Черный крест

Глава первая ГДЕ-ТО ЗА ЭЛЬБОЙ

Ехали молча. Все было условлено и предусмотрено заранее. Знали они друг друга давно, в лишних словах не нуждались.

Когда город скрылся, задернутый угрюмо-серым покрывалом тумана, начался дождь. Соприкасаясь с мокрым бетоном, колеса автомобиля шипели. На скорость машины дождь не влиял — автострада была отличной. Всего два года назад она звалась «имперской», играла важную роль в военных планах Гитлера. А почти год назад здесь промчались американские танки.

По обеим сторонам автострады мелькали хутора, маленькие городки с острыми черепичными крышами домов. Дома выглядели насупленными, невеселыми. Большинство живущих здесь примирилось с позором поражения; кое-кто ждал перемен, иные затаили злобу.

Тополевая аллея вела от шоссе к зданию кокетливой двухэтажной виллы.

— Черт! — сказал Приходько. — Даже тополя здесь другие.

— Почему? — удивился капитан Клайд.

— Не знаю, — искренне ответил Приходько.

— Есть письмо из Киева? — спросил Клайд, разгадав невысказанные мысли.

Майор ответил не сразу. Серые глаза его потемнели.

— Есть. Дом сгорел — бомба попала. Жильцы разбрелись кто куда. Из адресного бюро ответили, что Приходько Алина Сергеевна с сыном Анатолием не значатся.

Клайд молча вытащил сигареты, протянул спутнику.

— Спасибо, — сказал Приходько, — но я лучше закурю свои. Никак не могу привыкнуть к американским, у них совсем другой вкус.

— Привычка много значит, — согласился Клайд. — Когда-то я любил трубку и не терпел сигарет.

— Жена дважды заставляла меня бросать курение… Потом я начинал снова.

— Таковы все жены, — усмехнулся американец. — Джоан сразу после свадьбы потребовала, чтобы я бросил играть в покер. Пришлось подчиниться…

— А я играл в преферанс — иногда.

— У нас распространен бридж… Вернемся по домам, вы приедете ко мне в гости. Моя дочка и ваш парень подружатся.

— Да… Они могли бы стать друзьями…

— Они станут друзьями, — поправил Клайд.

Наступила пауза.

Крупные капли дождя с силой ударялись о ветровое стекло.

— Мало ли как бывает в жизни, — задумчиво сказал Приходько. — А я вот никогда не пробовал курить трубку… Не нравится…

Клайд скосил глаза на сидевшего рядом Приходько: черты лица резкие, как бы вырубленные сильными и точными ударами, меткий взгляд серых глаз, коротко остриженные волосы. Правую щеку пересекал большой шрам, полученный в штыковой схватке под Новгородом. Однако боевой знак не портил лица; наоборот, после знакомства с майором казался даже привлекательным.

Почувствовав на себе взгляд спутника, Приходько повернулся к Клайду:

— Скоро?

В беседу вступил шофер:

— Сейчас заворотим, товарищ майор.

— Вот, — показал Клайд, когда миновали группу деревьев перед развилкой дороги.

— Что ж, — заметил Приходько. — Дом, как дом.

Дом, действительно, был как дом — не хуже и не лучше других: двухэтажный, с высокой крышей, маленькими стрельчатыми окнами. Но почему-то сердце Приходько тоскливо сжалось. Майор нахмурился, насупил брови, пробормотал под нос что-то сердитое.

Когда машина заурчала у подъезда, в окне второго этажа мелькнул силуэт, плохо различимый сквозь тусклое стекло, и сразу исчез.

Машина остановилась. Офицеры вышли из автомобиля. Дверь в дом была заперта.

Приходько нажал белую кнопку звонка. В глубине дома раздалось глухое неприятное дребезжание. Никто не откликнулся.

— Начинается, — негромко, больше себе, чем спутнику, сказал Приходько. Позвонил еще раз, еще, крепко нажимая белую пуговку, будто она в чем-то виновата.

Сгущались сумерки. На шоссе замелькали включенные фары автомобилей.

Подобно большинству украинцев, Приходько обладал хорошо развитым чувством юмора, которое не раз выручало в затруднительных обстоятельствах. Помогло оно и сейчас. Неожиданно майор громко произнес на немецком языке:

— Послушайте, неужели вы всерьез надеетесь, что мы так вот потопчемся-потопчемся и вернемся к себе ни с чем?

Человек, который стоял по ту сторону двери и подслушивал, умел быстро соображать, оценивать обстановку и принимать решение. Не успел Приходько закончить свою тираду, как дверь распахнулась. На пороге стояла высокая, полная женщина, одетая, если так можно выразиться, в «форменный костюм» монахинь ордена «Сердца Иисусова»: длинное до пят черное платье, на голове — капор — не капор, чепец — не чепец, в общем, сложнейшее сооружение из белого, жестко накрахмаленного полотна. Сооружение это закрывало лицо.

— В чем дело? — не здороваясь, спросила она, но не по-немецки, а на английском языке. Голос монахини напоминал звонок, который только что глухо дребезжал в тишине дома. Неприятный, безжизненный, он как бы доносился из глубины головного убора.

— Здравствуйте, — с ехидцей, понятной только очень внимательному наблюдателю, сказал Приходько. — Как поживаете, фрейлейн Блау?

Монахиня сделала шаг назад. Из-под капора сверкнули злые глаза. Очевидно, она не рассчитывала, что майору знаком язык, на котором она обращалась к прибывшим, а еще больше удивило и встревожило то, что им известно ее настоящее имя.

— Меня зовут сестрой Агнессой, — быстро справившись с волнением, сказала монахиня, перейдя на немецкий язык.

— Пусть так. Пока пусть остается так. Каждый может себе выбрать то имя, которое ему по вкусу… Но придется ли оно по вкусу другим?

Вопрос Приходько был чисто риторическим и остался без ответа.

Слово «пока», произнесенное, впрочем, без всякого нажима, тем не менее не прошло мимо внимания монахини.

— Вы… зайдите, — приглашение далось Агнессе с трудом. — Здесь разговаривать удобнее.

— Вот как! Что ж, воспользуемся вашим «любезным» разрешением.

Клайд, который не терпел «джерри»[1] и не считал нужным с ними церемониться, шагнул первым, заставив монахиню посторониться, Приходько вошел следом.

— Итак, что вам угодно? — спросила Агнесса, когда все трое очутились в вестибюле — пустом, холодном, с однотонно выкрашенными стенами. У Приходько сжалось сердце, когда он подумал о детях, которые вынуждены жить здесь. Дождь, сумерки, тоска по родине, холодный пустой вестибюль, женщина в черном монашеском платье, глухой и дребезжащий голос — все сливалось в одно ощущение ночного кошмара.

— Вы знаете, чего мы хотим, — сказал Приходько. — Прежде всего — осмотреть приют. По нашим сведениям, в нем находятся дети советских граждан, во время войны угнанных в Германию и здесь погибших.

— Никаких русских детей у нас нет, — быстро ответила Агнесса.

— Постараемся убедиться сами, — решительно произнес майор.

— Но мы должны получить разрешение от… — начала Агнесса.

— Вот оно. — До сих пор молчавший Клайд вынул из кармана документ. Развернул, протянул Агнессе.

Монахиня с удивлением посмотрела на американского офицера, взяла документ. Читала долго, видимо, соображал, как быть дальше. Перевернула, так же внимательно оглядев обратную сторону.

— Ну, убедились? — резко спросил Приходько, которого поведение монахини начинало бесить.

Агнесса зло блеснула маленькими глазками, которые выглядывали из-под капора, словно звереныши из клетки.

— Где столовая? Мы обождем детей там. Вы приведете их к нам через пять минут. Поняли?! — строго отчеканивая каждое слово, произнес Приходько, которому надоело соблюдать вежливость с бывшей фрейлейн Блау.

Не обращая больше внимания на Агнессу, отворил ближайшую дверь. За ней открылся длинный плохо освещенный коридор. Свет тусклой лампочки сочился, как ржавчина.

Офицеры и шагавшая широким строевым шагом Агнесса из коридора попали в двусветную высокую залу. За окном совсем стемнело. Мокрая ветка дуба шарила по оконному стеклу, как рука слепого, который ищет что-то, и, не найдя, вновь и вновь повторяет бесплодные попытки. Стены залы на высоту человеческого роста были выкрашены серой, а выше — белой больничной краской, холодной и неприятной. О больнице напоминал и запах дезинфекции, смешанный еще с каким-то — устойчивым, тошнотворным. Приходько вспомнил: так пахло немецкое средство против вшей. Желтые пачки его с крупным изображением омерзительного насекомого всегда валялись в отбитых у фашистов блиндажах и окопах.

Длинный и узкий стол тянулся вдоль комнаты. Клайд сел у стола. Приходько последовал его примеру и повелительно повторил:

— Через пять минут дети должны быть здесь.

— Слушаюсь! — Строгий тон подействовал: сестра Агнесса сделалась откровенно подобострастной. Она даже попыталась сложить губы в поганенькую улыбку, а глаза оставались неизменными — два злобных зверька. — Будет исполнено, господин майор, — проговорила она, уходя.

— Да-а! — В это коротенькое словечко Клайд вложил все свои впечатления и от разговора с Агнессой, и от самой монахини, и от обстановки, которая сейчас окружала офицеров.

— Вот именно, — подтвердил Приходько. Он и капитан отлично понимали друг друга. Особенно сейчас, когда душу охватывала тоска.

— Приют есть приют, — после паузы сказал Клайд. — К тому же, недавно кончилась война.

— У нас — другие, — коротко ответил Приходько.

— Знаю, — согласился Клайд. — Когда я был в Советском Союзе в тридцать девятом, я посетил несколько ваших детских домов…

Дверь, в которую вышла сестра Агнесса, распахнулась, послышался легкий шелест. Не шум шагов, не веселый топот маленьких детских ножек, а именно шелест — робкий, опасливый, неуверенный, как будто дети все время помнили, что шагают по чужой земле, где каждый может их обидеть и не у кого попросить защиты. От этого звука Приходько проглотил комок, который вдруг подступил к горлу, задышал тяжело и часто. Шрам на его щеке порозовел.

Их было около тридцати — только мальчики разных возрастов. Светлые и темные головки острижены наголо, глаза опущены. Стандартные костюмчики, то ли солдатского, то ли арестантского образца, делали ребят похожими друг на друга. Вела детей пожилая монахиня, в конце шествия возвышалась могучая фигура Агнессы.

Все теми же шелестящими шагами дети прошли мимо стола и выстроились вдоль стены. Агнесса и вторая монахиня стали по краям ребячьей шеренги.

— Это все уроженцы Прибалтики, господин майор, — объяснила Агнесса. — Я беседовала с ними. Только прибалты… Впрочем, — добавила, как бы случайно вспомнив, — есть один или два из Галиции.

— Я последую вашему примеру и тоже поговорю с ними, — сказал Приходько. — Может, кто-нибудь из них знает русский язык.

— О, все! — бодро ответила Агнесса понимая, что лгать глупо. — В Прибалтике русский язык был широко распространен еще до революции.

— Ясно, — кивнул Приходько. — Благодарим за объяснение. — И продолжил на русском языке: — Здравствуйте, ребята!

Никто не ответил.

— Так… Ну, вот ты, малыш, иди ко мне… Иди, иди, не бойся.

Мальчик лет десяти, к которому обратился Приходько, растерянно глянул на Агнессу, спрашивая разрешения. Она отвела глаза в сторону. Мальчик не вышел из шеренги.

— Подойди, подойди, не робей, — подбадривал Приходько.

Мальчик сделал неуверенный шаг. Другой. Третий…

Монахиня на том конце шеренги чуть подалась вперед. Приходько заметил ее движение и сообразил: она знает русский язык, будет прислушиваться к беседе. Переглянулся с Клайдом. Тот сделал утвердительный знак — маневр монахини не прошел мимо его внимания.

— Вы, как вас там! — Сказав это по-русски, Приходько взглянул в упор на монахиню. — Можете подойти ближе и слушать здесь.

Та невольно шагнула вперед, потом спохватилась, сделала вид, будто слова Приходько остались ею непонятыми.

— Не хотите? Ваше дело…

Сразу забыв о ней, майор повернулся к мальчику. Положил ему руку на плечо. Глаза ребенка вспыхнули. Худой, тонкий, как былинка, он весь потянулся к незнакомому человеку. Приходько понял, что творится в одинокой ребячьей душе, понял, как живется здесь. Шрам на щеке майора багровел.

— Так, — это словечко Приходько особенно часто употреблял, когда волновался. — Фамилия твоя, малыш?

— Ка́лмыкофф, — ответил мальчик, делая ударение на «а». — Алек Ка́лмыкофф.

— Значит, Саша Калмыков. — Приходько поправил его, перенеся ударение на «ов». Затем на немецком языке обратился к Агнессе: — Александр Калмыков — типично латышские имя и фамилия, а? Или эстонские? Литовские?.. Что же вы молчите?

Не дождавшись ответа, впрочем он и не надеялся, что монахиня ответит, продолжал беседу с мальчиком.

— А папу своего ты помнишь?

Мальчик потупился. Из глаз его вот-вот брызнут слезы.

— Нет… Не помню.

— Посмотри на меня. На нем была такая одежда, как на мне?

Выпуклый мальчишеский лоб пересекли три не детские задумчивые морщинки. Саша долго смотрел на майора. Тихо ответил:

— Нет, господин офицер, не такая.

— Не надо называть меня «господин офицер»! — Приходько ласково привлек мальчика к себе. — Говори «дядя Вася». Ладно?

Воротник Сашиной рубахи расстегнулся. На тонкой ключице мальчика майор увидел большую родинку.

Приходько вынул из планшета несколько фотографий солдат и офицеров в довоенной форме. Взяв фотографии, показывал мальчику одну за другой:

— А может он был одет так? Или так? Так?

Саша смотрел долго. Очень долго. В большой комнате царило молчание, и человек, находившийся по соседству, вряд ли подумал бы, что здесь кто-то есть, тем более — дети. Даже дождь перестал барабанить в окно.

— Вот, — взволнованно и радостно выдохнул Саша. — Вот костюм моего папы.

Он показывал на фотографию молодого офицера с двумя «кубиками» на петлицах гимнастерки. Потом добавил:

— И пилотку такую носил…

Без всякой связи с предыдущими словами вспомнил:

— Мы по реке катались. Больша-а-я.

Он задыхался от волнения и нахлынувших воспоминаний, от образов, которые принесла маленькая детская память: добрые руки отца, глаза его, широкая река, мать смеется, и смех ее звенит в ребячьем сердце. Было? Когда? Где? Или не было?! Может, это сон, мечты, а действительность — длинные коридоры приюта, сестра Агнесса, карцер в бетонированном бункере, горькие слезы ночью под подушкой?!

— Я тоже до воины — лейтенантом… — тихо сказал Приходько.

Совладав с собой, повернулся к Агнессе, заговорил подчеркнуто спокойно, сухо, официально:

— Итак, что мы установили? Мы установили: мальчика зовут Александр Калмыков, он — сын советского армейского офицера, перед войной жил в городе у реки. Верно? — внезапно обратился он ко второй монахине. Та, опять застигнутая врасплох, подтверждающе кивнула. — Хорошо, что при беседе присутствовала ваша товарка, знающая русский язык. Вы предусмотрительны.

Злые зверьки — глаза Агнессы — показались из-под капора и исчезли.

— Так. Что же дальше, Саша?

Мог ли ответить на этот вопрос ребенок, которому война принесла столько горя? Будь он постарше, он бы запомнил взрывы бомб и отблески ночного пожара на стенах горящего города, торопливый поцелуй отца перед последним расставанием, слезы матери. Были еще и еще ночи и дни в грохоте, дыму, остром запахе взрывчатки, был огонь со всех сторон, предсмертные крики, гудящее небо, с которого падали бомбы. Потом — рыдания матери, чужие люди в чужой форме, вагон, стучащий вагон, голод, холод, горькие материнские слезы. А еще потом — это Саша запомнил почти отчетливо — станция железной дороги, вопль матери: «Сынок! Родной мой!» и выстрел… Дальше: лагеря, бараки, колючая проволока. Разные женщины брали его к себе, кормили, укрывали, стирали прохудившуюся одежонку. Матери среди них не было. Не было!

Что мог рассказать ребенок?! Что он помнил? Что он знал? Разум его не вместил глубины постигшего горя; память не сохранила грозных и ужасающих событий. Сестра Агнесса не сомневалась в этом, глазки ее уставились на Приходько с откровенным ехидством.

— Я… я не знаю, что было дальше, — горестно потупившись, ответил мальчик.

Другого ответа Приходько и не ждал.

— Так. Поговорим о другом. Ты учишься?

— Учусь.

— Чему же тебя учат? Например, какие ты знаешь страны?

— Америка, Англия, Германия, Франция…

— Правильно. А про Советский Союз ты знаешь?

— Знаю. Про Россию. Россия была большая страна. Теперь там захватили власть безбожники, и бог очень прогневался на Россию. В России всегда холодно, там очень длинные ночи. Жители России носят лапти. Это такая обувь из коры дерева. Они эту кору и едят.

— Больше тебе про Россию ничего не известно?

— Ничего.

У Клайда вздрагивали пальцы. Чтобы скрыть это, капитан сунул руки в карманы.

Шрам на лице Приходько пылал, серые глаза стали совсем темными. Казалось, майор вскочит, закричит, сделает что-то решительное и страшное.

— Успокойтесь… Не надо…

Приходько гневно глянул на Клайда, но тотчас понял: совет продиктован дружескими чувствами. Перевел дух, помолчал, стараясь совладать с собой. Наконец, обратился к мальчику:

— Вот мы, Саша, и поговорили. Помни же: меня зовут дядя Вася, Василий Сергеевич Приходько. Я майор Советской Армии… Теперь становись на свое место, а ты, малец…

— Нет! — сделала шаг вперед Агнесса.

— Что «нет»?

— Продолжать беседу дальше дети не могут. Им пора на вечернюю молитву. Затем ужин и сон.

— Однако!.. — разом воскликнули Приходько и Клайд.

— Ничем не могу помочь. — В голосе монахини звучало откровенное и ехидное торжество. — В разрешении, которое вы мне предъявили, ничего не сказано о беседах в неурочные часы. А нарушить распорядок, тем более оставить детей без вечерней молитвы, я не могу. Это было бы преступлением перед богом, который доверил мне несчастных малышей…

— Столь вами любимых, — в тон ей закончил Приходько.

— Да, столь мною любимых, — твердо ответила монахиня.

— Доверил их вам не бог, а американская военная администрация, — вмешался Клайд, — и как ее представитель я…

Агнесса не дала ему закончить.

— Бесполезный разговор, господин капитан. Я подчинюсь только силе и немедленно сообщу куда следует, что советский офицер превышает свои полномочия… С вашей помощью…

«Если мы потребуем оставить ребят для беседы с нами, она начнет скандал, — подумал Приходько. — Монахине нужна придирка, чтобы оклеветать представителя советских репатриационных органов».

Поднялся.

— Тогда — до завтра. Завтра мы будем здесь и продолжим беседу. Будем в полдень, — а сам подумал: «Нагрянем часикам к восьми, как снег на голову».

— Пожалуйста, — коротко ответила Агнесса.

— До свидания, ребята. Будь здоров, Саша, — громко сказал Приходько. — Мы вернемся завтра.

Молчаливый свидетель беседы Клайд тоже попрощался с детьми. Вышли в вестибюль. Агнесса солдатским шагом проводила их до двери…

— Мне она не нравится. Она не бывшая нацистка? — спросил Клайд, когда сели в автомобиль.

— Что вы! — невесело улыбнулся Приходько. — Интересуют подробности?

— Да.

— Эльза-Мария Блау, уроженка швейцарского города Цюриха. Отец — хозяин отеля. Возраст ее — сорок шесть лет. Монахиней стала лет двадцать назад. Заправляла приютом, который был при монастыре «Сердца Иисусова»… Сразу после войны приехала сюда… Непонятно, по чьему приказу.

— Странно… Я доложу начальству, — коротко сказал Клайд.

Приходько вытащил пачку «Казбека», угостил спутника, закурил сам. Табачный дым помог успокоиться. Однако чувство тревоги не проходило.

— Вы меня простите, Клайд, но я говорю, как солдат с солдатом…

— Иного я не жду, — кивнул американец.

— Неужели вы всерьез думаете, что ваше командование случайно поставило Эльзу Блау начальницей приюта для советских детей?

— А почему вы усматриваете в этом какую-то закономерность?

— Я умолчал, что монастырь «Сердца Иисусова», в котором была Блау, с сорок третьего года стал тайным центром союзной разведки.

— Да… Это меняет дело, — протянул Клайд.

— Вообще многого я не могу понять. Мы разыскиваем детей, которых сюда привезли гитлеровцы. Родители ребят или погибли, или исчезли в водовороте войны, или остались на родине. Мы с вами тоже отцы и понимаем, каково потерять ребенка…

— Я рад, что помогаю вам, делаю все, что в моих силах…

— Я это знаю, — сердечно ответил Приходько. — Но не все относятся к нам так, как вы.

— Неправда! Получив информацию об этом приюте, я сразу передал ее вам. Мое начальство не возражало и…

Клайд вдруг осекся. Он вспомнил недовольное выражение лица полковника Мартенса, когда тот узнал, что советским офицерам известно о приюте. «Вы слишком прытки, Клайд, — пробурчал Мартенс. — В таких случаях обязательно советуйтесь со мной…»

— Вы честный и добрый человек, Клайд, — продолжал Приходько. — Это не комплимент, я говорю, что думаю. Скажите, чего ради Блау примчалась сюда? Почему именно ее поставили начальницей приюта?

Клайд молчал.

— Почему она держится в разговоре с нами откровенно враждебно? Кто стоит за нею — более могущественный, чем она? С чьего благословения детям преподносят бредни об их родной стране?

Приходько сделал паузу, хотя и не ожидал ответа. Он говорил, обращаясь не столько к Клайду, сколько к самому себе.

В автомобиле царило молчание. Посвистывал ветер, пробиваясь сквозь щель неплотно прикрытого окна.

— Почему в своих розысках мы то и дело встречаем чью-то руку, которая путает карты, ставит преграды, создает бесчисленные проволочки? Вы сами знаете, что разрешение посетить приют мы получили только после самого настойчивого требования…

Шоссе было безлюдным. Спали протянувшиеся вдоль него селения. Свет фар выхватывал из темноты бесконечную линию бетона и, казалось, будто машина мчится по высокому темному коридору.

— Видите ли, Билл, — вы позволите мне называть вас так? — я никогда не занимался политикой. Я всю жизнь был военным, армейской службе посвятили себя мой отец и дед, а у нас военные стоят вне политики. Такова традиция, и не только традиция, а прямое требование, предъявляемое военным.

— Аполитичных людей нет, — упрямо сказал Приходько.

— Может быть, может быть… Я о многом думаю в последние месяцы и многое предстает передо мной в ином свете. Обещаю вам, что сегодня же поговорю с полковником.

…Обещание Клайда советский офицер вспомнил на следующее утро, когда к нему явился высокий рыжий сублейтенант и, небрежно козырнув, представился:

— Джеймс Глоговски. Еду с вами в этот чертов приют.

— Позвольте! — воскликнул Приходько. — А капитан Клайд?

— Ночью получил приказ срочно вылететь в Париж, оттуда, наверно, отправят в Штаты. По-моему, у старины Клайда неприятности. Говорят, он вчера поругался с полковником. А полковник не любит, когда с ним ругаются.

— Так, — многозначительно произнес Приходько. — Понятно. А русский язык вы знаете, мистер Глоговски?

— Ого! — радостно улыбаясь, воскликнул сублейтенант по-русски. — Мои папаша и мамаша из Борисоглебска. Это у вас в России был такой царь, в его честь назвали город.

— Спасибо за информацию. Как раз этого факта из русской истории я не знал… Однако не будем терять времени. Поехали!

— Не возражаю, — важно согласился Глоговски.

Когда машина подъехала к приюту, дом по-вчерашнему казался насупленным, враждебным. Но ждать у входа сегодня не пришлось, — дверь отворилась после первого же звонка. На пороге стоял средних лет мужчина с голубыми глазами на широком лице.

— Где начальница? — по-немецки спросил Приходько.

— Какая начальница?

— Приюта.

— Какого приюта?

— Этого.

— Здесь нет никакого приюта.

— Что?! — Шрам на щеке Приходько начал розоветь.

— Я не знаю никакого приюта, — тупо повторил неизвестный. — Это дом господина фон Экка. Господин фон Экк арестован, находится в тюрьме, а я…

Приходько оттолкнул его, вошел в вестибюль. Как вчера, здесь было тихо, холодно, пахло дезинфекцией и вошебойным порошком. Приходько дернул дверь в коридор, она отворилась. Пошел по коридору в столовую. Гулко отдавались шаги. Глоговски следовал за ним. Немец, бормоча о самоуправстве, угрожая жаловаться, плелся сзади.

Вот и зал. В нем все осталось по-прежнему — длинный стол, унылые стены, высокий потолок. Но и здесь не было никого.

Офицеры и единственный обитатель брошенного приюта обошли все помещение от чердака до подвала. В подвале обнаружили темную с прочной дверью камору, на полу которой валялась куча тряпья и соломы, несомненно, карцер для детей. Кроме длинного стола в зале, вся мебель исчезла, комнаты были тщательно подметены.

Наконец, вернулись обратно в вестибюль.

— Незаконный обыск! — громко сказал неизвестный, уставившись оловянными глазами на Приходько. — Я буду жаловаться.

Казалось, из шрама на лице Приходько сейчас брызнет кровь. Невольно, сам того не замечая, майор потянулся к пистолету.

Немец побледнел. Еще минута и он бросится наутек.

Приходько перевел дух. Прошло несколько долгих, очень долгих секунд. Пальцы майора барабанили по кобуре.

— Вообще-то мы действуем не особенно законно, — сказал Глоговски, до сих пор не проронивший ни слова.

Приходько круто повернулся к нему.

— Сублейтенант! Я требую ареста этого человека!

— Ареста? — спокойно переспросил Глоговски.

— Да! И немедленного!

— Во-первых, я не полицейский, — так же спокойно ответил американец.

— Вы представитель армии, оккупирующей эту зону.

— Во-вторых, — продолжал Глоговски, пропустив замечание Приходько мимо ушей, — за что его арестовывать?

— Он знает, где находятся советские дети, увезенные отсюда ночью.

— Гм, — задумчиво посмотрел в потолок Глоговски. — А были ли здесь вообще дети? Я не нахожу никаких следов приюта, о котором вы рассказывали.

— Ну, знаете, сублейтенант, — взорвался Приходько, — это уже слишком! В конце концов посещал приют я не один, а вместе с Клайдом, который носит такой же мундир, как вы.

Глоговски пожал плечами. Сказал с философским видом:

— Может быть, старина Клайд сидит сейчас в кафе и поглядывает на парижанок, может, находится еще дальше от нас. Утверждаю одно: вряд ли он думает о всяких там приютах и вообще о вчерашнем дне.

— Так, — сказал майор. — Состряпано здорово.

— Напрасно вы принимаете все близко к сердцу, майор, — прежним философским тоном начал Глоговски.

Приходько не дал ему договорить. Подошел вплотную, спросил, глядя прямо в глаза:

— У вас дети есть?

— Е-есть. — Голос сублейтенанта испуганно дрогнул.

— Где они?

— В Штатах.

— До́ма?

— До́ма.

— А у меня сын и жена пропали без вести. И у тысяч таких, как я, пропали. Вы это поняли?!

— По… понял.

— Ничего вы не поняли! Эх вы…

Презрение, ясно прозвучавшее в его словах, задело Глоговски. Но сублейтенант постарался скрыть свое чувство, чтобы не взбесить еще больше этого бешеного майора. Глоговски сказал примирительно:

— Жизнь есть жизнь, бывают в ней удачи, бывают и огорчения. Во всяком случае обещаю, что об этой темной истории доложу полковнику…

— Доложите! И пусть не думает, что достиг успеха, — перебил Приходько.