагеря. За Потоцким последовали Чарнецкий, Шемберг, ротмистр и другие паны.

Перед глазами их открылась освещенная восходящим солнцем обширная равнина и огромный козацкий табор, занявший своею тяжелою массой весь ее горизонт.

— У них мало орудий, — заметил сквозь зубы Чарнецкий, всматриваясь в длинный ряд козацких укреплений.

— И положение их не совсем удобно, — прибавил Шемберг. — Когда подойдут рейстровые, нам не трудно будет опрокинуть весь их табор.

— Еще бы! — раздалось то здесь, то там. — Трусы! Смотрите, как притихли; небось, теперь и не задевают нас, как в былое время!

— Да постойте, пышное рыцарство, — заметил ротмистр, — они понадвинулись к реке.

— Клянусь найсвентшей маткой — это так! — воскликнул изумленный Потоцкий. — Они были вчера за полмили, а теперь на скате!

— Какая дерзость! — выхватил саблю Чарнецкий.

В это время на краю горизонта показались какие–то смутные, миражные линии.

— Они! Рейстровики! — крикнул громко Шемберг. — Ветра нет… Что–то колеблется маревом… Это наши стяги и хоругви.

— Рейстровые, рейстровые! — раздались кругом громкие возгласы. — Вон видны и кони!

— Vivat! Рейстровые! Подмога! Подмога! — замахали шапками паны, а за ними жолнеры, и громкие крики огласили весь лагерь.

— Но откуда они достали коней? — заметил с изумлением ротмистр; за шумными проявлениями восторга никто не обратил внимания на его слова.

Только драгуны молчали, посматривая нерешительно друг на друга из–под своих круглых, отороченных стальною сеткой шеломов. Казалось, какая–то общая затаенная мысль охватывала их всех и смущала сердца. Но, увлеченные нетерпением, и предводители, и жолнеры не замечали тревожного состояния своих сотоварищей. Между тем движущиеся облики вырезывались все яснее и яснее, и через четверть часа предводители действительно могли уже различить стройные колонны приближающихся полков{105}.

— Молодец Кречовский! Поспел! Как раз вовремя! Стоит награды! — послышались среди панов громкие восклицания.

— Ну, уж мы теперь их всех живьем переловим! На арканах приволочим к гетману песьих сынов! — кричали хвастливо рыцари то в той, то в другой группе, размахивая саблями и руками.

А волнующиеся линии конницы все вытягивались и вытягивались… Они направлялись от Днепра, но по странной случайности двигались не по этой стороне речонки, а по другой, неприятельской…

Молодой гетман не замечал этой странности, а, отдавшись весь воинственному азарту, жадно следил за приближающимися колоннами и мысленно летал уже с окровавленною саблей в руке среди смятых и разбегающихся врагов.

— Ах, как они медленны! Как медленны! — горячил он в нетерпении коня.

— Но они, черт побери, слишком приближаются к лагерю неприятеля! — пробормотал сквозь зубы Чарнецкий, сжимая свои широкие, почти сросшиеся брови.

— Да, — заметил и региментарь, — быть может, они не знают брода.

— А проводники? — спросил каким–то неверным голосом ротмистр.

— Да… Никто не вернулся пока, — повернул тревожно Шемберг коня, чтобы лучше рассмотреть движение рейстровиков.

— Слишком! Чересчур приближаются к неприятелю, — заволновался Потоцкий, — могут попасть в ловушку…

— Да чего им бояться? — выхватился чей–то задорный, молодой голос, но он прозвучал как–то странно в охватившей вдруг всех тревожной тишине.

— Смотрите, смотрите! Неприятель с их стороны размыкает табор, — горячился юный полководец, — сейчас последует вылазка!.. За мною! На выручку товарищей! — выхватил он свою саблю.

— До зброи! — подхватили некоторые.

Но в это время раздался бешеный рев Чарнецкого:

— Проклятье! Измена!

— Измена! Погибель! — вырвался один общий вопль из сотен грудей.

Ряды расстроились, жолнеры побросали оружие. Все бросились в смятении и ужасе к окопам. Но сомневаться тут было уже нечему. Распустивши свои козачьи бунчуки и знамена, войска стремительно мчались при звоне труб и литавр в широко распахнувшиеся объятия козацкого табора. Дружные, радостные возгласы тысяч голосов оглашали там воздух с прибытием каждой новой волны. Все у козаков оживилось и заволновалось.

Пораженные, безмолвные стояли поляки, не веря своим собственным глазам. Но вот прошла минута первого ужаса, и тысячи обезумевших от ярости криков огласили весь лагерь. В мгновенье все изменилось: испуганные, бледные, растерянные лица смотрели с ужасом друг на друга, толпясь беспорядочными, сбившимися массами.

— Измена, погибель! Измена! — раздавалось кругом. Только драгуны не разделяли общего ужаса: с загорающимися восторгом глазами они напряженно следили за движением рейстровых войск, прислушиваясь к родным боевым звукам, долетавшим к ним издалека.

— Клятвопреступники! Вероломцы! — сжимал в отчаянии руки молодой предводитель. — Они клялись, и такая гнусная измена! Пусть позор покроет их головы на веки веков! Но мы поляжем здесь братски, панове, один подле другого, а не отступим назад!

Паны молчали.

— Отчаиваться нечего, панове, — заговорил уже бодро, овладев собою, Чарнецкий. — Правда, гнусная измена лишила нас возможности взять штурмом их лагерь, но мы еще можем защищаться. Надо послать только гонца за помощью к гетманам, окопать лагерь, укрепиться. А когда придет подмога, о, тогда мы отплатим им за измену, — будут помнить до судного дня!

Пышная, разряженная, увешанная оружием шляхта несколько ободрилась и бросилась делать, в свою очередь, распоряжения по войскам.

А среди толпы драгун волнение все росло и росло и, казалось, достигло высшей степени. Более всех волновался молодой еще украинец в драгунской форме.

— Братчики! Друзи! Родные! — вскрикнул он вдруг, не выдержавши, и оборвал рыданием слова. Все оглянулись. Молодой драгун, забывши все окружающее, с восторгом указывал товарищам на исчезавшие в козацком таборе рейстровые войска.

— Холоп! — крикнул бешено Чарнецкий, взвизгнула сабля и опустилась клинком на голову козака. Раздался тупой лязг, и без слов упал, словно сноп, молодой козак. Еще и восторженная улыбка не успела слететь с его лица, но густая волна крови хлынула в одно мгновенье из разрубленной головы и, заливши все лицо, разлилась по земле широким красным пятном. Мрачно расступились вокруг трупа драгуны. Все замолчали и потупились. Какое–то тоскливое и тяжелое смущение охватило всех при виде первой пролившейся в лагере крови.

В это время в козацком лагере вспыхнул огонек, белое облачко покатилось кольцами по траве, и через мгновенье тяжелый грохот всколыхнул весь воздух кругом.

Страшное чудовище посылало свой первый привет.

Между тем рейстровики, проскакавши мимо польских окопов, въехали в козацкий лагерь.

Посреди широкого майдана, окруженного со всех сторон войсками, собралась вся козацкая старшина. Впереди всех сидел на белом коне сам гетман Богдан Хмельницкий. Одетый в белый парчовый жупан, с белым знаменем в левой руке и с серебряною булавой в правой, он мог бы казаться каким- то блестящим архангелом, если бы не глаза его, мрачно горевшие на суровом и темном лице. Над головою гетмана свивались и развивались малиновые козацкие знамена; бунчужные товарищи держали за ним бунчуки. По бокам гетмана, выстроив коней полукругом, помещались Богун, Кривонос, Небаба и другая старшина. Довбыши били в котлы, литавры и бубны.

Но вот показались первые лавы рейстровиков, и оглушительный, радостный возглас прокатился над всею многотысячною толпой.

Войска все вливались и вливались, затопляя и майдан, и все свободные места, и, казалось, с каждою их волной новая отвага и решимость вливались в сердца козаков.

Когда наконец все вошедшие войска выстроились стройными рядами, шесть выборных козаков отделились от них и подъехали к Богдану, держа в руках бунчуки и знамена.

— Клянемся тебе, гетмане–батьку, и всему славному товарыству, — произнесли они, торжественно кланяясь на все стороны и слагая у ног Богдана знамена и бунчуки, приходим мы под твое знамя служить церкви святой и матери нашей Украйне!

— Слава! Во веки слава! — раздался кругом воодушевленный возглас и прокатился громом по всем чернеющим рядам.

— Братья, рыцари–молодцы! — начал громко Хмельницкий, подымая свой бунчук.

Все кругом замолчали.

— Пусть будет ведомо вам, что мы взялись за оружие не ради добычи и славы, но ради обороны своей жизни и наших жен и детей. Все народы имеют свои земли, лисы имеют норы, птицы — гнезда, только несчастным козакам негде в своей родной земле буйные головы преклонить. Все отняли у нас поляки — и честь, и свободу, и веру. Это за то, что мы жизни своей не щадили, обороняя польское королевство от тяжких врагов, расширяя его пределы. Не они ли называют вас хлопами и быдлом? Не они ли замучили ваших гетманов, вашу старшину? Не они ли отдали нечестивым ваши святыни и храмы? Не они ли зверски катуют ваших братьев, и жен, и детей? О, доколе же мы будем, панове–братья, невольниками в родной земле? Бедные мученики, погибшие за край и за веру, просят вас, братья, отмстить за их страшную смерть.

— Отмстим! Поляжем! Веди нас, батьку! Гетману слава! — раздались кругом восторженные возгласы.

Шапки полетели вгору. Объятия, крики, поцелуи, слезы, проклятия — все слилось в каком–то общем, захватывающем порыве.

— Эх, бей меня нечистая сила! — ударил шапкой по земле Кривонос, когда улеглись первые порывы стихийного воодушевления. — Да клянусь своею головой, стоило пережить все наше горе, чтобы дожить до такого светлого дня!

— Веди нас, батьку! Пусти добывать лядский обоз! — закричали разом Богун, Ганджа, Чарнота, Морозенко и другие козаки, обступая Богдана.

— Веди, веди! — подхватила окружающая старшина.

— Стойте, панове, — остановил всех Богдан, — потерпите, еще осталось немного терпеть. Не выходить из–за окопов в поле! С божьей помощью условимся со своими союзниками, а тогда уже ударим наверняка.

Беспрекословно разошлись начальники к своим отрядам, исполняя строгий гетманский наказ.