Четвертый разворот

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

И все же здесь Анне было лучше. Постепенно она привыкла к старику, ей даже казалось, что она по-настоящему привязалась к нему, и его безумство не только не мешает ей жить, но каким-то образом помогает бороться со своей тоской.

Странное дело, Паоло Бассо, презирая всех, кто так или иначе был связан с фашистами и их пособниками, никогда не переносил своего презрения на Анну. Он знал об Анне все, она сама обо всем ему рассказала, но ему никогда и в голову не приходило в чем-то ее обвинить, возложить на нее ответственность за ее прошлое. Наоборот, он считал ее жертвой и смотрел на нее как на человека, который пострадал от фашизма точно так же, как пострадал он сам. Это Анну немало удивило.

Спустя месяц после того, как Анна переселилась во «дворец» Паоло Бассо, старик сказал:

— Синьора Анна, если вы не возражаете, завтра ко мне в гости придут мои друзья. Мои единомышленники! — высокопарно отрекомендовал их старик. — Люди, которые ненавидят власть несправедливости, коррупции и беззакония. Поверьте мне, синьора Анна, именно за этими людьми будущее мира. Мы с вами скоро уйдем, а они поведут человечество вперед. У них завидная судьба, синьора Анна, это люди, которые будут взрывать вулканы. Земля давно беременна взрывом, и кто-то должен поджечь фитиль. Как подожгли его у вас, в России. Вы меня понимаете? Вы хотели бы дожить до этого взрыва? Чтобы вокруг вас — огонь, дым, горящая лава, все сметающая на своем пути. И очищающая землю от скверны…

— Эти люди — террористы? — наивно спросила Анна.

— О нет! Они отвергают террор. Почему — я не знаю. На их месте я его не отвергал бы. Земля, не политая кровью, плохо родит.

На другой день, возвращаясь домой, Анна заглянула в магазин, чтобы купить для гостей пару бутылок кислого, точно уксус, «кьянти», немного колбасы, хлеба и кофе. Ей жаль было тратить деньги, но в то же время хотелось показать себя гостеприимной хозяйкой и сделать приятное Паоло Бассо. Увидев в магазине русскую водку, Анна, подумав, купила бутылку и этой водки.

— Пировать так пировать! — сказала она с горькой улыбкой.

Старик несказанно обрадовался ее покупкам. Он вообще в этот день был в приподнятом настроении. Надев старый, излатанный, но тщательно отглаженный Анной костюм и чисто выстиранную белую рубашку, Паоло Бассо ходил по комнате, прислушиваясь к каждому шороху и поминутно спрашивая у Анны:

— Идут?

Они пришли, когда было уже совсем темно. Услышав голоса за дверью, Анна придирчивым взглядом окинула накрытый стол. Все было хорошо. Крайне убогая обстановка Анну ничуть не смущала. Она уже привыкла к нищете и часто даже не замечала ее.

За дверью раздались голоса, и Анна узнала голос Джино. В первое мгновение она растерялась — как она встретится с ним?

Первым вошел Арриго Мангано. Увидев Анну, он обернулся и весело крикнул:

— Джино, мерзавец, ты почему не предупредил, что тут нас поджидает дама?

— Дама? Какая дама?

— Заходи, Джино, — сказала Анна. Она все-таки сумела взять себя в руки и теперь даже улыбнулась, глядя на смутившегося Джино. — Заходи, не бойся, никто тебя здесь не съест. А это синьор Кармелло Моррони? И синьор Реголи? Господи, правду говорят, что мир тесен… Чего ж вы стоите, Кармелло?

Трудно было представить, как они разместятся в такой крохотной комнатушке. Однако все обошлось. Кто-то сел на ящик, кто-то умостился на перевернутом вверх дном ведре. Джино устроился рядом с Анной и Паоло Бассо на кровати.

Старик, целый день живший ожиданием этой встречи, как-то неожиданно сник. Наверное, он растратил слишком много душевных сил, и теперь их ему явно не хватало. Поглядывая на Анну, он вымученно улыбался, и в его глазах она читала молчаливую просьбу все дела взять на себя. А она и сама с великим трудом преодолевала скованность и смущение.

Выручил Джино. Как только все уселись за стол, он весело сказал:

— Аннина, если бы ты забыла купить русской водки, мы никогда тебе этого не простили бы. А сейчас… Ты разрешишь мне за тобой поухаживать?..

Он искусно ударил ладонью по донышку бутылки, как это делают многие русские, и, проследив, как далеко полетела пробка, опять засмеялся:

— Высший класс! Подставляйте, товарищи, рюмки. И первый тост — за родину Аннины. За далекую и близкую всем нам страну. Ты не возражаешь, Аннина? Давай, я налью тебе первой…

Она вся сразу сжалась и подумала: «Вот и опять начинается все сначала. От этого никуда, оказывается, не убежишь, как не убежишь от самой себя».

Анна резко обернулась к Джино и глухо сказала:

— За мою родину? Что ж, хорошо. Только за мою родину так не пьют. Она глазами показала на свою рюмку, наполненную только наполовину. — За мою родину пьют по полной… Ну, чего ж ты смотришь на меня? Наливай!

У нее были злые глаза и губы дрожали, точно она вот-вот заплачет. Но плакать она не собиралась. Сейчас ей хотелось только одного: сказать Джино и его друзьям все, что она о них думает. Может быть, они считают, что ей нечего им сказать? Если это так, то им придется разочароваться.

Анна встала и, прежде чем выпить, спросила:

— Может быть, и вы встанете? У нас за родину пьют стоя. Или стоя, или совсем не пьют… Вот так… А теперь к твоему тосту, Джино, я хочу кое-что добавить. Ты не против? Тогда слушай. Выпьем еще и за то, что солдаты моей родины пинком под зад вышвырнули всех, кто пришел туда без приглашения в сорок первом. Это теперь все говорят: «Ах, какая сильная страна, какой мужественный в ней народ, как там прекрасно живут люди!..» А тогда так не говорили. И шли туда не любоваться русскими пейзажами. Шли жечь, убивать и грабить. Хапали все, что можно было хапать. Заводы, машины, хлеб, сало, «яйки», вышитые украинскими бабами полотенца. И все вы тут, получая оттуда посылки, назад их не отсылали… Не отсылали, Джино? У твоей тетки Коринны я видела гуцульскую рубашку. Ее вам прислал Винченцо. Откуда ты знаешь, что он или кто-то из его друзей не содрал ее с убитого гуцула? Когда ты был мальчишкой, я видела на тебе русскую девчоночью кофту. Коринна надевала ее на тебя по праздникам. Ты уверен, что Винченцо не стащил эту кофту с расстрелянной итальянцами маленькой партизанки? Чего ты прячешь глаза, Джино? Тебе стыдно? А почему ж ты ни разу не сказал своему братцу: «Слушай, Винченцо, а ты ведь самый настоящий бандит!» Не слышала я таких слов и от синьора Моррони…

Джино глухо сказал:

— Кажется, у русских есть обычай не говорить плохого о покойниках…

— Да? — Анна зло засмеялась, одним духом выпила водку, потом, взяв бутылку, палила себе вторую рюмку. И опять выпила. — Тебе не нравится, что я плохо говорю о Винченцо?

— Он мертв, и самое лучшее — оставить его в покое, — все так же глухо проговорил Джино.

— А почему же вы все не оставите в покое меня? Разве вы не видите, что я тоже мертвая? Не видите, да? Или ползать по земле, как червь, и каждую минуту ждать, что тебя сейчас раздавят, — это жизнь?

— Откуда ты взяла, что я хотел тебя обидеть? — сказал Джино. — Я ничего плохого не имел в виду, когда предлагал свой тост. Ты мне не веришь? Если хочешь знать, я часто тебя вспоминал, когда ты ушла. Мы ведь не знали, куда ты делась…

— И думали, что я уже в заливе с камнем на шее? Ах, Джино, Джино, если бы у меня хватило для этого сил!

Анна как-то сразу обмякла, и то зло на всех и на вся, которое еще минуту назад в ней клокотало, уступило место привычной острой жалости к самой себе. Эта жалость была для нее теперь чем-то крайне необходимым, может быть, своеобразной защитой от полного ожесточения. Жалость к себе разъедала душу, но в то же время спасала Анну от чувства окончательной отрешенности.

Джино посмотрел на Паоло Бассо. Старик тоже посмотрел на Джино и спросил:

— Как у вас дела, сынок? Говорят, фаши все выше поднимают головы? А вы опять чего-то ждете, как когда-то ждали мы? Дождетесь, дождетесь… Они, наверно, заранее шьют для вас миллионы смирительных рубашек и тоже поджидают, когда вас можно будет спеленать…

— Теперь не дадимся, — улыбнулся Джино.

А Моррони добавил:

— Теперь мы стали умнее. И ученее.

— Ученее! — усмехнулся старик. — Только болваны говорят, что история не повторяется. История — это горячий конь. Если его не взнуздать, он может повернуть в любую сторону. Вчера — Муссолини, завтра — его последыш. Вчера — Помпея, завтра — Рим. Вулканы только спят, но не умирают.

— Вы очень мрачно смотрите на вещи, синьор Бассо, — мягко сказал Джино. — Мы стали не только ученее, но и сильнее.

— Сильнее? — старик вдруг подбежал к кровати и вытащил из-под нее старый чемодан с ободранной на крышке кожей. Откинув крышку, он дрожащими руками схватил исписанный лист бумаги и, отшвырнув назад чемодан, переспросил:

— Сильнее? А это что? Я выбрал из газет только крохи того, что происходит в этом страшном мире. Вот… В Палермо кто-то поджег дом, где собирались коммунисты… В Риме кто-то стрелял в девушку, которая хотела прикрепить к стене вашу листовку… В Неаполе кто-то бросил гранату в помещение коммунистической фракции… Кто-то стрелял в рабочую колонну демонстрантов… Кто? Вы не знаете — кто? А ведь это только наша Италия. Может быть, вы не знаете, что делается на родине Гитлера? Или в Америке? Или в Португалии? Где же ваша сила? Что вы делаете?

— А что же, по-вашему, надо делать, синьор Бассо? — тихо спросил Моррони.

— Что делать?! — воскликнул старик. — Вы разве не видите, как остывшая лава спускается с гор и жизнь исчезает под ней, как Атлантида в волнах океана… Вы этого не видите?..

Анна вздохнула:

— Бедный старик.

— Ты хорошо сделала, Аннина, что не пошла тогда к Нигри, — сказал Джино.

— А почему ты вспоминал меня? — спросила Анна.

— Мне кажется, ты стала лучше, в тебе стало больше зла к самой себе, а это помогает.

— Таким, как я?

— Всем. Иногда я думаю, что время любви кончилось. Мы не можем любить, так как очень сильно ненавидим. Нет-нет, мы не взращивали ненависть специально, она растет сама. Как на дрожжах. Когда-нибудь она захлестнет все живое…

Анна с удивлением взглянула на Джино. Вот он какой. А она-то до сих пор думала, что он мальчишка… Мальчишка, продающий цикламены. «Синьоры и синьорины, клянусь папой римским — это не цветы, а ваши улыбки!» Боже мой, подумала Анна, что делает время с людьми!.. Что оно сделало с Джино!.. А что оно сделало с Алешкой? Наверное, он тоже говорит: «Ненависть — это наша пища…» Ненависть — к кому? К матери?

— Налей мне, Джино, — попросила она. — Водки.

Он налил и себе и ей.

— Знаешь, Аннина, я познакомился с русскими моряками. И рассказал им о тебе. Все рассказал. Они говорят: «Ей надо ехать на родину. Чего она боится?» Они берутся доставить тебя домой.

— Домой? — Анна насмешливо взглянула на Джино. — Куда домой? О каком доме ты говоришь, Джино? Коринна правильно когда-то сказала: я рак-отшельник. Моя песенка спета, Джино. Поздно. Все уже поздно…

— Никогда не поздно исправить ошибку, Аннина. Я уверен, что там тебе будет хорошо… Ты писала сыну?

— Всего один раз. И больше не буду.

— Почему?

— Боюсь, что опять не ответит. И боюсь, что ответит.

— А вдруг он все простил? Даже если ты не вернешься, тебе будет легче жить… И умирать легче…

— Разве такое прощают?

— Время, Аннина, все перемалывает. Время — это жернова. Они и глыбу превращают в пыль.

— Спасибо тебе, Джино. Но… Помнишь, я как-то спросила у-тебя: «А ты такую простил бы?..» Помнишь, что ты ответил?

— Помню. И все-таки своей матери я простил бы… Потому что она — мать…

— Спасибо тебе, Джино, — опять сказала Анна. — Я верю тебе.

Ей хотелось ему верить. Ей почему-то казалось, что Джино и ее Алешка должны чувствовать одинаково. Она, правда, не могла представить себе своего Алешку вот таким же взрослым человеком, как Джино, Алешка оставался мальчишкой, но, думала она, мать всегда остается матерью, сын всегда остается сыном. Разве это не мудрая истина?

Джино говорит, что, по крайней мере, написал бы матери, что ненависти к ней не питает… Да разве ей этого было бы мало? За каждое такое слово она готова отдать десяток лет жизни.

И еще раз Анна сказала:

— Спасибо тебе, Джино. Теперь я ему напишу.

Перед уходом Джино вытащил из кармана сверток и положил ей его на колени:

— Возьми. Это деньги для Паоло Бассо. От его друзей. Только не говори ему ничего…

Иногда Анне казалось, что она физически ощущает, как уходит ее жизнь. И дело было не только в том, что с каждым годом голова ее становилась белее, а морщины глубже — этого можно было не замечать. Но не замечать, как все быстрее и быстрее пустеет ее душа, Анна не могла. Теперь очень часто даже то, что раньше казалось ей чем-то важным и существенным, не трогало ее. А те редкие взрывы чувств, которые еще временами встряхивали Анну, были скорее похожи на далекие отблески грозы, чем на саму грозу: что-то сверкнет, где-то что-то прогрохочет — и снова тишина. Не та тишина, в которой человек отдыхает после бури, а та, в которой, как в омуте, застывают мысли и желания.

Из прачечной Анну выгнали. И произошло это по вине самой Анны.

Среди постоянных клиенток синьоры Цокки, которыми она особенно дорожила, была некая молодая особа по имени Армида Цампиери. Обычно готовое белье Армиде относила тетушка Джилья. Но как-то, вызвав по телефону синьору Цокки, Армида сказала:

— Сегодня пришлите ко мне русскую прачку. Как ее зовут?.. Аннина? Вот-вот, именно она мне и нужна. Пусть придет к семи вечера. Вам все понятно, синьора Цокки? Чао!..

Взяв корзину для белья, Анна не спеша направилась на улицу, где жила Цампиери. С залива дул холодный ветер, оттуда несло промозглой сыростью, и Анна куталась в свою старенькую шаль, пряча руки в рукава такой же старенькой, выцветшей кофты. С самого утра она проглотила всего чашку кофе с тонким бутербродом из сыра и сейчас ощущала легкое головокружение.

Анну встретила служанка.

— Иди. Да смотри, не вздумай ничего стащить, — сказала она и посторонилась, словно боясь испачкаться об Анну.

Анна так и вошла в теплую, сплошь забитую новой дорогой мебелью комнату: с корзиной на руке, закутанная в рваную шаль, в расползшихся, давно не чищенных туфлях. Вошла и точно окаменела: за столом, уставленным закусками и бутылками с вином, сидели разодетые смеющиеся мужчины и женщины. На мгновение все они смолкли и бесцеремонно уставились на Анну. Потом Армида воскликнула:

— О, наконец-то ты пришла, Аннина! А я-то думала, что по пути ты заглянула в какую-нибудь кантину и сидишь там, посасывая «гриньолино».

Анна сняла с руки корзину, поставила ее на пол и обеими руками вывернула карманы своей кофты.

— В таких случаях русские говорят: «У меня в кармане — вошь на аркане». И зашла бы в какую-нибудь кантину, да побоялась, что в счет оплаты за «гриньолино» с меня снимут вот эти туфли. А им ведь цены нет, посмотрите на них, синьора Армида.

Армида весело рассмеялась:

— Замечательно, Аннина! Как ты сказала? «В кармане — вошь на аркане?» Это просто замечательно! Не правда ли, синьор Меркулов!

Она взглянула на человека, сидевшего в кресле с сигаретой в руке. Анна тоже посмотрела на этого человека. Синьор Меркулов был, конечно, русским. Анна сразу это поняла. Она также сразу поняла, что ее позвали сюда именно для него. Армида приготовила синьору Меркулову сюрприз. И кажется, он доволен выдумкой хозяйки: на его лице улыбка.

— Да, это замечательно, — вполголоса проговорил Меркулов. — Замечательно еще и то, господа, что наши русские никогда не унывают. Даже тогда, когда им очень трудно… Слушай, женщина, правду ли говорят, что муж твой был советским командиром, летчиком?

— Меня зовут Анной, — сказала Анна. — Фамилия моя Луганова. Если вы русский и жили в России, вам должно быть известно имя северного летчика Клима Луганова.

— Я русский, — сказал Меркулов. — И так же, как ты, когда-то жил в России. Но Клима Луганова я не знаю. Ты уж не сердись на меня за это, женщина. — Он насмешливо улыбнулся и затянулся сигаретой. — Не будешь сердиться? Я не хочу тебя обидеть. Ты, кажется, голодна?

— Да, я голодна, — не отрицала Анна. — И не отказалась бы присесть за стол.

Армида кивнула служанке, и та придвинула к Анне стул, потом поставила перед ней прибор.

Анна помедлила только секунду. Затем быстро сбросила с себя шаль, положила на тарелку колбасы, сыру, креветок и налила полный бокал вина. «Плевать мне на всю эту шваль! — подумала она. — Пускай глазеют сколько им влезет, пускай смеются, меня от этого не убудет. Наемся до отвала. Жаль только, что ничего нельзя будет прихватить для Паоло Бассо».

Кто-то сказал:

— Когда человек долго ничего не ел, ему нельзя так набрасываться на еду. Может быть плохо…

Анна ничего не ответила. Снова налила бокал вина, выпила и принялась за куриную ножку.

В голове у нее изрядно шумело: бокалы были большие, и ту грань, когда рассудок мог что-то подсказать, Анна уже перешла.

— Может быть, тебе действительно довольно? — спросила Армида.

— Нет, нет, пусть продолжает, — сказал Меркулов. — Не надо ее останавливать… Мне, господа, знакомо чувство голода. В Сибири, где я отбывал ссылку, я через все это прошел.

Он встал, налил себе вина и, подняв бокал, взглянул на Анну:

— Ваше здоровье, синьора Луганова. За русских людей, обретших свободу на чужбине… За настоящих русских людей!..

Анна молчала. Мысли ее путались от вина, но в этом хаосе она старалась отыскать что-то для нее очень важное, пыталась ухватиться за какую-то нить, которая должна была привести ее к решению сложной задачи.

Синьор Меркулов… Синьор Меркулов… Синьор Евгений Меркулов… Почему Евгений? Ведь здесь его по имени никто не называл! Или она сама выдумала это имя?

Анна сказала:

— За настоящих русских людей, синьор Евгений Меркулов…

Он посмотрел на Анну удивленно и, как ей показалось, растерянно:

— Вы знаете мое имя, госпожа Луганова?!

Значит, Евгений… Синьор Евгений Меркулов… Продираясь сквозь туманный лабиринт мыслей, Анна, наконец, вышла на тропку. Ну, как же она не вспомнила сразу? Ведь Винченцо так злился, когда посылал ее к Меркулову, а она отказывалась к нему идти!

— Этот человек — настоящий буржуа! — говорил Винченцо. — Поплачь перед ним — и он раскошелится. Ты ведь его соотечественница.

Теперь Анна все вспомнила. Откуда Винченцо стала известной история Меркулова, Анна не знала. Винченцо рассказывал о нем так: Меркулов когда-то был инженером и вместе со своим товарищем изобрел что-то очень важное и нужное. Изобрел-то, собственно говоря, его товарищ, но Меркулов был начальником и примазался. Потом он продал копию чертежей за валюту, но его поймали. Валюту Меркулов припрятал, отсидел восемь лет, а во время войны вместе с этой валютой перебежал в Италию. И здесь открыл большое дело по продаже холодильников…

— Черт подери! — говорил Винченцо. — Он оказался таким изворотливым дельцом, что уже через три года ворочал миллионами. Козырный туз, а не человек!

Анна с трудом подняла голову и тяжелым взглядом обвела комнату. Она и не заметила, как гости покинули стол. За столом теперь сидела только она, Анна. На нее смотрели с острым любопытством, стараясь не пропустить ни одного ее жеста, ни одного движения. Так смотрят на интересного зверя в зоопарке. Только там, подумала Анна, за зрелище платят, а тут бесплатно. Если, конечно, не считать тех бокалов вина и закуски, которые были ей отпущены.

Анна увидела себя как бы со стороны — женщину, сидевшую за столом. У этой женщины руки дрожат так, что того и гляди она прольет вино на белую скатерть. Откуда она взялась тут, эта оборванка с воспаленными пьяными глазами, с нечесаными космами седых волос? Что нужно здесь этому отребью, жадно обгладывающему кусок курицы? Господи, до чего же низко пала эта женщина, если за стакан вина и кусок мяса позволяет использовать себя в качестве зверя в клетке! Она не вызывает в людях даже простого чувства жалости. Любопытство, смешанное с презрением, — вот и все, чего она заслужила! Проститутка Клоринда стояла на голову выше этой женщины. Она не позволила бы, чтобы с ней обращались точно со зверем в зверинце. Потому что Клоринда — человек, а в этой женщине, которая сидит сейчас за столом, уже ничего человеческого нет и не будет…

— Ну, теперь довольно, — сказала Армида. — Поблагодари синьора Меркулова и уходи. Ты уже по-настоящему пьяна.

— Нет, я еще не совсем пьяна, — Анна привстала, взяла в руку бокал с вином и, стараясь унять дрожь в руке, осторожно подняла его.

Странное, совсем забытое чувство испытывала она сейчас. Перед ней вдруг раскинулась, словно на огромном ярком листе карты, вся Россия — от далекого Севера, где когда-то летал Клим Луганов, до маленького молдавского села Высокий Дуб, в котором оборвалась ее жизнь. Анна видела волны морей, набегающих на берега, в ее глазах качались темно-зеленые кроны деревьев, величаво текли широкие реки, над пашнями поднимался туман, точно это вздыхала земля. Ее земля. Чужая земля. И всюду люди, люди — одни о чем-то говорят, другие смеются, третьи куда-то спешат… И среди этих людей Анна видит себя. Не такую, как сейчас — одинокую старую женщину с мутными глазами, — а совсем другую. Настоящую. Ту, которой больше нет. Она тоже о чем-то говорит, куда-то спешит, смеется… Потом исчезает. Не совсем исчезает — сливается с теми, кто рядом с ней. Она слышит, как кто-то поет:

И она тоже поет эту песню. И плачет…

— Не надо плакать, госпожа Луганова. — Это голос синьора Меркулова. Спокойный голос человека, не ведающего тоски. — Я понимаю вас, но… Поверьте мне, мы еще вернемся с вами в нашу Россию…

Наверное, его раздражали слезы Анны. Голос его стал жестким и нетерпеливым:

— Синьора Армида, проводите ее. Не сердитесь, госпожа Луганова, мы должны заняться делами.

Анна рукавом кофты вытерла слезы, вышла из-за стола и, держа бокал с вином, остановилась напротив Меркулова.

— Сейчас я уйду, — сказала она. — Только еще выпью. За настоящих русских людей.

— Да-да, — кивнул синьор Меркулов. — Нас не так уж много, госпожа Луганова, и мы на виду…

— Правильно, — повторила Анна. — Правильно. Предатели всегда на виду. Потому что их не так уж много. Раз-два — и обчелся. Госпожа Луганова, синьор Меркулов, еще полсотни сволочей.

— Как ты смеешь! — закричала Армида. — Вон отсюда!

— Не кричи, — спокойно проговорила Анна. — Ты такое же дерьмо, как и мы с синьором Меркуловым. Только этого не видишь потому, что плаваешь среди дерьма. Не подходи ко мне, гадина! Не подходи, слышишь! Я выпью за настоящих русских людей! Здесь их нет, здесь только подонки, настоящие русские люди — там, далеко… И если мы вернемся к ним, синьор Меркулов, нас раздавят, как вшей.

Анна выпила и бросила бокал под ноги. Осколки брызнули в стороны, Армида вскрикнула, синьор Меркулов прикрыл глаза руками. Муж Армиды сорвался с кресла и хотел броситься к Анне. Но она была сейчас так страшна, что никто не решился приблизиться к ней.

Анна сняла со спинки стула свою шаль, набросила ее на плечи и, неожиданно засмеявшись, сказала:

— За угощение благодарить не буду. Ты ведь позвала всю эту шваль на спектакль? С них и получи. А с твоего русского ублюдка получи вдвое больше. У него деньги есть — когда-то он продал Россию за валюту… Чао!

Она, ни на кого не глядя, медленно вышла из комнаты. Завтра же синьора Цокки, конечно, вышвырнет ее на улицу, и голод зажмет ее в свои тиски, но она ни о чем не жалела. Сейчас ей было легко, как никогда. Какая-то тонкая ниточка протянулась к ее сердцу из дальних глубин ее памяти о России, и, хотя ниточка эта была очень непрочной, очень слабой и каждое мгновение могла оборваться, Анна держалась за нее так, словно знала: если ниточка оборвется — оборвется и ее, Анны, жизнь…

В прачечную Анна явилась только на другой день. Она даже себе боялась признаться, что в ней все-таки теплится надежда: а вдруг синьора Цокки плюнет на Армиду и, пожурив Анну за несдержанность, оставит ее у себя.

Но уже по тому, как встретили ее тетушка Джилья и Мара Менсалли, Анна поняла — это конец.

Тетушка Джилья сказала:

— Ты не только отнимаешь хлеб у себя, но отнимаешь его и у нас.

А Мара Менсалли добавила:

— И тебе не за что будет обижаться на синьору Цокки. Знаешь, что ей заявила Армида? Она сказала: если хозяйка оставит тебя на работе, то не только сама Армида, но и все ее знакомые забудут дорогу к нашей прачечной. Понимаешь?

Вошла синьора Цокки. Обычно, когда кто-то из прачек был в чем-то виноват, хозяйка обрушивалась с таким запалом гнева, что ее крик слышался за два квартала. И бушевала она до тех пор, пока голос ее не становился похож на писк мышонка.

Сейчас же синьора Цокки сдержанно поздоровалась с Анной, глухо спросила:

— Что ты теперь намерена делать?

Анна сказала:

— Я все понимаю, хозяйка. Я пришла получить расчет. И не надо ни о чем говорить.

— Превеликий боже! — воскликнула синьора Цокки. — Что ты наделала, Аннина! Зачем тебе надо было связываться с этими людьми? Скажи, зачем? И что ты там им наговорила?

— Я сказала им, что все они сволочи. Там был один русский. Бывший русский, как я. Синьор Меркулов… Ему я тоже сказала, что он дерьмо. Вот и все. И больше ни о чем у меня не спрашивайте.

— Ты так и сказала, что они сволочи? И синьоре Армиде так сказала?

— Да. Именно так и сказала.

И опять Анна почувствовала что-то похожее на гордость. Ни сама Цокки, ни тем более тетушка Джилья или Мара Менсалли никогда не осмелились бы высказать какому-нибудь денежному мешку и половину того, что выложила она Армиде и ее гостям. Может, они и не виноваты в этом, но в них есть что-то от рабов, которые всегда должны ходить, согнувши спину. Кажется, они все сейчас жалеют ее — ведь без работы ей придется очень туго, но разве Анна не видит, как они ей завидуют? Небось каждая из этих женщин думает: «Мне бы вот так осмелиться хоть раз в жизни… Хоть раз в жизни почувствовать себя настоящим человеком!»

Синьора Цокки, вручая Анне деньги за работу, сказала:

— Видит бог, Аннина, я не хотела тебя выгонять. Но… У тебя все-таки кое-что осталось от старых привычек из той, другой жизни. Нет-нет, а потом взорвешься… Я тебя не осуждаю, Аннина, но и ты меня не осуждай… Пусть поможет тебе святая мадонна.

Это был ее последний взрыв.

Анна никогда не жалела о нем и, часто думая о случившемся, вновь и вновь испытывала какой-то острый холодок в сердце, будто а тот день ей хотя издали довелось увидеть себя той Анной, которой она когда-то была. Ей даже казалось, что, если бы Алешка знал об этом, он меньше презирал бы ее.

Она написала Алеше. Одно письмо повезла в Рим, где, как ей сказали, можно встретить советских летчиков. Она действительно их встретила, и оказалось, что они знают ее сына — летчика Алексея Луганова. Целый месяц после этого Анна жила какой-то странной, лихорадочной жизнью. Каждый день она чего-то ждала. То вдруг начинала думать, что Алеша уже мчится к ней в Италию, и она, готовясь к встрече с сыном, развивала бурную деятельность: стирала-перестирывала свои старые платья, наводила порядок в хибарке Паоло Бассо, а самого старика заставила стричься и бриться и категорически запрещала ему притрагиваться к бутылке «гриньолино», которую она купила специально для торжественной встречи.

Но день проходил за днем, Алеша не появлялся, и тогда Анна, рассудив, что прилететь в Италию он не может, с таким же нетерпением начинала ожидать от него ответа на свое письмо. Еще издали завидев на виа Пикадилли почтальона, она спешила ему навстречу, однако почтальон не обращал на нее никакого внимания, и Анна, стыдясь самой себя, пробегала мимо, словно торопясь по каким-то неотложным делам.

Однажды Паоло Бассо сказал:

— Бесплодные надежды, синьора Анна, отнимают у человека силы и ведут к безумию. Когда-то и я ожидал, что ко мне придут и скажут: «Доктор права Паоло Бассо, вы — ученый муж, и только власть диктатора лишила вас возможности занимать подобающее вам место в свободном обществе… Теперь диктатора нет, и мы пришли за вами…» Вы видите, синьора Анна, чего я дождался.

— Это совсем другое, — ответила Анна. — Он мой сын, он не мог забыть, что я дала ему жизнь.

— Жизнь? — скептически улыбнулся старик. — А чего она в наше время? Разве вы не проклинаете тот день, когда вам дали жизнь? И разве вы не молитесь своему богу, чтобы она скорее закончилась?

Старик был прав — Анна мечтала о таком избавлении. «Зачем? — спрашивала она себя. — Зачем я живу? И чего я жду?..»

Почти каждый день из какой-нибудь хибары на виа Пикадилли выносили сколоченный из ящиков гроб. Кто-то на последние гроши купил морфия и ушел из жизни с блуждающей улыбкой человека, которого где-то ждет великое счастье, кто-то умер от истощения, кто-то от старости. Маленькие похоронные процессии медленно тянулись вдоль обрыва с опустевшими норами, и Анна, от нечего делать пристраиваясь к этим процессиям, шла за гробом и с любопытством всматривалась в лица провожающих своих близких на кладбище.

Превратившись в настоящую нищенку, она с такими же оборванными, грязными, вечно голодными старухами и стариками с утра до вечера рылась в мусорных ящиках, отыскивая там кухонные отбросы, а потом, вернувшись в свою лачугу и в изнеможении упав на койку, долго лежала с открытыми глазами, глядя за окно в надвигающуюся ночь.

Ночь была длинной, как дорога в ничто, как пытка и боль. И от этой боли Анна тупела, ей казалось, что она уже давно перестала что-либо ощущать, что-нибудь вспоминать, о чем-то думать. И еще ей казалось, будто она видит маленькую процессию, равнодушно, без скорби и слез шагающую на кладбище. Несут ее, Анну Луганову, и она тоже не скорбит и не плачет, она только всматривается в лица провожающих, надеясь увидеть среди них Алешку… Увидеть последний раз.