Четвертый разворот

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Анна никогда теперь не думала о своей жизни как о чем-то целом и последовательном. Ничего целого не было. Отдельные куски с отбитыми краями — сколько ни прикладывай их друг к другу, склеить все равно невозможно. А если и склеишь, то, в лучшем случае, получится две не похожие одна на другую половины: раньше и потом…

Раньше — это все, что было до Высокого Дуба. Потом — это потом. Не то жизнь, не то тление. Часто казалось, что вот-вот настанет угасание: откуда брать силы, чтобы подносить топливо в затухающий костер? И зачем ему тлеть, если он никого не греет, даже саму Анну?

И все же она не давала потухнуть ему совсем. Сперва жила надеждой, что каким-то образом жизнь ее изменится к лучшему (у нее не хватало мужества признаться самой себе, что ее не покидает мечта когда-нибудь снова увидеть Алешку), а потом она ожесточилась, у нее появилась потребность не только цепляться за жизнь, а драться за нее, как дерутся все те, кто ее окружает.

И она дралась. Неумело — ее ведь никто не учил этому искусству, — неуклюже, но с каждым новым синяком, полученным в драке, у нее прибавлялось опыта и росла уверенность в своих силах. «Среди волков жить — по-волчьи выть», — часто говорила она Винченцо, вспоминая русскую пословицу.

— А кто — волки? — спрашивал Винченцо.

— Все! — коротко отвечала Анна.

— И я — тоже? Джино и Коринна — тоже? А ты?

— Все, — повторяла она. — Все мы — волчья стая. Голодная, злая, ничего в нас нет человеческого.

— У вас там не так? — допытывался Винченцо.

— У кого — у нас? Где — там?

Анна делала вид, что не понимает, о чем он говорит. А сама чувствовала, как все в ней дрожит от обиды. Зачем он так? Разве не знает, что для нее нет больше ни «там», ни «у вас»?! В прошлое и в будущее, если на то пошло, дорога для нее заказана…

С Коринной Анне сдружиться не удалось. И через год, и через два они оставались такими же чужими друг другу, как и в тот день, когда только встретились.

Первое время ради Винченцо Коринна старалась не показывать своей неприязни, но с каждым разом ей давалась это все труднее. И все чаще между ней и Анной вспыхивали ссоры, которые Винченцо не сразу мог потушить. Исчерпав весь запас своего терпения, он вдруг начинал бушевать, крича на обеих женщин:

— Безмозглые ослицы! Какого дьявола вам надо, что вы каждую минуту затеваете свары! Лучше бы уж вцепились друг другу в космы, по крайней мере, хоть посмеяться было бы над чем!

Коринна за словом в карман не лезла:

— Посмеяться всегда есть над чем. Разве не смешно, что некоторые красавицы корчат из себя чуть ли не святых мадонн, а сами…

— Что — сами? — бледнея, спрашивала Анна. Она уже сносно понимала и кое-что говорила по-итальянски и не нуждалась в том, чтобы кто-то переводил ее слова: — Что — сами?

— Любое животное, — с плеча рубила Коринна, — ходит за своим дитем, не спуская с него глаз. Кормит его, облизывает, зубами рвет того, кто посмеет на него напасть. Волчица и та не бросит своего волчонка. А ты…

— Тебя это не касается! — кричала Анна. — И не ребенок мой тебя трогает — тебе-то на него наплевать! Место в твоей берлоге занимаю — вот что. И денег у меня нет. Будь у меня деньги, ты относилась бы ко мне иначе. Твой бог — это деньги. Деньги, деньги! Ничего святого у тебя нет!

Коринна подходила к ней вплотную и, прищурив глаза, спрашивала:

— А что святого есть у тебя? Может, твоя родина? Та родина, которая дала тебе под зад коленом?

— Никто ей под зад коленом не давал, — уж не так громко говорил Винченцо. — Она уехала сама, по своей доброй воле…

— Из-за любви к тебе? — усмехалась Коринна. — Как это трогательно!

Все чаще и чаще Анна просила Винченцо:

— Давай уйдем куда-нибудь. Или уедем в другой город. Я не могу так жить, разве ты этого не видишь?

Винченцо с трудом устроился работать в порт и уходить оттуда не собирался. Да и куда уходить? Снова месяцами бродить по городу в поисках работы? Снова садиться на шею Коринне, которая и сама-то еле сводит концы с концами?

Он говорил:

— Никто и нигде нас не ждет. Ты должна благодарить Коринну, что она приютила нас. И быть с ней помягче. Хочешь, я попрошу ее, чтобы она дала тебе какое-нибудь дело? Почему бы тебе вместе с ней не заняться цветами?

Долгое время Анна не соглашалась. Ей даже представить было страшно, что она стоит на улице с корзинкой и умоляет прохожих купить букетик. Это казалось Анне таким унижением, что она заранее краснела от стыда.

Но наступило такое время, когда она и сама почувствовала: если продолжать сидеть сложа руки, Коринна вышвырнет ее вон вместе с Винченцо. Комнату снимала Коринна, и она не собиралась ее кому-то уступать. И не собиралась больше давать кому бы то ни было хоть одну лиру, заработанную ею с таким трудом.

— Хорошо, — сказала, наконец, Анна, — я буду продавать цветы. Вот только не знаю — сумею ли…

Это было уже почти в конце войны. Неуверенность в завтрашнем, дне, растерянность, страх перед чем-то неведомым охватили людей, и Неаполь, как, пожалуй, и вся Италия, жил какой-то лихорадочной жизнью, которую трудно было понять.

Кто-то бежал на север страны, в горы, на заводах и в порту, на фабриках и в доках одна за другой вспыхивали забастовки, по улицам мчались броневики, ночами слышалась стрельба и по небу метались лучи прожекторов…

Кому в это время нужны были цветы? Кто о них думал? За булку хлеба, за фьяско оливкового масла, за кусок сыру люди платили тысячи лир, отдавали золотые кольца и серьги, отдавали все, что хранили годами, лишь бы не умереть с голоду, лишь бы как-то протянуть… Даже Абе Гамбале на время прикрыла свою лавку и уволила продавцов — цветы оказались самым неходовым товаром.

И вот Анна устроилась со своей корзинкой рядом с кантиной Паланти и стала ждать покупателей. Прошел час и другой, а около Анны никто даже не остановился. Она сидела как истукан, не в силах справиться с чувством охватившего ее острого стыда, боясь поднять глаза на людей.

— Купите цветы… Купите цветы, — говорила она почти механически, точно заведенная кукла.

Никто ее не слышал. Да она, наверное, и сама себя не слышала, потому что говорила шепотом, еле шевеля губами.

И вдруг увидела чью-то ногу в стоптанной женской туфле, небрежно ткнувшей в ее корзину.

— Ты кто такая? — голос спрашивающей был хриплый и явно недружелюбный. — Похоже, что эта корзинка принадлежала когда-то нашему Джино. Ты что, откупила у него дело? Или нанялась к Абе?

Анна подняла голову. Перед ней стояла не совсем трезвая молодая женщина, настолько худая, что было видно, как острые ключицы выпирают под ее блузкой. Огромные, затуманенные алкоголем глаза смотрели на Анну насмешливо и удивленно.

— Вы хотите купить цветы, синьора? — спросила Анна.

Женщина громко рассмеялась:

— Синьора! Нашла синьору! Ты еще герцогиней меня назови. Герцогиня Клоринда! Ну-ка, скажи так, а? Тогда я куплю букетик. Не хочешь? Ну и не надо, обойдусь и без этого… Но ты-то кто такая? Говоришь ты так, что только болван посчитает тебя за итальянку. Может, ты француженка?

— Нет, я не француженка, — ответила Анна.

— Постой-ка, да ведь это ты приехала с Винченцо Чимино, как это я сразу не догадалась! Слушай, ты ведь из России?

— Да, я из России, — ответила Анна. — Но что вам от меня нужно?

Ее начинал раздражать этот допрос. Вокруг них уже собралась толпа любопытных женщин, прислушиваются к разговору, о чем-то шепчутся. Видимо, Клоринду и ее подружку тут многие знают. Потому что, взглянув на них, незаметно подмигивают друг другу и посмеиваются.

Анна собралась уже подхватить свою корзинку и уйти куда-нибудь в другое место, как вдруг Клоринда закричала на обступивших их зевак:

— Эй вы, трясогузки, вам что тут — бесплатный концерт? А ну-ка валяйте отсюда! Валяйте, говорю вам, пока я…

К удивлению Анны, любопытных женщин словно сдуло ветром. Даже та, которую Анна приняла за подругу Клоринды, поспешила убраться подобру-поздорову. А Клоринда, присев рядом с Анной, закурила сигарету и, немного помолчав, спросила:

— Значит, ты из России? Это интересно. Один мой приятель до войны бывал в вашей стране. Моряк… Рассказывал такое, что не сразу поверишь. Хорошее рассказывал. Одно время я даже подумывала залезть в трюм какого-нибудь русского корабля и двинуть к вам… А ты что ж, эмигрантка? Или натворила там что-нибудь и пришлось бежать?

— Я приехала с Винченцо, — сказала Анна.

— Понимаю. Тут у нас говорят, что ваши скоро всем Винченцо дадут под зад коленом… А ты красивая… Как тебя зовут?

— Аннина.

— А я — Клоринда. Слышала обо мне?

— Нет.

— Не слышала? Как же так? Меня половина Неаполя знает. Когда-то я была такой же красоткой, как и ты. А то и похлеще. Это потом я стала мешком с костями, после болезни… А раньше… За ночь зарабатывала по несколько тысяч лир. Не веришь? Могу поклясться всеми святыми!..

— У тебя был магазин? — спросила Анна.

— Ты что — ребенок? Магазин! Терпеть не могу торгашей. Дрожать над каждой лирой — это не по мне. Ну и дурочка же ты! Магазин! Клоринда — и магазин. Скажи такое кому-нибудь из наших — со смеху подохнут!

Она увидела проходившего мимо них моряка, крикнула ему:

— Эй, Паурино, ты что, не узнаешь старых друзей? А ну-ка, подойди сюда. Иди, иди, не стесняйся… Вот тебе шикарный букет цветов — отнесешь его своей женушке, своей бочке с тресковым жиром… Санта Мария, как это мужчины не понимают, что какой бы худющей женщина ни была, в ней всегда больше смаку. Ну ладно, я на тебя не в обиде, Паурино, когда-то тебе и со мной было хорошо. Плати денежки за цветы! Или ты думал, что их собирали специально для того, чтобы бесплатно преподнести своей моржихе?.. Еще сто лир, не обеднеешь! Получай, Аннина… А ты, Паурино, можешь идти, спасибо за внимание…

Клоринда болтала без умолку. Обо всем и ни о чем. Иногда она забывала, что ее кто-то слушает, и говорила как бы сама с собой. То вспоминала богатого римлянина, с которым она провела на Капри целую неделю и заработала несколько тысяч лир, то с чисто итальянской темпераментностью на чем свет кляла какого-то боцмана, который не только не заплатил ей ни лиры, но даже, мерзавец такой, выпил за ее счет четыре бутылки «бароло».

— Этакая сволочь! — говорила Клоринда. — Четыре бутылки «бароло» и целую гору закусок, понимаешь? В кантине Паланти, куда я его повела, чтобы он угостил меня ужином. «Заказывай все, что хочешь, Клоринда!» Я и начала заказывать. Он ест, и я ем, он пьет, и я пью… Потом он спрашивает: «Где тут на двери нарисован синьор? Я на минутку…» С тем и прощай… Кончетта подняла такую бучу, что мне пришлось заплатить за обоих… Встретился бы он мне хоть один разок, этот тип!..

Анна слушала ее болтовню со смешанным чувством жалости к Клоринде и каким-то невольным уважением к ней за ее вот такое удивительно легкое отношение к жизни, на которую — Анна не могла этого не видеть — Клоринда готова была плюнуть в любой момент. Сама Анна так не могла. С тех пор как там, в Высоком Дубе, Винченцо вытащил ее из петли, она хваталась за жизнь с такой цепкостью, точно ожидала от нее невесть каких райских благ. И знала ведь, что ждать нечего, а все же страшилась любого конца, дрожала перед мыслью, что конец может наступить нежданно-негаданно, и не в ее силах ни отсрочить его, ни избегнуть, каким бы страшным он ни был…

Правда, когда она думала, что ждать ей больше нечего, в каком-то дальнем уголке ее сознания все время вспыхивала и потухала одна и та же мысль: «А мой Алешка?..»

Казалось бы, время должно притуплять всякую боль, должно сглаживать остроту ощущений, однако у Анны все было наоборот. Чем больше проходило времени, тем сильнее давила тоска по сыну. Она не хотела верить, что больше никогда его не увидит. Силясь представить, какой он сейчас есть, ее Алешка, Анна в своем воображении лепила его образ и, закрыв глаза, упивалась мелькавшими перед ней картинами. Она видела Алешку то совсем маленьким мальчишкой, стремглав мчавшимся с такими же озорниками, как сам, то подростком, почему-то в гневе сдвинувшим брови и страшно похожим на Клима Луганова. «Чего ты сердишься, малыш? — Анна говорила с ним вслух, будто он стоял рядом. — Ты по-прежнему не хочешь простить свою мать?»

И она начинала плакать. Алешка, взглянув на нее, улыбался:

— Не надо. В конце концов все забудется…

— Что — забудется? — спрашивала она.

Но его уже не было. Он исчезал, растворялся, а Анна продолжала кричать:

— Что забудется?

Ей так хотелось верить, что забудется все плохое и однажды Алешка скажет: «Идем со мной…»

Вот этого она и ждала.

Клоринда вдруг умолкла, словно погрузившись в свои мысли. Она даже закрыла лицо руками, и Анна, случайно бросив взгляд на ее худые, почти прозрачные пальцы, увидела, как они мелко и нервно вздрагивают. И шея Клоринды, по-детски худая и по-старчески сморщенная, тоже вздрагивала, будто Клоринда тихонько плакала.

— Сколько тебе лет, Клоринда? — невольно вырвалось у Анны.

Клоринда отбросила руки от лица, удивленно взглянула на Анну:

— Сколько мне лет? Тысяча! Тысяча и ни одного дня меньше, могу поклясться в этом всеми святыми на свете! Не веришь?

Анна пожала плечами и промолчала.

— А ты верь! — с горячностью воскликнула Клоринда. — Верь, и все. И не удивляйся. Если человек в среднем живет пятьдесят лет, так я прожила двадцать таких жизней. Двадцать, слышишь? На двадцать жизней наплакалась, насмеялась и настрадалась. Теперь уже не страдаю и не плачу. Опустела чаша, в которой плескались слезы. Теперь я только смеюсь. И еще злюсь. Чаша со злом не опустела… А чего это ты вдруг спросила, сколько мне лет? Я выгляжу очень старой?

— Нет, я просто так, из любопытства.

— Молоденькой меня, конечно, не назовешь, — усмехнулась Клоринда. Хотела что-то добавить, но, увидев приближающегося к ним мужчину в светлом костюме и с тростью в руках, оживилась: — Смотри-ка, сам синьор Мариотти! Ты знаешь синьора Мариотти? Нет? У него денег — как в грязном коровнике навоза. Делец! Ловит простачков, всучивает им дрянные часы, которые останавливаются после второго завода, и кладет в карман тысячи… Синьор Мариотти, не меня ли вы ищете?! — воскликнула она, привстав и сделав что-то похожее на реверанс. — Я очень счастлива, что вы меня не забыли!

Делец скользнул взглядом по Клоринде и уставился на Анну. Уставился так, будто увидел диковинку. Он даже прищелкнул пальцами, выражая этим жестом не то удивление, не то восхищение. Потом бесцеремонно спросил:

— Как тебя зовут, красотка?

Ответила Клоринда:

— Ее зовут Анниной, синьор Мариотти. Она из России. Не правда ли, она не хуже любого из тех цветов, которые лежат в ее корзине?

— Если не лучше, — сказал Мариотти. И снова обратился к Анне: — Ты действительно из России, девочка? Вот уж никогда не думал, что в России водятся такие красотки. Ты почему молчишь, крошка?

— Вы хотите купить цветов? — сдержанно спросила Анна.

— Цветов? Да-да, конечно! Дай-ка мне несколько букетиков. Подбери по своему вкусу… Хотя… Знаешь что, Аннина, мне нужны все твои цветы. Все, понимаешь? Вся корзинка. Можешь ли ты продать мне всю корзинку? Вот и отлично! О цене мы договариваться не будем… Клоринда, ты, конечно, помнишь, где я обитаю? Проводишь туда Аннину через пару часов. Держи-ка задаток, плутовка, и не говори, что синьор Мариотти стал менее щедрым, чем был раньше.

Сунув Клоринде бумажку, Мариотти еще раз окинул взглядом Анну и ушел, помахивая тростью.

— Ну и тип! — сказала Анна. — Ему нужна вся корзина цветов. Знаю, какие цветы ему нужны!

Клоринда засмеялась:

— Он, конечно, выберет для себя только один… Повезло тебе, Аннина. Мариотти умеет быть щедрым, уж мне-то об этом известно… Да и мне повезло. Надеюсь, что он оценит и мою услугу. Прикрывай свою лавочку, пойдем к Кончетте отметим нашу удачу. А заодно и наше знакомство.

Анна продолжала сидеть, украдкой поглядывая на Клоринду. «Ну и знакомство! — усмехнулась она про себя. — Лучшего и придумать трудно. Неужели она и вправду верит, что я отправлюсь к этому тину?» Ей вдруг стало не по себе: она не только сидит рядом с этой падшей женщиной, но и разговаривает с ней как равная с равной, будто между ними нет никакой разницы. Кто ей позволил, этой уличной проститутке, вести себя так, точно они подруги!

— Зря ты взяла у него деньги, — сказала Анна, сдерживая подступившее чувство гнева. — Я не собираюсь продавать себя ни Мариотти, ни другому какому-нибудь грязному типу. Я лучше помру с голоду, чем стану собой торговать.

Клоринда снисходительно улыбнулась:

— Оставь это для исповеди… Все мы торгуем собой — одни открыто, другие замаскированно. По мне лучше не притворяться — какая я есть, такая и есть. Советую и тебе быть такой же. Легче будет жить. И легче будет подыхать. Придет твой смертный час, и ты скажешь: «Святая дева Мария, я была плохой женщиной, но честной. Не старалась обмануть ни себя, ни тебя…»

— Я и не обманываю, — глухо проговорила Анна. — Ни себя, ни других.

Она вдруг спохватилась: перед кем она оправдывается? Какое кому дело, как и чем она живет? Пускай Клоринда убирается ко всем чертям со своими советами и наставлениями! Пускай убирается и больше никогда не подходит к ней ни на шаг!

— Ну, Аннина, — миролюбиво сказала Клоринда. — Выбрось из головы свою дурь. Кто же в наше время отказывается от денег?

Анна встала, подняла корзинку. Несколько мгновений она стояла как бы в нерешительности, потом повернулась к Клоринде спиной и быстро зашагала прочь. Почти побежала.

— Куда же ты! — крикнула Клоринда. — Никто тебя насильно не заставляет…

Но Анна не оглянулась.

— Что-то ты быстро вернулась, — сказала Коринна, когда Анна вошла в комнату. — Неужели все распродала?

Она заглянула в корзинку, потом перевела взгляд на слегка побледневшее, будто искаженное болью лицо Анны:

— Ты заболела?

— Да, — коротко ответила Анна.

— Что с тобой?

— Не знаю. Ничего, наверное, особенного. Просто устала.

— Ах, устала! — Коринна села на табуретку, положила на стол сцепленные в пальцах руки. — Видимо, на нервной почве. Придется вызвать врача. А еще лучше — профессора. Есть в Неаполе такая знаменитость — профессор Борчелли. Правда, берет он за визит двадцать тысяч лир, но что для нас двадцать тысяч! Тьфу! Посидим полгода на воде и сухарях — вот и все!

— Оставь меня в покое, — огрызнулась Анна. — Ты только и делаешь, что издеваешься надо мной. Ни стыда у тебя нет, ни совести!

— Как это трогательно! — воскликнула Коринна. — Обидели бедную девочку. Подумать только: бедная русская девочка бросила свою страну, приехала в Италию, чтобы кого-то осчастливить, а тут над ней издеваются! Да еще как издеваются! Заставляют работать, потому что в доме нечего жрать! Простите, синьора Анна, мы это делаем по своему недомыслию. Темные мы люди, понимаете?

Анна села напротив Коринны и тоже положила на стол сцепленные в пальцах руки. Долгое время они смотрели друг на друга в полном молчании, не произнося ни звука. Они как бы изучали друг друга, как бы искали друг в друге какое-то слабое, уязвимое место, чтобы нанести в это место более чувствительный удар.

Коринна, казалось, была спокойной, и лишь слабый, едва заметный тик над правой бровью выдавал ее волнение. А Анна и не скрывала той напряженности, которая только каким-то чудом не прорывалась наружу.

— Коринна, — очень тихо, сдавленно проговорила наконец Анна, — если бы ты знала, как я тебя ненавижу! Люто ненавижу! Ты хорошо понимаешь, о чем я говорю?

— Да, конечно, Ты недурно говоришь по-итальянски. Быстро научилась. Если бы я бросила свою родину и оказалась в чужой стране, я пропала бы там без языка. Как тебе удалось?..

— Это хорошо, что ты все понимаешь, — прервала ее Анна. — Мы ведь живем с тобой рядом, под одной крышей, и должны побольше знать друг о друге. Кто ты такая, Коринна, чтобы помыкать мною? Ты ведь всего-навсего уличная торговка, самая настоящая уличная торговка! Если бы там, у себя, я встретила тебя вот с этой корзинкой, я даже не увидела бы в тебе человека. Понимаешь?

— Все понимаю, Аннина. Ты еще хочешь что-нибудь добавить? Знаешь, у тебя отлично подвешен язычок. Чем больше ты говоришь, тем больше хочется слушать… Ну, продолжай…

— Продолжать? Хорошо. Я скажу еще несколько слов. Ты думаешь, я ненавижу только лично тебя? Я ненавижу вас всех. Все вы одинаковые. Мелкие торгаши, нищие, крохоборы! С утра до ночи только и слышно: лиры, лиры, лиры! Смотреть на вас тошно! Иногда хочется завязать глаза и бежать хоть на край света, только бы не видеть вас и не слышать.

Анна умолкла. Она сейчас не чувствовала ни усталости, ни напряженности, которую она ощущала все это время. Ее, конечно, не обманул наигранно-благодушный тон Коринны. Она слишком хорошо знала эту женщину. Коринна сейчас взорвется. И взрыв будет тем сильнее, чем дольше она накапливает в себе ярость. «Ну и черт с ней, — подумала Анна, — пускай взрывается, зато она теперь знает, что я о ней думаю…»

Анна вдруг услышала, как Коринна застонала. Глухо и надрывно — так стонут от душевной боли. «Проняло ее! — злорадно подумала Анна. — Вот теперь-то она и возьмется за меня…»

Коринна сказала:

— Так… — помолчала и опять: — Так… Нищие мы, крохоборы… Ну-ка, посмотри сюда! Видишь эти руки? Видишь? Спроси у них, сколько они отдыхали за сорок пять лет? Спроси! А потом спроси у Моррони, почему он тоже день и ночь думает о лирах? Или у Реголи, его приятеля. Узнай у Клоринды, что заставило ее идти на панель… Ты почему уехала из России? Чего молчишь? Ты думаешь, мы не знаем, что такое Россия? Оттуда бежит только всякая шваль, которой ничего другого, как бежать, не остается. Она, видите ли, ненавидит нас всех! А нам плевать на тебя, дрянь ты паршивая! Даже Клоринда в тысячу раз честнее тебя. Ты это понимаешь? Клоринда продает только себя, а ты продала всех своих. Всех!

— Я никого не продавала! — Анна побелела как мел. — Я никого не продавала, ты врешь! Я просто уехала — и все. Спроси у Винченцо.

— У Винченцо? Винченцо когда-нибудь скажет свое слово, не беспокойся. А то, что ты продажная тварь, тебе известно не хуже, чем мне. И на твоем месте я давно уже привязала бы камень на шею — и в залив. Кому ты нужна такая?

Коринна встала, бросила на Анну полный величайшего презрения взгляд и ушла за фанерную перегородку. Анна слышала, как заскрипела под ней кровать. Коринна, наверное, легла. Но через минуту-другую кровать снова заскрипела, и послышались тяжелые шаги Коринны. Она не вышла из-за перегородки, а металась взад-вперед между кроватью и тумбочкой Джино, металась молча, словно искала выход своим разбушевавшимся чувствам.

— Чтоб ты там сдохла! — до боли дергая себя за волосы, шептала Анна. — Чтобы ты там сдохла!

Она решила, что обо всем расскажет Винченцо. Обо всем! Она не может больше терпеть от его тетки ни оскорблений, ни унижений! Не может и не желает. Хватит уже, натерпелась! Если Винченцо не заткнет Коринне рот, пусть пеняет на самого себя. Или он думает, что у нее нет никакого выхода? Да она лучше уйдет куда-нибудь в деревню и наймется в батрачки, лишь бы обрести хотя какой-то душевный покой, лишь бы не видеть Коринны и не слышать от нее одного и того же: «Зачем ты бросила свою страну! Ты продажная тварь, ты такая, ты сякая…»

В конце концов, Коринна доведет ее до сумасшествия. С ней уже и сейчас происходят такие вещи, о которых раньше она и понятия не имела. То ей вдруг начинает казаться, будто все, что ее окружает, — и эта постоянная нужда, и этот красивый, богатый и в то же время нищий город, и эти люди, непонятные, чужие, не питающие к ней никаких дружеских чувств, — все это что-то нереальное, неестественное, какая-то мистика. Может быть, никто и не вытаскивал ее из петли в Высоком Дубе и она мертва, а мир, который ее окружает, — мир потусторонний? А то она вдруг почувствует такое неистребимое желание покончить с Коринной, что ей самой становится страшно своих мыслей. Ведь именно в Коринне, думала она, все зло, именно Коринна отравляет ее жизнь. Не будь Коринны, все было бы по-другому. Она и мальчишку настраивает против нее, да и Винченцо заметна охладел, потому что Коринна то исподволь, а то и прямо в лоб внушает ему одну и ту же мысль: «Аннина тебе не пара, Аннина — чужая».

Сколько раз он собирался по закону оформить брак, а до сих пор тянет и тянет, выискивая разные причины для отсрочки… И в этом, конечно, тоже виновата Коринна.

…Винченцо пришел с работы навеселе — он теперь часто по пути домой заглядывал в кантину Паланти, чтобы часок-другой посидеть с друзьями за стаканом «гриньолино».

— Там я хотя немного чувствую себя человеком, — говорил он. — А тут, слушая вашу свару, и сам становишься собакой.

Сегодня он был хотя и навеселе, но выглядел мрачным и как-та особенно усталым. Мельком взглянув на Анну и Коринну, он тяжело опустился на табуретку, отбросил в сторону костыль и угрюмо сказал:

— Опять? Опять сцепились, как дикие кошки?

Ни Анна, ни Коринна ничего ему не ответили. Стояли по разным углам комнаты и делали вид, что заняты. Закурив сигарету, Винченцо спросил:

— Где Джино? Почему я его почти не вижу дома?

И опять молчание.

— Где шляется Джино? — закричал Винченцо. — Я у тебя спрашиваю, Коринна! Или вы тут все к черту оглохли?

Коринна не спеша подошла к костылю, подняла его и поставила рядом с Винченцо.

— Бери, — сказала она. — И иди ищи своего братца, если соскучился по нем. Ясно? А кричать… Кричи на кого угодно, только не на меня. Только не на меня, слышишь! Я тебе больше не позволю этого делать. Запомни: никогда не позволю!

Она уже совсем было вышла из комнаты, но потом остановилась у двери и добавила:

— А если вам здесь что-нибудь не нравится — можете убираться отсюда куда хотите. В любое время.

— Жизнь! — зло усмехнулся Винченцо, когда Коринна скрылась за дверью. — Райская жизнь!

И грубо выругался.

— Нам надо поговорить, Винченцо, — сказала Анна. — По-серьезному.

— Из-за чего началось сегодня? — спросил Винченцо. — Случилось что-нибудь необыкновенное? Или как всегда?

— Ничего необыкновенного. Я ходила продавать цветы. И вернулась, почти ничего не продав… Боже мой, она набросилась на меня за это, как бешеная собака…

— А почему ты вернулась, ничего не продав?

— Меня оскорбили. Будто облили грязью. И я убежала. Я не могла…

И Анна рассказала все. Во всех подробностях. Выслушав ее, Винченцо спросил:

— Ты говоришь, что это был Мариотти?

— Да. Так его называла Клоринда.

Винченцо долго молчал. Анна обрадовалась — видно, он сейчас решает что-то очень важное. Может быть, он, наконец, согласится: так дальше жить нельзя, надо искать какой-то выход. Куда-нибудь уехать, что-то сделать, чтобы жизнь изменилась. Винченцо должен понимать, как ей тяжело. Разве он не видит, как она страдает?

Потом она подумала, что Винченцо, вероятно, сейчас отправится отыскивать этого мерзкого типа, чтобы проучить его и раз и навсегда отбить охоту оскорблять женщин. А заодно проучить и Клоринду — пускай зарубит себе на носу, что не все такие, как она сама…

— Мариотти, — сказал, наконец, Винченцо, — действительно, богатый человек. Говорят, что за время войны он стал чуть ли не миллионером…

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась Анна.

— Ничего особенного, — спокойно ответил Винченцо. — Хочу сказать, что Мариотти крупно повезло. Когда-то он был таким же бедняком, как и мы. А вот сумел выкрутиться. Правда, не совсем честным путем, да кому до этого дело? Каждый рвет там, где можно…

Анна молчала. Ей никак не удавалось понять, почему Винченцо говорит о Мариотти таким тоном, будто не только не взбешен его поступком, а даже преклоняется перед ним. Может быть, до Винченцо не совсем дошло то, о чем она ему рассказала?

Чтобы вернуть его к действительности, Анна напомнила:

— Этот грязный тип смотрел на меня так, как смотрят на уже купленную вещь: «Клоринда, ты ведь знаешь, где я обитаю? Проводи туда синьору Аннину — вот тебе задаток». Он мог сказать и по-другому: «Клоринда, принеси мне вот эту вещичку, она мне нужна». Ему ведь все равно — вещичка это или человек…

— Ты преувеличиваешь Аннина, — улыбнулся Винченцо. — Или просто не привыкла к чему-то нашему. Ну, скажи, что плохого в том, что ты понравилась мужчине? Другая на твоем месте гордилась бы этим. И уж наверняка никто не отказался бы отнести Мариотти корзину цветов. Миллионы-то у Мариотти, а не у нас с тобой… И если бы он заплатил тебе чуть побольше, чем стоят цветы, мы от этого вряд ли пострадали бы…

— Ты что, притворяешься, будто ничего не понимаешь? — вспыхнула Анна. — Не понимаешь, что ему нужны не цветы, а совсем другое?

— Я все понимаю, Аннина, — все так же добродушно ответил Винченцо. И повторил, закуривая новую сигарету: — Я все понимаю. Мариотти, конечно, хотел поухаживать за тобой. Ну, немножко развлечься… Так что? Не проглотить же он тебя собирался!

— А если бы он предложил мне… Если бы он… Да как ты смоешь!..

Винченцо вытащил из шкафа начатую бутылку вина, налил в стакан и медленно, по маленькому глоточку, выпил. Потом сел на прежнее место и взглянул на Анну. На лице его не было уже ни добродушной улыбки, ни той легкой усмешки, с которой он обращался к Анне минуту назад.

— «А если бы он предложил мне… Если бы он…» — повторил Винченцо ее слова, глядя на Анну какими-то пустыми глазами. — Ну и что? Не умерла же ты, когда согласилась… Разве немец Крамке был лучше?.. А сейчас в доме нечего жрать, и скоро нас всех выгонят из дому, потому что мы не платим хозяйке уже четвертый месяц… Чего строить из себя невинную девочку? Или ты думаешь, что жизнь такая уж приятная штука?

— Значит, ты хочешь, чтобы я…

Анне казалось, что она задыхается. Она даже расстегнула верхнюю пуговицу платья, но от этого не стало легче. Она не смогла бы сказать, отчего ей так больно: то ли от обиды, то ли от захлестнувшей ее ненависти к Винченцо, к его пустым глазам, ко всему, что она нашла в этой жизни.

Точно пьяная, она подошла к кровати, упала на нее и по-бабьи завыла. Винченцо взял костыль, проковылял через комнату и, ни слова не сказав, скрылся за дверью. Продолжая выть, Анна крикнула ему вслед:

— Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!