Черный крест

Глава вторая ЧУЖИЕ ГОРОДА

«Брат» Кирилл Сокольский принял Сашу Калмыкова неофициально в одной из дальних комнат здания, занятого иеговистским «отделом».

Бывший белогвардеец, человек, мягко говоря, с бурным прошлым, ныне видный сектантский деятель, долго смотрел на юношу, который скромно остановился у порога. Глаза «брата» были пристальные, глубоко посаженные, окруженные сетью розовых старческих жилок. Склерозные румянцы выступали на щеках, подозрительные фиолетовые оттенки играли на носу. Однако в посадке головы, уверенных движениях не было ничего старческого.

— Подойди поближе, брат мой, — после долгой паузы сказал Сокольский привычно властным тоном. Голос его тоже не свидетельствовал о старости — металлический, четкий. — Я слышал о тебе… Сегодня ты отправляешься в мир, начинаешь самостоятельную жизнь. Она будет трудной, может, даже опасной.

— Да, брат Сокольский.

— Молодость, — помолчав минуту, снова заговорил сектантский «пастырь». — Молодость и открытый мир… У тебя много сил, их ты должен отдать богу. Только так жизнь твоя не пройдет даром.

— Я знаю.

В маленькой комнатке опять наступила тишина. Сокольский, глубоко задумавшись, смотрел на молодого человека. Взгляд был, как у старой и хищной птицы: спокойный, непроницаемый, холодный. Лишь тогда, когда «пастырь» терял над собой контроль (случалось это редко, на один миг), в глазах его поблескивало воспоминание о пламени горящих городов, бессильной ярости отбитых атак, панике эвакуации — обо всем, что пришлось увидеть и пережить петербургскому гвардейскому офицеру, поручику «полка смерти» деникинской армии, ставшему после безжалостных эмигрантских скитаний «свидетелем Иеговы».

— Молодости свойственны сомнения. — Сокольский не отрывал глаз от Саши, — будут они и у тебя. Помни: служить делу бога, значит, поступать правильно. Деяния, осужденные обычной моралью, простительны, если свершаются во имя Иеговы. Он — высший судья на небе, свидетели его — на земле… Ты понял меня, брат мой?

— Да.

— У тебя есть родные, близкие?

— Нет, кроме братьев по вере.

— Ты говоришь правильно. Ни семейные, никакие другие узы не могут быть крепче веры. Я доволен тобой, брат.

— Спасибо.

«Пастырь» вдруг поймал себя на зависти к бесхитростному молодому сектанту, чья душа не знает сомнений, вера — глубока и искренна. Отгоняя непрошеную думу, задал новый вопрос:

— Как ты относишься к чужой вере?

— Она — плод заблуждений.

Кирилл Сокольский был мудрым человеком: «Мудр, как змий», — говорит библия. Он принимал вещи и события такими, каковы они есть. Сектанты, в том числе «свидетели Иеговы», отвергают всякую церковь, церковники люто бранят «еретиков». Тридцать… даже десять лет назад «старший» внушал бы Калмыкову ненависть в иноверцам. Сейчас этого делать не нужно — мало ли с кем придется встретиться на извилистых дорогах, ждущих «свидетеля Иеговы»… Десять лет… Многое изменилось за десять лет… и не в пользу бога… Всех богов, какими бы они ни были… Борьба требует гибкости, в борьбе нельзя пренебрегать любыми союзниками… Сокольский незаметно усмехнулся. Он вспомнил трюк, который выкинула католическая церковь: скоро появится новый кардинал, по рождению африканец. Негр под кардинальской мантией — такого не бывало за все века существования папской империи. Что ж, даже «святому отцу», папе, приходится идти в ногу с веком. Времена меняются и нельзя отставать от жизни…

Сокольский снова вернулся мыслями к молодому сектанту, который в прежней скромней позе стоял перед «братом».

— Плод заблуждений, — повторил Сокольский слова Калмыкова. — Ты прав, брат мой, любая вера, кроме нашей, от сатаны.

Сделал паузу. Зрачки глаз его как бы увеличились, заглядывая в душу собеседника. — Но ты не должен оставлять на погибель заблуждающихся. В минуту слабости и тоски человек прыгнул в бурные воды, надеясь оборвать свою жизнь. Разве ты не кинешься вслед, чтобы вернуть его на берег, даже против его воли?

— Конечно.

— Так и в вопросах веры. Ты должен помогать несчастным, пусть они и не поймут сперва твоих настоящих намерений.

— Понимаю, брат Сокольский.

— У нас много врагов. Нас ненавидят еретики, но самые лютые наши ненавистники — безбожники. И хуже всех из безбожников — коммунисты. Тебе известно это, брат мой?

— Да.

— Хорошо. Ты знаешь, что значит верить в бога? Помнишь, как сказано об этом в святой книге нашей «Бог верен»?

— Помню, брат Сокольский. Слова эти начертаны в моей душе, как надпись, высеченная на камне.

Калмыков невольно подался вперед. Чуть прикрыв глаза, заговорил:

— Верить в бога, — повторял Калмыков чужие слова и чужие мысли, накрепко вбитые в его сознание, — это значит отказаться от своей воли и пожертвовать самого себя исполнению божьей воли, как это делал Иисус. — Голос молодого фанатика вздрагивал от сдерживаемого волнения. — Кто действительно верует, тот познает, что не во власти человека давать направление стопам своим и что бог со своей совершенной мудростью, справедливостью, любовью и властью знает все.

Сокольский слушал молча, не перебивая. Лицо его ничего не выражало.

Последние слова Калмыкова прозвучали, как клятва. Он дышал тяжело, неровно.

— Я доволен, очень доволен тобой, брат мой. Иди! Будь мужественен, как настоящий рыцарь Башни стражи…

В тот же день Калмыков выехал в Париж. Провел вечер и ночь в плохонькой гостинице на Монмартре. Опускались лиловые парижские сумерки. В переулке, где находилась гостиница, царила тишина, лишь из окна напротив Сашиной комнаты временами доносился серебристый женский смех. Саша прислушался и вдруг подумал: чужой смех в чужом городе. Мысли невольно унеслись в прошлое.

С тех пор, как Сашу Калмыкова и его товарищей однажды ночью подняли с постелей, посадили в закрытые грузовики и долго-долго везли неизвестно куда сперва на машинах, потом на поезде, минуло немало лет. Сперва Саша часто вспоминал военного, который так ласково разговаривал с ним, но постепенно встреча начала казаться придуманной в мечтах, прочитанной в книге. А далекое — то, что было до войны, память об отце, матери, — забылось совсем. Саша не был виноват в этом. Маленький и нетвердый разум его изо дня в день и из года в год подвергался умелой обработке.

Долгие годы Саше и другим детям, вместе с ним попавшим в беду, внушали, что у них нет родины, нет любимых, близких, никто не помнит о них и никому они не нужны. Конечно, их теперь не пичкали нелепыми россказнями о том, что в России всегда ночь и жители носят лапти. Нет! С каждым годом ложь становилась тоньше и правдоподобнее. Это не мешало ей оставаться ложью — последовательной, постоянной, методичной. Обмануть детей нетрудно; в конце концов сироты войны поверили, что родная страна забыла их, возвращение домой грозит тюрьмой и ссылкой. Думая о будущем, они не знали его.

Но будущее их оказалось предопределенным.

Когда Саша подрос, его из приюта перевели в «Колледж свободы».

Странный это был колледж… В уединенной горной местности, скрытый от посторонних глаз высокой каменной стеной, чьи единственные узкие и глухие ворота напоминали вход в хорошо охраняемую крепость. На стене была изгородь из колючей проволоки высотой в полтора человеческих роста. Она тянулась через лес, овраги, речонку, луга, очертив замкнутый круг площадью в двадцать-тридцать квадратных километров. Старый мрачный дом — здание колледжа — находился в центре круга. Здесь, почти не общаясь между собой, жили юноши многих национальностей: чехи, венгры, словаки, румыны, болгары, русские, украинцы, белорусы. Точное количество воспитанников знали немногие. Вообще колледж покрывала сугубая тайна. Посетителей здесь не бывало, даже продукты привозили ночью, когда спали все, кроме эконома и двух его помощников. Только после окончания колледжа воспитанники покидали предел, огражденный колючей проволокой. Исключений из правила не делалось ни для кого.

День начинался короткой молитвой, за которой следовала физзарядка. Зимой к занятиям приступали до рассвета. С каждым годом учение становилось сложнее. Постепенно знакомились с радиоделом, фотографией, а потом и микрофотографией, ремеслом шифровальщика. Учились водить мотоцикл, автомашину, моторную лодку. На старших курсах «Колледж свободы» уже ничем не напоминал обычное учебное заведение. Дюжий, длиннорукий, одноглазый, с татуировкой на спине и правой ляжке, синьор Борелли тренировал молодых людей в плавании с аквалангом, боксе, умении владеть ножом; их учили прыгать с парашютом, стрелять в цель днем, ночью — на звук, незаметно подкрадываться, бесследно исчезать. Венцом «учения» была, как называли здесь, «большая игра». Воспитанников по одному, по двое выбрасывали на парашюте ночью, в незнакомой местности, без оружия, спичек, еды. Скитаясь, подобно диким зверям, как звери избегая селений и людных дорог, они должны были сами добывать себе корм, выйти в определенное место, выполнить определенную задачу и, никем не замеченные, возвратиться к своему начальнику. Выдержавшие «большую игру» навсегда покидали колледж. О судьбе их не говорилось. Ходили слухи, что большинство поступало в «зеленые береты» — диверсионно-подрывные подразделения армии США, специально обученные бандитским действиям в тылу противника… Так, наверно, и было в действительности…

Однако Сашу Калмыкова ждало другое.

Как часто бывает в зыбкой жизни, решил случай.

Или не случайно инструктор-шифровальщик «Джон» интересовался чтением воспитанников колледжа?..

«Джон» меньше всего походил на англосакса: широкоскулое лицо, «кирпатый», как говорят на Украине, нос, узкие темные глаза, коренастый, ширококостый. Почти без акцента изъяснялся по-английски и по-немецки, совершенно свободно — на русском языке. О себе не говорил. Последнее, как и английское имя явного славянина, никого не удивляло: все в колледже жили под кличками, все имели причины скрывать свое прошлое. Традиция, заведенная в гитлеровские годы «генералом от шпионажа» Рейнгардом Геленом, чьи добровольцы-эсесовцы, вступая в разведывательную роту, получали новое имя и фамилию, пережила крах гитлеризма.

«Джон» приметил Калмыкова, сразу разгадал в нем человека одинокого, малообщительного, погруженного в свои мысли. Иногда «Джон» видел Сашу за книгой. Как-то, улучив удобный момент, инструктор поинтересовался:

— Ты много читаешь, парень?

Саша смутился. Чтение среди воспитанников колледжа не относилось к числу популярных занятий. Если кто и читал, то «комиксы» или «романы» Микки Спилейна о сыщиках, гангстерах, «коммунистических агентах».

— Да, читаю.

— Погоди. — Легким движением руки «Джон» остановил молодого человека, который хотел уйти. — Погоди. И тебе нравится?

— Не всегда, — по-прежнему неуверенно ответил Саша, не зная, к чему клонится разговор. — Я многого не понимаю в книгах.

— Хочешь, я тебе помогу? Надо заботиться о своей душе, в наше время слишком многие молодые люди о ней забывают. Если ты прийдешь к богу, тебе будет легче жить.

Саша чувствовал непонятное волнение. С ним никогда не разговаривали так ласково, проникновенно. Спросил с запинкой:

— А вы… верите? — и застыдился. Вопрос показался неделикатным. Ведь между воспитанником колледжа и инструктором нет ничего общего, с Сашиной стороны невежливо спрашивать о столь интимных вещах.

«Джон» не обиделся. Ответил твердо:

— Верю! В сердце моем единственно справедливая вера. Я — «свидетель Иеговы». Ты слышал что-нибудь о нас?

— Нет.

— Будем часто встречаться и я тебе расскажу. Я помогу тебе, непременно помогу найти путь к спасению.

Слово он сдержал. Отныне встречи сорокапятилетнего человека, у которого прошлое было начисто перечеркнуто, и молодого, имеющего только будущее, стали постоянными.

Многое узнал Саша — такое, о чем никогда не думал и даже не подозревал. Перед ним открылся новый мир — невиданных чувств, неслыханных мечтаний.

Саша не сомневался, что он — один на всем свете. Не от кого ждать ему дружбы, не у кого просить помощи. Люди холодны, несправедливы, эгоистичны. Так внушали ему в колледже, стремясь, чтобы будущие «защитники демократии и свободы» не имели никаких человеческих привязанностей, никаких человеческих чувств.

Теперь Саша услышал о боге Иегове. Он всемогущ и грозен. Он потребует безграничного повиновения, он дает цель в жизни, а значит, — счастье, он обещает вечное блаженство.

Стремление к доброте, к счастью невозможно уничтожить, тем более — в молодом сердце, открытом и мягком. Весь нерастраченный пыл души Сашиной «Джон» умело направлял к богу. Мысль о боге начала заменять Саше, выросшему в приюте, на чужбине, ласку матери и дружбу отца; в мистических «откровениях» «священных» книг искал он тепло отчего дома.

«Джон» оказался опытным вербовщиком. Глубже всего западали в сознание одинокого обойденного жизнью сироты утверждения, что «…свидетели Иеговы, которые кажутся бессильными в глазах мира, являются сильными в боге. Посредством их бог возвещает свое имя». Эта мысль полностью соответствовала настроению Саши.

Перед Калмыковым вырастало настоящее государство среди государств — незримое, сложное, четко управляемое. Более чем в ста странах существует оно, насчитывая десятки, а то и сотни тысяч приверженцев, только в США — около двухсот тысяч «свидетелей Иеговы». Они не ищут славы, они бегут от мирских утех, слабости человеческие им чужды. «Свидетели Иеговы» думают только о боге, и бог своей безграничной милостью охраняет их. Вверившийся Иегове идет к счастью.

— Мы не знаем правительств, наций, народов, мы — братья во всем мире, владыка наш — Иегова, — неторопливо, веско рассказывал «Джон», время от времени прикасаясь рукой к руке Калмыкова, как бы подчеркивая этим важность своих слов. — Никто не властен над нами, кроме старших по вере.

Духовная связь между ними крепла. Саша чувствовал искреннюю благодарность к человеку, который указал ему цель в жизни; наблюдая за молодым другом своим, «Джон» думал о том, как был прав, приложив в свое время немало усилий, чтобы устроиться в колледж. Калмыков — третий, кого «Джон» вовлек здесь в иеговистскую секту.

И так же, как его предшественники, Калмыков после колледжа, по совету «Джона», был передан в иеговистскую школу «пионеров». Так называют иеговисты членов своей секты, на которых возложены деликатные задачи: переход границы, нелегальная транспортировка литературы, подпольная связь и тому подобное. В «пионеры» отбираются физически крепкие, выносливые, фанатично преданные «богу Иегове», в совершенстве постигшие коварные методы «работы» иностранных разведок. Разведывательный опыт многих лет здесь обобщен и обдуман. «Пионер» не спасует перед любой опасностью. Его учат даже, как вести себя в случае провала, ареста, что отвечать следователю на допросе. Подробно втолковывают будущему иеговистскому агенту методы нелегальной связи с «братьями», организации подпольных кружков.

Сашу немного смутило, что вся деятельность «пионера» — тайная. Ведь в ней нет ничего плохого. Написал письмо о сомнениях своих «Джону».

Саша верил «Джону» раньше, поверил и теперь. Ревностно готовился к будущему «пионерству».

Навыки, полученные в колледже и «школе «пионеров», подкреплялись храбростью, отличным здоровьем, уверенностью, что он, Александр Калмыков, поступает правильно, отдав жизнь служению богу. К безбожникам он относился со снисходительной жалостью, как к обездоленным. Из тоненького мальчика, каким видел его когда-то майор Приходько, Саша стал стройным, высоким; у него был пристальный, чуть наивный взгляд карих глаз, ловкие движения, неторопливая речь. Когда он носил рубашку с отложным воротником, можно было увидеть большую родинку на Сашиной ключице.

Усердие Саши в школе «пионеров» заметили. Сокольский оказал молодому сектанту большую честь, лично приняв Сашу…

Беседа с Сокольским как бы подвела итог закончившемуся периоду Сашиной жизни. Здесь, в Париже, Калмыков чувствовал себя совсем по-новому…

Из чужого окна опять прилетел женский смех, и Саше вдруг стало невмоготу оставаться одному в комнате. Сумерки затушевывали очертания Парижа, и чем быстрее наступала темнота, тем ярче вспыхивали огни. Саша вышел из гостиницы, неторопливо побрел вниз по кривой узкой улочке. Попав на другую, пошире, попросторнее, присоединился к вечерней толпе. Он был полон новых, до сих пор неизведанных ощущений. Странным казалось видеть так много людей вокруг — веселых и грустных, молодых и старых, зевак и торопливых. В приюте, в колледже, в школе «пионеров» не разрешали выходить за ворота, тем более — знакомиться с посторонними. Саша понял, что совершенно не знает жизни, той жизни, которая кипит вокруг, переливаясь всеми оттенками красок и настроений. О чем думают эти люди, окружающие Сашу? О чем мечтают, на что надеются, во что верят?.. Калмыков никогда не был в семье, среди родных; в приюте ребятам запрещали даже дружить между собой. И сейчас он может блуждать всю ночь, неделю, месяц, год по огромному Парижу и никто не встретится ему, никто не скажет: «Здравствуй Саша! Давненько мы с тобой не виделись!» От этих мыслей стало еще тоскливее на душе. Вернулся в свое мимолетное жилье, лег на кровать, заснул.

На следующее утро Саша был в Гавре, занял место в душной каюте лайнера, пересекающего Атлантический океан…

…К месту назначения явился как раз вовремя. 1 августа 1958 года в Нью-Йорке, на стадионе Янки-Стадиум состоялось «Божественной воли международное собрание», на которое съехались представители секты «свидетелей Иеговы» со всего земного шара.

Знойный день, характерный для нью-йоркского августа, накалялся. Толпа в огромной чаше стадиона бурлила, клокотала, пестрела разнообразными одеждами разноплеменных людей. Белые, негры, мулаты, индусы, японцы, испанцы — несколько тысяч мужчин, женщин, стариков, детей собралось здесь. Каждого зазывал к себе бог Иегова, никем не пренебрегал. Толпа молилась на различных языках. Все вокруг были взвинчены, взбудоражены, охвачены особым религиозным подъемом: для многих пребывание тут было результатом дальнего и трудного пути, особой честью, о которой мечтает каждый «свидетель Иеговы».

Только сновавшие между рядами скамей продавцы прохладительных напитков, мороженого, любимых американцами жареных и подсоленных орешков сохраняли спокойствие, скептически поглядывали на сектантов, отпускали насмешливые замечания в адрес «святош».

— Джим, — сказал продавец «кока-кола» своему коллеге, который торговал орешками, — глянь на ту толстуху. Хороша, а!

Бабища лет пятидесяти, неохватная в талии, визжала, выкрикивая псалом. На широком лице ее кустиками росли волосы. Когда она открывала рот, кустики шевелились.

— Неотразима, Томми, — осклабившись, согласился Джим. — А муженек ее! Ставлю доллар против пустой бутылки, что она обратила его в свою веру, а не наоборот.

Рядом с необъятной сектанткой стоял щупленький человечек забитого вида. Опасливо озирался по сторонам, а когда толстуха поглядывала на него с высоты, подчеркнуто-старательно включался в ансамбль псалмопевцев.

— Не понимаю, чего они орут при такой жаре. Пожалуй, от этих, — Томми широким жестом обвел стадион, — полусумасшедших святош разумных поступков ждать нечего… Но заправилы, например, мистер Кнорр? Ведь он миллионер. На кой черт ему эта орущая шайка?!

— Бизнес, Томми, — спокойно ответил продавец «кока-кола». — У каждого свой бизнес. Ты торгуешь орехами, я — пойлом, он — богом… Однако… стоя на месте, много не заработаешь. Идем.

Они расстались.

Стадион продолжал жить своей, обособленной от всего огромного города, пожалуй, даже от всего огромного мира, жизнью. Тем, кто собрался здесь, не было никакого дела до «еретиков». Сектанты думали только о себе, грядущее «спасение» волновало их.

Постепенно шум начал стихать — сперва на ближних к трибуне рядах, потом все дальше, дальше и вот, наконец, вся масса собравшихся замерла, затаила дыхание.

На трибуну поднялся глава иеговистов всего мира, неограниченный владыка и повелитель Натан Гомер Кнорр, официально именуемый «Президентом общества Башни стражи» или «Общества свидетелей Иеговы». Худощавый, темноволосый, еще не старый, Кнорр держался на трибуне уверенно, как человек, привыкший к выступлениям перед многолюдной аудиторией. Рядом с ним стоял ближайший помощник Кнорра «вице-президент» Фред Франц, и еще несколько особо заслуженных «свидетелей Иеговы».

После соответствующего вступления Кнорр начал читать «Резолюцию» «Божественной воли международного собрания».

— Все народы, — усиленный десятками репродукторов, голос Кнорра гремел над стадионом, еще больше будоража толпу, — все народы сегодня обязаны своей жизнью Иегове, богу как великому создателю и источнику жизни, потому что все народы имеют общее происхождение от главного, пережившего всемирный потоп патриарха Ноя…

Тысячи глаз не отрывались от Натана Кнорра, который продолжал читать:

— Несчастный мир был создан, сатана, дьявол является невидимым его богом и покровителем…

— Дьявол! Дьявол! — взвился над стадионом женский крик. — Вижу дьявола!

— Мы по-прежнему слушаемся более бога, чем людей, — гремел над стадионом голос Кнорра, — чтобы в этом быть подобными нашим верным братьям, которые находятся за железной завесой коммунизма…

Саша, жадно впитывающий каждое слово «президента», вдруг вспомнил «большую игру», учение в школе «пионеров». Да, его колебания, о которых он писал «Джону», ошибочны. Саша многого не понимал тогда, многое еще не понимает и теперь. Жизнь лишь постепенно раскрывается перед ним. Брат Кнорр говорит о «железной завесе коммунизма». Если придется проникнуть за нее, то сделать это будет далеко не просто. Но «старшие» подумали обо всем, они дали Саше ловкость, силу, готовность преодолевать любые преграды. Саша обязан повиноваться «старшим», жить их разумом.

Кроме «Джона» и «пионеров», Калмыкову еще не приходилось общаться с «братьями по вере». Но молодой фанатик заранее любил их, раскрывал им навстречу объятия своей души.

«Как хорошо говорит Кнорр! — мысленно восклицал Саша. — Да! Там, среди врагов бога, наши единоверцы ведут чистую и благородную жизнь, показывая всем величие религии своей. Мы обязаны быть такими, мы должны брать во всем с них пример. Ведь нам — проще и легче, чем им…»

— Резолюцию одобрил, — заканчивал тем временем чтение Кнорр, — вице-президент «Общества Башни стражи» Франц. Засвидетельствовал Ренчел — председатель. Принято «Божественной воли международным собранием».

Одобрительный вой тысяч глоток несся в ответ. Сектанты поддерживали и приветствовали своего «президента». Умелый оратор, Кнорр наэлектризовал толпу. Он знал, чего от него хотят, и, как настоящий демагог, шел навстречу желаниям своих слушателей. Заумные толкования библии переплетались в его речах с тщательно замаскированной антидемократической пропагандой, туманные посулы блаженства на том свете — с призывами хранить и защищать капиталистический «порядок». Но настоящий смысл речей сектантского главы мало кому был понятен. Как все мистики, Кнорр и другие участники «Божественной воли международного собрания» обращались не к разуму, а к чувству… Даже не к чувству. Темное, безрассудное, бесконтрольное, что пряталось в дальних уголках души, выплеснулось наружу, заявило о себе, притупило разум. Участники «собрания», в том числе Калмыков, подчинились общему вихрю религиозного настроения. Своих, собственных мыслей, личной воли у них в этот момент не существовало.

Общий подъем, граничащий с экстазом, не только кто-то организовал. Им и управляли — умело, решительно… Неведомо по чьему распоряжению толпа двинулась к берегу залива. Здесь состоялось «крещение» обращенных. Сотни людей взялись за руки и длинными цепями входили по грудь в воду. Сзади на них наваливались новые цепи — кто-то тонул, захлебывался, молил о помощи. У выбравшихся на берег с одежды струями лилась вода. Взбаламученные волны пожелтели. Равнодушное солнце яркими лучами освещало эту странную картину.

Только наступивший вечер постепенно охладил пыл участников сектантского сборища. Тише стали «беседы», поредели шеренги «обращенных».

Неожиданно Калмыков почувствовал прикосновение к своему плечу. Молодой человек обернулся. Несколько секунд смотрел невидящими глазами, как бы очнувшись от глубокого сна. Тяжело вздохнул. Во всем теле чувствовалась томящая усталость. Болела голова, пересохло в горле.

— Мистер Калмыкофф? — спросил мужчина средних лет, средней наружности, в стандартном костюме. И голос у него был средний — не громкий и не тихий. — Я — Граббс.

— Да, — ответил еще не владеющий мыслями Саша. Секунду спустя, вежливо добавил. — Очень рад, мистер Граббс. Вы что-то хотели?

— Поедемте со мной, вас ждут.

Саша покорно сделал несколько шагов. Тотчас опомнился. — уроки в школе «пионеров» не пропали зря, — спросил:

— Кто меня ждет?

— Тот, кому вы нужны! — В голосе Граббса прозвучали повелительные нотки.

«Пионер» пристально глянул на Граббса. И сразу вспомнил, что видел его в одной из комнат «Башни стражи», иеговистской штаб-квартиры, куда явился прямо с корабля.

— Я согласен, идемте.

Автомобиль находился неподалеку. Граббс сел за руль.

— Куда мы едем? — все-таки осведомился Калмыков, хотя и понял, что Граббс — «брат по вере».

— Могу дать совершенно точный адрес, — ответил Граббс, которого осторожность спутника, видимо, обидела. — «Башня стражи»; сто семнадцать, Адамс-стрит; Бруклин, один; Нью-Йорк. Знаете, что это?

— Да, — коротко ответил Калмыков, почувствовавший недоброжелательный тон.

Еще бы Саша не знал священный для каждого «свидетеля Иеговы» дом «Башни стражи» — мрачное многоэтажное здание с надстройкой на самом верху в виде башни. В библейские времена, якобы, с таких башен дозорные глядели окрест, предупреждая соплеменников о грозящей беде. Так, дескать, теперь «свидетели Иеговы» с башни своей наблюдают весь мир, не зная расовых, национальных и классовых интересов, только — божественные.

В главном доме иеговистов на сорока трех языках печатается журнал «Башня стражи», миллионными тиражами — различная пропагандистская литература, здесь хранятся секреты международной секты. Здесь резиденция Натана Гомера Кнорра и его единомышленников, отсюда идут приказы, которым — и только им! — обязаны подчиняться правоверные иеговисты всей земли…

Однако попасть на Адамс-стрит не удалось. Когда Калмыков и Граббс въезжали в Бруклин, засигналил радиотелефон, которым была снабжена машина.

Граббс взял трубку.

— Это вы, Граббс? — спросил незнакомый Саше мужской голос.

— Я.

— Нашли, кого нужно?

— Да.

— Он с вами?

— Да.

— Измените маршрут. Приезжайте ко мне.

— Туда, где вы обычно?

— Да.

— Слушаюсь, — по военному ответил Граббс и положил трубку.

Даже из этого короткого разговора Калмыков понял, что предстоит что-то серьезное.

Граббс круто свернул в первый же переулок, и машина поехала в направлении, обратном тому, которого держалась до сих пор. Саша не знал города и равнодушно глядел по сторонам, ни на чем не останавливая своего внимания. Уже совсем стемнело и рекламные огни, яркие витрины магазинов, проносящиеся мимо, раздражали, мешали сосредоточиться.

Минут через двадцать после телефонного разговора автомобиль остановился возле большого дома. Улица была в стороне от центра, темноватая, малолюдная.

Саша вопросительно глянул «а Граббса.

— Двенадцатый этаж, коридор «Д», номер двести два, войти не стучась, — сказал Граббс. — Повторите.

— Двенадцатый этаж, коридор «Д», номер двести два, войти не стучась, — быстро проговорил Саша.

— Правильно. Прощайте!

— Прощайте!

Поднявшись на указанный Граббсом этаж, Саша нашел коридор «Д» и дверь 202. Дощечки с фамилией жильца, названием фирмы, которая занимает это помещение, или другого какого-нибудь указания, поясняющего, что здесь находится, не было. Дверь подалась нажатию легко. Распахнулась.

Саша вошел.

Обстановка была скромная, — так обставляют кабинеты бизнесмены средней руки. Хозяин сидел за большим письменным столом.

Неторопливо поднялся — краснолицый, с седыми волосами, коренастый. Саше показалось, что в первую же секунду хозяин успел осмотреть его с ног до головы, составить определенное мнение.

Мнение, очевидно, оказалось благоприятным. Незнакомец приветливо улыбнулся, дружеским тоном спросил:

— Нашли меня сразу?

— Да.

— Если не ошибаюсь, наш многообещающий брат Калмыкофф, который приехал из Европы?

— Моя фамилия Калмыков, — смутился Саша эпитету «многообещающий».

— Прошу вас, мой друг, прошу вас, присаживайтесь. Вы видите перед собой старину Дэвида. Можете так меня и звать: «Старина Дэвид». Ха, ха, ха, ха!

Смеются у Дэвида только губы, не мог не заметить Саша, а глаза продолжают всматриваться в собеседника, теперь разглядывая его более тщательно, так сказать, по частям. И еще одно удивило Сашу: в телефоне машины слышался не этот голос, хотя и сказал: «Приезжайте ко мне».

Тем временем Дэвид оборвал смех так же внезапно, как начал. Фамильярным жестом усадил гостя в кресло, проговорил на довольно чистом русском языке:

— Милости прошу к нашему шалашу.

— Спасибо, — ответил Саша усаживаясь. — Вы разве русский?

— Нет, но язык знаю немного — болтать насобачился. Ха, ха, ха, ха!

Кресло было простое и удобное. Часть комнаты отделялась широкой портьерой. Там, наверно, спальный альков?

— Что мы пьем? — Дэвид полез в тумбу письменного стола, выдвинул ящик.

— Ничего, — с легким удивлением ответил Саша: он думал, что Дэвид тоже сектант. — Вера запрещает мне пить.

— Так же, как мне, — весело подхватил Дэвид. — Я такой же правоверный иеговист, как вы… Но попробовать малую толику виски с содовой водой — не значит пить. К тому же, вам надо иметь определенный навык к спиртному. Мало ли что бывает в жизни… Мы не знаем, где окажемся завтра, среди кого.

— Если придется, я смогу пить и не опьянею, — с самоуверенностью молодости ответил Саша. — А сейчас не хочу.

— Вольному — воля, как говорят русские, — пожал плечами Дэвид. — Могу только похвалить вас… Но перейдем к делу… Я говорю от имени высоких руководителей. И я уверен, что вы исполните их приказ. Вы удовлетворите желание людей, сделавших вам столько хорошего в жизни. Я уже не упоминаю о том, что служба ваша угодна богу…

Он говорил медленно, торжественно. Саша жадно впитывал каждое его слово. Дэвид вошел в раж: как будто сделался выше ростом, речь его текла плавно, внушительно, во всей внешности появилась солидность.

«Вот начался мой путь, — думал Саша, продолжая внимательно слушать Дэвида. — Путь, о котором говорил брат Сокольский, говорили многие, путь, о котором я так мечтал. Теперь я выхожу на дорогу жизни — один, без друзей и близких, один в большом мире… Бог сопутствует мне и я не боюсь, но… какова-то будет моя дорога?..»

— Вы меня простите, Саша, — все так же медленно и торжественно говорил Дэвид, — если я напомню вам вашу биографию. Вы — жертва войны, один из многих сирот, обездоленных в наш жестокий век. У вас нет ни отца, ни матери. Откуда вы, где родились, как жили до войны остается тайной, которая вряд ли будет когда-либо разгадана. И вы погибли бы — маленький, беспомощный, одинокий — колеблющийся огонек под холодным ветром судьбы, не защити вас могучая рука провидения, исполнителем чьей воли оказались смиренные слуги бога Иеговы. Так же, как многих, многих других несчастных детей, вас поместили в приют, вас одели, обули, вас учили самой великой и радостной науке — вере в бога.

Дэвид замолчал, глядя Саше прямо в глаза. Взгляд был таким, что, казалось, он сверлит мозг, самые укромные мысли не скроются от Дэвида.

— Да, я знаю, — тихо ответил Саша. — И благодарен. Благодарен на всю жизнь.

— Жизнь! — взволнованно сказал Дэвид. — Что такое жизнь? Она проходит и пройдет… Вот, — вынул из ящика письменного стола журнал «Башня стражи». Саша заметил номер: второй, февраль 1958 года. — Вот мудрая и глубокая статья. Она называется «Что даешь ты за жизнь твою?». Слушайте, как замечательно сказано: «Твой прекрасный дом не вместится в твой гроб, твой блестящий автомобиль не последует за тобой в могилу — там не принесет тебе пользы никакая программа телевидения…» У нас с вами нет ни дома, ни блестящего автомобиля и незачем нам с вами их добиваться… Мы должны думать о другом: о помощи ближним. Мы должны помогать ближним, как в свое время получили помощь от них, мы должны думать о вечном блаженстве, которое дают праведные дела.

«Как хорошо он говорит! — с восторгом думал Саша. — Возвышенно, благородно!.. А… А мне он сперва не понравился. Никогда не надо судить о людях по первому впечатлению».

— И вот об этой-то вашей обязанности я хочу напомнить вам, — по-прежнему вдохновенно продолжал Дэвид. Глаза его снова заглянули в душу молодого человека. — Я хочу потребовать от вас выполнения вашего долга.

Саша напрягся, как струна и, отвечая прямым честным взглядом на взгляд собеседника, вздрагивающим от волнения голосом сказал:

— Я готов!

— Верю, — просто и задушевно, как старый друг, отозвался Дэвид. — Иных слов от вас я не ожидал, я немного разбираюсь в людях, мой мальчик. Ни разу не ошибся я, встретив благородное сердце. У вас такое сердце, я понял это быстро.

Саша смутился. Не знал, что сказать. Молчал и Дэвид. После долгой паузы продолжал:

— Мы с вами живем в свободном мире, верим в духовную силу. Но есть страны, где царствует материализм и безбожие, где люди ходят слепыми во тьме. Помочь им обрести веру — наша благородная обязанность. Готовы ли вы к ней? Готовы взять на себя подвижничество миссионера, пренебречь свободой, а может, и жизнью ради того, чтобы нести людям святой свет? Не торопитесь с ответом, не говорите мне сейчас ничего. Идите к себе, подумайте. Завтра вы мне ответите: согласны ли отправиться в Советский Союз, отправиться тайно, рискуя собой, а там, в Советском Союзе, проповедовать наше учение… Молчите и уходите. Окончательно решите завтра. Если вы чувствуете в себе силу — соглашайтесь. Идите по стезе верности на всю жизнь.

— На всю жизнь, — как эхо повторил Саша. — Я…

— Нет! — перебил Дэвид. — Сегодня я больше ничего не хочу слышать. До завтра.

Саша молча встал, пожал руку Дэвиду. Тот ответил крепким рукопожатием. Молча вывел Калмыкова в коридор, закрыл за ним дверь.

Сашины шаги затихли. Из-за портьеры, отделяющей спальный альков, появился благообразный лысый субъект, манерами неуловимо схожий с Дэвидом. Такое сходство бывает обычно у людей, много лет занимающихся одинаковой профессией.

— Он согласится, — сказал лысый, вынимая из ящика стола бутылку и два стакана. Наполнил стаканы, один протянул Дэвиду.

— Не сомневаюсь, — кивнул Дэвид. — Я это сразу смекнул и дал ему отсрочку до завтра, чтобы все выглядело солиднее.

— Ты мастак на такие дела. Я даже чуть не прослезился, когда тебя слушал.

— Во мне гибнет великий оратор.

Чокнулись, выпили.

— И все-таки, — задумчиво прихлебывая из стакана, проговорил лысый, — какая чепуха: свет истины, стезя добродетели и прочее… Не в моем это вкусе.

— Глупости! — отрезал Дэвид. — Эти люди так же опасны для Советов, как и твои бандиты с их бомбами и ядовитыми ампулами… Наш век — век идеологии, и идеологические средства борьбы важнее всех других…

— Вот видишь, — удовлетворенно закивал лысый. — В конце концов все сводится к одному — это как в любви, все сводится к одному… И не надо ругать моих бандитов, они не хуже твоих праведников… Налей-ка мне еще…

…С высоты тридцать второго этажа, где Саше отвели недорогую комнату в большом отеле, будущий миссионер смотрел вниз, на озаренный огнями город. Недавно светился внизу Париж, сегодня — Нью-Йорк: Европа, Америка, не все ли равно живущему без родины! Чужие города светят дальними огнями и нет среди них огня, который позвал бы изгнанника. Звезды, пожалуй, для него ближе — ведь они всегда сопутствуют Саше, в любом городе он видит их над собой: холодные, мерцающие, равнодушные.

Теперь судьба его делает внезапный поворот.

Калмыков не знал и не мог знать, что «внезапность» подготавливалась много лет, была частью хорошо продуманного плана. Во имя этого плана еще Эльза Блау — сестра Агнесса — повинуясь приказу, оставила монастырь «Сердца Иисусова», где безбедно прожила столько лет, умчалась к берегам Эльбы, чтобы стать начальницей приюта. Во имя этого плана был создан и сам приют, в котором обездоленных сирот воспитывали врагами родной земли. Жизненный путь Калмыкова и подобных ему оказался предопределен с самого начала. И что бы ни случилось с сектантским «пионером», главную ответственность за судьбу его несли те, кто распоряжается людьми, как пешками на шахматной доске.

Теперь предстояло совершить то, к чему Калмыкова долго и тщательно готовили.

Саша сидел у окна, чувствуя, как ветер приятно охлаждает горячий лоб. «Я понесу свет блуждающим во тьме! — мысленно восклицал Калмыков. — До сих пор я жил в стороне от мира, теперь должен посвятить себя миру. Я поеду в Советский Союз и там умножу число обращенных в истинную веру. Там найду я свое счастье — в служении людям, служении великому делу веры».

Как тогда, в Париже, Саша спустился на улицу. Взял такси, поехал в Бруклин. Огромный многоэтажный дом с надписью по фронтону «Башня стражи» казался в этот час пустынным. Лишь в боковых частях его, более высоких, чем центральная, светились окна.

Однако Калмыков знал и верил, что даже поздно ночью в священном здании иеговистов не прекращается кипучая деятельность. Подчиненные Натана Кнорра заняты делами таинственными, недоступными для посторонних. Саша с восхищением подумал, что этот многоэтажный суровый дом похож на военный штаб. Штаб незримой армии, рассеянной по всему свету. «Вот и я тоже — солдат этой армии», — мысленно сказал себе Калмыков…

Он не помнил сколько времени провел возле «Башни стражи». Вернулся в отель после полуночи.

Спать не хотелось. Снова сел к окну.

Ветер дул влажный и теплый. В стороне океана вставала стеной плотная, непроницаемая тьма. Не было в ней ни огонька, ни проблеска. И вспомнились прочитанные где-то или слышанные когда-то стихи: