Четвертый разворот

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Иногда мне кажется, что я знаю Алешу так же хорошо, как себя. Я понимаю каждое движение его души, улавливаю любой оттенок его чувств, порой противоречивых, сложных, хотя он и утверждает, что ничего противоречивого и сложного в нем нет и вообще в жизни каждого человека все должно быть просто и ясно…

Я спрашиваю:

— Значит, ты и на жизнь смотришь просто и ясно?

— Да. Просто и ясно.

— Белое есть белое, а черное — черное?

— Только так.

— И никакой середины?

— И никакой середины.

На его столе стоит маленький глобус, и Алеша часто сидит перед ним, медленно вращая его справа налево. Украдкой наблюдая за Алешей, я вижу, как тени пробегают по его лицу. Глобус останавливается, и Алеша смотрит в какую-то точку, смотрит с таким напряжением, будто перед ним вдруг появилось что-то такое, что заставило его забыть обо всем на свете.

Я тихонько его окликаю:

— Алеша…

Он молчит. Наверное, не слышит. Тогда я подхожу к нему, сажусь рядом и тоже смотрю на глобус.

— Чужие миры, — говорит Алеша. Говорит так, словно имеет в виду миры далеких галактик, тайны которых человек не может постичь. — Чужие, непонятные миры.

— Ты хотел бы побывать в одном из них? — спрашиваю я. — Вот здесь, например. Неаполь, Рим…

— Нет! — резко отвечает он. — Зачем?

— Чтобы посмотреть. И поискать середину.

Алеша невесело улыбается:

— Белое есть белое, а черное — черное? И никакой середины.

Не знаю, права ли я, но думаю, что он хочет обмануть самого себя и этим заглушить свою тоску. В одном из чужих миров живет его мать, человек, давший ему жизнь. Разве он может забыть этого человека? Если бы Анна Луганова была мертва, если бы Алеша знал, что она уже свое отстрадала, он, пожалуй, и перестал бы метаться… Но она жива, она и сейчас бредет в потемках этого чужого мира, спотыкаясь, наверное, и падая, возможно, раскаиваясь, возможно, взывая о помощи. К кому взывая? Перед кем раскаиваясь?

— Ты ничего не хочешь о ней знать? — спрашиваю я.

Алеша долго не отвечает. И закрывает глаза. Может быть, он сейчас видит ее — молодую, красивую, — любовь и гордость его отца. Или перед ним мелькнул образ нищей старухи, выпрашивающей жалкую монету на пропитание?

— Не знаю, — наконец говорит он. И повторяет: — Не знаю. Чужие миры, чужие люди…

В Италии любят цикламены — цветы долин и гор.

Двадцать лет подряд, с тех пор как Ардуино, ее муж, уехал на рыбацкой шхуне и не вернулся, Коринна промышляла цикламенами. Вначале их доставлял ей Мауро, сынишка рыбака Челентано, тоже погибшего на шхуне, а потом, когда Мауро вырос и его забрали в армию, она взяла себе в подручные сорванца Джино, своего племянника.

Боже мой, что это был за мальчишка! Большие черные глаза, похожие на глаза святой мадонны, смотрели на Коринну с такой невинностью, будто перед ней стоял ангелочек. В нужную минуту Джино умел пускать такую крупную и чистую слезу, что в душе Коринны все переворачивалось от жалости и умиления. «Прости меня, малыш, — говорила Коринна. — Прости, если я тебя обидела…»

И сама начинала плакать. Джино в порыве нежности прижимался к ней и, если это представлялось удобным, запускал руку в карман ее передника, где всегда водилась кое-какая мелочишка.

Однако Коринна всегда была настороже. Схватив маленький кулачок и разжав его, она с ужасом восклицала:

— Джино, ведь это страшный грех! Сколько раз я тебе говорила, что брать чужое — самый страшный грех на земле!

И опять на нее глядели невинные глаза святой мадонны, затуманенные чистой слезой.

— Я… Я хотел купить свечку и поставить святому Винченцо. Я хотел помолиться за своего брата… Разве молиться грешно?..

У нее никого, кроме этого, сорванца и его брата Винченцо Чимино, скитающегося где-то по фронтам холодной России, не было. Ее сестра, мать Джино и Винченцо, умерла лет пять назад, а вслед за ней спустя год ушел из этого грешного мира и их отец — его задавило тяжелыми ящиками, когда он разгружал теплоход в Неаполитанском порту.

Своих детей Коринна никогда не имела, и те материнские чувства, которые подспудно тлеют в каждой женщине, она перенесла на Джино. Уйди от нее Джино, и она, наверное, зачахла бы от тоски. Для Джино она жила, с ним и только с ним связывала все свои надежды и мечты.

— На следующий год ты обязательно начнешь учиться, — говорила Коринна каждую весну. — Хватит тебе собирать цветочки и шляться с мальчишками по городу. Ничего хорошего из этого не получится. Падре Бузони сказал, что возьмет тебя к себе. Пойдешь к нему в послушники?

Джино смиренно отвечал:

— Как ты скажешь, Коринна.

Она всегда видела его в черной с белым сутане священника, с большим, сверкающим золотом крестом. Сотни людей ждут выхода своего любимого падре из собора, чтобы он на залитой солнцем площади благословил каждого из них и отпустил им их тяжкие грехи. И среди грешников и грешниц стоит она, Коринна, и все на нее смотрят с обожанием и восторгом, потому что она и падре — это как бы одно и то же, как бы одно целое.

А Джино в это время думал: «У падре, небось, денег — завались. Стащишь пятьсот лир — он и не заметит. Такая жизнь мне вполне подойдет…»

Но по мере приближения осени разговоры о том, что надо идти к падре или в обыкновенную школу затихали сами собой. И не только потому, что у Джино, как всегда, не оказывалось ботинок и целых, незалатанных штанов. Представив себя совсем одинокой без своего Джино и без его проделок, Коринна давала отбой.

— Ты совсем еще крошка, Джино, — говорила она. — Я знаю детей, которые не учатся и в шестнадцать лет. А тебе нет и тринадцати.. Вот кончится война, тогда уж все и решим…

— Как скажешь, Коринна, — послушно отвечал Джино.

В конце концов, он мог обойтись и без падре, и без школы. Плевать ему на все. Пятьсот лир он может стащить и у Коринны, а учиться в школе…

Никого в мире нет ученее старика Кьяппони, потому что он — профессор математики и физики, говорит по-английски, по-французски и по-русски, а толку? Его, Кьяппони, знает весь город, к нему когда-то приезжали ученые из других стран, но вот он стал стариком — и конец. В прошлом году — Джино хорошо помнит этот день — Кьяппони подошел к нему купить цикламены. «Сегодня моей старушке семьдесят лет, — сказал он. — Хочу преподнести ей подарок».

Волосы у профессора белые, как пена прибоя, руки сухие, на глазах — большие очки с толстыми стеклами.

Джино выбрал ему лучшие цветы и из уважения к его учености назвал цену втрое больше обычной. Старик вытащил из кармана потертый кошелек и начал отсчитывать деньги. Не торгуясь. А Джино в это время думал: «Кошелек хоть и старый, а деньжата в нем наверняка водятся немалые… Хорошо было бы иметь его в своем кармане».

И вдруг старик сказал, явно смущаясь:

— Придется, малыш, этот букетик разделить надвое. Потому что мне надо еще купить булку, а денег…

Джино отобрал половину цикламенов и взглянул на профессора. У Кьяппони от старости слезились глаза, а Джино казалось, что старик тихонько плачет. И тогда он отдал профессору весь букет и сказал:

— Ни одной лиры я с вас не возьму, синьор Кьяппони. Скажите своей старушке, что эти цветы ей подарил Джино, уличный продавец…

Вот тебе и профессор! Всю жизнь человек учился, а на старости лет не может наскрести лишнюю сотню лир, чтобы купить своей старушке цветов. На кой же черт тогда учиться!

Войну Джино ненавидел так, как ее может ненавидеть только человек, кровно заинтересованный в мирной жизни. Война отнимала у Джино и его тетки последний кусок хлеба. Простые люди, которые раньше покупали у них цветы, теперь почти всегда говорили: «Пачку макарон купить не на что, какие уж там цикламены!» А богачи предпочитали иметь дело с владельцами цветочных магазинов. Там хоть и дороже, зато шикарнее: хотите, вам доставят целую корзину цветов прямо домой, хотите — в середину букета вложат поздравление, написанное золотыми буквами… Какой же уличный продавец может тягаться с владельцем магазина, у которого одних рассыльных целая дюжина!

Как-то к Коринне пришла синьора Абе Гамбале — хозяйка цветочной лавки на виа Аджелли. Джино знал эту лавку. Огромная витрина, фонтан внутри, аквариум с золотыми рыбками, продавщицы в белых халатах, как в больнице. И сама синьора Гамбале похожа на золотую рыбку: маленькие холодные глазки, круглый, с припухшими губами рот.

Коринна встретила синьору Гамбале настороженно и явно недружелюбно — какого дьявола ее принесло сюда, эту хитрую ведьму? Что она тут хочет пронюхать? Может, она думает, что Коринна пойдет к ней в услужение? Пускай ей прислуживают такие же ведьмы, как она сама, а Коринна пока что человек…

И все же, переборов в себе чувство неприязни, Коринна поставила на стол две чашки кофе-суррогата и пригласила синьору Гамбале:

— Садитесь, Абе. Ничего другого предложить вам не могу, а чашку кофе — пожалуйста. Вы по делу?

Синьора Гамбале слегка поморщилась. Кто это дал право какой-то уличной торговке называть ее, владелицу магазина, просто по имени? Вот ведь до чего обнаглели люди! Ведут себя так, будто для них уже нет ничего святого.

— Да, я по делу, синьора Коринна, — как бы отрезая путь ко всякой фамильярности, сухо ответила синьора Гамбале. — Я по делу, касающемуся больше Джино, чем вас.

— Джино? Если ваше дело касается Джино, так и разговаривайте с ним… Эй, Джино, к тебе тут пришли посетители, иди сюда!

Джино вышел из-за фанерной перегородки и остановился напротив синьоры Гамбале — весь внимание и покорность. Глаза непорочного младенца только на мгновение коснулись оттопыренного кармана на вязаной кофточке гостьи, но ничего заслуживающего внимания там не обнаружили.

— Я сказала, что дело касается Джино, — проговорила Абе, — но я не сказала, что хочу вести переговоры именно с им. Лучше будет, если мы останемся вдвоем, синьора Коринна.

Джино снова ушел за свою перегородку и стал прислушиваться к беседе двух женщин. Синьора Гамбале пришла, оказывается, затем, чтобы предложить Коринне сделку: так как дела уличных продавцов идут все хуже и хуже, пусть Коринна отдаст ей своего племянника, который вместе с другими мальчишками будет снабжать ее лавку полевыми цветами. За это синьора Гамбале ежемесячно будет выплачивать Коринне определенную сумму и, кроме того, бесплатно кормить и одевать ее Джино. Синьора Гамбале не может объяснить почему, но публика сейчас интересуется именно полевыми цветами, особенно цикламенами. И их все время не хватает. Вот она и решила…

Джино отвлекли его собственные мысли. Его будут кормить и одевать. Это хорошо. Но ему наверняка будет перепадать и изрядная доля подзатыльников. Джино однажды видел, как эта злюка Абе отвесила девчонке-продавщице пощечину только за то, что та уронила на пол розу и случайно на нее наступила… Подзатыльники Джино не любил. Он вообще не любил никакого насилия. Когда ему было еще восемь лет, брат Винченцо сказал про него: «Джино — истый неаполитанец. Голову даю на отрез, что в нем тлеет дух Джузеппе Гарибальди».

«Что ж все-таки лучше? — размышлял сейчас Джино. — Получать еду, одежду и подзатыльники или ходить босиком и в рваных штанах, но не подставлять свою шею под удары?»

И в том и в другом варианте были свои и положительные, и отрицательные стороны. Поэтому Джино решил не ломать голову и всецело положиться на Коринну. Коринна знает что делать. Знает в тысячу раз лучше, чем сам Джино.

Он услышал, как Коринна сказала:

— А почему синьора Абе думает, что я должна свернуть свое дело, которым занимаюсь всю жизнь? Только потому, что у меня нет своей лавки? Ну так я по секрету могу сказать: скоро, очень скоро лавка у меня будет. И Джино мне нужен самой.

Абе усмехнулась:

— У вас будет своя лавка?

— Да. И не хуже той, которая стоит на виа Аджелли.

Синьора Гамбале опять усмехнулась:

— Обычно сказки рассказывают детям под рождество.

— Сказки? — Джино услышал, как Коринна с грохотом отодвинула от себя пустую чашку. — Ну что ж, пускай некоторые синьоры тешат себя надеждой, будто только они одни могут быть хозяйками лавок. Других вопросов у синьоры Гамбале нет?

Абе ушла. А Коринна неожиданно разбушевалась. Видали вы ее, эту кикимору! Отдайте ей Джино, ей нужна рабочая скотинка! Вот уж гадина, так гадина! Нажилась на чужом горбу и теперь воображает, что стала настоящей капиталисткой. Отдайте ей Джино! Отдайте ей своего племянника Джино! Тьфу! И как это Коринна удержалась, чтобы не вцепиться ей в космы?

— Эй, Джино, иди-ка сюда!

Она обняла его и прижала к себе. Крепко прижала, будто боясь, что его могут у нее отнять.

— Ты все слышал, Джино? Эта ведьма Гамбале хотела тебя купить. Купить, понимаешь? Она думала, что если у тебя нет отца и матери, так ты вообще сирота. А я разве тебе не мать, Джино, крошка моя? Скажи, разве я тебе не мать?

Джино растроганно всхлипнул:

— Ты еще лучше, чем мать, Коринна. И я тебя очень люблю.

— Спасибо, Джино. Я всегда говорила, что ты привязан ко мне не меньше, чем к матери… И ты… Вытащи-ка руку из моего кармана. И разожми кулачок. Опять за свое?

— Я хотел…

— Купить свечку? Знаю, знаю, ты ведь у меня очень набожный… А эту ведьму Абе надо проучить… Не могу понять, почему мальчишки не запустят булыжником в витрину ее паршивой лавки? Если бы я была мальчишкой… Конечно, я сделала бы это очень осторожно, так, чтобы меня никто ни в чем не заподозрил… Да, будь я мальчишкой, я показала бы Абе, как приходить в дом честных тружеников и предлагать им такую гадость…

Джино что-то пробормотал. А Коринна сказала:

— Что ты говоришь, Джино?.. Нет-нет, сам ты этого не сделаешь. Разве у тебя мало приятелей, которые хотят честно заработать сотню-другую? Ах, гадина, как вспомню, зачем она приходила, так все внутри и переворачивается…

Коринна была искренна в своем гневе — Джино это видел. И в его душе, не отличавшейся особой любвеобильностью, рождалось к Коринне какое-то новое чувство. Хорошее, очень хорошее чувство. Конечно, он не мог сейчас поклясться, что никогда в жизни не заглянет в карман тетки или не утаит от нее какую-то часть выручки, но это совсем другое. Чувство, которое сейчас рождалось в душе Джино, не было связано ни с деньгами, ни с какими-нибудь другими житейскими мелочами. Оно было выше этого. Выше и чище. Суть его Джино не мог бы объяснить даже самому себе, но он знал, что Коринна стала для него неизмеримо дороже.

Две сотни лир — это, конечно, не ахти какой капитал. Однако, в кантине, грязном портовом кабачке, принадлежавшем безногому Паланти, за двести лир подавали такие аньелотти, что пальчики оближешь! Готовила их дочка Паланти, семнадцатилетняя Кончетта, разбитная красавица, во всем подчинившая себе своего всегда полупьяного отца. Да как готовила! Полакомиться аньелотти Кончетты приходили в кантину не только портовые грузчики, но и люди побогаче: владельцы многочисленных лавчонок, мелкие чиновники, шоферы, моряки с грузовых иностранных судов. Правда, некоторых посетителей кантины привлекали не только аньелотти, но и сама Кончетта, однако те, кто хорошо знал девушку, даже не пытались заигрывать с ней. Стоило какому-нибудь подвыпившему морячку положить руку на ее талию или чуть пониже, как Кончетта сразу же брала тяжелую пивную кружку и замахивалась ею с вполне определенной целью.

— А ну, лапы! — говорила она спокойно, но твердо. — Лапы, слышишь!

…Больше всего на свете Джино любил аньелотти. Два-три раза в год, когда Коринна считала, что дела у них идут хорошо, она отправлялась за покупками, а потом вместе с Джино начинала священнодействовать. Замесив тесто и тонко раскатав его, Коринна острыми краями стакана выдавливала ровные кружочки, а Джино в это время крутил на мясорубке курятину, тер сыр, ломтиками нарезал ветчину и нежное телячье мясо. Потом Коринна растирала мускатный орех и, смешав курятину, ветчину и телячье мясо, пересыпала все это тертым сыром и крошками мускатного ореха.

— Я тоже буду лепить, — просил Джино. — Я умею.

Но начинять пельмени и лепить ему не разрешалось. Потому что это дело Коринна считала очень тонким искусством.

— Ты будешь снимать пену, когда аньелотти станут кипеть, — говорила она.

И вот на столе стоит блюдо, над ним поднимается ароматный парок, и Джино нетерпеливо поглядывает на тетку: «Ну, Коринна! Ну, скорее же!..»

А Коринна не торопится. Праздник так праздник. И все должно быть по-праздничному. Она надевает «балеро» — свою любимую кофточку с короткими рукавами, долго стоит у зеркала, причесываясь и прихорашиваясь, потом достает из шкафа бутылку «гриньолино» — красного, как кровь, вина — и только тогда садится за стол.

— Ты тоже хочешь выпить, малыш? — спрашивает она.

— Как скажешь, Коринна, — скромно отвечает Джино, не в силах оторвать глаз от аньелотти. — Могу и выпить…

Вспоминая эти нечастые торжества, Джино медленно шел в порт, мечтая о той блаженной минуте, когда он сядет в кантине Паланти за столик и прикажет Кончетте:

— Порцию аньелотти, Кончетта. И пожалуйста, чтобы были горячие.

Кончетта, конечно, скажет:

— Я хорошо тебя знаю, Джино, ты вполне порядочный мальчик, но все же я хотела бы знать, чем ты будешь расплачиваться. Цикламены мне сейчас не нужны, да я и не вижу их у тебя.

— Будь спокойна, Кончетта, — ответит Джино. — Я не из тех, кто любит поесть и попить за здорово живешь. Вот, смотри…

Вдруг он остановился и подумал: «А может, сперва сделать дело, а потом уже идти к Кончетте? Я ведь не заработал еще эти двести лир… И если ничего не удастся, как я скажу Коринне, куда подевались деньги?»

Неохотно повернув налево, он пошел в сторону виа Аджелли…

Хотя до вечера было еще далеко, благодаря воскресному празднику трудовая жизнь города уже замирала. Все тише грохотали краны в порту, смолкали пароходные гудки, не так слышно визжали лебедки.

С залива потянуло прохладой. Какой-то парень на балконе старого, облезшего дома тянул и тянул «Санта Лючия», подыгрывая себе на гитаре. По площади строем прошли скаудристы[1], горланя «Джовинеццу»[2]. Джино на минуту остановился, сплюнул им вслед:

— Сволочи, — сказал он. И пошел дальше.

Виа Аджелли — узенькая полутемная улочка с множеством лавчонок, крошечных — на пять-шесть человек — кафе, с веревками, протянутыми над головой, на которых всегда сушилось белье. Когда с залива дул ветер, простыни и полотенца развевались на этих веревках, как флаги.

Джино шел по правой стороне, глубоко засунув руки в карманы. Шел и тихонько насвистывал веселую песенку, хотя, если честно говорить, весело ему не было. Он просто подбадривал самого себя и старался заглушить в себе тревогу.

Конечно, он мог прислушаться к совету Коринны и лично не ввязываться в это дело. Ему стоило только свистнуть, и любой бродяжка за две сотни лир исполнит его поручение. Даже не за две сотни, а за сотню. Еще и посмеется над Джино. Дурак, скажет, платит деньги за то, чтобы запустить камнем в витрину!.. Чего ж тут сложного?

Но, во-первых, тогда отпадают аньелотти. А во-вторых, у Джино давно чешутся руки самому устроить ведьме Гамбале солидную пакость. Ведь только благодаря этой гадине уличные продавцы цветов часто приходят домой с полной корзинкой цикламенов и без единой лиры в кармане. Она, как спрут, протянула свои щупальца от лавки на виа Аджелли до самого порта и с каждым разом протягивает их все дальше и дальше. Не успеешь оглянуться — а на твоем месте, где вчера еще ты спокойно сидел со своей корзинкой, сегодня уже стоит маленькая, аккуратная фанерная будка, покрашенная в синий или голубой цвет, и в окно выглядывает девчонка в белой блузке с приколотым на рукаве зеленым листочком. «Цветы. С-ра Гамбале» — написано на табличке, прибитой над окном будки.

Если здесь же, поблизости, устраивается уличный продавец, девчонка по приказанию синьоры Гамбале начинает продавать цветы чуть ли не за полцены. И продает их так до тех пор, пока уличный продавец, отчаявшись, не уйдет подальше.

Сколько раз этих девчонок лупили, грозили им, что, если они не перестанут пакостить, их однажды встретят в укромном местечке и тогда они узнают, почем полторы дюжины шишек, но ничего не менялось. За девчонок вступались их братья и отцы, которые, в свою очередь, лупили уличных продавцов, а синьора Гамбале, узнав об этих сражениях, только улыбалась своим круглым рыбьим ртом. И говорила:

— Пускай идут в залив ловить устриц — там они больше заработают. Продавать цветы — дело совсем не мальчишечье…

Вот гадина! Попробовала бы она сама ловить устриц! За них хорошо платят только поздней осенью, когда вода в заливе холодная, как лед. Побродишь в такой воде час-другой и вылезаешь на берег, синий, точно мертвец. А потом две недели подряд кашляешь и из носа у тебя течет так, будто ты и родился невесть каким сопливым мальчишкой.

Да, давно у Джино чешутся руки посчитаться с Абе Гамбале. Что ей с того, что кто-то отлупит ее продавщицу? Синяки-то достаются девчонке, а не ведьме с золотыми серьгами в ушах! Вот вдребезги разнести витрину в ее магазине — это дело! Тут уж синьора Гамбале взвоет!..

Джино остановился против цветочной лавки и огляделся по сторонам. Прохожих не так и много, но все же придется выждать момент, когда рядом никого не будет. И надо на время куда-то спрятаться, чтобы не мозолить глаза.

Он вошел в подъезд какого-то старого кирпичного дома, вытащил из кармана рогатку и две гайки, положил все это в темный угол и прикрыл тряпкой. Потом тихонько прошелся по коридору, желая определить, есть ли здесь еще какой-нибудь выход.

Ему повезло: на противоположном конце коридора была дверь, которая вела в тесный, захламленный двор. В углу двора стоял огромный дощатый мусорный ящик с крышкой — в нем можно отсидеться, пока утихнет суета. Пускай-ка там побегают, пускай поищут — Джино не такой дурачок, чтобы показаться на глаза раньше времени…

Через несколько минут он снова выглянул на улицу. Несмотря на то, что сумерки еще не успели опуститься на город, витрина цветочной лавки была изнутри ярко освещена, и Джино увидел Абе Гамбале. Она стояла перед каким-то мужчиной в берете и что-то записывала в маленькую записную книжечку. Наверное, принимала заказ. Мелькнула, пробегая с цветами в руках, девчонка-продавщица, другая девчонка медленно прошла с ведром воды и скрылась за портьерой.

Потом Джино увидел, как около витрины остановился его давний дружок Мауро, только недавно бросивший торговлю цветами и теперь шляющийся по улицам, зарабатывая тем, что выполнял мелкие поручения случайных клиентов. Одному посторожит машину, другому поднесет чемодан, третьему сбегает за сигаретами.

Как-то Джино спросил у Мауро:

— Больше получается, чем раньше?

Мауро было пятнадцать лет, и он умел ругаться так, будто всю жизнь учился этому искусству в Неаполитанском порту. Вот и сейчас на вопрос Джино он завернул такое, что даже Джино слегка стало не по себе. Потом Мауро добавил:

— Получается столько, что некуда девать капиталы. Приходится класть их в банк… Слушай, Джино, дай-ка мне сотню лир, у меня третий день в брюхе урчит. Дашь? А я тебе выпишу чек…

Джино вывернул оба своих кармана:

— Видишь?

Тогда Мауро сказал:

— Этой стерве Гамбале я когда-нибудь устрою такой спектакль, что она и на том свете будет меня вспоминать.

И вот он стоит у витрины и заглядывает в лавку. Неужели он пришел к ней наниматься? Или именно сейчас решил устроить свой «спектакль»?

Однако Мауро, потоптавшись минуту-другую на одном месте, отправился дальше. А Джино, глядя вслед его худой, какой-то старческой фигуре, подумал: «Ладно, иди, Мауро. Потом я тебя найду, и мы вместе пойдем к Кончетте. Ты, наверное, сто лет подряд не ел аньелотти. Сегодня мы с тобой ими полакомимся…»

Раскланявшись с синьорой Гамбале и шлепнув пробегавшую мимо него девчонку, мужчина в берете вышел на улицу. Джино видел, как он сел в маленький «фиат», закурил сигарету и уехал. Теперь в лавке оставались только Абе Гамбале и две девчонки-продавщицы. А рядом с лавкой — ни одной живой души.

Пора!

Джино схватил рогатку, вложил в нее одну гайку, а другую зажал в зубах. Руки у Джино дрожали так, будто у него началась лихорадка. Да и внутри происходило что-то неладное. То вдруг разольется жар, то обдаст все холодом. «Зря я не позвал Мауро, — подумал он. — Вдвоем было бы не так страшно…»

Абе Гамбале подошла к двери, подняла руки, поправляя прическу. Даже отсюда видно, как она довольно улыбается. Наверное, не одну тысчонку заработала за день, чего ж ей, гадине, не улыбаться! Вот закроет лавку, придет домой, зажарит яичницу из четырех, а то и из пяти яиц, да не как-нибудь, а с ветчиной! А потом прикажет служанке: «Принеси десяток пирожных». И начнет, проклятая ведьма, объедаться…

Гайка со свистом рассекла воздух, толстое стекло витрины издало такой звук, словно его пробила пуля. Но не разлетелось, а только треснуло в нескольких местах. А там, где через него прошла гайка, зияло отверстие с кулак величиной.

Абе Гамбале вскрикнула и зачем-то закрыла голову руками. Небось подумала, что в нее кто-то стреляет. Но никуда не стала бежать. Будто оцепенела. И только через несколько секунд, когда от второй гайки, выпущенной Джино, витрина разлетелась вдребезги, Абе дико закричала на всю улицу.

Сунув рогатку за пазуху, Джино стремглав пересек коридор, метнулся к мусорному ящику и, приподняв крышку, прыгнул во что-то скользкое и липкое. Его обступила темнота, в нос ударило чем-то смрадным. Он прижался к стенке и закрыл глаза. Сердце у него колотилось так, что ему стало страшно — а вдруг оно не выдержит и разорвется? И он так и останется лежать в этом ящике до тех пор, пока его вместе с мусором не вывезут на свалку. А Коринна день и ночь будет искать его по всему городу и в отчаянии ломать руки, думая, что это она во всем виновата.

— Ну тише, ты, тише, — приказывал своему сердцу Джино. — Чего ты испугалось, дурное?!

Полицейский тупо смотрел на две гайки, лежащие у него на ладони, и, сморщив лоб, размышлял как бы про себя:

— Преступник не один. Их двое. Двое, я говорю. И скрылись они где-то поблизости. Далеко они не ушли, я говорю. Потому что в тот момент, когда синьора Гамбале закричала, я как раз вышел из-за угла, и виа Аджелли была у меня как на ладони. Кого я увидел? Вот этого молодого человека, синьору Чезиру, которая переходила улицу, и вот этого мальчика в форме балиллы[3]. Больше, я говорю, никого на виа Аджелли не было. Как тебя зовут, мальчик?

— Это Нигри, — сказала Гамбале, платком вытирая глаза. — Мой племянник.

— Хорошо. Ты будешь помогать мне, Нигри… Может быть, и вы поможете нам, молодой человек?

— Фачченда, — поклонился молодой человек, с виду мясник или убойщик скота. И еще раз поклонился Абе Гамбале: — Вы можете располагать мной, синьора Гамбале. Я к вашим услугам. Обещаю вам, что я этих негодяев достану из-под земли.

— Преступники действовали с той стороны. Там их и надо искать. Только там, я говорю.

…Сперва Джино услышал голос Нигри. Он хорошо знал племянника Абе Гамбале, маленького фашиста с глазами бешеной кошки. Нигри был старше Джино всего на два года, но за его плечами числилось столько драк, что с ним боялись связываться даже взрослые люди. При каждом удобном случае Нигри похвалялся: «Больше всего на свете люблю пускать кровь красным идиотам». А «красными» он считал всех, кто не был ни балиллой, ни авангардистом[4]. Ему ничего не стоило пырнуть ножом своего противника, ударить по голове железным прутом или из-за угла запустить камнем в ничего не подозревающего человека.

Выйдя из коридора во двор, Нигри крикнул:

— Здесь им негде укрыться. Но, на всякий случай, нужно заглянуть в две-три квартиры — в этом доме живет немало красной сволочи.

Джино затаил дыхание. Откуда он тут взялся, этот фашистский ублюдок? И к кому он обращается?

— А вон лестница, на крышу, — послышался еще один голос. — Не мешает проверить, может быть, они залезли туда.

— Вряд ли, — авторитетно сказал Нигри. — Они, небось, не такие болваны, чтобы рисковать. Они знают, что если их там найдут…

Нигри не договорил, но Джино понял, о чем он хотел сказать. И не сомневался, что, если бы его нашли на крыше, не задумались бы оттуда сбросить. От Нигри всего можно ожидать.

Потом Нигри сказал:

— А что это за ящик?..

И Джино услышал приближающиеся шаги. Ему надо было выскочить из ящика и попытаться убежать, а он лежал, будто неживой. Все в нем точно окаменело, и только сердце продолжало стучать громко и быстро. Тук-тук, тук-тук… Кажется, что рядом, очень близко от Джино, несутся по мостовой кони и стучат копытами. Тук-тук, тук-тук… Наступают на грудь Джино и несутся дальше А Джино так больно, что у него не хватает сил даже крикнуть.

И вот он увидел балиллу Нигри. Вернее, вначале увидел только его глаза. В них ничего, кроме радостного удивления, не было. Казалось, что Нигри сейчас по-мальчишески весело рассмеется и скажет: «Ага, вот я тебя и нашел… Теперь прятаться буду я».

На лице Нигри, действительно появилась улыбка. И Нигри действительно засмеялся. Правда, не весело и совсем не по-мальчишески. Он словно хрипло откашлялся:

— Кха-кха, кха-кха! Вот это здорово, чтоб я лопнул! Кха-кха, кха-кха!

Потом подошли Фачченда, полицейский и синьора Гамбале. Джино продолжал лежать, плотно прижав руки к лицу, оставив незакрытыми только глаза. А они стояли над ним и смотрели на него, как на диковинного зверя. Нигри пояснил:

— Приподнимаю крышку, а он лежит. Лежит и не дышит. Подох он, думаю, что ли? Вижу — глядит на меня. Вот так глядит, как сейчас.

— И молчит? — спросил Фачченда.

— И молчит. Ни звука. Сжался весь, думал, наверно, что я его не замечу.

— Вот гаденыш! — воскликнула Абе Гамбале. — Смотрите, уставился на нас, даже не моргнет… Настоящий бандит! Почему он не вылезает?

— Он и есть бандит, — подтвердил полицейский. — Преступник, я говорю. Кончит на виселице, уж я-то знаю.

Фачченда усмехнулся:

— Ошибаетесь, господин полицейский. Такие на виселицу не попадают. Их убивают раньше.

— Ну-ну, — сказал полицейский. — В моем присутствии. Я на посту… Служба, я говорю.

Джино не двигался. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, но он не мог этого сделать. Ему было страшно. И мысли его путались, будто он был в бреду. «Их убивают раньше»… Кого убивают? О ком они говорят? А вдруг они не станут его трогать и просто заколотят ящик гвоздями, как заколачивают крышку гроба… А вдруг они отнимут двести лир, которые лежат в его кармане… Эх, зря он не позвал Мауро, вдвоем им было б не так страшно…

— Эй ты, вылезай! — крикнул наконец Фачченда. Джино даже не пошевелился. Не то не слышал, не то не мог понять, о чем ему говорят. Тогда Фачченда нашел во дворе длинный шест, которым подпирают веревку для белья, вернулся к ящику и ткнул концом шеста Джино в бок. Ткнул раз и другой.

— Ну! Нигри сказал:

— В морду его! По рукам. Пускай он раскроется.

Джино приподнялся на колени, потянулся руками к краю ящика.

— Я вылезу, — тихо проговорил он.

— Давай, — сказал Фачченда.

И вдруг синьора Гамбале вскрикнула:

— Да это ведь Джино! Это тот самый ублюдок, которого я хотела взять в свою лавку. Разве ты его не знаешь, Нигри?

— А ну, покажи свою рожу! — сказал Нигри. — Вот это здорово, чтоб я лопнул! Так и есть Джино! Ну, здравствуй, приятель!

Он ударил Джино кулаком в лицо, и тот снова упал в ящик.

— В моем присутствии, — сказал полицейский. — Я на посту. Служба, я говорю…

Абе Гамбале сказала:

— Спасибо вам за помощь, господин полицейский. Теперь вы можете быть свободны. Мы тут сами… Надеюсь, завтра вы сумеете выбрать время и заглянуть в мой магазин? Нет-нет, не отказывайтесь, я должна вас отблагодарить! Обязательно должна.

— Отблагодарить? Ну что вы, синьора Гамбале! Хорошо, я загляну… Завтра… А вы тут осторожнее. Служба, я говорю…

Он ушел. Фачченда опять взялся за шест.

— Эй ты, долго мы тебя будем ждать? Или ты хочешь, чтобы я пересчитал твои ребра?

Джино молча вылез из ящика. Грязный, с ног до головы облепленный какой-то слизью, от которой шло зловоние, Абе Гамбале брезгливо поморщилась и отступила на полшага. А Нигри засмеялся:

— Будто жаба выпрыгнула из болота. — И плюнул Джино в лицо. — Ну, чего молчишь?

— Подожди, Нигри, — попросила синьора Гамбале. — Может быть, мальчик ни в чем не виноват. Понимаешь, его могли заставить это сделать. Скажи, Джино, кто тебя заставил разбить витрину? Твоя тетка, да? Тетка Коринна?

Джино ничего не ответил.

— Вот видишь, Нигри, — сказала Гамбале. — Он молчит. Я хорошо знаю этого мальчика. И уверена, что он ни в чем не виноват. Если бы я попросила тебя, Нигри, что-то для меня сделать — разве ты отказался бы? Вот так и он… Правильно я говорю, Джино?

— Никто ничего меня не заставлял, — глухо ответил Джино. — Я сам…

— Сам? Ты ведь врешь, гаденыш! Врешь, слышишь? Ты просто не хочешь подвести свою тетку. Но я из тебя выбью твое благородство!

Забыв о брезгливости, синьора Гамбале шагнула к Джино и обеими руками схватила его за волосы. Лицо ее перекосилось от гнева, и она действительно стала похожа на настоящую ведьму. Ее исступлению, казалось, не будет предела. Свалив Джино на землю, она придавила его ногой и стала хлестать по щекам.

— Шлюхино отродье! — кричала она. — Грязная вонючая собака!

Джино молчал. Он хорошо понимал, что ему от них не уйти. Фачченда стоял с шестом в руках. Он, конечно, не задумается сбить Джино с ног, если тот попытается бежать. Да и Нигри того и ждет, когда Гамбале отцепится от Джино, чтобы самому принять участие в расправе. А уж Нигри умеет расправляться — это Джино знал отлично. Зверь, а не человек. Ладно, если они просто изобьют его и бросят в этом же дворе — Джино умеет терпеть, перетерпит и это. Лишь бы не убили… А когда-нибудь он посчитается и с Нигри, и с Фаччендой. Скорее бы только вернулся Винченцо, его старший брат. Винченцо им покажет…

А может, не стоит терпеть? Терпи не терпи — все равно они будут бить долго и больно. Вон ведь как старается Гамбале! У нее даже слюни брызжут изо рта.

Джино увернулся и впился зубами в ногу Гамбале повыше коленки. Ну и взвилась же она! Откинулась назад и так заорала, будто с нее сдирали кожу. И в ту же секунду Нигри ботинком ударил Джино в живот. И раз, и другой, и третий. Джино хотел уцепиться за ботинок руками, но вдруг почувствовал, что ему совсем нечем дышать. А по всему телу и внутри, где сердце, прошла такая боль, словно Джино кто-то разрывал на куски.

Абе Гамбале крикнула:

— Бей его, Нигри! Бей так, чтобы он больше не поднялся! Синьор Фачченда, чего ж вы стоите? Разве вы не видели, что сделал со мной этот гаденыш?

«Теперь они начнут по-настоящему» — вот все, о чем успел подумать Джино. Потому что потом он уже ни о чем не мог думать. С ним началось твориться что-то совсем не понятное. Будто неожиданно Джино раздвоился, и теперь их стало двое — один Джино и другой. Один видел, как озверевшие люди колотят другого, понимал, что тому, другому, должно быть, очень больно, но этот, который все видел и понимал, почти совсем ничего не чувствовал. Он только жалел того, другого Джино, и ему хотелось, чтобы озверевшие люди поскорее устали и ушли. Должны же они когда-нибудь выдохнуться? Или они железные, эти люди?

Потом он услышал чьи-то голоса. Совсем не похожие на голоса Фачченды, Нигри и Абе Гамбале. Он насторожился. Он был уверен, что те, кто пришел сюда, начнут делать то же самое, что делают Нигри и Фачченда…

«Доконают они Джино, — не то прошептал, не то крикнул Джино. Тот Джино, который все видел и все понимал. — Конец ему…»

Кто-то громко, густым басом сказал:

— Реголи, закрой выход, чтобы ни одна сволочь не улизнула. А ты, Чезира, займись мальчишкой…

Над Джино склонилась женщина. Он инстинктивно втянул голову в плечи и приготовился к удару. Он хотел закрыть лицо руками, но руки не слушались. Джино никак не мог понять, почему они не слушаются. «Чужие они, что ли? — подумал он. И еще подумал: — Наверное, я уснул. Только во сне так бывает: хочешь что-то сделать, а оно не делается. Хочешь закричать — голоса нету, хочешь побежать — ноги будто приросли к земле. Конечно, я уснул…»

Решив, что он уснул, Джино страшно напугался. Вот теперь-то, когда он спит, эти сволочи и отнимут у него двести лир! Чего им стоит обшарить его карманы и вытащить оттуда деньги? Они все вместе пойдут к Кончетте и сожрут аньелотти, которые она подаст им за его двести лир…

— Не отдам! — закричал Джино. — Не отдам!

Вообще-то, это ему только казалось, что он закричал. А женщина, которая склонилась над ним, едва услышала его слова. И сказала:

— Успокойся, малыш… Санта Мария, что эти звери сделали с ребенком! На нем живого места нет…

Она приподняла его голову, потом подложила руки под спину и спросила:

— Ты можешь встать? Или давай-ка я лучше отнесу тебя… Эй, кто-нибудь, помогите мне отнести мальчишку!

— Подожди, Чезира, — сказал человек, у которого был густой бас. — Надо кое-что выяснить… Ну-ка ты, людоед, подойди сюда. Не слышишь, что ли? Реголи, помоги ему двинуться с места!

Джино увидел, как тот, кого назвали Реголи, поддал ногой под зад Фачченду. А заодно двинул в шею Нигри, и Нигри упал на четвереньки, но тут же вскочил и закричал:

— Не прикасайся ко мне, красная дрянь! Я балилла, ты не видишь мою форму? Я повешу тебя вниз башкой!

Реголи засмеялся:

— Если твоя собственная башка останется целой. — И посмотрел на Абе Гамбале: — А ты чего стоишь в стороне? Подходи поближе!

Теперь Джино все понял. И удивился, почему он не понял этого раньше. Может быть, потому, что не сразу узнал Кармелло Моррони? Но как же он мог его не узнать? Во всем порту Неаполя не услышишь такого баса, как у Кармелло Моррони. Когда он сидит в тесной кабинке своего крана и кричит оттуда: «Живей, живей!», кажется, что это гудят пароходы. А когда Моррони в конце рабочего дня, подняв стрелу крана вверх и закрепив крючки и стропы, чтобы они не болтались на ветру, начинает петь, жизнь в порту мгновенно замирает. Задрав головы кверху, Моррони слушают грузчики, капитаны кораблей, автокарщики, бродячие торговцы. Матросы маленьких юрких катерков, снующих туда-сюда по Неаполитанскому заливу, глушат дизеля, и катера тихо покачиваются на спокойной волне — поет Моррони!

Примерно полгода назад Джино помог Моррони выкрутиться из беды. Получилось это так: поздно вечером Джино продавал цветы поблизости от порта, рядом с кантиной Паланти. Торговля шла, как обычно, из рук вон плохо: скоро надо было отправляться домой, а корзина не опустела и наполовину. «Опять Коринна начнет жаловаться на жизнь, — подумал Джино. — А может, и промолчит, но в ее молчании всегда столько тоски, что уж лучше бы она не молчала…»

И тут от услышал голос Моррони из кабины крана. Моррони пел известную песенку про мальчишку, которому привалило счастье: искал мальчишка устриц, а нашел на дне залива кошелек с золотыми монетами.

Незаметно для самого себя Джино оказался у проходной порта, и стоило полицейскому на минуту замешкаться, как Джино прошмыгнул в ворота и помчался поближе к крану, где пел Моррони. А когда он, закончив петь, спустился вниз, Джино, не раздумывая, вытащил из корзинки букетик полевых цветов и протянул их ему.

— Бесплатно, — сказал он.

Моррони приколол букетик к берету, обнял Джино за плечи и прогудел:

— Спасибо, малыш.

И так, не снимая своей руки с плеч Джино, Моррони пошел в сторону проходной. А за ними и впереди них шли докеры, матросы, механики — сотни людей, окончивших работу в порту.

Джино ликовал: он идет рядом с самим Кармелло Моррони, и на него смотрят как на человека, которому повезло куда больше, чем мальчишке, который набил брюхо в кантине.

И вдруг к Моррони протиснулся какой-то парень и что-то прошептал ему на ухо.

Джино почувствовал, как дрогнула рука Кармелло, но он спокойно сказал:

— Хочешь помочь мне, малыш?

— Да. Очень хочу, Кармелло!

— Тогда слушай. Я положу в твою корзинку небольшой сверток. Если тебя никто не тронет, жди меня около кантины Паланти. Понял? А если…

— Я скажу, что нашел этот сверток на набережной, — подхватил Джино. — И будь спокоен, Кармелло, я не выдам тебя!

— Вон ты какой! — улыбнулся Моррони. — Ну, держи…

Когда Джино подошел к проходной и увидел целую толпу скаудристов, у него душа ушла в пятки. Он даже хотел повернуть назад и бежать куда глаза глядят, но вовремя опомнился и постарался взять себя в руки. «Плевать я хотел в их поганые рожи, — сказал себе Джино. — Не такое еще видали!»

И он на виду у фашистов начал приставать к докерам:

— Синьоры, купите цветов своим девушкам! Лучшие цветы Италии, клянусь Везувием! Купите, синьоры, совсем недорого. Понюхайте, синьоры, как они пахнут!

Скаудрист с расстегнутой кобурой, из которой выглядывала рукоятка пистолета, крикнул:

— Эй ты, ну-ка давай сюда!

Джино стремглав подлетел к нему:

— Хотите, синьор, я подберу вам букетик цикламенов? Клянусь вам папой Пием — таких цветов вы не найдете даже в горах Андалузии! Сто лир, синьор! Нет, пятьдесят! Двадцать пять, синьор!

Скаудрист отвесил ему такой подзатыльник, что Джино вылетел за ворота проходной, как пробка из бутылки старого «бароло». Он чуть не растянулся на мостовой, но все-таки удержался и, оглянувшись назад, крикнул:

— А вы хотели бесплатно? Попробуйте добраться до таких цикламенов, тогда скажете, дорого это или нет…

Через полчаса к кантине Паланти подошел Моррони. Постоял с минуту, потянул носом аппетитный запах, пошарил в карманах и, ничего там, наверное, не обнаружив, зашагал дальше, мимо Джино, даже не взглянув на него. Но Джино услышал, как он прошептал:

— За мной следят, малыш… Я найду тебя после…

Джино и глазом не моргнул. Тут же уцепился за какую-то женщину, на секунду задержавшуюся у кантины, и начал предлагать свой товар:

— Цикламены, синьора! Лучшие в Италии цикламены, клянусь вам подштанниками своего деда! Сто лир, синьора! Пятьдесят! У вас глаза, как цветы, синьора, возьмите за двадцать пять…

Моррони встретил его у дома Коринны, когда Джино возвратился с портовой площади. Забрав у него перевязанный шпагатом сверток, в котором — Джино в этом не сомневался — были какие-то листовки, Моррони сказал:

— Спасибо тебе, малыш, ты здорово меня выручил.

— Чего уж там, — ответил Джино. — Я этих сволочей скаудристов ненавижу вот как! Если надо, Кармелло, я всегда тебе помогу.

С тех пор они ни разу не виделись. Джино не однажды подкарауливал Моррони у проходной, но тот как в воду канул. «Наверное, арестовали его», — с тоской думал Джино.

И вот Моррони стоит рядом, смотрит на него и, кажется совсем не узнает. Джино хочется сказать: «Кармелло, это же я, Джино! Разве ты забыл, как мы с тобой провели скаудристов?»

Но Джино молчит. Он знает, что этого говорить нельзя. И он, конечно, ничего не скажет…

А тем временем во дворе появляются еще какие-то люди. В основном, это женщины и детвора. Они о чем-то наперебой кричат, бегают вокруг Моррони и Реголи туда-сюда, поглядывают на Джино. Из общего гула и гвалта до Джино доносятся отдельные фразы:

— Оттащить этих сволочей в полицию. И Гамбале тоже…

— Заявить прокурору. За самосуд кое-что полагается…

— Полиция… Прокурор… Все они одинаковые, сволочи! Пересчитать им ребра — вот и все. Проучить их, чтобы знали!..

Пожилая женщина в старом платье и стоптанных туфлях на босу ногу протиснулась к Абе Гамбале и ткнула ее кулаком в бок. Гамбале взвизгнула:

— Не прикасайся ко мне, грязная тварь! Не прикасайся!

— Это я — грязная тварь? — женщина схватила Гамбале за волосы и дернула с такой силой, что Абе еле-еле удержалась на ногах. — Это я — грязная тварь? Ах ты ж, потаскуха, ведьма проклятая! Ты думаешь, я не слыхала, как ты подбивала этих подонков, чтобы они разделались с мальчишкой? Я все слыхала в окно, ржавая вонючая селедка! Эй, Клоринда, иди-ка сюда! Синьор Моррони, вот спросите у Клоринды, как они тут свирепствовали. Мы только боялись выйти, потому что…

— Спокойнее, — сказал Моррони. — И без драки. Они получат свое, по закону…

— По закону? — это кричала Клоринда. — Будто ты не знаешь, Моррони, на чьей стороне закон. А я бы этих ублюдков своими руками! Своими руками, вот так, вот так!..

Она подскочила к Нигри и стала хлестать его по щекам. Вокруг кричали:

— Дай ему, Клоринда, дай ему!

Фачченда стоял, весь сжавшись, затравленно озираясь по сторонам. Его толкнули в спину, он быстро обернулся, но в ту же секунду подпрыгнул, завопив от боли: та самая женщина, которую синьора Гамбале назвала грязной тварью, всадила в его жирный зад длинную иглу.

— Чего это вы прыгаете, синьор? — спросила, улыбаясь, девушка в сарафане, стоящая рядом с пожилой женщиной. — Вас будто блохи кусают.

Потом его такой же иголкой ткнули в бок и опять в ягодицу. Он метнулся в одну сторону, в другую, но пробиться сквозь плотное кольцо обступивших его женщин не было никакой возможности. Стоило ему повернуться, как сразу же игла давала о себе знать, он невольно подпрыгивал, а у него теперь уже хором спрашивали:

— Чего это вы прыгаете, синьор? Вас кусают блохи?

Они смеялись от восторга, смеялись зло и ненавидяще. И только Моррони без тени улыбки на лице мрачно поглядывал по сторонам. Казалось, он не принимает во всем этом никакого участия, но Фачченда видел, что и он наслаждается его позором.

И вдруг прямо перед собой Фачченда увидел Клоринду. На ее бледном лице особенно выделялись большие карие глаза, в которых застыла ярость. Именно застыла, устоялась, прижилась вместе с отчаянием и ненавистью.

Приглушенно, с заметной хрипотцой, Клоринда спросила:

— Узнаете, синьор? — И громко, почти властно прикрикнула на женщин: — А ну, хватит визжать!

Фачченда молчал. И невольно пятился назад с ужасом ожидая, что сейчас снова кто-нибудь ткнет в него иглой.

— Узнаете, синьор? — повторила Клоринда. — Ну-ка, пошевелите мозгами. Помните, мы беседовали с вами в полиции, куда вы притащили меня ни за что ни про что? Забыли? А я нет! Да разве забудешь ваши кулаки!..

Фачченда продолжал угрюмо молчать. Нигри потихоньку скулил, а Абе Гамбале стыдливо прикрывала грудь, потому что на ней уже успели разорвать блузку. Моррони тоже молчал, спокойно попыхивая сигареткой.

— Знаете, что он мне сказал в полиции? — крикнула Клоринда. — Что от меня за сто шагов несет мусорным ящиком. А он тогда пах духами, этот мясник… Ну, что ж, теперь я заставлю его часок-другой посидеть в мусорном ящике, а потом мы все понюхаем, какими духами от него запахнет… Эй ты, пойдем-ка со мной! Я думаю, что Джино не станет возражать, если мы лишим его такого приятного общества…

Она схватила Фачченду за руку и потащила к мусорному ящику. Фачченда попытался было вырваться, но в него вцепились десятки рук, худых, изможденных, но сильных, привыкших к работе, и поволокли его, как мешок с трухой…

Моррони остановил грузовую машину и попросил шофера:

— Подвези нас, приятель. Фашисты избили мальчишку так, что ему трудно двигаться.

Шофер молча открыл дверцу кабины. Моррони сел, посадил Джино на колени.

— Больно тебе, малыш? — спросил он у Джино.

Джино кивнул. Он испытывал такое ощущение, будто его пропустили через мясорубку. Ему казалось, что у него поломаны все ребра, раздроблены кости рук и ног, а внутри что-то оборвалось и болтается туда-сюда при каждой встряске машины, причиняя нестерпимую боль.

— Наверно, я умру, — сказал он Моррони. — Они у меня все отбили…

Моррони засмеялся:

— Сто раз они у меня все отбивали, и сто раз мне казалось, что я уже готов… А вот видишь… Мы, малыш, народ живучий, не так-то просто нас прикончить…

Шофер добавил:

— Жилы у нас крепкие. Их рвут, а они не рвутся… Понял, малыш? Так что не бойся. И привыкай.

— К чему? — не понял Джино.

— К тому, что тебя не раз будут бить и тянуть из тебя жилы. Главное — научиться давать сдачи.

— Этому он научится, — улыбнулся Моррони.

Джино тоже улыбнулся. Конечно, этому он научится. Но дело в другом. И Моррони, и шофер говорят: «Мы…» Кто это — мы? Они и его, Джино, причисляют к тем, у кого крепкие жилы? «Мы народ живучий!» Ясно, что Моррони говорил не только о себе, но и о нем, Джино. А почему? Моррони, конечно, «красный». Может, даже коммунист. Иначе за ним скаудристы не следили бы. Шофер тоже наверняка не из тех, кто любит дуче. А раз «мы» — значит и он, Джино, идет рядом с ними. Небось, балилле Нигри они не скажут: «Мы, малыш, народ живучий… Жилы у нас крепкие…»

От этих мыслей Джино будто вырос в своих собственных глазах. И боль, кажется, поутихла, стала не такой острой. «Сто раз они у меня все отбивали», — сказал Моррони. А ведь ему, Джино, по-настоящему досталось только впервые. Чего ж тут жаловаться?

Моррони проговорил:

— А витрины бить — это забава детская, малыш. Если уж бить, так не витрины…

— А я ее за ногу грызнул, — сказал Джино, имея в виду Гамбале. — Она как взвизгнула!

Моррони засмеялся:

— Боец! Ну ладно, мы с тобой об этом еще потолкуем.

Когда машина остановилась у дома Джино, Моррони спросил:

— Сможешь идти своим ходом? А то твоя тетка брыкнется в обморок.

— Я только буду держаться за твою руку, — сказал Джино.

Они вошли в полутемную прихожую, и Джино, увидев на вешалке военную шинель и услышав за дверью чьи-то голоса, в нерешительности остановился. Остановился и Моррони, шепотом спросив:

— Кто это там?

Джино пожал плечами:

— Не знаю.

И в это время из комнаты вышла Коринна. Несколько секунд она стояла, словно оцепенев, потом, бросившись к Джино, закричала:

— Джино, крошка моя!

Моррони успел загородить Джино своей спиной.

— Осторожно, синьора, — сказал он. — Джино немножко не в порядке. Ничего страшного, но лучше будет, если вы не станете тискать его в объятиях. Все это успеется…

— Пустите меня к нему! — не унималась Коринна. — Дайте мне на него взглянуть. Санта Мария, его нельзя узнать! Джино, почему ты молчишь? Почему ты молчишь, я спрашиваю?

Она все-таки сумела оттеснить Моррони и приблизиться к Джино. Став перед ним на колени, она тихонько сжала его лицо и долго смотрела на него, точно впервые увидев после долгой разлуки.

Джино сказал:

— Теперь уже все хорошо, Коринна… А чья это шинель?

— Боже, ты ведь еще ничего не знаешь! — воскликнула Коринна. — Пойдем туда, малыш. И вы пойдемте, синьор Моррони, да благословит вас бог за заботу о Джино. Ох, чуяло мое сердце, что с ним сегодня должно было случиться несчастье!..

Джино не сразу узнал Винченцо, своего старшего брата. Тот сидел за столом, подперев голову одной рукой и глядя на стоявший перед ним стакан с вином. Все в нем было таким же, как и в тот день, когда он уходил на русский фронт: такие же глаза, такие же брови, такой же чуть удлиненный овал лица и такая же манера сидеть за столом, подперев голову рукой, но в то же время чего-то в нем уже не было, а чего — Джино не знал. Может быть, совсем другой стала его улыбка? Или потускнели глаза, в которых раньше всегда прыгали веселые чертики?

— Ну, здравствуй, Джино, — проговорил Винченцо, когда Джино в растерянности остановился перед ним. — Здравствуй, маленький плутишка! Кто это тебя так разукрасил? Все буянишь? А это кто с тобой? Не Кармелло ли Моррони? Здорово, Кармелло!

Моррони сказал:

— Джино, пожалуй, надо немножко полежать. Отдохнуть после встряски. — Он невесело улыбнулся: — Видишь ли, Винченцо, пока вы там в России деретесь с большевиками, фашисты здесь тоже не сидят сложа руки. Так что ты на них не обижайся…

— Ты все такой же, Кармелло! — Винченцо покачал головой и притянул к себе Джино. — Кто это тебя, малыш? И за что?.. Ну-ну, не сторонись меня… Или уже отвык? А когда-то без меня не мог сделать и шагу. Так кто ж это тебя так?

— Твои друзья! — вдруг выпалил Джино. — Фашисты.

— Ого! Сразу видно, что Моррони с тобой поработал! Ну ничего, об этом мы еще поговорим. А сейчас… Аннина!

Из-за фанерной перегородки, из клетушки Джино, вышла незнакомая ему женщина. Ее слегка бледное красивое лицо выражало не то крайнее смущение, не то растерянность. Она посмотрела сперва на Моррони, потом на Джино, зачем-то подняла руки и крепко сцепила пальцы.

— Здравствуйте, — сказала она на чужом языке.

Никто ей не ответил. Может, потому, что не поняли, а может, потому, что опешили от неожиданности. И ждали слова Винченцо.

Винченцо заговорил не сразу. Он привстал, взял женщину за плечо и усадил рядом с собой. Потом сказал Коринне:

— Джино действительно надо отдохнуть. Пусть пойдет полежит. А ты, Моррони… Хочешь выпить стакан вина? Садись.

Моррони сел и снова посмотрел на женщину. Перехватив его взгляд, Винченцо спросил:

— Красивая?

Моррони пожал плечами:

— Привез из России?

— Угадал.

— Я так и подумал. Как ее зовут?

— Анна Луганова. Аннина. Я решил жениться, Моррони.

— Разве ты вернулся совсем? — спросил Моррони. — Война ведь еще не кончилась.

— Для него кончилась! — весело сказала Коринна, снова появившаяся в комнате. — Он уже отвоевался. Смотрите, синьор Моррони!

Она вытащила из-под стола костыль и несколько раз пристукнула им об пол. Потом схватила его под мышку и два-три раза смешно проковыляла взад-вперед.

— Ему отхватили всего одну ступню, — добавила она, ставя костыль к стене, — но теперь он считается настоящим инвалидом. Не знаю, как без него обойдется синьор Муссолини…

Коринна села за стол и налила себе вина:

— Давайте выпьем с вами, синьор Моррони. И если разрешите, я буду называть вас просто Кармелло.

— Договорились, Коринна.

— Давайте выпьем за возвращение Винченцо. Он ведь не чужой мне человек, — вздохнула Коринна. — Но лучше бы он вернулся один…

— Коринна!

Винченцо грохнул кулаком по столу, взглянув на нее жестко и, как показалось Моррони, угрожающе.

— Тебе налить, Винченцо? — одними губами улыбнулась Коринна. — И не надо сердиться. Разве ты не знаешь, какая сейчас жизнь? Лишний человек в доме, лишний рот… Но ты не думай, я постараюсь сделать все, как надо.

— Теплый прием, ничего не скажешь, — усмехнулся Винченцо.

Анна сидела так, точно в ней до отказа накрутилась какая-то пружина, которая вот-вот может лопнуть. Она не могла понять, о чем говорят эти люди, но чувствовала, что говорят о ней, причем говорят так, что Винченцо приходится ее защищать. Но откуда у них такая холодность к ней? Ничего плохого она им не сделала и делать не собирается, так разве они не могут проявить к ней хотя бы каплю участия? Чужие, холодные улыбки, чужие, неприязненные взгляды, ни тени доброжелательства…

Может быть, она сама виновата в том, что ее встречают не так, как она ожидала? Может быть, она слишком замкнута, слишком скованна? Эти люди могут подумать, что она гордячка или чувствует за собой какую-то большую вину и всего боится, ожидая наказания, как преступник… Но гордиться ей нечем, бояться тоже нечего. По крайней мере, здесь — за тысячу верст от маленького молдавского села Высокий Дуб… Так чего ж она вся сжалась, почему она чувствует себя приниженной и придавленной?..

— Налей и мне, Винченцо! — вдруг сказала Анна. — Я тоже хочу выпить. — И усмехнулась: — Как ты думаешь, они захотят со мной нить?

Винченцо молча налил ей вина, она взяла в руку стакан и потянулась к Коринне.

— Давайте выпьем за дружбу, Коринна, — сказала она, — Мне, наверное, нелегко будет с вами, но что же теперь делать? Я и с вами хочу выпить, синьор… Тоже за дружбу…

— Что она говорит? — спросила Коринна у Винченцо.

— Она хочет выпить за дружбу, — ответил Винченцо. — Она хочет, чтобы к ней относились как к человеку. Я тоже этого хочу. Слышишь, Коринна? Слышишь, Моррони? Черт меня подери, вы тут стали не людьми, а какими-то истуканами! Раньше вы были совсем не такими.

Моррони встал, поднял свой стакан и долго разглядывал на свет красное, как кровь, вино. Потом сказал:

— Ты не прав, Винченцо. Мы и раньше были такими. Может быть, только чуть добрее. Но… Ты хочешь, чтобы я выпил с Анниной? Ну что ж, я выпью… Будьте здоровы, синьора Анна…

Поставив на стол пустой стакан, Моррони кивнул и, ни на кого не взглянув, вышел из комнаты.

— А ты, Коринна? — спросил Винченцо. — Чего ты молчишь? Ты слышала, женщина хочет выпить с тобой за дружбу!..

— За дружбу… — задумчиво повторила Коринна и покачала головой: — Ты многого от меня требуешь, Винченцо. Дружба — это великое дело. Скажи ей, этой женщине, что я не желаю ей зла… Пусть живет… А будущее покажет, как все обернется…