Черный крест

Глава пятнадцатая КОНЕЦ ПУТИ

У иеговистов существует свой шифр, позволяющий передавать тайные известия в обычном письме. Такое письмо получил Крыжов:

Для посвященного «семейное» послание имело свой смысл: «мама» — руководящий орган иеговистов, в данном случае «краевой комитет»; «пища», «хлеб» — иеговистская литература: «пекарня» — тайная типография; «Ян» — журнал «Башня стражи»»; «овощи» — отчет о деятельности. Таким образом, письмо доводило до сведения, что «краевой комитет» требует регулярных отчетов, литературы и, в свою очередь, предлагает «Башню стражи», настаивает на организации подпольной типографии.

Прочитав многозначительное для посвященных письмо, Калмыков понял, что пора ждать гостинца из-за рубежа. «Почтовым ящиком» служил Грандаевский.

Для связей с внешним миром, особенно с зарубежными «братьями», иеговисты могут использовать людей, совершенно посторонних «свидетелям Иеговы». Единоверцев стараются от риска уберечь, поручают им такие задания, которые чужому доверить нельзя. Что мог показать Шая Грандаевский, если бы его арестовали? Ничего. Он не знал ни агента, который явился с приветом от Абы Дайца, ни цели его приезда. Арестованный, он для иеговистов не представлял опасности. Все это учли, когда «там» намечали, к кому должен «пионер» явиться в первый день пребывания в Приморске. Кандидатура Грандаевского, представленная его бывшим приятелем Абой Дайцем, оказалась наиболее подходящей.

Грандаевский об этом, конечно, не знал. Шая давно пришел к выводу, что обещание переправить его за границу лживо, с неизвестным человеком он никогда больше не встретится. И, вторично увидев Калмыкова на кладбище, Шая помрачнел, глаза его стали злыми.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Шая.

— Где? — спокойно спросил Калмыков.

— У… у вас?

— У меня?.. Все в порядке. Просто нужна ваша помощь.

— Опять?! Вы же сказали тогда, что нужен только приют.

— Не всегда выходит по-нашему. Да вы не волнуйтесь, дело — пустяк, — постарался успокоить его «пионер».

На опухшей небритой щеке Шаи задрожал мускул.

— Вот что, как вас звать не знаю, — грубо сказал Грандаевский. — Не буду вам помогать и все! Не буду. Отвяжитесь раз и навсегда!

Калмыков тоже рассердился. Этот человек каждый раз вызывал в «пионере» недоброе чувство. Так было с первой минуты встречи, так стало и сейчас.

— После того, как вы мне однажды помогли, слово «не буду» исключается, — ответил Калмыков на резкую реплику Шаи.

Шая понял, что он прав. Согласился раз, будешь покорен до конца.

Грандаевский молчал. Молчал и Саша. Ему стало чуть жаль Грандаевского — несчастного, опустившегося.

Моня подошел к ним, хотел заговорить с Шаей.

— Убирайся прочь, несчастный! — огрызнулся Шая. — Проваливай!

Саша понял подтекст этих слов: Грандаевский смирился.

— Ну вот, — сказал Калмыков таким тоном, будто никакого спора между ними не было. — На ваше имя скоро придет посылка от Юлиана Турчака из Варшавы. Получите ее и не вскрывайте Поставьте на подоконник вашей комнаты какой-нибудь предмет: бутылку, лампу, кувшин, — что хотите. Тогда я приду.

— Понимаю, — упавшим голосом ответил Шая. — А что там, в посылке?

— Разные вещи, — неопределенно ответил Калмыков. — Обыкновенные. Кое-что перепадет и вам…

Посылка прибыла. Шая сделал все, как было приказано.

В тот же вечер явился Калмыков.

Грандаевский со страхом глядел, как он распаковывает фанерный ящичек. Шая боялся увидеть адскую машину, оружие, бог знает что… Но неизвестный Юлиан Турчак из Варшавы прислал Шае большую целлулоидную куклу, такой же большой, пестрый волчок, метра три плохонького ситца, несколько крупных пакетов немецкой фотобумаги, галстук, дамскую сумку — все далеко не первого сорта.

Шая обалдело рассматривал содержание посылки. Никак не мог взять в толк, зачем понадобилось посылать из Польши дребедень. Удивление его достигло крайних пределов, когда Калмыков распорядился подарками Юлиана Турчака:

— Вот это, — отложил куклу, волчок и бумагу, — мне, остальное вам.

И не прощаясь, ушел.

Когда дверь за ним захлопнулась, Шая несколько минут бессмысленными глазами разглядывал ситец, галстук, сумочку. Галстук даже понюхал. Так ничего и не понял. Вздохнув, пожал плечами, спрятал неожиданные подарки в чемодан…

Итак, Грандаевский занял место в иеговистской «цепочке». Его сделали штатным «почтовым ящиком», через который переправляется в Советский Союз нелегальщина.

Шае было невдомек, что кукла, волчок, конверты с фотобумагой — своеобразные посылки в посылке. Придя к себе, Саша разломал игрушки, вскрыл пакеты. Кукла и волчок были набиты листовками, состряпанными в виде «писем к верующим и сочувствующим». Вместо фотобумаги в пакетах оказались экземпляры журнала «Башня стражи».

Главное было не в них. На ноге куклы Калмыков отыскал ярлык с названием магазина и ценой игрушки. Бережно отклеил пестрый кусочек бумажки, достал из укромного места в коридоре флакон с густой жидкостью, смазал ею обратную сторону ярлыка. Тотчас на покрытой клеем бумаге начали проступать неясные знаки. Постепенно делались отчетливее, превращались в буквы и цифры, лишенные для постороннего всякой системы, расположенные кое-как. Потребовалось около часа напряженной работы, чтобы хаос цифр и букв превратился в короткие слова приказа: всемерно расширять влияние, посылать подробный отчет о сделанном, о настроениях в Советском Союзе, о людях, вовлеченных в секту, об услышанных разговорах… Был даже вопрос, повергнувший Калмыкова в недоумение: что из спиртного и сколько обычно заказывают в кабачках той местности, где находится «пионер»… «Непонятно, какое отношение имеет это к религии?» — подумал Саша…

Почти машинально убрав разломанные игрушки, Калмыков взял журналы, листовки, флакон с жидкостью для проявления тайнописи, вынес в коридор. Здесь он устроил небольшой тайник — под половицей вырыл ямку, потом установил доску на место. Гвозди, которыми прибита половица, остались, сверху все выглядело совершенно невинно. Был еще в коридоре люк, ведущий в подвал. Калмыков как-то хотел слазить туда, осмотреть подземное помещение. Люська не разрешила. «Много будешь знать, скоро состаришься, — сказала она. — Когда надо, я тебя сама поведу, до того — не лазь». Ссориться со старухой не хотелось, больше о подвале не заговаривал…

Бережно прикрыв тайник, Саша глянул на часы. Ого! — время прошло быстро, очень быстро. Пора к Любе, да поскорее. Если Саша задержится, она начнет беспокоиться. И, отложив все дела, он заторопился в больницу.

Боясь опоздать, взял такси, приехал как раз вовремя…

Саша посещал девушку регулярно, приносил ей небольшие подарки — цветы, сладости. Крыжов, боясь влияния Саши на Любу, как-то потребовал: «Погоди в больницу являться». Саша ответил, как отрубил: «Хожу и буду ходить». Крыжову ничего не оставалось, как смириться.

Благодаря сильному молодому организму, а может, в какой-то мере и благодаря Сашиным визитам, здоровье Любы быстро шло на поправку. С воспалением легких, полученным после «крещения», удалось справиться быстро. Васильковская не отступилась от Любы. Узнав, что девушка снова в больнице, Васильковская сразу перевела ее в отделение, которым заведовала. Что касается шустрой Маруси, то неунывающая деваха выздоровела и уже успела прислать Любе два письма: приглашала подругу к себе в колхоз, передавала приветы «твоему симпатичному», подразумевая Сашу.

Люба радовалась каждому посещению Саши. Когда они были вдвоем, время текло незаметно. Болтали обо всем, что придет на ум. Люба рассказывала о себе, отце, матери. Саша жадно слушал… Всякий раз молодые люди неожиданно и с сожалением замечали, что часы свидания кончились, пора расставаться.

Так было и теперь — два часа в палате Любы пролетели, как несколько минут.

После долгого прощания, Саша, наконец, вышел в коридор. Тут его остановила женщина в белом халате. Саша сразу узнал ее — Васильковская. Вместе с каким-то инженером приходила за Любой в памятный день «крещения».

Она, оказывается, тоже знала Сашу.

— Погодите, молодой человек, — сказала Васильковская. — Мы должны побеседовать.

— Пожалуйста, — вежливо ответил он.

Ирина Григорьевна оглянулась. По коридору то и дело сновали люди. Ни стула, ни скамьи поблизости не было.

— Зайдемте сюда.

Вошли в пустой кабинет. Резко пахло лекарствами. В углу — медицинские весы, стены увешаны таблицами.

Калмыков обождал, пока женщина села, сел сам.

— Меня зовут Ирина Григорьевна…

— Да, я знаю, — ответил Саша. — Люба много говорила о вас…

— Ну, уж и много… — улыбнулась Васильковская. — Вот о вас — действительно вспоминает каждый день… Оказывается, вы довольно действенный лечебный фактор. — Усталые глаза Ирины Григорьевны потеплели, в них мелькнуло давнее воспоминание о своем, интимном. Саша покраснел. Заметив, Васильковская постаралась принять официальный вид.

— О Любе мне и надо с вами побеседовать. Надеюсь, вы ей поможете.

Саша взволновался:

— Что случилось? Почему она нуждается в помощи?

— Сейчас узнаете. Сперва — несколько вопросов. Вы — родственник Любы?

— Н-нет…

— Признаться… — Васильковская чуть улыбнулась, и Саша опять покраснел, — признаться, я об этом догадывалась. Но вы ее друг? Настоящий друг, да?

— Да! — твердо ответил Саша. — У меня нет человека, роднее ее.

…Большой мир, огромный мир — стра́ны, города… И в этом мире ты — один… И еще… бог…

…А потом приходит человек, становится тебе дороже всего на свете… Дороже бога?!. Нет, не надо об этом!..

— Я ей настоящий друг! — повторил Саша.

— По-моему, — задумчиво сказала Васильковская, — у Любы к вам точно такое же чувство. Я — женщина, а женщины подобные вещи замечают быстро, безошибочно. К тому же, я ее врач.

Саша сиял от счастья, слушая Ирину Григорьевну. Он смотрел на губы Васильковской, боясь потерять хоть слово.

— Еще один вопрос, последний… Или не последний, все равно. Вы давно знаете Любу?

— Давно! — решительно ответил Саша. Ему казалось, что он и Люба знакомы всю жизнь — такими близкими они стали. — Хотя… Простите, недавно, месяцев восемь.

— Ну, это и не мало… Она никогда не рассказывала вам о своих знакомствах, взглядах на жизнь, о том, что привело ее в больницу?

Калмыков насторожился. Инстинкт преследуемого, чужого среди чужих, неприятное чувство, которое возникло с первой минуты на советской земле и с тех пор не проходило, — это чувство холодом сжало сердце. Искоса глянул на Ирину Григорьевну. Ответил, как Грандаевский, вопросом на вопрос:

— В чем дело? Какое это имеет значение?

Сказав, поразился простой и неприятной мысли: почему все время приходится хитрить с людьми, желающими ему только добра, — с шофером, что вез в Григорьевку «к больной матери», с соседом по купе поезда, с Петром и Ксаной, теперь вот с Ириной Григорьевной, которая много сделала и делает для Любы, а, значит, для него. Он обманывает их, кривит душой… А с Крыжовым и прочими откровенен… Они — свои, единомышленники и единоверцы…

«Не надо, не надо об этом!» — в который раз мысленно повторил он. Прислушался к словам Ирины Григорьевны.

Васильковская не заметила встревоженного голоса Саши. Веско сказала:

— Значение — большое. Девушку похитили из нашей больницы, довели до нервного расстройства, чуть не убили.

Калмыков не ответил. Не мог сосредоточиться. Не мог, как следует, осознать сказанное Васильковской.

— Как это произошло? — в конце концов глухо произнес он. — Кто вам сообщил?

— По-настоящему, никто. Я обдумала все, что говорила Люба в бреду, что удалось узнать у нее урывками во время наших бесед… В первый раз Любу поставить на ноги не удалось, мы ее выписали, как хроника… неизлечимую.

— Знаю.

— Можете понять ее состояние тогда! Она еще не видела жизни, а думала, что жизнь кончена…

— И вот, — продолжала Васильковская после короткой паузы, — мы сделали непростительную ошибку: забыли о Любе. Школьные подруги однажды заглянули к ней, пообещали помочь наладить учебу и… больше не явились. Не наведались к ней из райкома комсомола, из больницы нашей… Осталась Люба одна, совсем одна…

По коридору кто-то прошел — быстрыми, уверенными шагами. Ирина Григорьевна подождала, пока шаги затихли.

— Вместо нас явились сектанты. Они читали «священные книги», рассказывали душеспасительные истории… О, они умеют влезть в душу! День за днем, капля за каплей отравляли сознание больной, из-за болезни неуравновешенной девушки. Недуг, тоска, постоянные нашептывания святош сделали свое дело…

— Позвольте! — не выдержал Калмыков. — Но!.. — Сразу спохватился, продолжал спокойнее. — Но ее можно понять. Медицина от нее отказалась, религия давала надежду. И не напрасно — Люба выздоровела.

Ирина Григорьевна чуть улыбнулась.

— Нам всегда хочется оправдать близкого человека… Послушайте дальше — как «отказалась» от нее медицина и как «выздоровела» Люба. Один новосибирский врач предложил новый метод лечения болезни, которой страдает Люба. Мы сразу вспомнили о Кравченко, взяли ее к себе. Месяца через два она уже делала первые шаги по палате. Но произошло отвратительное и неожиданное. Тетка ее стала требовать девушку домой. Мы отказались — пока не кончится лечение. Однажды под вечер приехали на машине и попросту увезли Любу, прямо в больничной одежде… Знаете, зачем? Трудно поверить, но это так, мне стало ясно из ее рассказа. Сектанты инсценировали ее «выздоровление» во время одного из их молений…

Теперь, много месяцев спустя, понял Саша значение ухмылок и недоговорочек Крыжова в рассказе о будущем «сестры Любы».

— Мы разыскали Кравченко, — продолжала Ирина Григорьевна, — но она отказалась ехать с нами… А к вечеру того же дня очутилась на больничной койке.

— Простыла, — сказал Саша и вспомнил, как искренне, пламенно верил, что «крещение» Любе поможет.

— Как врач, я утверждаю, что если бы Любу раньше времени не взяли из клиники, она была бы здоровехонька…

Что мог Саша ответить?

— Самого скверного вы еще не знаете, — продолжала Ирина Григорьевна. — Мне удалось побеседовать с ее теткой и, по-моему, я нашла правильную разгадку всей истории. Мария Тимофеевна сказала, что у Любы на сберкнижке лежат двадцать пять тысяч, оставшихся от продажи домика ее родителей. Любу вовлекают в секту, надеясь выманить деньги…

Саша слышал голос Васильковской, как бы издалека, почти не видел ее лица. Перед ним стояла бабья физиономия Крыжова. Шлепая губами, «слуга килки» говорил: «Жирный интерес с этого дела получится, тут ба-а-льшие тысячи добыть можно». Гнев, ненависть, стыд захлестывали Сашу. Вспомнил маленькую фигурку Любы на морском берегу под холодным ветром…

…Вспомнил несчастного Геннадия Карпенко, у которого отняли разум…

…Беседы с Петром и Ксаной.

…Валерия…

…Маленького Пашку, который хочет быть моряком.

…Полет спутника в бескрайнем вечернем небе.

…Все, что пришлось увидеть и пережить в Приморске.

— Не расстраивайтесь, — ласково сказала Васильковская. — Думаю, все обойдется. Люба умная девушка, с нею можно говорить серьезно. Болезнь повлияла на нее, сделала склонной к истерии, травмировала психику… Но, поверьте, это непрочно. Изуверская «философия» по природе своей противна молодому сердцу. Я не раз говорила с Любой по душам, и она теперь на многое смотрит иначе.

— Изуверская «философия», — негромко повторил Калмыков. — Дело не в ней, а в чувствах. Вера дает силы.

— Нормальное чувство, — возразила Васильковская, — не принимает ненависть к разуму, которая характерна для всякой религии. Вред и от служителей бога, и от веры в него. Не будь Люба религиозной, она не попалась бы в лапы мошенников. В религии есть обманщики, обманутые и те, кто искренне заблуждаются. К последним принадлежит Люба. Надо показать ей, как неправа она в своих религиозных настроениях. Только не вздумайте, как иногда делают неумные агитаторы, смеяться над ней. Поговорите дружески, хорошо, ласково.

— Дружески, ласково. — Он не мог собраться с мыслями.

— Вы когда-нибудь читали антирелигиозную литературу? — спросила Васильковская.

— Я? Нет, — растерянно сказал Калмыков, оторвавшись от дум.

— Напрасно, — осуждающе покачала головой Ирина Григорьевна. — Иногда полезно. Будь Люба, как в наше время говорили, «подкованнее», может, по-другому все сложилось бы.

Строго поглядев на собеседника, добавила:

— Откровенно говоря, я подозревала, что вы никогда не интересовались религией.

Калмыков невольно улыбнулся. Он мог сто очков вперед дать доктору Васильковской в обсуждении религиозных догм.

— В мое время устраивались диспуты с церковниками, мы разоблачали религию не вообще, а хорошо зная слабые места своих противников. — Васильковская поднялась со стула — Я огорчила вас? Ничего не падайте духом. Кравченко молода, неглупа, и я верю, что вы вырвете ее из религиозной путины. Но смотрите, — сделать это надо, жизнь ее зависит…

Саша молчал, глядел в пол. Вырвать Любу из религиозной паутины, в которой она запуталась!.. Религиозная паутина, говорит врач — умный, образованный, искренне расположенный человек. А встречал ли Саша людей, искренне к нему расположенных?..

Поднял глаза, ответил:

— Я должен… Спасибо вам…

— За что — спасибо? Это моя обязанность — коммунистки, врача, наконец, просто честного человека.

— Да, — сказал Саша. — Конечно, каждый честный человек обязан вмешаться… Простите, вам, наверно, пора идти?

— Мы поговорили обо всем, что я хотела вам сказать… До свидания.

— До свидания…

Медленно брел Саша «домой», машинально поворачивая с улицы на улицу, почти не понимая, где находится.

Калмыков ощущал себя призраком, который скользит мимо настоящих людей, невидимый и никому не нужный. Он не существует — у него нет ничего, что должен иметь человек: родины, имени, семьи, профессии, своего жилья, нет даже настоящих документов. Призраком пройдет он сквозь жизнь и растает, оставив единственное воспоминание о себе — пыльную пачку бумаг в архиве контрразведки…

Такая же призрачная доля ждет Любу — «свидетельницу Иеговы». Скитания по нелегальным квартирам. Боязнь выйти на свет. Вспомнил Люську, пьяные проклятия ее тем, кто толкнул честную девушку на преступный путь. Неужели Люба тоже превратится в одну из психопаток, что посещают сектантские сборища, в «человека с двойным дном», в пьяную старуху?!

Почувствовал, что не может дальше идти, надо присесть где-нибудь, передохнуть. Свернул в городской сад.

Солнце ушло к закату, тени стали нечеткими. Кончились рабочие часы, желающих отдохнуть в саду было много. Звенели детские голоса, шелестели газетами старики, папаши и мамаши окликали ребятишек. Издалека неслась радиопесенка. Саша глядел на мирную картину городского вечера, спрашивал себя: зачем он, Александр Калмыков, здесь? Что нужно ему, чего он добивается?

Одна из основ иеговистского учения — вера в грядущую войну «армагеддон»… Огненный бич, божья кара, которая обрушится на «еретиков». На мать с ребенком, на девочку, что гоняет обруч по аллеям, мелькая исцарапанными коленками; на Петра и Ксану; на веселую Марусю — на всех, на тысячи, сотни тысяч, миллионы: ведь они безбожники! Саша должен радоваться их гибели, помогать приближению войны — не этим ли объясняются загадочные вопросы, присланные из центра? А кто прислал их? Кто командует «пионером»? Кто помогает ему, кого оставит в живых армагеддон — не только оставит в живых, даст возможность распоряжаться миром? Буцана! Макрушу! Крыжова! Они — единоверцы Саши. Как попал он к ним? Почему оказался «свидетель Иеговы» Джон в «колледже свободы», где воспитывались террористы и диверсанты? Почему в школе «пионеров» Калмыкова обучали не столько религии, сколько подпольщине? Где правда? В чем цель жизни? Почему сердце его тянется к тем, кого должен он ненавидеть всеми силами души?..

Многие люди, с которыми довелось встретиться за последние месяцы, проходили перед мысленным взором Калмыкова, и каждый из них теперь представлялся в новом свете. Исковерканное умелой обработкой сознание убежденного иеговиста цеплялось за старое, а мысль честная, виденное и слышанное брали свое. Почти физически ощущал Калмыков — разрывается душа его в невыносимом разладе…

Здесь, среди спокойных и мирных людей, Саша чувствовал себя лишним, чужим, будто люди могли проникнуть в злобу иеговиста, в его темное сердце.

После многолюдного веселого сада жилье Калмыкова казалось особенно убогим, неприглядным. Пахло безлюдьем, выморочностью. Скрипели доски пола, вдруг что-то сыпалось с потолка. Бормотала в своей комнате Люська — в обычном «вечернем» состоянии.

Калмыков опять и опять вспоминал всех виденных, встреченных за месяцы пребывания на советской земле и яснее ясного убеждался, что никто из настоящих людей не станет единомышленником «свидетелей Иеговы». Только такие, что ходят на моления, верят Крыжову, присланным из-за рубежа статейкам и рефератам. Как бы ни мечтал «пионер» найти порядочных людей, им с Крыжовым, Буцаном, да и Калмыковым не по пути.

А Дзакоев? Что такое Дзакоев? Какие-то неуловимые, мимолетные черточки в его повадках то и дело заставляли Калмыкова вспоминать «колледж свободы», его инструкторов и воспитанников. Откуда взялся Дзакоев? Что ему нужно в секте? И, главное, почему он так быстро сошелся с сектантской головкой, с которой Саша никак не найдет общего языка?

…Желтый свет включенной лампочки подчеркнул убожество, грязь, запустение.

Саша присел к столу, но почти сразу же вскочил, зашагал из угла в угол.

Бывают мгновения, которые переворачивают жизнь. Подобное происходило с Калмыковым. Все виденное, слышанное, пережитое за последнее время, все, что незаметно, исподволь накапливалось в его сознании, теперь властно заявило о себе. Любовь, тревога за любимую, беспокойство о ее будущем стали лишь непосредственным выражением чувств, которые завладели им…

Трудно объяснить, откуда взялись причины, толкающие нас на решительный поступок. Даже самая большая река берет исток свой из маленького, незаметного ключика. Дальше и дальше струится ручей, сливается с другим и вот он уже — река! Могучая, сильная, которая клокочет среди порогов, сокрушает и уносит прочь преграды, воздвигнутые на ее пути…

Вечер кончился. Затихло пьяное бормотание Люськи. Городской шум слабел и сильнее стали слышны гудки порта — протяжные, зовущие. Ночь вступила в свои права.

От дум, волнения лихорадило. Однако Калмыков был энергичен, силен, как никогда. Он принял важное решение. Он готовился к поединку, который круто переменит Сашину судьбу.

И судьбу Любы тоже…