Черный крест

Глава седьмая ЛЮДИ С ДВОЙНЫМ ДНОМ

При втором визите Евстигнеюшка уже не расспрашивала: «К кому?», «Зачем?», «Не из санитарной ли комиссии?» Однако прежде, чем впустить, раза два зорко оглядела Сашу с головы до ног. Бесцеремонный осмотр покоробил молодого человека, и все-таки приходилось признать, что Евстигнеюшка — верный страж крыжовских интересов.

Крыжов любезно встретил гостя на крыльце. Провел в ту комнату, где сидели несколько дней назад.

— Прочел литературу? — спросил Саша после первых приветствий и ничего не значащих фраз.

— Прочел.

— Ну и?..

— Что ж, правильно пишут, по-божески пишут. — Глаза-копейки смотрели без всякого выражения. Вдруг они беспокойно забегали:

— Сестра Евстигнеюшка! — позвал «слуга».

— Компания есть, — объяснил Саше. — Выпить можно. — Искренне пожаловался: — Вот я в одиночку пить не приучен. Другой раз так выпить хочется, а компании нет… Сестра-а!

— Слышу! Слышу! — откликнулась она из коридора.

— Принеси-ка нам сюда, — сделал обратный жест явившейся на зов Евстигнеюшке, — закусочки принеси… и коньячку.

Странным взглядом, в котором смешивались робость и нахальный вызов, поглядел на Сашу. Дело в том, что иеговистская религия строго-настрого запрещает употреблять вино. Пьянство — тягчайший грех для иеговиста. Однако сектантская верхушка в очень узком кругу, среди совсем своих, далеко не всегда придерживается этого правила. И Крыжов шел напролом, раскрываясь перед «братом», которого считал посвященным во все тайны дел и быта «свидетелей Иеговы».

Калмыкова его признание ошеломило. «Как же так?! — с болью и удивлением подумал Саша. — Ведь это грех!». Посмотрел в глаза Крыжову. Тот твердо встретил взгляд «брата».

— Я понимаю, все понимаю, — после паузы заговорил Крыжов. — Только в жизни мы раз живем и жизнь у нас тяжелая. Ты молодой еще, а я на веку такое испытал…

Тоскливые нотки в его голосе тронули Сашу. «Имею ли я право судить других? — спросил он сам себя. — Пьянство — грех, но гордыня перед братьями, осуждение слабых — грех еще больший. Не судить мне его надо, а убеждать, внушить стремление к лучшему».

— Я, что же, я ничего, — неуверенно сказал Саша. — Только нельзя ведь, вера не велит.

— Ничего, таким, как мы с тобой, можно, — твердо возразил Крыжов, поняв, что «брат» уступает. Весь этот разговор имел большое значение для Крыжова. Если гость смягчился раз, будет податлив и дальше. Крыжов становился настойчивее. — Закуска готова, попробуем коньячку.

Крыжов взглядом подгонял Евстигнеюшку. Как только она подала и вышла, торопливо наполнил рюмки. Рука его дрожала, стекло стукалось о стекло, однако ни капли коньяку мимо не пролил.

— По первой, — сказал Крыжов, — за благополучный приезд и спокойное проживание в нашем городе… Или куда дальше проследовать собираешься? — добавил, вроде невзначай. Конспирация — конспирацией, а все-таки узнать больше о необычном госте хотелось, ой, как хотелось!

— Там видно будет… Поживу пока, — неопределенно ответил Калмыков.

— Ясно! Поехали! — привычным движением выплеснул коньяк в рот. Удовлетворенно почмокал пухлыми губами, обмакнул в сахар прозрачный ломтик лимона.

Саша неумело откупорил бутылку с нарзаном, налил в стакан, выпил. Крыжов насмешливо наблюдал за ним:

— Что, видно давно пробовать не доводилось?

Саша понял намек — Крыжов твердо уверен, что гость бежал из заключения. Пусть, разубеждать не стоит. На вопрос Крыжова не ответил. «Слуга» понял молчание, как подтверждение своей догадки.

— Да, насчет этого там, — подчеркнул «там», — не сладко… Да и насчет всего прочего тоже. Ну, по следующей.

После первой же рюмки руки Крыжова перестали дрожать. Точным тренированным движением налил «под поясок».

— Чтоб живы-здоровы были.

Выпил, пошлепал губами. Зажевал новый лимонный ломтик — другой закуски не признавал.

Саша незаметно отодвинул рюмку. Съел что-то. Спросил, возвращаясь к началу беседы:

— Так прочел литературу?

— Прочел, принял, как говорится, к сведению и руководству… Давай выпьем.

— Спасибо, с меня хватит.

— Твое дело, неволить не могу. А я, если не возражаешь, дерябну.

Саша промолчал.

Крыжов налил, выпил. Глаза его совсем потускнели, пухлое лицо покрыл нездоровый пятнистый румянец.

«Как бы он не охмелел, — подумал Калмыков. — Нет, я его заставлю с бутылкой распрощаться».

Вслух спросил:

— А хранишь литературу где?

— Не сомневайся, надежных мест много, — ухмыльнулся Крыжов. — Вот, глянь.

Вышел в коридор, принес старую, лоснившуюся от грязи табуретку. Показал Саше.

— Табуретка, как табуретка, — определил Калмыков.

— Верно, — хвастливо ответил «слуга», видимо, довольный собственной изобретательностью. — А теперь — вот.

Перевернул табуретку, выдвинул из под сиденья дощечку. Показался небольшой тайник. В нем лежали журналы, которые дал Саша.

— Неплохо, — похвалил Калмыков. — Надежно.

— Надежно-то надежно, — на лицо «слуги» набежала тень. — До поры-времени, конечно.

Вынес табуретку обратно в коридор, вернулся, присел к столу.

— Я не случайно пришел, — сказал Саша после паузы. — Работает радио?

— Работает, чего ему делается.

Калмыков подошел к приемнику, включил. Бережно двигал ручку настройки коротких волн, поглядывая на часы. В большом полированном ящике сухо потрескивало. Хозяин с любопытством наблюдал за Сашей.

Из приемника понеслась музыка — торжественная, тягучая. После двух-трехминутного оркестрового вступления, заговорил отлично поставленный мужской голос:

— Сестры и братья во всем мире! Слушайте слово бога…

Голос ворковал, извивался, лез в душу. Четкое соблюдение знаков препинания, ударений, показывало, что обладатель голоса приложил немало усилий, изучая трудный русский язык. Акцента почти не чувствовалось.

Калмыков слушал внимательно. Подражая ему, «слуга» не отрывал желтых глаз от светящейся шкалы.

Когда мужской голос замолк, Саша взял Крыжова за руку:

— Сейчас обо мне будет. Слушай.

«Незнакомый брат! — проникновенно, с подкупающей печалью заговорила женщина-диктор. — Стих пятый из двадцать четвертой главы Евангелия от Матфея гласит: «Ибо многие придут под именем моим и будут говорить: «Я Христос» и многих прельстят…» Не забывай об этом, брат. Но помни и другое, что так же важно в жизни твоей…»

— Вот, — Калмыков крепче сжал руку «слуги».

«Знай, что не надо благами мирскими дорожить, думать надо о дне, который наступит, — «И настанет день…» — вспомнил Крыжов первую половину пароля, — готовься к нему, жди его!»

«Слуга» с почтением, сквозь которое пробивался даже легкий страх, посмотрел на Сашу.

— Это как понимать надо?

Полностью раскрываться Калмыков не хотел.

— По всякому… — уклончиво ответил он, отпуская руку Крыжова. — Помнишь евангельское правило: если пришел путник, накорми, приюти, не спрашивай ни о чем.

Крыжов «евангельское правило» знал и без Саши. Ему самому дважды доводилось снабжать деньгами связных — «путников», которые являлись неизвестно откуда и уходили неизвестно куда. На условном языке сектантов-подпольщиков их называют «слугами внутренними», в отличие от «слуг внешних», которые занимаются налаживанием связи с заграницей. «Слуги внутренние» передают поручения, литературу, а особенно — отчеты, которые регулярно составляет каждый «слуга» своему сектантскому начальству. Брали отчеты и у Крыжова.

— Правильно ты говоришь, брат, — ответил Крыжов Саше. — Давай выпьем.

Калмыков выключил замолкший приемник, подходя к столу, строго сказал:

— Два раза в неделю передачи. Будем слушать регулярно, что надо — запишем. Другим братьям и сестрам про эти передачи скажи.

— Скажем, — согласился Крыжов и подумал: «Деловой, напористый». — За твое здоровье, за нашу удачу, — протянул наполненную рюмку.

«Нельзя обижать его», — решил Саша. Неумело чокнувшись, поставил рюмку на место.

— Одни мы, и надо нам друг за друга держаться! Надо! — продолжал Крыжов. — Помогать друг другу…

— А главное, чтобы вера наша ширилась, — дружелюбно добавил Калмыков, которого настроение «брата» тронуло… — У меня планы такие. Прежде всего, хороших людей подобрать, пусть сперва не много их, но чтобы…

— А я тебя порадую, — перебил Крыжов.

— Чем?

— Документ есть.

— Да ну! — искренне обрадовался Калмыков. — Замечательно, спасибо тебе, брат. А чистый?

— Настоящий, самый что ни на есть настоящий, — тоном маэстро, принимающего знаки восхищения его талантом, ответил Крыжов. — Впрочем, ты больше не меня благодари — Макрушу. Он устроил… Погоди, принесу.

Вышел в соседнюю комнату, вернулся с паспортом.

Небрежно бросил на стол перед Сашей:

— Вот.

Саша раскрыл паспорт. Прочел:

— Карпенко Геннадий Константинович… Год рождения тысяча девятьсот тридцать второй… Место рождения город Первомайск… Все для меня подходит.

С фотографии на Калмыкова глядел лобастый, большеглазый парень в нарядно-расшитой украинской сорочке.

— Карточку заменить придется, — сказал Крыжов.

— Не беспокойся, — обнадежил «пионер». — Сумею.

Желтые глаза моргнули. «Ох и парень! — мысленно воскликнул Крыжов. — Огонь и воду прошел!».

— А чей паспорт? — спросил Калмыков, кладя его в карман.

— Так… Одного, — уклончиво ответил Крыжов.

Саша нахмурился.

— Кого именно?

— Тебе не все ли равно?

— Нет! — отрезал Калмыков. — Я должен знать. Бывают такие документы, что лучше совсем без них, чем с ними.

Крыжов помолчал, посопел. Потом воскликнул с сердцем:

— Да что я в самом деле! От такого, как ты, какие секреты! Прости — жизнь паршивая, всех боишься, никому не веришь. Идем!

Через переднюю вывел гостя во двор. Подошли к запертому огромным замком гаражу. Крыжов вытащил из кармана бренчащую связку, как тогда, при первой встрече, не глядя, сразу нашел нужный ключ, отомкнул замок.

Чуть приоткрыв дверь, протиснул Калмыкова вперед, сам вошел следом. В кромешной темноте уверенной рукой нащупал выключатель, щелкнул.

Вспыхнувшая лампочка осветила гараж: потрепанный черный «оппель-капитан», по углам рваные протекторы, канистры, бачки — всякое автомобильное барахло. Противно пахло бензином.

Крыжов подошел к автомашине, рывком отворил дверцу:

— Глянь.

Саша невольно сделал шаг назад. Холодная рука сжала сердце. Такого ужаса он не испытывал, даже прыгая с парашютом.

На заднем диване автомобиля сидел человек. Выпрямившись. Держа руки на коленях. Глаза его, стеклянные, как у мертвеца, уставились в одну точку. Лишь нечастые помаргивания век свидетельствовали, что он жив — он не сделал ни одного движения, никак не отозвался на появление Крыжова и Саши.

— Господи! — наконец, вымолвил Саша. Горло его сжимала судорога, колени противно дрожали. — Кто это?

— Паспорта твоего хозяин.

Совладав с собой, Калмыков пристальнее вгляделся в незнакомца. Да, действительно, его фотографию Саша только что видел. Но теперь черты лица высоколобого ясноглазого парня изменились, будто их вылепил скульптор с больным, извращенным воображением. Лоб пересекли морщины, в больших глазах не выражалось никакой мысли. Лицо заросло клочковатой неопрятной щетиной, сквозь которую виднелась дряблая, землистая кожа. Лиловые губы плотно сжаты.

— Рассмотрел? — спросил Крыжов.

Не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу. Чуть подталкивая под бок, заставил ошеломленного Сашу выйти.

Выключил электричество, плотно прикрыл дверь, навесил замок-пудовик.

— А как же?.. — растерянно проговорил Саша. — Он там… В темноте…

— Ему все равно, — коротко ответил Крыжов.

Когда вернулись в столовую, Калмыков, не ожидая приглашения, налил себе коньяку. Жуткое чувство отзывалось дрожью в глубине груди.

— Правильно, самая пора выпить, — обрадовался Крыжов.

Саша спохватился, рюмку не взял.

— Откуда он? Почему так сидит?

«Слуга» нахмурился.

— Ежели правду говорить, скверная история, и как бы она нам еще боком не вышла… Приказали типографию оборудовать… Во дворе одном под сараем погреб тайно выкопали, сверху укрыли надежно — не заметишь… А кто в типографии той работать будет? Ходил тут один — старик не старик, лет под пятьдесят и сына с собой водил. Брат Мирон дознался, что они наборщики из типографии местной. Начал их обрабатывать — больше сына, Генку. Книги священные Генка читал, с Макрушей разговаривал, а тот… умеет. Время пришло, брат Мирон Генке в армии служить запретил, документ липовый достал… Да, а перед этим они из казенной типографии к нам шрифт по буковке носили и прочее, что могли…

— Опасно! — нахмурился Калмыков.

— Еще бы… Однако ни разу не попались… Вот и стал Генка печатником нашим. Сидел под сараем, ночью иногда воздухом подышать подымался, но с опаской. Листовки набирал, оттиски делал. Мы их потом кому почтой рассылали, кому так читать давали — перед выборами было, агитировали, чтобы народ голосовать не шел… Брат Мирон все организовал, я, по правде сказать, в таких штуках не очень разбираюсь. Да… Фонарь «Летучая мышь» у него, у Генки, бидон с бензином и звонок. На случай если с обыском или с арестом — в доме пуговку нажмут, у Генки звонок зазвонит. Тогда должен Генка типографию бензином облить и поджечь, а сам, как может, из-под сарая выбираться…

Долгий рассказ утомил Крыжова. Наполнив рюмку, выпил. Посасывая лимон, будничным тоном продолжал:

— Сам понимаешь, какая жизнь… А обратно хода нету — документ фальшивый, из армии дезертир, антисоветских листовок печатник: брат Мирон сам по своему заранее все обдумал, судьбу Генкину решил… Только одного не учли мы — рассудка человеческого. Хоронился Генка при фонаре, без света дневного, хоронился, потом замолчал, работать перестал. День молчал, два, три — что, думаем, такое? Неделю молчит, тут уж дело ясное. Вот беда-то! Посовещались мы, ночью его из типографии тихонечко вывели, в машину посадили, сюда привезли. Стемнеет — к психбольнице поедем, у дверей оставим. Нельзя иначе, не век же его держать… Тем более — никого у Генки нету, отец помер. Так что за паспорт тебе бояться нечего. Надежный. Из психбольницы Генке теперь не выйти.

Саша невольно представил молодого, полного сил и здоровья человека… Неужели богу нужны такие жертвы?.. Хотелось прогнать горькое чувство, подумал привычными словами: «Мученик за веру».

Тоскливо сказал:

— Эх, наделали вы дел! Живого человека загубили.

Крыжов вздохнул.

— Разве я не понимаю! Все понимаю. Так кто знать мог, что он, Генка то есть, слабаком таким окажется.

«Пионер» не выдержал, гневно глянул на собеседника.

— Надо было знать! Все знать, все предусмотреть. Ты что делаешь, ты врагам нашим козырь в руки даешь: вот, мол, какие — душегубы. Человека не вернешь!

— Так случайно вышло! Не хотели! Да и причем мы? Приказано типографию наладить? Приказано. Работать в ней должен кто-то? Должен. Не Генка, так другой пошел бы…

«Слуга» говорил правду. Он только выполнял распоряжение свыше.

Калмыков замолчал, опустил голову.

По своему поняв его молчание, Крыжов сказал:

— Думаешь, опасно его здесь держать? Конечно, лучше бы куда подальше, только нет места такого — надежного. А ежели кто лишний заявится, разговор таков: кто я? Пастырь, духовный утешитель. Могли ко мне душой хворого привести? Могли. Бывает такое… Вот и весь сказ — что брат Генка, что Люба, одинаково за помощью ко мне…

— Какая Люба? — вздрогнул Саша. Неужели в этом доме есть еще…

Крыжов ухмыльнулся, — он и думать забыл о загубленной судьбе Генки.

— Вот другой тебе секрет выдал. Сперва утаить хотел, потом думаю: ведь узнаешь, парень дошлый, от тебя ничего не скроется, далеко пойдешь…

Добавил с мрачным юмором:

— Ежели, как говорится, милиционер не остановит.

Калмыков ответил просто, без всякой рисовки:

— За веру пострадать готов… Ну, так что же за Люба?

Крыжов понял, что «пионер» действительно не тревожится за свое будущее. «Рисковый парень, — уважительно подумал Крыжов. — С таким не пропадешь, рисковым всегда везет. Делать дела можно. Правильно будет, что ему про Любу расскажу… И без меня в субботу увидел бы сам, смекнул…»

— Затеял я дело одно, — таинственно сказал Крыжов, глядя в упор безглазыми глазами-копейками. — Ба-а-ль-шое дело может выйти, жирный интерес нам с него получится.

Крыжов встал, пригласил жестом следовать за собой, как бы отталкивая Сашу. Сперва походка «слуги» была неровной, но с каждым шагом становилась тверже, будто он по желанию прогонял хмель. Сказывалась не сила воли, а давняя привычка: Крыжов почти всегда находился «под градусом», и Калмыков даже не заметил, в каком состоянии «брат».

Из прихожей прошли в тесный коридорчик — в темноте Калмыков больно ударился коленом о какую-то кадку. Оттуда попали в закуток, тоже заставленный всяким барахлом, и очутились перед плотно прикрытой дверью. Крыжов постучал.

— Войдите! — раздался негромкий очень чистый голос.

Крыжов, за ним Саша вошли в комнату — белую, приятную. Форточка была открыта, с улицы тянуло прохладой.

— Здравствуйте, — сказал тот же голос.

Возле окна, на белой кровати, укрытая по грудь легким одеялом полулежала, полусидела, откинувшись на огромную подушку, девушка лет восемнадцати. Глянув на ее лицо, Саша почувствовал странное волнение, какого не было с ним еще никогда в жизни. Показалось, что он давным-давно знает это лицо в пушистой рамке светлых волос, что он и раньше видел дерзкие темные брови вразлет над голубыми глазами, задорно вздернутый нос, пухлые губы, сейчас бледные, как после недавней болезни. Бледными были и щеки ее, в низком вырезе рубашки Саша увидел выпирающие худые ключицы.

— Здравствуй, голубица моя, — сказал Крыжов отвратительно-елейным тоном. — Здравствуй, услада. Как-то себя чувствуешь?

— Хорошо, родной, очень хорошо! — весело ответила девушка. Блестящие глаза ее свидетельствовали, что говорит она чистую правду. — Позволь встать мне, прошу тебя. — Она сделала забавно-умоляющую гримаску. — Позволь, а!

— Рано, услада, рано, не настал час. Когда наступит, скажу тебе «иди!» и ты пойдешь. Куда хочешь пойдешь.

— Правда? Какое счастье! Я верю — пойду и буду, как все.

У нее даже щеки от волнения порозовели.

— Вот так, — сказал Крыжов. — А сейчас потерпи, услада. Терпи, бога для.

— Потерплю, потерплю. Столько лет терпела, недолго осталось… Ах, скорее бы!.. Скорее!

На лицо ее набежала тень, и Саша сразу понял, как много значит для этой девушки надежда, с каким нетерпением ждет она обещанного Крыжовым «куда хочешь пойдешь». Саше вдруг захотелось, очень захотелось ей помочь. Но как? Что у нее за болезнь? Господи, почему караешь ее, молодую, ясную!

Отвечая своим восторженным и наивным мыслям, вздохнул, переступил с ноги на ногу.

Крыжов вспомнил о его существовании.

— Вот, Любонька, вот, услада, молодой человек, единоверец наш. Тоже богу служит, к правде стремится.

Она вынула из под одеяла и протянула Саше худую руку:

— Хорошо как! Меня Любой звать. А вас?

— Брат Геннадий… Гена.

Рука ее была ласковая и теплая.

— Гена… Я вас так и буду звать — Гена. Вы приходите ко мне, а то одной скучно… Хотя уже скоро… Скоро я тоже ходить буду, он обещал. Правда?

— Правда, услада, правда, — елейным тоном откликнулся «слуга» и тронул Калмыкова за плечо. — Пойдем, ее разговорами разговаривать нельзя, пусть лежит, о боге думает, с болезнью борется. Вот молитвой, о боге думой болезнь и осилит. Прощай, услада.

— Прощайте!

Когда выходили, Саша обернулся. Встретился взглядом с Любой. И ему и ей показалось, что они стали друзьями.

— Приходите же, — еще раз робко попросила Люба.

— Приду обязательно!

Вернувшись в столовую, «слуга» без лишних слов наполнил рюмку, вопросительно взглянул на Сашу. Тот отказался. Крыжов пожал плечами, плеснул коньяк себе в рот, закусил лимоном.

— Кто… она? — спросил Саша, не в силах дождаться, когда Крыжов кончит жевать и сам начнет разговор о Любе.

— Дело, брат, такое, что ой-ой, — заговорил Крыжов. — Тут ба-альшие тысячи сварганить можно.

Помолчал, обдумывая, как лучше пояснить.

— Болеет она. В четырнадцать лет на коньках каталась и упала, сперва — ничего, потом хуже и хуже, ноги отнялись.

— А что за болезнь?

— Не знаю. — Отвечая, Крыжов старательно посыпал ломтик лимона сахаром, сунул в рот. — Не интересовался, мне ни к чему… Лежала в больнице два раза: в первый — как неизлечимую выписали, потом — снова лечить взялись. Только я тетке ее — отца-матери лет, немцы убили — сказал, чтобы из больницы девку забрали. Хватит! Молитвой лечить будем, скорее-то хворь пройдет. Окончательно выздоровеет при всем честном народе. — Саше показалось, что Крыжов как-то гнусно подмигнул. — Понятно?

— Не совсем…

— Какой ты! Тебе разжуй и в рот положи. Чего тут непонятного?.. Начнем моление, она выйдет, к господу обратится и… выздоровеет, — сказал и опять вроде моргнул. Чего бы ради? «Нет, наверно, я ошибся, — подумал Саша. — Может у него привычка такая? Тик нервный?»

— Бог ей поможет, — согласился Саша. — Я верю.

— И я… верю. Куда ж нам без бога-то! Без бога пропадем. А люди увидят, что произошло — другим расскажут. Все узнают: вера наша правильная, в самой лютой беде — болезни, помогает, здоровье вернуть способна… и к нам пойдут. Вот и заживем — тужить не будем. Точно я придумал?.. На глазах у всех выздоровеет, — повторил Крыжов и хвастливо добавил: — Без дела не сидим.

— Постой, постой! — перебил Калмыков. — Не пойму я как-то… Что это ты, брат, затеваешь? Зачем?

Крыжов ответил не сразу. Когда заговорил, глаза-копейки смотрели в сторону, мимо собеседника.

— То есть, как зачем?

— Да так, — недоумевал Саша. — Ведь собираемся мы, чтобы книги религиозные читать, о боге беседовать…

«Слуга» сердито поморщился.

— Одно другому не помеха. Неужели тебе живую душу не жалко! Вдруг помолится Люба и молитва болезнь поборет? Ежели по-ученому, подъем духовный начнется, воспарение души, одним словом.

Крыжов знал, как подействовать на Сашу. Последний довод был решающим.

— Пожалуй, — согласился Калмыков. Подумал: «Это ведь безбожники отрицают превосходство духа над телом. Религия допускает возможность непонятного… И в библии сказано…»

Как хотелось ему, чтобы действительно Люба напрягла все свои духовные силы и выздоровела! Иди речь о совершенно постороннем человеке, Саша настойчивее возражал бы Крыжову, а сейчас… сам хотел исполнения слов «слуги»…

— Верить надо, — поучительно проговорил Крыжов. — Не рассуждая верить, рассуждать мы много привыкли… А ежели Люба выздороветь может, надо, чтобы все об этом знали. Такое — лучше чтений и проповедей всяких… Мы по-простому, в книгах-то не больно разбираемся, больше нутром, душой берем.

Опять он прав, возразить нечего, надо, чтобы случай с Любой стал известен всей общине. В «теократических» вопросах — религиозной теории, Крыжов слаб, но не «пионеру», окончившему курс специальной школы, осуждать его.

И Калмыков промолчал.

— Вот так! — поставил точку Крыжов, видя, что собеседнику нечего ответить. — В субботу собираемся, в субботу все и обтяпаем.

Словцо «обтяпаем», непонятное отношение «слуги» к предстоящему Любе испытанию больно кольнули Сашу. Постарался отогнать странное чувство.

— Поможет ей молитва, поможет! — всем сердцем произнес Калмыков.

— Как же иначе, — с ухмылкой подтвердил Крыжов.

Саша вдруг вспомнил табуретку с двойным дном. Придет же на ум!.. Чего ради?.. Хоть и согласился он с Крыжовым, на душе стало смутно.

Поднялся.

— Пошел я. До субботы.

— В субботу к вечеру, — еще раз напомнил Крыжов. — До Луговой улицы семнадцатым трамваем ехать. — Осклабился. — Сперва, как всегда, будет, а потом… — вдруг широко и грязно улыбнулся. — Потом такое увидишь… Только опять слишком строгим не будь.

Калмыков глянул недоуменно.

— Про что ты?

— Поймешь, поймешь. — Грязная ухмылка не сходила с бабьей физиономии Крыжова. — По правилам оно, может, и не того, только каждому правилу свое исключение есть… И человек слаб.

— Ну и что? — почему-то смутившись, спросил Саша.

— А ежели слаб, то бранить его за слабость не гоже, — продолжал «слуга» непонятные намеки. — Лады, лады, сам все увидишь… До субботы!

— До субботы.

Планы их не сбылись. Через Люську Крыжов дал знать, что очередное собрание откладывается — не время, не безопасно. Лишь несколько недель спустя пришло известие: пора.

«Братья» и «сестры» были предупреждены, в строгой тайне готовились к молению.