Четвертый разворот

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Юта сказал:

— Командир, из Исландии идет еще один циклон.

— Куда? — спросил Алеша.

— Пока он танцует. Вправо, влево, снова вправо. Танго «В бананово-лимонном Сингапуре». Но…

— Но? — спросил Алеша.

— Есть тенденция повернуть в нашу сторону. Он может прихлопнуть нас в любую минуту.

— Тех, что в подвижке, он тоже может прихлопнуть. И тогда им конец. Как, Саша?

Второй пилот глубокомысленно заметил:

— Точно, командир. Тогда им конец.

— И все-таки надо подумать, — сказал Юта.

— Думай. Каждый штурман обязан думать.

Экипаж Луганова обеспечивал несколько групп полярников, разбросанных на сотни километров друг от друга. Собственно говоря, Алеша прилетел на Север не для этого. Он, а вместе с ним и еще два экипажа занимались перевозкой грузов для готовящейся большой экспедиции, но когда они уже почти закончили свою работу, вдруг выяснилось, что полярный летчик Артемьев, прикрепленный к постоянным группам исследователей, должен улететь в Москву — его переводили на международную линию. Вместо Артемьева на время оставили Луганова, дав ему другую машину.

Алеша истосковался по Инге. Но все же настаивать на вылете в свое управление он не стал. Север был для него не просто обыкновенным местом работы, Алеша чувствовал к Северу какую-то родственную привязанность. Здесь все ему напоминало об отце, которого старые полярники до сих пор вспоминали с необыкновенной теплотой. «Клим Луганов? Батюшки мои, да как же можно забыть этого человека? А ты его сын? Родной сын? Правильно сработал Клим, хорошего наследника своих дел оставил!..»

Они переносили тепло воспоминаний о Климе и на Алешу, он был как бы продолжением Клима — его необыкновенно широкой души, его мужества и доброты. Однако Алеша понимал: чтобы по-настоящему стать продолжением отца, он должен и сам проявить те же качества, которыми обладал Клим Луганов. Если он их не проявит, значит, Клим Луганов «сработал» не так, как надо, значит, Алеша не чтит его имя и, вольно или невольно, стирает память о нем.

…Три дня назад группа полярника Молчанова, самая дальняя от базы группа, радировала: «Началась интенсивная подвижка льдов. Открылись полыньи, обстановка угрожает зимовке…» И в конце радиограммы тревожное, как крик затерявшегося в пурге человека: «Следите за нашими позывными, самолет принять не можем…»

— Это не значит, что мы не можем вылететь, — сказал Алеша начальнику базы. — Разрешите?

— Нет! — отрезал начальник. — Ты плохо знаешь Молчанова, Луганов. Если он говорит «не можем», значит, точка. — Он подозвал синоптика с картой, ткнул пальцем в обведенный красным квадрат. — Что там?

— Буран. — Синоптик прихлопнул ладонью по этому квадрату и поморщился. — Пурга, все там сейчас как в аду.

— Понял? — спросил начальник у Алеши. — Будь наготове, но пока вылетать нельзя.

Здесь тоже мела пурга, здесь тоже бесновался буран, но под ногами у них была земля. Твердая, скованная вечной мерзлотой, но земля, и им не угрожали ни полыньи, ни провалы между льдинами, темные, точно глубокие пропасти в горах. А там…

— Я буду до крайности осторожен, товарищ начальник, — сказал Алеша. — Ведь в любую минуту я смогу вернуться.

Начальник базы, бывший полярный летчик, Михаил Владимирович Елагин, начинавший еще с Водопьяновым, поднял на Алешу усталые глаза:

— Вернуться-то ты сможешь, а как сядешь? В такой заварухе? Нет, Луганов, придется подождать… Да и там не примут…

Они ждали три дня, и вот час назад Молчанов снова дал радиограмму: «Не продержимся. Самолет можем принять трех километрах западнее стоянки. Случае изменения обстановки и невозможности посадки даем красную ракету».

Но теперь и здесь уже был ад, и от Исландии, «танцуя вправо-влево», шел еще один циклон. Что будет, если он повернет сюда и сомкнется с тем, который и сам, как говорит Юта, «вполне справляется со своими обязанностями»?

Елагин курил одну трубку за другой, выбивая пепел о подошву унта. И все время молчал. А что он мог сказать? Дать приказ на вылет? Смешно. Даже песцы забились под снег и сидят, пережидая буран. Вся авиация Заполярья стоит на проколе. Будь ты хоть дьявол, все равно не взлетишь и не сядешь. В такую погоду разве что сам Водопьянов или Клим Луганов могли рискнуть покинуть землю. Но то — совсем другое дело.

Алеша посмотрел на своего второго пилота, на Юту, на механика. Они не прятали от него глаза. И не уходили от ответа. Он им еще ничего не сказал, но они закивали: «Правильно решил, командир. Надо лететь. С моря погоды не дождешься. А там — люди…»

Торосы вздыбились, словно серые острые скалы: зацепись за них, и они пропорют брюхо машины от носа до хвоста. Торосы тянутся к самому краю света, и на них тошно смотреть, потому что в них видится почти человеческое коварство.

— Ах, какая красота! — говорит Юта, глядя вниз сквозь снежные залпы бурана. — Какие нежные очертания!

— Сказка! — коротко, угрюмо бросает механик.

Машину швыряет вверх, торосы остаются далеко внизу, а слева проносится лавина ледяной крупы. Острые иглы бьют по левой плоскости, машина вздрагивает и стонет, точно ей больно. Моторы гудят надрывно, тяжело, они словно кони, задыхающиеся от ветра.

Они входят в полосу какого-то черного снега. Алеше никогда не приходилось видеть такой картины: черные плотные струи, словно где-то за тысячи километров отсюда ветер сорвал корку земли, поднял ее в воздух и, смешав со снегом, понес над льдами. Это было страшнее грозовой ночи, страшнее и опаснее. Механик крикнул:

— Уходи, командир! Залепит все к черту!

Алеша и сам знал, что надо уходить. А куда? Вверх? Но там — первозданный хаос, там с бешеной скоростью мчится циклон, и ему ничего не стоит превратить машину в обломки. Вниз? К торосам?

Фонарь уже залепило, впереди ни черта не видно. Ткнешься носом в острую волчью морду тороса — и готово…

Он все-таки прижал машину ко льдам — здесь было светлее и не так швыряло. А когда черная полоса прошла, он снова поднялся повыше. И спросил у радиста:

— Что Молчанов?

— Зовет, — сказал радист.

— Знаю, что зовет! — раздраженно буркнул Алеша. — Что у него там?

— Все то же, — сказал радист. — Никаких изменений. Ветер — штормовой, видимость…

Он замолчал и испуганно взглянул на командира. Он был совсем мальчишкой, этот радист, он вообще летал первый год, а о Заполярье знал только по рассказам. Он думал, что тут — сплошная романтика. Северное сияние, нерпы и белые медведи. А оказалось, что Заполярье — это такие вот полеты, когда вокруг тебя черт знает что и ты каждую минуту можешь отправиться в потусторонний мир…

— А видимость? — Алеша посмотрел на радиста и, поняв, что он в эту минуту испытывает, заставил себя улыбнуться: — Видимости никакой? Я так и думал. Но они зажгут там костры, и все образуется.

Юта подтвердил:

— И все образуется, Митя. Понял? Ты знаешь, что сказал Кальдерон: «Величайшая победа есть победа над самим собою». Вот, брат, в чем дело. Скажи себе так: «Я, Дмитрий Рязанов, сын Семена, чихать хотел на все, что происходит вокруг меня, я не боюсь ни черта, ни дьявола, потому что рядом со мной есть Алексей Луганов и штурман Юта, а они все знают и все умеют, потому что…» Почему, командир? Почему мы все знаем и все умеем? Почему мы такие бесстрашные, как львы?

— Слушай, бесстрашный лев, — сказал Алеша, — если ты хоть на полградуса дашь неправильный курс… Ты меня понял?

— Я давно это понял, командир. Через семнадцать минут мы будем над Молчановым.

И все-таки Юта боится, подумал Алеша. Страх входит в нас помимо нашей воли, мы не можем не впустить его в себя, он пробивает нашу защитную оболочку и разливается, как чернильное пятно. А потом мы даем ему бой. Кто как может. Саша Дубилин — сосредоточенным молчанием, Юта — болтовней, я… А я? Что делаю я? Если бы у меня было больше времени, я тоже, наверное, начал бы изобретать какой-нибудь метод борьбы со страхом. Черт возьми, кому из нас хочется потерять все, что мы имеем: нашу любовь, наш смех, нашу надежду!..

Радист поднял руку — не мешайте!

— Что там? — кричит Алеша.

— Льдина раскололась… Они уже не могут нас принять. Молчанов говорит, чтобы мы возвращались.

И сразу же голос механика:

— Подумаешь, льдина раскололась! Не утопла же она, черт бы ее побрал!

— Надо знать, что за экипаж летит им на выручку… — говорит Саша Дубилин. — «Возвращайтесь…» Ну и насмешники!

— Вот типы! — засмеялся Алеша. — Настоящие экземпляры.

— Точно, командир. — Теперь уже смеются все. — Настоящие экземпляры. — Митя смотрит на них не то удивленно, не то растерянно. Как они могут вот так? Может быть, они ничего не понимают? Не понимают, что группа Молчанова погибает? Не понимают, что и сами могут погибнуть в любую минуту?

— Ну и типы, — подражая командиру, говорит он чуть слышно. И на губах его появляется улыбка.

Если бы не радист, сидевший прижавшись лбом к стеклу иллюминатора, они могли бы пролететь мимо лагеря Молчанова и тогда им пришлось бы долго кружить вокруг «квадрата 16-16», разыскивая стоянку. Митя увидел ракету в тот миг, когда она почти совсем погасла, скрывшись в снежной коловерти. Он закричал:

— С правого борта ракета!

Алеша развернул машину на сто восемьдесят и пошел так низко, что казалось, лыжи вот-вот заскребут по льдинам. И уже через две-три минуты увидел лагерь Молчанова. Горы снега, до самых крыш покрывшего деревянные домики, люди, сбившиеся в тесную кучку рядом с одним из домиков, собаки, вытянувшие морды в сторону самолета.

Опять взлетела красная ракета, потом еще и еще.

— Какого черта! — выругался Алеша. — Будто я сам не вижу.

Вокруг не было и полсотни метров ровного места. Словно огромной силы подводный взрыв искорежил, поднял на дыбы многотонные глыбы льдин, в клочья разорвал ледовое плато, и теперь все вокруг было похоже на белую долину, развороченную мощным землетрясением.

А чудовищная работа этого взрыва, кажется, продолжалась. Пролетев над лагерем, Алеша снова развернул машину и вдруг увидел, как в нескольких десятках метров от крайнего домика ледяная кора неожиданно взбугрилась, острая, словно пирамида, льдина качнулась и через мгновение исчезла в образовавшейся расщелине, из которой взметнулся фонтан воды. Из-за гула моторов Алеша ничего не слышал, но ему показалось, что до его слуха донесся глухой, зловещий грохот. Будто там, внизу, угрожающе зарычало чем-то разгневанное чудовище.

Алеша вспомнил радиограмму Молчанова: «Не продержимся». «Они не продержатся и двух часов, — подумал он. — Они обречены и отлично знают об этом». Сбились в кучку и ждут, когда наступит конец. У них совсем нет выхода… Самолет? Молчанов пускает красные ракеты: «Уходите. Зачем ненужные жертвы?!»

Юта напомнил:

— Три километра западнее стоянки. Это там…

— Знаю, — сказал Алеша.

Несколько часов назад там, наверное, действительно можно было сесть. Относительно ровная узкая полоса, только по краям сугробы снега и редкие глыбы льдин. За полосой и в начале ее — хаос, как и везде. Но эта полоса была пригодной.

Была. Теперь ее нет. Можно сказать, что нет. Почти нет. Она тоже подверглась разрушению. Сперва, видимо, раскололась надвое, потом от первой — самой широкой — трещины пошли другие. Поуже, но не такие узкие, чтобы через них можно было проскочить. Самолет в них не провалится, но остаться без лыж и винтов совсем просто…

Алеша сделал несколько кругов. Ветер свирепел все больше. Видимости не было никакой. Триста-четыреста метров — разве это видимость? Именно при такой видимости чаще всего и играют в ящик.

Митя опять кивал головой и шептал: «Понял… Понял… Я вас понял…» Потом сказал:

— Командир, Молчанов категорически запрещает садиться.

— Да? — сквозь зубы бросил Алеша. — Пошли ты этого Молчанова к…

— Что?

— Юта, переведи ему на русский…

— Есть, командир! Наклонись ко мне, Митя, наш механик не любит иностранных слов…

Еще один круг, еще и еще. Алеша будто пристреливается. Предположим, здесь он убирает газ. Здесь лыжи чиркают по льду. Пробег… Трещина… Треск… Приехали… «Ненужные жертвы…» А разве жертвы бывают нужными?..

Еще один круг… Теперь чуть левее. Трещина дальше, но здесь — типичные торосы. Тоже треск. Тоже приехали. Запасные лыжи есть, запасных винтов нет. Значит?..

Митя говорит:

— Командир, связь с базой.

— Ну?

— Циклон накрывает наш район. Начальник базы требует срочно возвра…

— Срочно?

— Да.

— Юта, переведи ему…

— Есть, командир… Митя, наклонись…

Еще один заход…

— Товарищи, — наконец говорит он, — есть два варианта… — Голос у Алеши глухой и какой-то непривычно жесткий. Алеша говорит ни на кого не глядя, не отрываясь от штурвала. — Есть два варианта, — повторяет он. — Первый: выполнить приказ начальника и возвратиться на базу. Второй — садиться. Шансов на то, что потом взлетим — максимум двадцать из ста. Снесем лыжи, поломаем винты…

— И присоединимся к группе Молчанова, у которой шансы практически равны нулю. Так? — спрашивает Саша Дубилин.

— Так!

— Можно еще один вопрос? — Это уже Юта. — Сколько было шансов у Инги Весниной, когда она…

— Я понял, — отвечает Алеша. — Один из ста.

— А у нас двадцать, — улыбается второй пилот. — В двадцать раз больше. Я сказал.

— Я всегда считал Сашку порядочным человеком, — заметил механик. И добавил: — Я тоже сказал.

— Митя?

Самолет швыряет так, что Алеше только чудом удается вовремя рвануть его кверху. Он и сам не знает, как это ему удается. Стоило бы ему запоздать на короткое мгновение — на десятую долю секунды — и все было бы кончено. Теперь Алеша думает, что помимо всего прочего во время приземления их еще может положить на лопатки. До сих пор он об этом не думал, а вот сейчас… Если по-честному, об этом тоже надо сказать. Потому что вместо двадцати шансов остается десять… Или ничего не надо говорить?

Радист сказал:

— Я как все…

— Ответ достойный того, чтобы он вошел в историю развития авиации, — заметил Юта.

— Делаю последний заход, — сказал Алеша. — Все в хвост.

Снежный залп ударил в фонарь, бросил самолет вверх, и нос его задрался почти под острым углом. Скорость резко упала, и на какое-то время Алеша потерял над машиной власть. Он хотел рывком отжать штурвал, но тут же подумал, что может врезаться в какую-нибудь ледяную глыбу. Тогда он осторожно, боясь, как бы моторы не захлебнулись, прибавил газ. Машина выровнялась, и под крыльями мелькнула широкая полынья.

Волны ходили в ней словно в открытом море. Бились друг о друга, взламывали ледяные обрывы. Там, под этим вздыбленным ледяным полем, наверное, тоже бушевал дикий шторм. Это он все кружит, это он гудит, точно зверь.

Под правой плоскостью мелькнули нагромождения льдин. И первая — самая широкая — трещина. Та, которая расколола полосу пополам. В тот же миг Алеша убрал газ. Шквал ветра поддул под плоскость, и машину почти положило на крыло. А Алеша смотрел вперед, туда, где кончалась полоса. Там сейчас было все — и надежда, и отчаяние.

И вдруг метрах в семидесяти впереди он увидел широкую расщелину. И ледяную глыбу, похожую на осколок разрушенного айсберга. Ни этой расщелины, ни этой глыбы раньше не было. Они появились только сейчас, может быть, минуту назад, когда машина уже шла на посадку. Их скрыл от Алеши снежный залп, а теперь вот они надвигаются, как рок, они мчатся навстречу машине, чтобы лобовым ударом смять ее, расплющить, взорвать.

Алеша смотрит туда, словно загипнотизированный. Какие-то извилинки его сознания, подчиняющиеся скорее рефлексу, чем разуму, отсчитывают: «Шестьдесят, пятьдесят, сорок метров…» Скорость машины заметно гаснет, ветер держит ее сильными руками, но Алеша видит, что катастрофы не избежать. Правда, мозг его, привыкший к мгновенным реакциям, что-то ищет, ищет упорно, что-то взвешивая, что-то отвергая, и на чем-то останавливаясь, и хотя этот поиск длится всего долю секунды, все же именно в эту долю секунды и приходит единственное решение: ждать. Пусть скорость гаснет. Ждать! Это ведь страх заставляет рвануть машину в сторону, чтобы избежать лобового удара. Только страх, который подавляет логику. Рвануть в сторону сейчас — значит снести лыжи, упасть на крыло, смять винты. Ждать, до последнего… Тридцать, двадцать, десять метров… Вот теперь…

Консолью правого крыла самолет прочертил крутую дугу и, ткнувшись лыжами в сугроб, остановился. В первое мгновение на Алешу навалилась тишина. Ураган продолжал реветь, рядом гудел разорванный какими-то таинственными силами океан, выливая снежные залпы, а тишина вошла в Алешу, как холод, заледенив его чувства и мысли. Он закрыл глаза. И сразу услышал голос Дубилина:

— Механик, штопора! Перевернемся к черту! Митя, троса!

— Хорошо, — самому себе сказал Алеша. — Порядок.

Циклон накрыл лагерь Молчанова уже тогда, когда там никого не осталось. Можно было только предположить, как страшная воронка циклона закрутила брошенные домишки, радиомачты, метеорологические будки, как она втянула в себя сугробы, взломала ледяные глыбы и, опустошив, разворочав, искорежив все вокруг, умчалась дальше.

Сам Молчанов, положив руку на голову собаки, спал сейчас мертвецким сном, не слыша ни надрывного гула моторов, ни зверского храпа синоптика, уткнувшегося лицом в чьи-то унты, ни смеха радистки, бледной от перенесенного страха и сейчас неестественно оживленной.

Машину вел Саша Дубилин, а Алеша сидел на его месте, не то дремал, не то находился во власти своих воспоминаний. Глаза его были закрыты, руки лежали на коленях, а во рту торчала погасшая сигарета. Изредка он открывал глаза, медленно оглядывал приборную доску и снова надолго закрывал их, не сказав ни слова…

Митя все время держал связь с базой. База передавала: ветер штормовой, но есть приказ начальника базы всем здоровым и больным выстроиться вдоль посадочной полосы, чтобы удержать приземлившийся самолет. Так что, мол, летите, встретим вас как полагается.

А потом Митя сказал:

— Что-то непонятное. Радист передал: вашего командира ждет… А что ждет — я не разобрал. Связь оборвалась. Запросить?

Алеша поднял голову, сказал:

— Не надо. Ждать в таких случаях может только одно: отстранение от полетов за нарушение приказа…

Я все время думаю об одном и том же: что происходит с Алешей? Почему он вдруг так быстро согласился лететь на Север, почему подолгу молчит и не обещает скоро вернуться?

Прошло много времени, пока я наконец получила от него письмо. Большое, теплое, но не совсем меня успокоившее. Алеша писал:

Я его понимала. Но в то же время мне хотелось крикнуть Алеше: «А я? Я и ты — это не одно целое?»

И все же я его понимала.

И я решила: надо к нему лететь. Мы должны быть вместе. Только вместе!

Подлетая к Диксону, Инга вдруг с улыбкой подумала: все-таки летчики — народ сумасбродный. Но им мало того, что они сами такие, они и других делают похожими на себя. Правильно сказал доктор Кустов, когда она подала ему заявление об отпуске: «В вас, Инга Павловна, есть что-то от тех, кто вам близок. Тот же дух, понимаете?..» «Это хорошо, Степан Федорович, или плохо?» — спросила Инга. «Если бы я думал, что это плохо, — ответил главврач, — я написал бы на вашем заявлении так: «Отказать ввиду того, что доктор Веснина в первую очередь врач, а потом уже все остальное…» Но я так не пишу, потому что «все остальное» делает доктора Веснину человеком, которого нельзя не уважать глубоко и искренне…»

С Ингой заговорил второй пилот:

— Вы не будете возражать, если я подымлю? — спросил он, вытаскивая из кармана сигареты.

— Пожалуйста, — ответила Инга. И отвернулась к иллюминатору. Через минуту-другую пилот спросил:

— На Диксон или дальше?

— Дальше, — сказала Инга.

— О! Простите, куда же дальше? Если, конечно, не секрет…

— На базу Елагина. А почему, простите, вас это интересует?

— Ну, как вам сказать… Здесь каждый новый человек вызывает интерес, тем более женщины… Мы ведь тут живем, как бирюки. Женщины боятся Севера… Вы синоптик? Я часто бываю на базе Елагина, но…

— Но меня вы там не встречали… Я лечу к мужу.

Инга украдкой улыбнулась, заметив, как интерес к ней пилота заметно упал.

— К мужу? Черт возьми, лететь к мужу на край света! Ваш муж, наверное, какой-нибудь начальник?

— Нет, простой летчик. Есть там такой Алексей Луганов. Не знаете?

— Алексей Луганов? Вы не врете? Простите, я хотел сказать… Но ведь Алеша… Я не знал, что у него есть жена.

— Он и сам, наверное, об этом не знает, — засмеялась Инга.

Потом к ней подсел командир корабля — старый, почти весь седой летчик-полярник. У него были усталые глаза и хорошая, открытая улыбка. Об Инге он уже знал все, что успел узнать его второй пилот. Сев рядом с ней, он сказал:

— Значит, вы — жена Алеши Луганова? Знаком с ним мало, но наслышан порядочно. Летчик высокого класса. Весь в батю. А с батей приходилось встречаться не раз. Здесь же, на Севере. Клим Луганов — человечище! Муж знает, что вы летите этим рейсом?

— Пока нет, — ответила Инга. — Не успела сообщить.

— Это мы сейчас устроим. Или не надо? От радости человек не помирает. Я почти тридцать пять лет на Севере, а жена на Волге. Здоровье ей не позволяет. Но… Бывает так: сижу в своей берлоге, на чем свет кляну и свое ремесло, и жену, и Север, вдруг дверь распахивается — и на пороге жена: «Ты еще не обедал, Саня?» Обалдеть можно! Протираю глаза, гляжу на нее и слова не выдавлю.

Представив себе эту картинку, Инга рассмеялась. И спросила:

— А она?

— А она снимает шубу, вытаскивает из чемодана фартук и как ни в чем не бывало начинает стряпать. Потом говорит: «Мы, кажется, с тобой не поздоровались?»

Командир корабля помолчал, мечтательно улыбнулся:

— Вот так и живем. Нет ее — кляну все на свете, прилетит на недельку — жизнь другим боком поворачивается. А вы к нам надолго?

— Сама не знаю, — ответила Инга. — Взяла отпуск и полетела. Хорошенько даже не подумала.

— Тогда вы наша! — сказал командир корабля. — Тот, кто долго думает, по земле ходит… Сейчас мы запросим Елагина, если примет, подвернем маленько, чтоб высадить вас.

Однако Елагин посадку на базе категорически запретил, и Инге все же пришлось лететь на Диксон. Командир корабля утешал:

— Это ничего. Думаю, через недельку заваруха кончится и мы вас отправим.

Инга была в отчаянии:

— Разве нельзя добраться туда как-нибудь иначе?

— Добраться можно, — ответил командир. — С Диксона на базу ходят тягачи с грузом, можно также на нартах, но… Север есть Север, здесь не так все просто.

— И все же я рискну, — твердо сказала Инга. — Как говорят — была не была. Мне бы вот только что-нибудь теплое…

— Это будет, — пообещал командир. — С условием, что все же вы посетите мою берлогу. То-то будет радость для моей старушки. Она ведь тоже знавала Клима Луганова.

— Разве ваша жена сейчас здесь? — спросила Инга.

— Уже второй месяц. И назад не спешит. Говорит, что на старости лет север действует на нее лучше, чем юг…

Алеша понимал: как бы там ни было, а приказ начальника базы он все-таки нарушил и за это ему придется расплачиваться. Правда, Елагин, когда Алеша вылез из самолета, крепко его обнял, но потом отвел в сторону и, показав глазами на спускающихся по трапу Юту, Дубилина, механика и радиста, сказал:

— Ты ведь мог отправить их всех на тот свет… Ты думал об этом?

— Что ж теперь толковать, — ответил Алеша. — И разве те, другие, хуже нас?

— Это не ответ, — сказал Елагин. — Не ответ, понял? И ты не виляй. Я приказывал тебе вернуться?

— Если бы я вернулся, ни вы, ни я никогда себе этого не простили бы. Может, я ошибаюсь?

— Иди! — сказал Елагин, подталкивая Алешу в спину. — Поговорим в кабинете.

— Поговорим, — кивнул Алеша.

Но прежде чем Елагин продолжил этот разговор, он вызвал синоптика и спросил:

— Долго будет продолжаться такая вот кутерьма? Я говорю а пурге.

— Циклон очень мощный, товарищ начальник, — ответил синоптик. — Он только-только пришел, а когда пройдет… Думаю, что недели две все будет продолжаться в таком же духе.

— Хорошо, можете быть свободны, — проговорил Елагин.

Потом он долго распекал Алешу, но Алеша видел, что Елагин шумит не зло, Алеша был уверен, что этот старый пилотяга, если бы ему пришлось решать такую же задачу, решил бы ее точно так же, как и сам Алеша.

Ну и пусть шумит, думал Алеша. Он пережил тут немало, ему надо что-то сделать, чтобы прийти в себя. Вот он и делает…

— За нарушение приказа я отстраняю тебя от полетов, — сказал Елагин. — Понял? Слишком вы много на себя берете, герои! Вам на все наплевать…

— Я вас понял, товарищ начальник, — с удивительной покорностью ответил Алеша. — Отстраняете от полетов.

— Да. На две недели.

Алеша не удержал улыбки:

— Пока пройдет циклон?

— Поговори!.. А теперь иди.

— Куда?

— К себе. И хорошо все обдумай… Нет, подожди, я провожу тебя. Ты не возражаешь?

Алеша думал, что Елагин хочет посидеть с ним часок-другой в его комнате, о том о сем с ним поговорить, но у самой двери начальник базы вдруг сказал:

— Ладно, приду к тебе потом… Сейчас не время. Бывай здоров.

Сбросив в прихожей унты и сняв меховую куртку, Алеша прошел в комнату, устало опустился на стул, на мгновение закрыл глаза. И сразу же на него помчалась льдина, похожая на осколок айсберга. «Ты ведь мог отправить их всех на тот свет…» А разве он сам не отправился бы вместе с ними? Черт, хорошо, что все уже позади.

— Алеша, ты еще не обедал? — неожиданно услышал он.

Секунду-другую он продолжал сидеть все в той же позе. Потом, не оборачиваясь, спросил:

— Что?

— Алешка!

Инга выскочила из кухоньки, повисла у него на плечах, снова закричала:

— Алешка!

И не было больше ни пурги, ни похожей на осколок айсберга льдины, ни острых, словно волчьи морды, торосов. Жизнь, как сказал старый командир корабля, повернулась другим боком.

— Это ты!

Алеша прижался лбом к теплому виску Инги и повторил:

— Это ты…