Буря

LX

Было за полночь; беспросветный мрак скрыл уже своим пологом оба лагеря и полз к Жовтым Водам; мелкий дождь моросил и усиливал его еще больше. Среди однообразного шума дождевых капель послышались вдруг у берега речки чвакающие звуки конских копыт и в клубившейся тьме показались неясные силуэты нескольких всадников.

— Ты ж, Морозенко, добре знаешь, где другой брод? — послышался среди всадников сдержанный голос, звучавший густым басом.

— Так, так, пане полковнику, — ответил другой, молодой, голос, — как ездил к Тугаю, все выглядел гораздо; тут ляхиразгрузили, а там дальше перебраться чудесно, и вербы густо растут… За ними и притаиться можно.

— Гей, панове атаманы, — пробасила тихо гигантская тень, — за нами ведите хлопцев ключом, да чтоб и мышь не проснулась.

Приказание передалось шепотом от одного к другому, и за первым всадником потянулись длинною вереницей силуэты конных фигур, выплывая из тьмы и погружаясь через миг в нее снова.

Далеко левее этого места кто–то брёхался конем в тине и хотя не полным голосом, но все же довольно внушительно ругал речку: «А чтоб ты всохла, жовта тванюка! Ишь, ни взад, ни вперед».

— Да куда ты, Чарнота, залез? — раздался из тьмы резкий шепот. — Налево выбирайся: еще далеко до броду.

— Хоть дулю под нос — не видно!

— Дай повод, я тебя проведу; нам ведь еще гонов за двое переходить.

— Веди, веди; ведь ты, Ганджа, верлоокий, как волк, — ночью видишь.

— Ха–ха–ха! — засмеялся вожак. — Сегодня все, брат, станем волками, как накинемся на ляхов невзначай. Ну, теперь проворнее: наши уже ушли… догнать надо. Гайда!

И две тени потонули во мраке.

Между тем в козацком лагере, по–видимому спавшем мертвецки при потушенных даже кострах, происходило в действительности что–то необыкновенное. Таинственно и суетливо двигались тени, рассыпаясь по табору и соединяясь потом в стройные массы. С правой стороны у разомкнутых возов мерещилась расплывчатыми в сумраке очертаниями фигура гетмана на коне, окруженная атаманьем; неторопливым, уверенным тоном делал он свои последние распоряжения:

— Ты, Кривонос, со своими славными пехотинцами перейдешь вброд Жовтые Воды и подкрадешься на добрый мушкетный выстрел к лядскому лагерю; рассыпься между кустами и начни щелкать о панские брюхи орехи. Ты, Кречовский, с рейстровиками заляжешь за Кривоносом густыми лавами, там как раз есть и лощина, а Богун со своим конным отрядом переправится немного правее и прикроет вал, я же с моими бесстрашными запорожцами подойду слева и займу центр. Коли ж Кривоносовы осы доймут пышную шляхту и заставят ее выйти в поле, то первый ее натиск встретит Богун и привлечет к засаде. Если же они отважатся двинуть на нас и главные силы, то я их приму на свою грудь. А вы тогда, друзи, ты, Кривонос, со своими вовгурами, и ты, Кречовский, с рейстровиками, киньтесь в их лагерь, а с тылу еще пригнетит Тугай–бей. Ты же, Небаба, и ты, Нос, остаетесь с резервами в лагере. Переправлять возы через топь трудно, а гарматы и совсем невозможно, так вот ты и приготовь загату, загрузи несколько возов, постели по ним доски и через этот помост уже двинешься с гарматой и обозом, а пока что покашливай из «баб» и «панянок», хоть и надарма, лишь бы дымом застлать твои работы по переправе.

— Все исполним, ясновельможный! Костями ляжем за нашего батька! — загомонила вокруг старшина.

— Спасибо, друзи, верю! Не за меня только ложитесь костьми, а за кровный люд да за родину. За них и я несу свою голову. Помните, братцы, что сегодняшняя битва для нас все: либо пан, либо пропал. Так вот, ежели где–либо что — не допускайте смятения.

— Будь покоен, батьку, не дрогнем, — посыпались бодрые отклики.

— Это и малому дитяти известно, — подхватил энергично Богдан, — что нет на всем свете равных вам по отваге и силе.

— Спасибо, спасибо, батьку! — раздались воодушевленные возгласы и старшины, и ближайших козаков.

— Победа, братья, — продолжал гетман, увлекая всех своим бодрым, уверенным словом, — в наших руках. Этот дождик — божия к нам ласка; если он пойдет дольше, то так разгрузит поле, что уланы завязнут в нем своими тяжелыми конями. Что уланы? Драгуны даже не двинутся с места.

— А то, пожалуй, и к нам придут, если двинутся, — засмеялся кто–то.

— Что ж, братья к братьям, — заметил Небаба.

— Дай господи! — произнес торжественно Богдан. — С ним, мои братья и друзи, дерзаем! Соберем же все силы нашего духа во славу поруганного в наших храмах бога и ударим, не жалеючи жизни, на жестокого и кичливого врага! Не бойтесь этих пугал в крыльях и леопардовых шкурах! Чем они вас запугают — перьями на шапках, что ли? Разве отцы ваши не били их? Вспомните славу дедов наших, что разнеслась по всему свету! И вы одного с ними дерева ветви! Покажите ж свое завзятье! Добудьте славы и рыцарства вечного! Всемогущий господь вам поможет! Кто за бога, за того бог!

Настало туманное, мокрое утро. Лениво просыпались паны в своих пышных палатках после сытного ужина. Успокоенные крепкими рвами, грозною своею артиллерией и предполагаемою трусостью «хамья», они нежились ещё на перинах, не желая выставлять своих полухмельных голов на холодный воздух сырого утра. Пахолки и жолнеры тоже прятались под будами и бриками, завертываясь в бурки и кереи. Совсем уже стало светло, но окрестности были задернуты тонкою пеленой синеватого тумана.

У окопов, где между свеженасыпанными валами расставлены были пушки, собралась порядочная кучка жолнеров, драгун и гусарских слуг. Шел оживленный разговор о том, где бы пустить коней на пашу, а главное — напоить.

— Як маму кохам, хоть пропадай! — горячился один мазур. — Выбрали такое место, что только с ведьмами танцевать, да и квита! За табором пески и солончаки.

— А впереди вода и паша, — заметил, загадочно улыбаясь, один из драгун.

— Ступай сам на то пойло, — огрызнулся мазур. — За окопы и носа не выткнешь, так и пронижут либо пулей, либо стрелой, Перун их забей!

— Да ты крикни Перуна на голову пана Чарнецкого. Это он вас завел в такое место.

— Ты, хлопе, про пана полковника дурно не говори! — прикрикнул мазур. — Уже испробовал один молодец его ласки, а ты еще и на кол угодишь!

— Посмотрим! — заскрежетал зубами драгун.

В это время недалеко за окопом раздались вдруг мушкетные выстрелы и начали пересыпаться трескучею гаммой. Среди собравшейся кучки засвистали, защелкали пули. Мазур повалился первым, за ним упало еще двое… еще и еще… Поднялось смятение; послышались стоны и крики. Уцелевшие люди бросились врассыпную к лагерю с воплями ужаса: «Атака! До зброи!» Но и там уже козацкие осы находили своих жертв и производили панику.

Ошеломленные неожиданною дерзостью хлопов, вельможные паны повыскакивали из своих палаток заспанные, полураздетые и начали метаться по лагерю, то хватая свое и чужое оружие, то крича на слуг, чтоб давали коней, то вопя в страхе: «До зброи!» Но не все потеряли рассудок, нашлись окуренные порохом, опытные в боях и с недрогнувшим сердцем начали приводить в боевой порядок войска; нашлись и пылкие удальцы, не пробовавшие еще боевого угара, которых эта нервная суматоха увлекала какою–то жгучею утехой и наполняла радостным трепетом сердца. К последним относился и молодой полководец–герой. Потоцкий и без того не спал почти целую ночь; он не принимал участия в панских пирах, а ходил по лагерю и наблюдал за производившимися при факелах работами. Когда же усилившийся дождь прекратил их, то он возвратился в свою палатку и долго не мог даже прилечь: кипучая натура его жаждала деятельности, боевой удали, сильных, могучих впечатлений, а вместо этого ему предложили томительное заключение в крепости и ожидание подмог. Все это возмущало и мучило нетерпеливого, рвущегося к славе героя и отгоняло сон от его очей. Только под утро он забылся в поэтических грезах, но и они не успокаивали его мятущихся порывов, а раздражали еще более фантазию какими–то образами дивных прислужниц, облекавших его в белоснежные ткани и венчавших венком неувядаемой славы.

Когда поднялось смятение в лагере, Потоцкий уже был на коне и первый бросился к окопам, приказав трубить тревогу и сзывать к бою войска. Охваченный порывом огненной отваги, он горел нетерпением ринуться в битву со своими бессмертными гусарами и раздавить дерзких. К нему подскакал разъяренный Чарнецкий:

— Тысячи дяблов! Какая дерзость! О, это хамье, это быдло дорого мне за нее заплатит!

— Если бы только они все вышли в поле, — пламенел и восторгался Потоцкий, — мы бы их раздавили, разметали и с трубными звуками прошли бы по этим покрытым славою полям! Прикажите, полковник, готовиться к бою хоругвям, — обратился он к Чарнецкому, — я сам поведу их в атаку!

— О, ясновельможный гетман будет украшением нашего славного рыцарства! — воскликнул Чарнецкий. — Все будет готово, но сначала надо будет послать на рекогносцировку нашу легкую кавалерию!

— Двинуть все войска сразу, артиллерию вывести в поле, открыть непрерывный огонь; стремительностью и отвагой мы обратим в бегство врага, а тогда разгромим его табор!

— Погода для нас неблагоприятная, ясновельможный гетман, — вмешался в разговор подъехавший Шемберг, — в дождь и туман выходить в поле опасно, можно загрузить орудия и попасть в ловушку, в засаду.

— Такого дождя еще бояться? — изумился Потоцкий. — После этого я не знаю… да он и прошел… только небольшой туман!

Все оглянулись. Дождь едва–едва моросил, совершенно затихая; волнующийся туман сгущался, приподымаясь от земли клубами, но небо не прояснялось. — Дождь–то хотя и утих, но только временно, — возразил Шемберг, — пожалуй, перед ливнем… а поле разгружено и теперь. По–моему, — заговорил он решительно, — нашу конницу, легкую и тяжелую, выстроить здесь в боевой порядок, но не выводить за окопы; драгунов же спешить и расставить с мушкетами и копьями на валах, а против козацких застрельщиков выслать свою цепь.

— Да? — возмутился региментарь. — А самим стоять бездеятельно и любоваться, как наше славное рыцарство будет безнаказанно падать под градом хлопских пуль?

— Против застрельщиков высылать целую армию? — сдвинул плечами Шемберг.

— Застрельщики, вельможный пане, — вмешался Чарнецкий, — сами никогда не выступят: за ними, верно, стоят полки и готовятся к атаке.

— Или ждут, чтобы мы поймались на удочку и вышли в поле, — поправил Шемберг, — а потому и нам лучше выждать и высмотреть расположение их войск.

— Выждать? — прервал его презрительно молодой полководец. — На бога! Опять ждать и дождаться, пока не выскочат из тумана тысячи этих дяблов и полезут на наши окопы…

— О, они хуже дяблов, — подъехал в это время к Шембергу пан ротмистр, услыхав только последнюю фразу, — если уж полезут, то никакой сатана не остановит их; распорите козаку брюхо — он будет лезть; отрубите руки и ноги — будет лезть, снимите голову… — остановился ротмистр, почувствовав, что немного увлекся.

— А если и без голов лезут? — улыбнулся саркастически Чарнецкий.

— Пане полковник! Пшепрашам! — вспыхнул было ротмистр.

— То тем более, — продолжал Чарнецкий, — ясновельможный региментарь наш прав, что мы не должны допускать их к атаке, а, напротив, отразить дерзость.

— Совершенно верно, — возвысил голос Потоцкий и скомандовал повелительным голосом: — Легкая кавалерия за мной в поле! Драгуны и гусары быть готовыми к бою! Артиллерии выступить и открыть усиленный огонь!

— Будет все исполнено! — отсалютовал саблей Чарнецкий. — Но я бы просил от имени отца панского, нашего славного гетмана, не рисковать так страшно жизнью. Начальство над легкою кавалерией можно поручить кому–нибудь другому, — неприятель еще не выяснен… могут быть случайности…

— За излишнюю храбрость сына не покраснеет отец, — бросил гордо Потоцкий и потом добавил: — А риску я не боюсь, опираясь на вашу доблесть, панове, известную ойчизне давно. Вы баловни славы; не ревнуйте же меня к ней, а позвольте хоть раз прикоснуться к ее сладким устам!

— Виват! — обнажили сабли собравшиеся начальники отрядов и с воинственными кликами помчались к своим частям.

Вскоре за окопами уже развевались разноцветные значки, и выстроенные в ряды кони нетерпеливо топтались на месте, закусывая удила. Потоцкий бесстрашно гарцевал впереди и воодушевлял всех своим огненным словом.

— Панове, витязи, любимцы Беллоны! Перед вами неприятель, которого вы всегда побеждали. Говорят, что он превышает нас численностью, тем лучше — больше потехи. Говорят, что эти хлопы бьются отважно — тем лучше: больше нам славы! Вперед же за венками! — взмахнул он блестящим клинком и вихрем помчался в ту сторону, откуда летели пули застрельщиков. За ним рванулась с места в карьер легкая кавалерия, хлопая хоругвями, шелестя значками, сверкая обнаженными саблями, шашками, ятаганами.

Козаки, заметив движение конницы, усилили пальбу; словно вспугнутое гнездо ос, зажужжали пули. Всадники стали пригибаться к луке, сваливаться на бок, падать, кони заметались, расстраивая стройность рядов.

Но вот наконец и козаки: за кустами, за камнями, за пригорками лежат, перескакивают, прячутся. Кавалеристы припустили лошадей; козаки, давши залп, пустились бежать назад. Но не уйти им от быстрых коней, от острой стали: вот покатился один с разрубленною головой, вот угодил другой на копье, как галушка на спицу, вот схватился третий, распорол лошади брюхо, свалил ее и поляка, но впилась ему в грудь стрела, и он упал плашмя под копыта мчащихся коней.

С победными криками рассеялись веером по полю герои, преследуя в одиночку убегавших козаков. Напрасно кричал ротмистр: «До лавы!», желая восстановить порядок и прекратить преследование целыми кучами одиночных людей, — борьба была так легка, победоносная травля так увлекательна, что ей поддался даже юный и пылкий герой, вкушавший впервые опьяняющую прелесть победы. Вдруг из ложбины, застланной полосами порохового дыма, раздался оглушительный треск; целая линия вспыхнувших огоньков обозначила густую, твердо стоявшую массу — мощное каре козацкой пехоты. Шарахнулись кони, взвились на дыбы и отпрянули сразу назад, роняя славных всадников, наскакивая друг на друга и опрокидываясь в предсмертных конвульсиях. Поднялось смятение.

— На бога, панове! — вопил побледневший Потоцкий. — Вперед! В атаку! За мной!

— Стой! Стройся! — кричал в другом месте зычным голосом ротмистр. — Куда вы, трусы? Они отступают!..

И это было верно: рейстровики действительно подались назад. За ротмистром неслись и другие начальники хоругвей, перенимая бросившихся было наутек коронных татар и козаков.