Черный крест

Глава восьмая „…И ХИТРЫ, КАК ЗМЕИ“

Внешне место сборищ иеговистов ничем не отличалось от других таких же неказистых домишек на окраинной улице Приморска. Забор вокруг него был, пожалуй, повыше и посолиднее, чем у других, — в полтора человеческих роста, без единой щелочки. Стоял дом в центре правильного четырехугольника, фасадом к улице, тыльной стороной на голый, унылый пустырь, за которым поблескивал лиман с низкими, просоленными берегами. Городской шум почти не долетал сюда; было неуютно, невесело, слишком пасмурно зимой и слишком пыльно летом.

За забор вела небольшая калитка, отворяющаяся только известным людям. Вошедшего встречал рослый седобородый старик — такие служат швейцарами в шикарных ресторанах. Приветствовал гостя любезным «Добро пожаловать». Дом принадлежал седобородому. Когда-то это была развалюха, вот-вот готовая обрушиться от древности. Крыжов познакомился с ее хозяином после войны, в тюрьме. Встретились снова через несколько лет, отбыв срок. Иеговистский «слуга» дал денег, халупу привели в более или менее приличный вид, пристроили к ней большую комнату, участок обнесли забором.

На сборищах своих иеговисты читают и обсуждают статьи журнала «Башня стражи», «теократическую» литературу. Такой кружок по изучению «божественного» называется «студией». Особое место занимают «рефераты» — нечто вроде изложенных письменно рассуждений «брата» или «сестры».

Постоянно использовать под «студию» один и тот же дом Крыжов, конечно, не собирался — из соображений конспирации. «Слуга килки» прекрасно понимал, что шила в мешке не утаишь. Рано или поздно, а соседи приметят непонятные сборища в доме за высоким забором. Тогда придется сматывать удочки — и побыстрее. Сектантский «слуга» загодя старался найти новое место сборищ, но сделать это оказалось нелегко. Желающих проводить в доме своем нелегальные собрания не было. А жилье тех единоверцев, на кого Крыжов мог вполне положиться, для «студии» не годилось. Волей-неволей, а пока, до наступления совсем уж тревожных времен, иеговисты пользовались гостеприимством седобородого, впрочем, хорошо оплаченным. Сам хозяин дома «теократическими» делами не интересовался, на сборищах сектантских не бывал.

Так Крыжов, по мере сил и разумения, претворял в жизнь наказ главнейшего начальника своего «президента Кнорра»: «Будьте кротки, как голуби, и хитры, как змеи»… Точнее — вторую часть наказа, поскольку голубиной кротостью ни сам Крыжов, ни большинство единоверцев его не отличались.

Калмыков сперва приехал на Луговую днем, чтобы потом не искать и не расспрашивать. В назначенный час шел уверенно, как будто бывал здесь много раз.

Не дойдя квартала до дома, где собиралась «студия», Калмыков увидел бедно одетого мужчину лет без малого тридцати. Он сидел на лавочке возле чьей-то калитки. Бесцельно, рассеянно глядел в пространство. Однако, приближаясь к неизвестному, Саша все отчетливее ощущал на себе его пристальный, упорный взгляд.

Сердце «пионера» замерло, через мгновение забилось с небывалой силой. «Неужели?! — громом ударила тревожная мысль. — Сейчас! Когда я еще ничего не успел сделать!». Он напрягся, готовый бежать. «Сюда, в переулок, затем в строящийся дом, оттуда к сараям…»

И вдруг неизвестный чуть заметно кивнул Калмыкову, отвел взгляд в сторону. Саша перевел дух, пошел медленнее, чувствуя, как дрожат ноги. Он понял, это — «сторожевой», он охраняет нелегальное собрание, готов в случае необходимости забить тревогу.

Теперь Калмыков постарался внимательнее разглядеть «брата», но заметил только худое небритое лицо, блестящие глаза…

Седобородый привратник встретил Калмыкова обычным ласковым «Пожалуйте». Голос его переполняло радушие, седая борода рассыпалась по груди символом мирной старости. Глядя на него, не верилось, что много лет назад он был сотрудником кровавой белогвардейской контрразведки Освага, в период оккупации открыл «дом свиданий» для фашистских офицеров, сравнительно недавно вернулся из тюрьмы.

Любезной улыбкой ответив на приветствие убеленного сединами мерзавца, Саша пересек двор и вошел в дом.

Здесь было жарко, пахло немытыми человеческими телами и керосином от чадящей в углу лампы-семилинейки. Окна были плотно занавешены и от того казалось еще душнее.

Вдоль стен на лавках сидело с дюжину «свидетелей Иеговы». Невесело, но в задорном плясовом темпе они пели:

Калмыков скромно примостился в уголке и начал подтягивать хору.

Керосиновый чад першил в горле, бил в нос запах неопрятных людей. Дребезжащие голоса молящихся резали слух.

Калмыков старался не обращать на это внимания. «Простая» обстановка, в которой собирались сектанты, показалась ему особенно трогательной, напомнила легенды о древних христианах Рима, чьи моления происходили тайно, под землей или в убогих пастушьих хижинах.

Молодой фанатик обратился к богу — горячо, искренне, от всей души. Просил помощи, бодрости, силы, чтобы выполнить возложенное.

Помолившись, восторженный, начал приглядываться к «братьям» и «сестрам», с которыми отныне будет жить одной жизнью.

Как ни старался подбодрить себя Калмыков, но впечатление от единоверцев складывалось неважное. Ни среди мужчин, ни среди женщин не увидел свежего, молодого, приятного лица. Старческие, отупевшие физиономии. Тусклые или блестящие лихорадочным возбуждением глаза. Уродства. Не нужно быть особенным психологом, чтобы догадаться: собрались здесь оставшиеся за бортом жизни, неудачники, психически неуравновешенные, а может и ненормальные, прибитые горем… Всмотревшись пристальнее, Саша заметил в дальнем углу четырех молодых, а точнее, не столько молодых, сколько молодящихся женщин. Одеты одна к одной — с вульгарной претензией на моду. Самая высокая, полная брюнетка, почувствовав на себе взгляд Калмыкова, посмотрела на него, улыбнулась, толкнула локтем подругу. Та тоже улыбнулась и поглядела на молодого человека. Саша отвел глаза. Ему их внимание было неприятно.

«Нет! — мысленно говорил Калмыков. — Не то! Все это не те, которые должны быть в наших рядах. Старые, больные, убогие, не опора — обуза. Крыжов не умеет вербовать. Я сам займусь этим, мы привлечем сильных духом и телом, полных веры в бога и готовности претерпеть за него. Таких обязан я отыскать и отыщу…»

Пение прекратилось. За дверью, что была напротив входной, послышался шум.

Первым вошел Крыжов. Шагал медленно, торжественно, не оглядываясь по сторонам. Низко поклонился, здороваясь с единоверцами, и направился к оставленному для него месту на скамье. Все это выглядело очень впечатляюще. Моментами бабья физиономия «слуги» казалась даже благообразной, в ней мелькало что-то, что внушало если не уважение, то страх.

Вслед за Крыжовым вкатили кресло-коляску. В ней полусидела, полулежала Люба. На лице девушки не было ни кровинки, глаза сделались глубокими-глубокими. О волнении ее говорила и закушенная нижняя губа, и быстро поднимающаяся грудь, и пальцы, которые нервно перебирали ткань белого платья. Саше она показалась сегодня еще более привлекательной, чем при первой встрече. Но было в Любиной красоте что-то нездоровое, жалкое.

Катили коляску двое: один пожилой, среднего роста, с узким лбом, редкими волосами, непонятным взглядом. В профиль похож на щуку. Другой — молод, дюж, длиннорук и длинноног, короткие волосы мыском спускаются чуть ли не до переносицы, в глазах — веселая дурость.

При появлении торжественной процессии в молельной воцарилась полная тишина.

— Любезные и любимые братья и сестры, — проникновенным голосом начал Крыжов.

Саша подумал, что «слуга килки» несомненно обладает определенными актерскими данными. Крыжов за выпивкой и Крыжов здесь, перед верующими, были два разных человека. Голос «слуги» приобрел бархатистость, где нужно — звучность, осанка сделалась величественной, даже глаза-копейки вроде увеличились до размеров гривенника и поблескивали, как гривенники.

Спутники Крыжова тоже держались уверенно, властно, с привычной строгостью поглядывали на рядовых сектантов: волевые, знающие свою цель, «пастыри» прочно держат «килку» в руках.

Прежде чем перейти к обычной «беседе», Крыжов решил напомнить «братьям» и «сестрам» об их главной обязанности.

— Сестра Мария три раза не была на наших собраниях. Хорошо ли это? Допустимо ли пренебрегать жизнью своею духовною?!

— Сынок… у меня… болеет, — сказала сидящая рядом с Сашей женщина так тихо, что кроме ближних соседей ее никто не услышал. — Очень болеет.

— Вот, что пишется в «Башне стражи», — продолжил «слуга», не услышав ее слов или не придав им значения. Достал журнал, начал читать: — «Если ты чувствуешь духовную слабость, проверь себя. По всей вероятности ты не посещаешь регулярно собраний. Следовательно, ты лишен общения со своими братьями. Когда кто-либо начинает пропускать собрания, то он удаляется от организации Иеговы, и здесь как раз тот пункт, с которого он начинает быть слабым. Данное лицо теряет свое духовное убеждение, доходит до того, что его вера становится слабой и отмирает, и он скользит из нового в старый мир…»

Женщина, у которой болен сын, покорно опустила голову.

«Может, по отношению к ней это слишком строго, — думал Саша, растроганный ее грустным видом, — но, глядя на нее, учатся другие. Нельзя, чтобы они теряли веру».

— Теряет веру! — многозначительно повторил Крыжов, как бы произнося вслух мысли Калмыкова. — Вот до чего дойти можно!.. Вы поняли, братья и сестры?!

После паузы закончил:

— Сестра Мария перепишет из журнала трактат, который я ей укажу.

«Правильно! — мысленно одобрил Калмыков. — Прочнее запомнит, что там написано».

— Может и не одна переписывать, может сыну тоже дать, — сказал Крыжов.

Такого рода наказания иеговистские «слуги» накладывают на «братьев» и «сестер» особенно охотно. Человек, переписывающий «трактаты» из бруклинского журнала, не только лучше усваивает их содержание, но и становится соучастником размножения, распространения антисоветской литературы — преступает закон. Знакомя детей с «трактатами», родители отравляют их религиозным ядом.

Наказав «ослушницу», Крыжов начал «беседу». Темой ее избрал различие между «духом» и «плотью».

— Что есть дух и что есть плоть? — ораторствовал он. — Каковы наши стремления духовные и каковы телесные? Первые приближают к богу, вторые отвращают от него. О чем думаешь ты, приверженный плоти? О предметах суетных и скоропреходящих, каковы есть и славы жажда, и блага житейские, и прочее внимания недостойное. И напрасно ты другом своим считаешь того, кто побуждает тебя о плоти заботиться, не он друг твой, но — враг лютый…

«Молодец, — опять одобрил «пионер», от которого не укрылся тайный смысл речений «человека с двойным дном». — Они поймут, что нас надо слушать, нам верить».

— А что есть дух?! Дух есть высшая благодать, которая может снизойти на тебя, пусть ты сир, убог, людьми презренен. Дух есть сила невидимая, которая ведет нас по многотрудной жизненной тропе…

Крыжов увлекся, вошел в роль. Он долго сыпал темные слова, то снижая голос до жуткого мистического шепота, то срываясь на крик, от которого вздрагивали слушатели. Калмыкову сперва не понравилось актерство, но он не мог не видеть, как внимательны «братья» и «сестры», как напряженно ловят каждое слово «слуги». Несомненно, Крыжов пользуется влиянием, он умелый проповедник, хотя бы ради этого можно простить некоторые дурные привычки. Надо не ссориться с ним, не бранить, а спокойно убеждать, воспитывать.

— А способен ли дух наш совладать с телом? — вопрошал Крыжов. — Верю, способен! Помните вы, как боль лютую, страх и холод и жар велением духа своего побороть могли — у каждого хоть раз в жизни такое бывало. Книги мудрые рассказывают, что настоящая вера не только телом слабым, но и горами огромными двигала…

Тут Крыжов быстрым движением, неожиданным для его оплывающей, вялой фигуры, вскочил, повернулся к коляске, в которой сидела Люба.

— Девушка эта, что скоро сестрой нашей будет, больна много лет. Медицина от нее отказалась, тело ее немощно, однако дух силен. Не сразу пришла она к вере истинной, а теперь сильна ее вера и поможет ей совладать с болезнью. Прошу тебя, сестра моя, встань!

Крыжов сделал несколько быстрых, широких шагов. Вот он уже возле коляски, склонился над девушкой, глядит ей прямо в большие бездонные зрачки. Заговорил ласково, вкрадчиво:

— Встань и иди! Как брат прошу тебя, с именем бога собери силы свои, попробуй, не бойся.

Наступила гробовая тишина. Лишь из чьей-то груди с хрипом вырывалось дыхание.

Щеки Любы сделались совсем белыми.

Опираясь о подлокотники кресла, девушка поднялась. Руки ее дрожали. Казалось, ей не хватит сил оторвать тело от сиденья. Молодой сектант, что стоял за коляской, хотел помочь Любе. Крыжов повелительным жестом удержал его.

Люба встала.

Медленно, неуверенно шагнула.

Тишина как бы сгустилась до предела. Стало трудно дышать. Треснул фитиль в лампе, и ничтожный звук заставил всех вздрогнуть.

Люба сделала второй шаг.

Третий.

— Иду! Иду! Слава тебе, господь! — диким голосом вскрикнула Люба.

— А-а! — такой же истерический крик отозвался ей. Пожилая женщина в темном платье упала на пол. Тело ее корчилось, на губах выступила пена. Головой она билась о затоптанный пол.

Несчастной эпилептичке никто не помогал. Все смотрели на Любу, Крыжова.

«Слуга» положил девушке руку на лоб.

— Господь дал тебе счастье, — веско сказал Крыжов. — Помни это и во всем будь покорна господу…

Он сделал паузу. В тишине хрипела и мычала припадочная. Голова ее с глухим стуком ударялась о доски пола.

«Нехорошо! — подумал Калмыков. — Причем здесь больная? Нельзя таких пускать на божественные собрания».

Как бы прочитав его мысли, Крыжов покосился в сторону длиннорукого сектанта. Тот мгновенно понял. Грубо схватил женщину в охапку, выволок за дверь. Тотчас вернулся, брезгливо обтирая руки о штаны.

— Помните, — заговорил после паузы Крыжов, обращаясь ко всем «братьям» и «сестрам», — не чудо увидели вы, а проявление истинной веры. Наша религия не идет против науки, как говорят враги наши, а дополняет ее. Вы видели сами, что дух сильнее плоти и покорил плоть. У безбожника главное — мирские побуждения. Дух его ничтожен и слаб…

— Вера — вот путь к счастью, — все так же веско закончил Крыжов. — Верьте, покоряйтесь пастырям своим и обретете благо. — Важно повернулся к Любе. — А ты, родимая, будь здорова и счастлива, пока вера не иссякнет в тебе.

— Спасибо, благодарю тебя, — дрожащими губами проговорила Люба. Сделала еще шаг и тут силы оставили ее. Медленно, как подрубленное деревцо, начала падать.

Саша вскочил, подхватил девушку. Тонкое тело ее била дрожь. Белобрысый сектант, стоявший все время позади коляски, тоже хотел схватить Любу. Калмыков оттолкнул его локтем.

— Сомлела. Снеси на улицу, там машина, — быстро шепнул Саше Крыжов. — И возвращайся.

Люба показалась совсем легкой, почти невесомой. Она лежала у Саши на руках спокойно, закрыв глаза. Прядка волос девушки щекотала Сашину щеку. Он вдруг услышал, как бьется ее сердце. Стало хорошо и стыдно.

Выбежав с Любой на руках, Саша пересек двор. По ту сторону калитки действительно стоял автомобиль, в нем Калмыков увидел Евстигнеюшку. Саша понял, что Крыжов предусмотрел возможный неблагоприятный для Любы исход «выздоровления» и позаботился, чтобы отправить девушку домой.

В тот момент, когда Калмыков со своей ношей был у автомобиля, Люба открыла глаза. Увидев себя на руках у Саши, вспыхнула.

— Ничего, ничего, — быстро заговорил он, поняв ее состояние. — Приедешь домой, отдохнешь.

— Да, — как-то сразу успокоилась Люба. — Спасибо… тебе.

Ни он, ни она даже не заметили, что обращаются друг к другу «на ты». Для них сейчас это было вполне естественно.

Саша помог девушке усесться поудобнее.

— Деньги есть с шофером расплатиться? — спросил Саша Евстигнеюшку.

— Сродственник это. Племяш.

Стукнула дверца. Прорычал мотор. Красный огонек исчез за поворотом.

Подождав, пока машина скрылась из вида, Калмыков вернулся в дом. Воздух здесь стал густым от духоты, лампа радужным пятном маячила в чадном тумане.

Моление кончалось. Пожилой сектант со щучьим профилем вполголоса читал «реферат», написанный кем-то из «братьев». Читал монотонно, не повышая и не понижая голоса. Остальные внимательно слушали.

Крыжов сидел в углу, чуть в стороне от всех, устало привалившись к спинке стула. Глаза его были закрыты и только вздрагивающие веки показывали, что «слуга» не спит.

Эпилептичка, успевшая справиться с припадком, вернулась в комнату. Сесть почему-то не захотела, хотя ноги еле держали ее. Лицо серое, губы искусаны до крови.

Но вот чтец замолк.

Наступила тишина.

— Идите с миром, братья и сестры, — устало произнес Крыжов. — Помните о том, что сподобилось увидеть сегодня. Всем поведайте…

Тихо, не говоря ни слова, сектанты покидали дом. Они выходили по одному, парами, небольшими группами, чтобы не обращать на себя внимания. За воротами сворачивали в разные стороны, ускоряли шаг, стремясь незаметно нырнуть в темноту окраинных улиц, ближних пустырей.

Четверо молодух как бы случайно очутились позади; когда последний сектант вышел, вернулись обратно. Здесь оставались Крыжов, Саша и те двое, что вкатили коляску Любы.

— Вот они, красоточки наши, вот они, канареечки, — высоким фальцетом проверещал белобрысый.

— Цыть! — оборвал его сотоварищ. Впился острыми глазками в Сашу. Молодой человек был не робкого десятка, однако под этим взглядом поежился. И не только взгляд — вся сухопарая фигура, безбородое лицо, быстрые и точные движения сектанта выдавали в нем человека решительного, жестокого. Он был полной противоположностью пьянице-Крыжову и дурашливого вида белобрысому.

— Кто таков? — обернулся он к Крыжову. — Почему здесь?

Голос его был резок и повелителен.

— Свой, — быстро ответил Крыжов. В тоне его сквозили подчиненность, откровенный страх. — Я ж тебе говорил…

— А, ладно. — Острые глазки оторвались от Сашиного лица, вильнули в сторону. Сектант протянул сухую, костистую руку, похожую на птичью лапу. — Макруша мое фамилие.

Рука его выскользнула из Сашиной прежде, чем молодой человек успел ее как следует пожать.

— А мое — Буцан, — проверещал белобрысый. — Тебя как звать-величать-то?

Саша назвался по чужому паспорту. Никто никогда не должен знать о «пионере» больше, чем нужно.

— Вот и познакомились… А теперь, — Буцан подмигнул в сторону молодух, стоявших у стенки, — красоточки-канареечки ждут.

Крыжов пошлепал губами, будто закусывая. Пояснил Саше:

— Ежели по правилам судить, то… Однако… сами пришли, мы против желания никого не неволим…

— Сами! Сами! — проверещал Буцан.

Макруша покосился в его сторону. Очевидно, верещание, восторженно-дурашливое настроение Буцана и еще что-то было Макруше не по нутру.

— Ты вот что, — сказал Макруша, зло глядя на Буцана. — Ты шутки-прибаутки брось. Не таясь скажу, большая на тебя опаска есть, как бы болтать не начал.

Буцан пренебрежительно усмехнулся. Дурашливость как смыло с лица его, стало оно хитрым и упрямым.

— Умный ты человек, а выходит дурак. Что я — только этот секрет знаю?! О ком болтать буду? О себе самом — себе во вред?

— Чудной ты, — вмешался и Крыжов. — Где видано, чтобы брат на брата свидетельствовал!

Макруша и сам понял, что сказал не то: вся сектантская бражка одной веревочкой стянута, утаить друг о друге ничего не может. Буцана надо прогнать совсем или доверять ему до конца.

— Ты тоже опаски не имей, — закончил Крыжов, обращаясь к Саше. — Я ее, — сделал ударение на «ее», чтобы Саша понял о ком речь, — оставить хотел, да нельзя нынче, сомлела… Ничего, наше от нас не уйдет, мы не таковские! — весело засмеялся.

«О чем он? — не сразу догадался Саша. — Неужели про Любу?»

Додумать до конца не дал Макруша. Нетерпеливо проговорил:

— Начинать, так начинать! Чего зря время теряем. Давай, сестра Катерина.

Крыжов повернулся к Саше, опять пояснил:

— У нас не просто… чтобы без закона-порядка, а по-особому. В соответствии, как у них, сестра Катерина рассказала было…

— С чем в соответствии?

Ответа на вопрос свой Саша не получил.

Грудастая Катерина куда-то вышла. Быстро вернулась со стопкой аккуратно отглаженного белья. Опять вышла, принесла несколько бутылок.

В стопке оказалось не белье, а длинные белые балахоны вроде полотняных ночных рубашек. Их было восемь — по числу присутствующих. Катерина дала балахон каждому и каждой, одновременно поднося стакан. Взял балахон и Саша. Выпил. Питье отдавало сургучом и каким-то неестественным запахом, обожгло гортань. Начала мягко кружиться голова.

Повернувшись лицом к стене, Саша натянул на себя поверх одежды балахон. Странное состояние овладело Калмыковым. Он не понимал, что делает, и покорно делал то же, что и все, ждал чего-то — неясного и странного. Наверно, действовало вино, расслабленность воли после недавних переживаний, странная обстановка: рядом слышалось сопение мужчин, из дальнего угла доносилось хихиканье, возбуждающий шорох женских платьев.

Поправив хорошенько балахон, Калмыков оглянулся. В углу лежали сброшенные мужские одежды. Оказывается, товарищи Саши сперва разделись до белья, а потом облачились в балахоны. Так же поступили молодухи. Снова выпили: по очереди, из одного стакана. Затем Катерина, исполняющая обязанности не то распорядительницы, не то экономки, выдала по свече. Женщины встали в круг, мужчины последовали их примеру.

Рядом с Сашей очутилась полная брюнетка, с которой он переглядывался давеча. Большое лицо ее, мясистые губы, крупный нос, красные щеки показались Калмыкову после двух стаканов вина даже миловидными. Портили впечатление выщипанные, а затем нарисованные брови. Заметив, что молодой человек на нее смотрит, она улыбнулась — откровенно зазывающе. Будто нечаянно притронулась к Саше, толкнула жирным, горячим бедром. Пахло от нее сладкими дешевыми духами.

Катерина потушила лампу. В большой комнате затрепетали неяркие желтые огни свечей.

Катерина задвигалась первой, переступая на месте, притоптывая босыми пятками о пол:

— Гу! Гу! Гу! Гу! — невнятно забормотали женщины, а за ними и мужчины, в такт ее речи и движениям.

«Что это?! Зачем?! — Саша никак не мог объяснить себе, что происходит. — Ведь это!..» Вдруг пришел на ум стадион Янки-Стадиум, толпа, собравшаяся со всего света на «Божественной воли международное собрание». Отмахнулся от непонятно почему возникшего воспоминания. Воля размякла, он был весь во власти темноты, непонятного ожидания.

Громче выкрикивала Катерина и вдруг подхватилась — понеслась по комнате, подпрыгивая, корчась в безобразном танце.

— Ой, дух! Ой, свят! — взвизгнула другая и тоже начала дергаться, извиваться.

— Свищу, хлыщу, — забормотала соседка Саши и он с ужасом почувствовал, что начинает вторить ее бессмысленным, безобразным движениям.

А Крыжов мчался за Катериной, подпрыгивая, как она, бормоча несуразное. Догнал, схватил, потушил ее и свою свечу. В комнате стало темнее. Они взялись рука за руку и прыгали вдвоем.

— Гу! Гу! Гу! Гу! — монотонно бормотали мужчины. Равномерное бормотание подчеркивало истерические взвизги женщин, взвинчивало нервы.

— Гу! Гу! Гу! Гу!

— Свищу, хлыщу!

«Мы будем во всем подобны братьям, живущим за железной завесой…» — огненной надписью промелькнули в памяти слова Кнорра.

— Ой, дух! Ой, свят!

«Дьявол! Вижу дьявола!» — кричала иеговистка на Янки-Стадиуме.

— Свищу…

Комната плыла, кружилась. Мгновениями сознание уходило, Саша переставал понимать, где он — в настоящем или недавнем прошлом «Международного собрания».

— Ой, дух!..

Буцан вырвал у женщины свечу, потушил. Свою бросил на пол.

Макруша и третья женщина потушили свечи.

Теперь со свечами остались Калмыков и высокая, полная. Они стояли друг против друга в колеблющемся световом круге. Сразу за ними начиналась угрюмая темнота, в которой мелькали белые балахоны, извивались, корежились отвратительно и бесстыдно.

— Свищу, хлыщу, — бормотала женщина. Губы ее кривились, в зрачках отражалось пламя. Наконец, рванула к себе Сашину свечу, отшвырнула вместе со своей прочь. Свеча шлепнулась об пол. Наступила такая темнота, что у Калмыкова поплыли перед глазами радужные круги. В полном мраке она обхватила Сашу за шею. На своих губах он почувствовал ее — мокрые и мясистые. Приторно запахло духами.

Не в силах сдержать отвращение, Саша толкнул женщину. Тотчас же, без всяких промедлений и колебаний, в ответ ему влепили две пощечины — по одной в каждую щеку. Удары наносила сильная, уверенная рука — у Калмыкова зазвенело в ушах, мгновенно испарился хмель.

Путаясь в незнакомой одежде, сорвал с себя балахон. По стене добрался до двери, выбежал во двор. Оставаться дальше в доме не мог, тошнило от омерзения. Впрочем, Сашиного отсутствия никто не заметил.

Калитка оказалась запертой, но ключ торчал в замке. Саша отомкнул ее, вышел на улицу. Остановился, прислонившись к столбу, — опустошенный, без чувств и мыслей. С наслаждением вдыхал ночной воздух — такой чистый, свежий после чадной духоты. Немного успокоившись, зашагал быстрыми шагами — все равно куда, лишь бы подальше от дома, на который не хотелось даже смотреть. Щеки еще горели от ударов, но зла не было, только — брезгливость.

Время приближалось к полуночи. Изредка поддался навстречу случайный прохожий. Калмыков брел и брел, оставляя позади квартал за кварталом.

Постепенно физическое утомление, ночная прохлада подействовали на взбудораженные нервы. Саша как бы очнулся, осмотрелся, чтобы понять, куда забрел в своей невеселой прогулке.

Он был на бульваре. Внизу раскинулся ночной порт, за портом — необозримое пространство, очерченное лишь горизонтом. Почувствовав усталость, Калмыков сел на скамью. Гуляющих не было. Парочки, которые забыли обо всем на свете, мостились в темных уголках. Саша был рад своему одиночеству, сейчас ему никого не хотелось видеть.

В порту прогрохотала лебедка. Голос ее был бодрый, уверенный, неугомонный. Калмыков подумал, что управляет ею, наверно, очень сильный и очень веселый человек… Встретить бы такого, суметь привлечь, сделать своим единомышленником… А ведь Крыжов — единомышленник, его проповеди благоговейно слушают «братья» и «сестры». Крыжов — ценный человек, доверенный сектант, не рядовой — «слуга килки» и член краевого бюро.

Портовые огни медленно проплывали над землей. Подмигивали друг другу, переговаривались. Задиристо прогудел пароход. Но Калмыков ничего не слышал и не видел, старался не думать о происшедшем…

Залитый огнями порт, перекличка судов и паровозов, голоса лебедок, бодрая ночная прохлада — все так отличалось от омерзительной обстановки недавно пережитого! Образ Любы невольно появился перед мысленным взором Саши — образ славной, чистой, искренне верующей девушки. Какая неизмеримая пропасть между нею и участницами развратного представления! Саша подумал, что никогда не в силах будет даже рассказать Любе о происшедшем сегодня и сам постарается поскорее забыть все: уродливо кривляющиеся фигуры в белых балахонах, удушливый полумрак, мокрые губы на своих губах. Он даже вздрогнул от физического отвращения, от чувства телесной нечистоты. Невольно, сам того не замечая, потер губы тыльной стороной руки, как бы стирая поцелуй «сестры по вере».

Нет, все это надо забыть — прочно, навсегда. А Крыжова он заставит прекратить бесовские игрища. Разврат несет гибель, разврат несовместим с учением «свидетелей Иеговы». Калмыков вспомнил экивоки, подходцы Крыжова — «человек слаб», «сладенького каждому хочется», «строгим не будь» — и ожесточился еще больше. Уступить нельзя. Он завтра же круто поговорит со «слугой килки» и его дружками, подчинит их своей воле… Только так…

Поднялся со скамьи, отправился «домой».

Двор был пустынен и темен — рабочие люди давным давно улеглись спать. А в подслеповатом окне флигелька, где жили Люська и Саша, сквозь газетину, повешенную вместо занавески, пробивался свет.

Ключом, который дала хозяйка, Калмыков отпер дверь, вошел в коридор. Здесь было темней, чем на улице. Устойчиво пахло пылью и старыми ботинками.

Из комнаты доносился голос Люськи. Она пела. Пела, протяжно, старательно, с хулиганскими подвываниями, временами переходя на мрачный речитатив. Под стать манере исполнения была мелодия — разухабистая, дикая, рожденная в блатных «малинах», заплеванных кабаках и подвалах, где ноет и плачет шпана о погубленной судьбине.

Прикрывая за собой входную дверь, Саша чуть стукнул ею. Пение тотчас оборвалось. Звонкий и решительный, совсем не старушечий голос строго спросил:

— Кто?

Дверь Люськиной комнаты распахнулась. Хозяйка стояла на пороге. Свет падал на нее сзади, оставляя лицо в тени. Однако во всем облике бывшей подруги «Тачечника» сохранилось такое, что Калмыков подумал: «А ведь она, действительно, отстреливалась от милиционеров».

— А, ты, — не сказала — облегченно выдохнула Люська и сразу обмякла, сгорбилась.

Не произнеся больше ни слова, повернулась, пошла к столу.

Саша увидел, что старуха совершенно пьяна, пошатывается. На столе стояла початая бутылка водки, откупоренная банка консервов, краюха хлеба, стакан, высыпанная горкой на бумагу серая соль.

— Иди, выпей, сядь со мной, выпей, — пробормотала Люська, с трудом добравшись до стула и плюхнувшись на него.

— Спасибо, не хочу, — ответил Саша, удивленный и расстроенный зрелищем одинокой ночной попойки.

Старуха подняла на него бойкие, когда-то без сомнения красивые и выразительные глаза.

— Не хочешь? — хмуро сказала Люська.

Помолчала и взорвалась хмельным гневом:

— Брезгуешь, фрайер?! Стыдишься со старухой пить? А ты знаешь, сука, что тридцать лет назад моргни я, ты бы доски целовал, — костистым пальцем ткнула в пол, — по которым я хожу?!

Такого Саша никак не ожидал, смутился:

— Я не брезгую. Просто не хочу. Не пью я.

Люська не слушала. Пьяное бешенство овладело ею.

— Врешь, фрайер, все вы врете… Жизнь моя, искалеченная! У людей семья, у людей внуки, а я как была «Люська-чума», так и осталась. У людей меня бы Анной Павловной звали… Где моя жизнь, скажи, ты… непьющий?! По тюрьмам растрачена, мимо меня прошла… А я папочкина и мамочкина дочка, папочка на заводе работал, мне гостинцы носил… И мамочка меня в кроватке целовала…

Налила стакан водки, залпом выпила. Обмакнула хлеб в соль, пожевала беззубыми деснами.

Продолжала бормотать, но уже тише. Кляла «Тачечника» всех бывших друзей своих, вспоминала какого-то «гражданина начальника», который еще в тридцать шестом предлагал ей «завязать» — оставить преступный мир, да она не послушалась, снова к ворам пошла… В речи ее не было никакой связи, воспоминания возникали сами по себе, и вообще старуха находилась в состоянии, близком к белой горячке.

Про Калмыкова она забыла. Обращалась к бутылке, очевидно, постоянной своей собеседнице.

Тихонько, стараясь не шуметь, не скрипнуть половицей, Саша сделал шаг назад, затворил за собой дверь. Люська на это не отозвалась, не заметила исчезновения жильца.

По-прежнему неслышно Саша вошел в свою комнату. Свет зажигать не хотелось. Разделся в темноте, лег на койку. Содержимое старого матраса сбилось волнами, которые давили на ребра. Заснуть сразу не удалось. Лежал, думал. Из комнаты Люськи опять донеслось пение. Люська пела о том, как «девица гулящая» познакомилась с «мальчиком хорошеньким» и что из этого вышло…