Черный крест

Глава одиннадцатая ОКРЕЩЕННЫЕ

Истерически-нервный подъем во время моления привел Любу к общему упадку сил. Но сегодня она опять впала в возбужденное состояние. Говорила громко, быстро, с каким-то даже восторгом. Войдя к ней в комнату, Саша прежде всего увидел огромные лихорадочно блестящие глаза. Девушка протянула Саше руку, здороваясь. Рука была горячая.

— Скоро ли? — спросила Люба.

— Да.

— Вот и слава богу… Я всю ночь не спала.

— Почему?

— Думала.

— О чем?

Ответила не сразу. Взгляд ее стал спокойнее.

— Обо всем.

— И обо мне? — вдруг спросил Саша и покраснел Слова сказались сами собой и еще не успели умолкнуть в глухой тишине комнаты, как он испугался своей храбрости.

Испуг был напрасным. Люба поглядела долгим-долгим взглядом. Глаза ее стали осмысленными, лихорадочный блеск приугас.

— Ведь у нас впереди вся жизнь, — как будто уклонилась она от Сашиного вопроса, но сказала «у нас», и в тоне речи содержался ответ, понятый Сашей.

«Жизнь!.. Она проходит и пройдет», — сказал Дэвид там, на другом конце земли. Тогда эти слова показались Калмыкову весомыми, мудрыми.

Проходит и пройдет!.. Можно ли утешить угрюмой безысходностью молодое сердце, ждущее счастья?! Люба верит в жизнь, в будущее, в радость. И разве недостойна Люба радости? Почему же надо разбить ее ласковую веру словами угрюмыми и злыми? Почему надо заставить ее забыть о красоте бытия, принудить молодую девушку готовиться к холоду могилы?! Трудны пути твои, господи! Люба ждет, надеется, так мала и так огромна надежда ее… и Сашина тоже!

— Вся жизнь… — негромко повторил Калмыков слова Любы. Мягко сказал: — Жизнью управляет бог. Без воли его волос не упадет с нашей головы.

— Я понимаю. — Большие глаза блеснули, и Саша пожалел, что начал этот разговор. — Все понимаю… Но почему же — я? Почему такое испытание послано мне?! Я ведь никогда никому не сделала ничего плохого.

Мысль эта часто приходила ей на ум, а последнее время не оставляла совсем.

В больнице одна из пациенток, тупая и сентиментальная баба, подслушав разговор врачей о Любе, прибежала к девушке и начала жалеть ее. Так Люба узнала, что болезнь ее неизлечима, до конца жизни придется не расставаться с госпитальной койкой. За время долгой болезни подруги Любы забыли о ней (первое время приходили проведать из школы, потом все реже, реже, реже…), девушка осталась одна, в отчаянии, без хорошего советчика. И тогда она поддалась уговорам тетки «принять бога». Остальное сделал Крыжов.

— Болезнь — за грехи, — сказала Люба, глядя на Сашу большими блестящими глазами. — Правда?

— Не только. Бог может наказать нас, может послать нам испытание.

— Я понимаю. — В тоне голоса ее было столько святой веры в каждое слово Саши, что у него защемило сердце. На какую-то долю секунды утешение, сказанное Любе, показалось ему беспредельно фальшивым, он сам — неискренним ханжой. Неискренним? Неправда! Он верит в то, что говорит Любе!

Но больше ничего ответить ей Саша не мог.

Калмыков молчал. Свою судьбу он давно вручил богу. Он готовился высадиться на морском берегу, рискуя получить пулю пограничника. Он прыгал с парашютом в пустую, холодную ночь. Он скрывался от закона. Он рисковал всем: жизнью, молодостью, здоровьем, счастьем — и не жалел. Но это были его жизнь, его молодость, его счастье! Он шел сам, а не посылал других из уютного кабинета в доме «Башни стражи».

Но вот надо думать о жизни, молодости, счастье Любы. Нужно ответить на вопрос ее — вопрос о ней! Что мог «пионер» сказать? Что мог сделать — сделать сам, не уповая на помощь бога?.. «Если волос не упадет с головы без божьей воли, значит, человек беспомощен, жизнь его — мираж», — подумал Саша… Греховной была эта мысль.

А Люба уже говорила о другом, не задавала вопросов, и с горечью почувствовал он радость в сердце своем оттого, что не надо отвечать ей.

— Брат, — Саша не сразу сообразил, что речь идет о Крыжове, — обещал, что после «крещения» я буду совсем здорова… Скорее бы, я так волнуюсь!

— Не надо волноваться, — возразил Саша. — Тебе покой нужен.

Советуя, не знал, что покоя-то Любе и нет. Крыжов все время направлял к ней многочисленных посетительниц — «поговорить с исцеленной»; они как можно шире рекламировали ее «выздоровление». Выжившие из ума старушки, обманутые или просто скудные разумом, откровенные мошенницы круглый день толклись возле Любиной кровати, ахали, охали, прославляли святость Крыжова. Подобная обстановка не могла не действовать на впечатлительную девушку. Мистически-восторженное настроение завладевало ею. Она теряла сон, аппетит и… здоровье, хотя внешне казалось, что чувствует она себя хорошо — сказывался нервный подъем.

С Сашей каждый раз Люба становилась спокойнее.

Одинокая, окруженная людьми чужими и неприятными, — хотя сама себя она старалась убедить в обратном, — Люба с первого же знакомства потянулась к молодому сектанту, который был так отзывчив, разговаривал с нею ласково, по-дружески, без унизительного сочувствия. Люба выросла в обычной советской обстановке и до болезни своей никогда даже не слышала о иеговистах, никогда не задумывалась о боге. И теперь, несмотря на все старания свои привыкнуть к новым мыслям, новым взглядам, новому обществу, она, может быть, не давая себе в том отчета, чувствовала дикость своего положения, убожество тех, кто окружал ее. Но сознаться себе в этом — значило, оставить надежду на выздоровление. С мыслью о боге была связана мысль о здоровье, отвергнуть ее Люба страшилась. «Гена Карпенко» был для нее дорог тем, что в нем она увидела ту же надежду, которой жила сама. Он резко отличался от окружения Любы, а верил, как все «свидетели Иеговы» Конечно, сказался в отношении к новому знакомому и болезненный характер девушки — неуравновешенный, ущербленный недугом. Люба не могла не выделить Калмыкова среди остальных членов секты и — выделила.

В его присутствии речь ее делалась ровнее, прекращалось лихорадочно-восторженное состояние.

Стоило Саше уйти, являлась очередная сектантка-истеричка и на девушку опять наваливалась религиозная одурь…

Наконец, Крыжов решил, что Люба достаточно подготовлена к поступку, который окончательно свяжет ее с сектой. Любу должны «крестить». После «крещения» она уже не будет принадлежать себе.

Вместе с Любой должны были «крестить» и рабочего Федора Елизаровича Прасола, которого Крыжов и Макруша знали давно. Место для церемонии выбрали далеко за городом, на пустынном морском берегу. Буцан заранее подыскал укромную бухточку, укрытую со всех сторон скалами…

Буцан и прервал сегодняшнюю невеселую беседу Любы с Сашей. Просунув голову в дверь, сказал, что пора ехать.

Перед самым отъездом произошла непредвиденная задержка, которая чуть не сорвала все планы.

Любу и с ней Евстигнеюшку «слуга килки» собрался без хлопот довезти до места на своей машине. Макруша, Буцан, Саша, Прасол должны выйти из дома чуть позже, затем взять такси.

Когда машина Крыжова уже стояла у крыльца и пассажирки, выйдя из дома, заняли свои места в автомобиле, на улице показалась пара. Мужчина лет за сорок — высокого роста, худой, в скромном сером костюме. Женщина чуть моложе, одета без претензии на моду, губы слегка подкрашены, в глазах странно соединяются суровость и добродушие.

Первым заметил их из окна дома Макруша. Обернулся, тоном приказа бросил Саше и Прасолу:

— Не выходите. Посмотрим, кто такие сюда идут.

Калмыков и Макруша стали у окна — сбоку. Макруша приоткрыл форточку — теперь весь разговор перед домом отчетливо слышен в комнате.

— Здесь, — сказал мужчина, подойдя со своей спутницей к особняку Крыжова. — Загородная, тридцать восемь.

Достал записную книжку, раскрыл и прочел:

— Да, тридцать восемь.

Крыжов, который хлопотал возле автомобиля, прекратил свое занятие и уставился на пришельцев. Руки держал за спиной, и Саша видел, как нервно переплетаются его пальцы.

— Здравствуйте, кто здесь хозяин? — Мужчина посмотрел на Крыжова, потом перевел взгляд внутрь автомобиля, где виднелись непонятные силуэты в скрывающих фигуру одеждах, надвинутых на лоб темных платках.

— Ну, я хозяин, — после паузы ответил Крыжов не особенно вежливо, но и не совсем грубо.

— У вас находится Любовь Кравченко? — задал новый вопрос мужчина.

Крыжов опять ответил не сразу. Смерил их медленным взглядом с ног до головы, подумал-подумал и спросил:

— А вы, я извиняюсь, кто такие будете?

— Я инженер Маринюк, работал с отцом Любы Кравченко. А это, — показал на спутницу, — врач Васильковская.

— Чего ж вам тут надобно?

— Люба Кравченко не кончила курс лечения, вы ее забрали из клиники…

— Насчет «забрали» полегче, гражданин. Никого мы не забирали…

Васильковская тронула Маринюка за рукав, жестом попросив умолкнуть. Заговорила сама:

— Я лечила Любу…

Крыжов убрал руки из-за спины, уперся ими в бока. Он все больше успокаивался и одновременно обретал наглость.

— За заботу о Любе спасибочко вам, доктор, — «богоспасаемым» голоском начал иеговист. — Только не стоит больше утруждаться, теперь духовный врач ее пользует, к благу направляет…

— Духовные врачи не при чем, — строго оборвала Васильковская. — Девушке необходимо систематическое…

— Нет уж, позвольте мне знать, что при чем, а что не при чем. Тело наше от духовного естества полностью зависит, и ежели душа покойна, благостна, то и телесные недуги ущемляются.

Васильковская поняла, что ее откровенно дурачат, и взорвалась:

— Перестаньте нести ахинею! Где Люба?

— Здесь я. — В пылу спора ни Крыжов, ни Васильковская не заметили, как Люба опустила стекло и выглянула из машины. — Напрасно вы меня ищете, Ирина Григорьевна.

Суровое выражение, не сходившее с лица Васильковской во время разговора с Крыжовым, сразу исчезло. Она воскликнула:

— Люба! Если бы ты знала, как тебя трудно было разыскать.

Девушка тоже сердечно улыбнулась.

Васильковская по-своему поняла улыбку:

— Вот теперь все хорошо. Поедем со мной.

— Нет! — сразу посерьезнела Люба. Резко мотнула головой. — Не хочу.

Васильковская, не ожидая подобного ответа, растерялась:

— Позволь, как… не хочешь? Почему?..

Макруша и Калмыков, которые по-прежнему стояли у окна, напряженно следя за разговором, не упускали ни слова.

— Черт! — пробормотал Макруша. — Напрасно она тары-бары начала…

— Так надо, Ирина Григорьевна, — сказала Люба.

Васильковская шагнула к машине. Люба отстранилась от окна, как бы боясь прикосновения Ирины Григорьевны. Васильковская заметила, ближе не подошла.

— Люба, ведь тебе надо лечиться. Ты можешь быть здоровой, жить полноценной жизнью, приносить пользу людям.

— Не уговаривайте меня, я избрала более высокий путь, чем служение людям. Я буду служить богу! — Невольно в голосе Любы мелькнули ханжеские нотки, похожие на елейный голосок Крыжова.

Увидев, как вздрагивают в нервном тике губы девушки, как загорелись в глазах ее мутные фанатические огоньки, Маринюк не выдержал:

— Люба! Опомнись! Губить себя, поддаться проходимцам!..

— Вы, гражданин, давайте, не оскорбляйте! — тотчас окрысился Крыжов.

Насторожилась и Люба. Лицо ее, до этого приветливое, исказила уродливая гримаса злобы. Саша, который из своего тайного убежища наблюдал за ней, невольно отвернулся.

— Отстаньте от меня! — хрипло, с дребезжащими нотками выкрикнула Люба. Если минуту раньше в тоне ее было что-то от Крыжова, то теперь голос ее напоминал голос Люськи. — Не шпионьте. Я знаю, что делаю!

— Эх, вы! — с сердцем сказала Васильковская. — Разве можно так?

Маринюк покраснел.

В комнате, где стоял Калмыков и остальные, скрипнула дверь. Оглянувшись, Саша увидел, что Макруши здесь нет. Несколько секунд спустя он появился на крыльце. Неторопливо сошел по ступеням. Остановился перед Маринюком и Васильковской.

— Вот что, други любезные. Послушали мы вас, да пора и честь знать. Убирайтесь по добру по здорову. Чтоб и духом не пахло!

— Но… — пыталась возразить Васильковская.

— Никаких «но»! — отрезал Макруша. — Люба Кравченко человек самостоятельный, опять же совершеннолетний и паспорт имеет. Вы сами слышали, что никто ее неволить не собирается, как ей совесть велит, так и поступает. Слышали? Ну!

Васильковская промолчала. Маринюк не сдержался:

— Вы не имеете права!

— Насчет правое, гражданин, прекратите, — встал рядом с Макрушей Крыжов. — Это вы нарушаете — приходите, куда не звали, фулиганите. Кравченко вас сюда не звала.

— Люба! — Васильковская сделала еще попытку обратиться к девушке. Та не ответила, скрылась за поднятым стеклом автомобиля. Даже отличить ее стало трудно от одинаково с ней одетой в темное Евстигнеюшки.

Маринюк сжал кулаки, гневно посмотрел на Макрушу:

— Вы!.. Вы!.. — не находил слов.

— Чего — я? — Лиловые губы Макруши кривились в ядовитой ухмылке. — Чего? Проваливай отсюда, перестань тень на плетень наводить.

— А вы кто такие? Почему от ее имени говорите?! — настаивал инженер.

— Вы, гражданин хороший, не пугайте, — с грязной ухмылкой своей возразил Крыжов. — Вы сами все слышали — Любовь Кравченко по своей воле живет и по своей натуре действует. Вы для нее, я извиняюсь, пришей кобыле хвост. Она вас знать не желает, мы — тем более, гражданин хороший…

Васильковская первой поняла: благодаря Любе, победа на стороне сектантов.

— Пойдемте, Николай Дмитриевич. Сейчас нам здесь делать нечего.

Формально к сектантам не придерешься. Люба — совершеннолетняя, сама отвечает за свои поступки, никто не может указать ей, с кем водиться, кого избегать. Не силой, а добрым словом, убеждением надо подействовать на девушку, вырвать ее из лап мракобесов.

— Идемте, — повторила Васильковская.

— Золотые слова, — осклабился Крыжов. — Давно бы…

— Рано радуетесь, — глухо сказал Маринюк. — Мы куда надо обратимся, не позволим человека губить.

— Обращайтесь! Обращайтесь! — Макруша истекал злобой. — Только такого закона нет, чтобы силой от религии отнять.

— Хватит, Николай Дмитриевич, вы же видите, что разговор с ними бесполезен.

Васильковская и Маринюк ушли.

Поза, взгляды Макруши вслед уходящим были подчеркнуто самодовольны, полны наглого удовлетворения. Саше невольно сделалось противно и даже на мгновение как-то стыдно, что он разделяет Макрушину радость. Удивился этому ощущению, оправдывая Макрушу, подумал: «Они считают себя друзьями Любы, а на самом деле приносят ей зло, хотят отвратить от бога».

— Поехали! — коротко приказал Макруша, когда Васильковская и Маринюк скрылись за углом улицы. Теперь в Макрушином голосе явно звучала тревога. Опытный во всякого рода проделках, он чуял опасность. Конечно, врач и инженер не станут молчать, за ними заговорит общественность, газета. Огласки сектанты боялись пуще всего, только темнота тайны покровительствовала им… Однако отступать поздно… «Обойдется, — мысленно успокаивал себя Макруша. — А все же… скверно! Принес их черт, все испортили!»

— Давай, заводи! — добавил вслух.

Крыжов сел в машину, включил мотор.

Несколько минут спустя покинули дом остальные. До поселка, как условлено, добрались на такси. Оттуда к выбранной Буцаном бухточке зашагали пешком, разными дорогами, разбившись по парам. Саше в попутчики достался Прасол.

Шли молча. Саша углубился в свои мысли. Думал о Любе, беспокоился за ее судьбу. Она нездорова, ее лихорадит. Принесло же незваных и нежданных посетителей!.. Но Люба молодец, не поддалась… И не поддастся. Она, как Саша, выбрала свой путь и пойдет им до конца… До какого конца?.. Что ждет Сашу завтра?.. Нет, не надо об этом думать!.. Хорошо, что ее будут крестить именно сейчас. Ведь крещение — приближение к богу… Завтра она выздоровеет. Если эти явятся снова, им придется убраться с позором — Люба в их заботах и лечении нуждаться не будет…

От надежды на скорое выздоровление Любы сразу повеселел.

Громко сказал:

— Вот мы и пришли. Здесь «крещение» будет.

Прасол, всю дорогу не произнесший ни слова, молча кивнул.

Погода стояла скверная, хмурая. С моря дул невеселый ветер, гнал по небу низкие ватные тучи. Море было таким же серым, как небо. Волны выкатывались на берег медленно, неохотно, дробно постукивая галькой.

За последнее время у Саши вдруг появилась манера неожиданно переноситься мыслями в прошлое, вспоминая когда-то случившийся эпизод, иногда совсем незначительный. От этого он иногда казался сам себе стариком, который больше увлечен минувший, чем настоящим. Вот и сейчас, на морском берегу, перед «крещением» Саша, неизвестно почему, странным, непонятным переходом мыслей вдруг вспомнил штурмана «Каги мару», который говорил, что такие, как Калмыков, мешают русским и японцам жить в мире.

Когда все собрались, Евстигнеюшка побыстрее увела Любу за скалу. Раздев донага, натянула на нее белый балахон, которым пользовалась одна из молодух, что «веселились» в доме Крыжова. Прасол разделся сам, тоже напялил балахон. Прасолу было около сорока, но выглядел он старше — морщинистое, грустное лицо, сильные руки рабочего, задумчивый взгляд.

Люба вышла из-за скалы в сопровождении неотлучной Евстигнеюшки. Девушка осторожно ступала босыми ногами по камням. Щеки Любы то вспыхивали, то бледнели. Резкий ветер трепал полы балахона.

По знаку «слуги» Люба и Прасол стали рядом. Прасол поддерживал девушку под локоть — стоять ей было трудно. Одинакового роста, они почти не отличались фигурами в бесформенной одежде.

Крыжов выступил вперед. «Крестящиеся» повернулись к нему лицом. Крыжов начал напутственную речь. По изуверскому обряду, «крещение» водой символизирует полный отказ «свидетеля Иеговы» от собственной воли во имя высшей воли бога. Погружение в воду означает смерть личных желаний, чувств, мыслей. Выходя из воды, человек как бы поднимается к новой жизни, в которой будет исполнять веления Иеговы. Бытие новообращенного сектанта, имущество его, планы и мечты отныне принадлежат только богу Иегове. А приказы бога осуществляют «старшие», им надо подчиняться слепо, безоговорочно.

Крыжов говорил с профессиональным экстазом, умело играя голосом, наизусть цитируя целые абзацы трактата «Бог верен» — одной из главных иеговистских книг.

— Кто вы? — заглушая шум волн, спрашивал Крыжов и сам же отвечал. — Помните, как сказано в священной книге: «Обыкновенные люди, которых Иегова избрал представлять его сегодня, не являются мудрыми, сильными и благородными по плоти, однако они выполняют великое дело, прославляя честь и славу Иеговы. Подобно христианам первого столетия, они так же приносят множеству народов надежду посредством проповедования благой вести о царстве божием»…

Люба и Прасол слушали, стоя на холодном ветру.

Красноречие Крыжова прошло мимо внимания Саши. Сегодня священные слова почему-то не проникали в душу, как обычно. Думал о другом: не простудится ли Люба, не захворает ли еще больше.

С легкой тревогой оглядывался вокруг Макруша. Нетерпеливо ждал конца церемонии. В самом деле — группа на пустынном морском берегу, под ветром, нелепые фигуры в белых одеяниях, ораторствующий Крыжов — такое удивит хоть кого. Заметят посторонние, подойдут глянуть, начнутся расспросы, еще в милицию потащат. Макруша прекрасно знал, что такого рода «религиозные церемонии» строго запрещены законом… Скорее бы подальше отсюда… И вообще события начинали все больше тревожить Макрушу. Он дорого дал бы за то, чтобы не встречаться с инженером и Васильковской, но теперь поздно. Они знают, где Люба, и не успокоятся, пока не возьмут в свои руки дальнейшую судьбу девушки.

— Наши мысли должны быть постоянно обращены на бога и его волю. — Крыжов без запинки, что называется «шпарил» из трактата «Бог верен». — Только таким путем мы будем способны любить его больше всего… Мы должны презреть окружающий нас мир, руководствоваться волей Иеговы, и он приведет нас к истинной правде…

Буцан с обычным тупым видом смотрел прямо перед собой. По лицу его не отгадаешь, о чем думает он… и думает ли вообще?..

Крыжов кончил. Обнял Прасола и Любу за плечи, легонько подтолкнул к воде: «Идите, брат и сестра! Пусть таинство святого крещения осенит вас!». Указывая, куда надо идти, сделал обратный жест, как бы вызывая их на берег.

Волна лизнула Любину ногу. От холода девушка невольно поджала пальцы, чуть вскрикнула. Прасол будто и не чувствовал холода, шагал уверенно, увлекая за собой Любу, крепко поддерживая ее под локоть.

Оставшиеся на берегу запели псалом. Ветер рвал слова, уносил их. Резче других выделялись верещащий тенор Буцана и сиплое контральто Евстигнеюшки.

Волна захлестнула Любу до колен, до бедер, до пояса. Чувствуя, как дрожь охватывает тело, и стараясь перебороть ее, девушка, повинуясь движению Прасола, присела. Балахон вздулся вокруг нее пузырем. Новая волна обдала их с головой. Люба поднялась, хотела выбраться на берег. Прасол, которому Крыжов предварительно растолковал весь обряд крещения, заставил ее окунуться по плечи еще раз. От холода у Любы перехватывало дыхание.

Дрожащие, бледные, выбрались из воды Люба и Прасол. Мокрый балахон облипал тело девушки, она стояла, как обнаженная.

Евстигнеюшка снова выступила на сцену, увела Любу переодеваться.

Прасол быстро сменил балахон на обычную одежду.

— Поздравляю тебя, брат мой! — елейно сказал Крыжов. — Отныне ты среди нас, отныне и ты идешь к спасению…

Калмыков увидел, что Евстигнеюшка встревоженно выглядывает из-за скалы. Быстро подошел к старухе:

— Что случилось?

— Помочь надо, сестре Любе помочь. Сама до машины не доберется.

Люба успела одеться. Лицо ее приобрело желтоватый цвет. Девушку бил озноб.

— Озябла? — сам не зная зачем, ведь видно же, что Любе холодно, спросил Саша.

Любу его слова тронули. Благодарно посмотрев на Сашу, коротко ответила:

— Да…

После паузы призналась:

— Нехорошо мне.

— Домой надо, в постель, — растерянно сказала Евстигнеюшка.

Саша согласился — Любу следует скорее везти домой.

Идти девушка не могла. Как после «исцеления», Саша взял ее на руки и понес. С тревогой подумал, что теперь она кажется еще легче, чем в тот раз. Голова девушки лежала у него на груди, и он чувствовал, что у Любы сильный жар.

Когда Саша усаживал девушку в машину, глаза ее были закрыты. Ему показалось даже, что Люба не совсем понимает, где находится. Заговаривать с ней не стал, чтобы не тревожить.

Машина с женщинами и Крыжовым уехала. Оставшиеся опять разбились на две группы, зашагали в поселок. Прасол и Саша сперва шли молча. Но Калмыков был в приподнятом, взволнованном настроении. Радовался, что Люба «окрестилась», и немного встревожился из-за ее болезненного состояния. Молчание Прасола начало тяготить Сашу. «Он не такой, как другие, — подумал Калмыков, подразумевая под «другими» крыжовское окружение. — Он — надежный. Надо познакомиться с ним поближе».

Сказал:

— Большой день в жизни вашей сегодня.

— А? — Прасол сперва не понял, тоже погруженный в свои думы. — Да, конечно.

Голос у него негромкий, спокойный…

— А как пришли вы к вере? Как бога познали? — спросил Калмыков. Подумал: «У него, конечно, есть знакомые, друзья. Когда придет время, соберу их в его доме для беседы».

— Бога? Бога я нелегко познал… Через тюрьму… — сперва задумчиво, потом все более увлеченно заговорил Прасол. Видимо, испытывал он потребность поделиться пережитым сейчас, после решительного шага — «крещения», поглядеть на прошлое как бы со стороны, еще раз обдумать его. — Вернее, говорится так — тюрьма. А я сидел в исправительно-трудовой колонии.

— За что, если не секрет? Против власти выступили?

— Чего мне против власти выступать?! Человека изувечил. Хорошего человека, такого, как я, работягу… Вот как оно в жизни случается… Раньше бы мне кто сказал, что я преступником стану, я бы…

Прасол запнулся. Помолчав немного, продолжал рассказывать.

…Федор Прасол жил с женой и тещей в маленьком домике на окраине Приморска. Работал плотником в строительной бригаде, зарабатывал неплохо, был вполне доволен судьбой…

— Все хорошо, только детишек у нас не было — беда. А я детишек люблю. — Прасол доверчиво посмотрел на Сашу добрыми чуть грустными глазами.

…Однако и тут желание Прасолов исполнилось: на пятый год супружеской жизни жена родила девочку. В радости Федор не знал границ. Когда на дочь выписали метрику, устроил пир горой. Стол ломился от угощений, пили, танцевали. К концу вечера изрядно захмелевший Прасол поспорил с одним из гостей. Слово за слово — началась драка. Хозяин избил гостя, сломал ему три ребра. Похмелье было тяжелым: суд, приговор, исправительно-трудовая колония.

В колонии с Прасолом несколько раз заговаривал пожилой заключенный, некто Фролов, о прошлом своем вспоминавший очень неохотно. Прасол не удивлялся, он и сам хотел бы навсегда забыть о поступке, который привел в тюрьму. Зато Фролов много и обстоятельно рассуждал о боге, грядущей войне «армагеддоне», после которой останутся лишь «праведники», о необходимости «спастись» и тому подобном. Прасол слушал не без интереса, но в общем равнодушно. Его мысли занимали не «армагеддон» и грядущее «спасение», а перспектива хорошей работой загладить прошлое, скорее вернуться к честным людям, к семье…

— Я, конечно, теперь всего и не упомню, — рассказывал Прасол, поглядывая на Сашу. — На «армагеддон» больше он напирал.

…Сектантский агитатор Прасола приметил. Впоследствии сообщил о нем своим единомышленникам, и те тоже не оставили Федора без внимания. Обстоятельства дальнейшей жизни Прасола помогли им.

Говорят, беда никогда не приходит одна. К несчастью, в жизни Прасола печальная поговорка оправдалась. После ареста зятя умерла теща Прасола — не перенесла старая женщина позора, свалившегося на семью. Жена Федора осталась одна с маленьким ребенком на руках. Уберечь дочку не смогла. Однажды, когда мать отлучилась в магазин за хлебом, оставленная без призора девочка полезла в бочку с дождевой водой, упала туда, захлебнулась…

Дойдя до этого места своего рассказа, Прасол замолк. Лишь после долгой паузы снова начал невеселое повествование.

…За отличную работу и поведение Прасолу скостили «срок». Но возврат под родной кров был тяжелым: осиротевший дом, прибитая горем больная жена. Вдобавок, начались неприятности — не смог устроиться на работу. Явившись на старое место, где до ареста трудился много лет, Прасол натолкнулся на начальника отдела кадров, который откровенно заявил, что бывшего заключенного «к себе» — так любят выражаться начальники подобного рода — не возьмет. Справка о хорошей работе, отличная характеристика, выданная в исправительно-трудовой колонии Прасолу, никакого действия не возымели.

Столкновение с начальником очень подействовало на впечатлительного Прасола. Он опустил руки, идти устраиваться на другое место не хотел, боясь снова получить оскорбительный отказ. Анна продолжала болеть. Последние деньги, полученные при выходе из колонии, кончались…

— Положение мое было — труба, — сказал Прасол.

…Однажды вечером Прасол сидел дома и, подперев голову руками, думал, как быть дальше. В дверь постучали. Вошел чисто одетый, благообразный, полный. Отрекомендовался Крыжовым, «к религии приверженным»…

— Вы меня не знаете, уважаемый Федор Елизарович, — сказал Крыжов, — да это и неважно. А я наслышан о вашем горе и о плотницком умении вашем наслышан. Отремонтируйте мне, бога для, сараюшку, за деньгами не постою, вот сто рублей задатка…

…Крыжов ушел, а Прасол не мог опомниться от удивления. Помощь явилась неожиданно и как раз в тот момент, когда была особенно нужна…

— С тех пор в судьбе моей полный поворот вышел, а все он, все брат Прохор…

— Бога благодарите, — мягко поправил Саша. — Люди — орудие его воли.

— Да, конечно, бог, — повторил Прасол и продолжал рассказывать.

…Через Крыжова Прасол сошелся с компанией «шарашников» — предприимчивых деляг, которые частным порядком нанимались на строительные, малярные, штукатурные, плотницкие и прочие работы, конечно, по ценам, отнюдь не государственным. Нужда в мастеровых не иссякала, обдирали клиентов «шарашники» беспощадно и жили, со своей точки зрения, припеваючи…

— Без работы никогда не сидим, — объяснил Прасол, однако тон его был не радостным, а скорее печальным. — Если в городе халтуры нет, в село отправляемся, там в любом колхозе строить найдется чего, и куш солидный отвалят…

…Хороший плотник и вообще «золотые руки», Прасол сделался в артели не последним человеком, зарабатывая не хуже, если не лучше других…

— Только за весну нынешнюю — жене пальто и себе пальто, новый шкаф, — перечислил он покупки.

…Постепенно поправлялась жена, смягчалась скорбь об ушедших, жизнь, как будто, становилась на нормальные рельсы. И, конечно, всей душой предан был Прасол Крыжову, который вызволил из беды, принес в дом достаток…

— Я брату Прохору — по гроб жизни, — закончил рассказ Прасол. — Сказал он «крестись» — я и окрестился, совесть у меня есть…

«Слуга килки» приобрел верного человека. Со злой усмешкой Калмыков подумал, что помог Крыжову тот самый «сверхбдительный» начальник, который прогнал Прасола. А «креститься» Крыжов предложил Прасолу по требованию Макруши, который, как понял Саша по кое-каким его словам, имел на Прасола далеко идущие виды. И Калмыков мысленно признал, что Макруша поступил правильно: такой, как Прасол, был для иеговистов находкой. «Пожалуй, не только беседы в его доме устраивать можно, — размышлял «пионер», — для связи к братьям в другой город послать — тоже. Надежный человек…»

Пока Прасол рассказывал, дошли до поселка. Тепло попрощались. Прасол, которому Саша тоже, видно, приглянулся, сказал с легкой запинкой:

— Деваху не надо было… в холодную воду…

Саша не ответил. Когда молчание стало неприятным, возразил:

— Нет, ничего, я надеюсь, что все обойдется. Зато наша она теперь, сестра по вере.

— Да, оно, конечно, — вяло откликнулся Прасол.

Крепко пожав друг другу руки, разошлись.

Макруша и Буцан наняли такси и приехали в дом Крыжова намного раньше Саши. Явившись к Крыжову, Саша застал их там; был и Дзакоев. Как обычно, на столе стояли выпивка и закуска, хозяин с устатку уделял внимание и тому и другому. Макруша и Дзакоев были трезвы, по всем признакам встревожены. Макруша сидел на диване, щучье лицо его выглядело еще более пасмурным, чем всегда. Дзакоев ходил из угла в угол мягкими быстрыми шагами. Сильные движения, бесшумная походка, поблескивающие черные глаза делали Дзакоева сейчас особенно похожим на хищного зверя.

Когда Калмыков вошел, никто не обратил на него внимания, один Дзакоев покосился через плечо. Саша хотел спросить, как Люба, но помешал Дзакоев. Еще раз метнувшись из угла в угол, он подскочил к «слуге» и с рычащими подвываниями в голосе сказал:

— Идиот! Не мог подождать со своим дурацким «крещением».

— Но-но, ты полегче, — бесстыжим тоном ответил Крыжов. — Говори, брат, да не заговаривайся.

Ему никто не ответил.

— Вылежится, девки и бабы — они живучие, — проверещал Буцан.

Саша понял: разговор идет о Любе. Часто-часто застучало сердце. Он оставил Любу почти без сознания! Где она?! Как же так — разве не помогло «крещение»?!

— Что случилось? — не помня себя от тревоги, воскликнул Саша.

— Девка, которую сегодня «крестили», в горячке лежит, себя не помнит, — через плечо бросил Дзакоев, опять начавший метаться по комнате. — Не было хлопот, так нажили…

Не дослушав, Саша кинулся в коридор, оттуда в Любину комнату.

Здесь было тихо, душно. Задернутые шторы глушили доносящийся с улицы шум и почти не пропускали дневного света. В комнате стоял неприятный рассеянный полумрак. И в серой неприветливой тишине Саша особенно четко услышал тяжелое, свистящее дыхание девушки. Люба лежала на спине, неестественно закинув голову, закрыв глаза. Лицо ее было розовым, на лбу выступили капли пота, пухлые губы пересохли. Евстигнеюшка и Люська сидели у изголовья кровати. Было что-то жуткое в двух старушечьих фигурах, как бы стерегущих девушку.

— Воды попить ей дайте, — быстро сказал Саша, почувствовав жажду, которая сжигала Любу.

— Давали и даем, — хмуро ответила Люська. — Огнем горит девка.

Приподняла Любе голову, поднесла к губам стакан с водой.

Не открывая глаз, больная отпила несколько глотков.

— Что с ней?! — выдохнул Саша.

— Горит, — повторила за Люськой Евстигнеюшка.

Люба чуть повернула голову на звук Сашиного голоса. Приоткрыла глаза и снова опустила длинные темные ресницы. Чуть пошевелила губами, как бы приноравливаясь лучше выговорить слово. Отчетливо, ясно сказала:

— Собирайся, мы пойдем к маме.

А потом:

— Двадцать два.

— Что? — не понял Саша.

В недоумении посмотрел на Люську.

— Бредит, не видишь, что ль, — ответила старуха на его удивленный взгляд. — Какого черта вы ее…

Калмыков молча повернулся, вышел из комнаты. Он никогда не ощущал в себе недостатка решительности, но что предпринять сейчас, не знал. Ведь «крещение» — святое. Разве могло оно принести вред?!

В столовой за время его отсутствия ничего не изменилось. Неслышными звериными шагами бегал из угла в угол Дзакоев. Молчал Макруша, и само молчание его источало ядовитую злость. Крыжов успел «хватить» еще одну.

— Что же делать? — спросил Саша, подойдя к Крыжову. — Плохо ей.

«Слуга» поднял осоловелые пьяные глаза. Несколько мгновений молчал, очевидно, не понимая, о чем речь, совсем забыв про Любу:

— Кому там еще плохо? — Еще помолчал, подумал и елейным тоном, каким разговаривал с рядовыми сектантами, закончил. — Пусть молится, молитва — лучший доктор.

— Она не может молиться, без сознания, — пояснил Саша.

— Бери ее в свою машину, — тоном, не терпящим возражения, распорядился Дзакоев, — вези на старую квартиру. Ты, — обратился к Буцану, — езжай с ними, ее в постель уложи, врача вызови. Дождись, послушай, что он скажет, только тогда сюда возвращайся. Если врач спросит, что с ней было, отвечай — не знаешь. Понял?

— Могу! — заверещал Буцан. — Чего-чего, а насчет делов с девками я очень даже могу…

— Я поеду! — вдруг громко, сам не зная почему, заявил Саша.

— Ты?.. — задумчиво проговорил Дзакоев. — Не надо, риск есть.

«Откуда у него такой хозяйский тон?» — подумал Саша.

— А-а!.. — озлился Буцан. — Значит, моя голова ничего не стоит, а его!.. Не поеду!

— Черт с вами! — махнул рукой Дзакоев, поняв, что теперь Буцана ехать не заставишь. — Давай ты.

Не стал перечить и Крыжов. Проспиртованный мозг его все же понял угрожающую опасность. Ведь в случае смерти Любы пришлось бы держать ответ. Отвезти ее к дверям больницы, а самим исчезнуть, как сделали с безумным Геннадием Карпенко, не удастся…

Макруша даже обрадовался предложению Дзакоева — девку сбыть с рук, с ней только хлопоты. Явятся эти, защитники ее, пусть идут к тетке девкиной…

Несколько минут спустя машина Крыжова выезжала со двора. Люба поместилась на заднем сиденье между Сашей и Евстигнеюшкой. Девушка не приходила в сознание, не понимала, куда ее везут и зачем. Время от времени, не открывая глаз, бормотала неясные слова.

Вскоре были у дома, где жила Любина тетка. Саша внес Любу на второй этаж. Евстигнеюшка и едва не потерявшая рассудок от волнения Мария Тимофеевна — пожилая, чертами лица чем-то схожая с Любой, хлопотали вокруг больной. Саша вызвал врача. Тот не заставил себя ждать. Осмотрев Любу, нашел воспаление легких, потребовал немедленно отправить в больницу.

— Что с ней произошло? — спросил доктор.

— Ничего, — хмуро ответил Саша.

Тон его не укрылся от врача.

— Странно, очень странно. Вы бы все-таки сказали. Легче лечить будет.

— Мне нечего говорить, происшествий с ней никаких не было, — все так же хмуро проговорил Саша. — Ничего вредного для здоровья она не делала.

— Как хотите, — сердито сказал врач. — Как хотите. — Ясно было, что Саше он не верит.

Саша понимал, что своими недомолвками вредит Любе. Но нельзя же рассказать о «крещении». Врач — такой же враг Саше, а теперь Любе, как все вокруг. Раскрываться нельзя ни перед кем — этой жизнью вынужден жить Саша и его близкие… Даже Люба…

И вдруг, в момент разговора с врачом, Саша ужасающе ясно понял, какой вред принесло Любе «крещение».

Мысль была четкой, неоспоримой, и от нее у Саши потемнело в глазах.