Четвертый разворот

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Окончательно убедившись, что жизнь Анны Кругловой теперь в безопасности, Инга вылетела с Сергеем Журавлевым домой.

Дождь прекратился уже двое суток назад, но аэродром так размок, что Сергею с большим трудом удалось поднять машину в воздух. В какой-то момент Инге даже показалось, что летчик хочет прекратить взлет и снова зарулить на стоянку. Она не удержалась, крикнула:

— Взлетим, Сережа, не бойтесь!

— Не бояться? — спросил Сергей. — Ладно, не буду. Какие еще последуют указания?

Инга засмеялась:

— Никаких. Я забыла, что вы потомок «саблезубого тигра».

— Зря, — сказал Сергей. — Этого забывать не надо…

Над ними было чистое небо, а внизу — сплошь покрытая багрянцем земля. Багрянцем отливали до сих пор не сбросившие листьев деревья, нераспаханные после косовицы поля, высокие стога соломы и заросшие кустарниками буераки. А среди этого моря золота — длинные и широкие реки чистой зелени озимых, окаймленные берегами дорог и лесополос.

Глубоким покоем веяло от застывшей в осеннем полусне земли, и Инга чувствовала, как такой же глубокий покой охватывает все ее существо. Для нее это было как бы вновь обретенное чувство, и она отдавалась ему целиком, не оглядываясь назад, в свое прошлое. Она будто растворялась в новизне своих ощущений и, не зная, чем объяснить все то, что с ней происходит, глазами удивленного ребенка, познающего жизнь, смотрела и смотрела на землю, и с губ ее не сходила улыбка. Она обращала внимание на каждую бросающуюся в глаза деталь и все, что видела, запечатлевала в своей памяти.

Вон под крылом самолета мелькнули вербы, по пояс погруженные в воду. Свисшие ветви мокнут в реке, а тени дрожат, как легкая рябь, поднятая порывом ветра… Инга и раньше видела такие же погруженные в воду вербы, но раньше они вызывали в ней чувство грусти. Какая-то неизбывная печаль, казалось ей, таилась в опущенных ветвях, день и ночь зябнущих в холодной реке. Печаль и вечная, безысходная тоска. Глядя на них, она и сама сжималась словно от холода, точно это не ветви, а ее голые руки безвольно упали в воду и у нее нет сил поднять их. Сейчас она думала совсем не так. Это их Обычная жизнь, удали от них реку, и они зачахнут, умрут от жажды, как человек умирает в безводной пустыне. И вовсе не печаль и тоску испытывают они, а трепетную радость бытия. Плещутся и плещутся их ветви-руки в прохладной воде, пьют и пьют их корни чистую влагу, дающую им жизнь…

Потом Инга увидела на реке караван барж, идущих вниз, к взморью. Работяга-буксир, наверное, старался изо всех сил, но сверху все равно казалось, что караван стоит на месте. Мимо него промчалась «ракета», проплыл огромный пассажирский теплоход, а вслед за ним, обгоняя баржи, прополз танкер. По реке туда-сюда сновали катера, вспенивали воду глиссеры, скользили под парусами яхты, неуклюже покачивались на волнах насквозь просмоленные рыбачьи байды. Могучая река, как всегда, жила большой напряженной жизнью, в этом не было ничего удивительного и ничего необыкновенного, только раньше, видя эту картину, Инга мало обращала на нее внимания, потому что действительно не видела ничего удивительного и необыкновенного. Сейчас же она смотрела на все это так, словно видела впервые, словно вот только теперь по-настоящему начинала понимать, что именно в этом вечном движении и заключена сущность жизни. Жизни всех, и ее, Инги Весниной, в частности…

Сергей сказал:

— Посмотрите, Инга Павловна!

Слева от них и чуть пониже летел длинный клин диких гусей. Вожак тревожно оглядывался на машину, но, видимо, не подавал никаких команд, и клин не рассыпался, только становился плотнее, короче, точно птицы, почуяв опасность, теснее прижались друг к другу, готовясь к обороне. Потом вожак все-таки подал какой-то знак, клин дрогнул, правое крыло его потянулось в сторону и через минуту подстроилось к последнему на левом фланге гусю.

— Здорово, черт возьми! — восхищенно воскликнул Сергей. — Вы видели, как они перестроились? Только сейчас был клин — и уже пеленг! Вот это организация!

— И все-таки им нелегко, — сказала Инга. — Они смертельно устали. Видите, как они тяжело машут крыльями? Это ведь, наверное, перелетные?

— Похоже. Тянут с севера.

Гуси отстали, их давно уже не было видно, а Инга никак не могла избавиться от чувства жалости к уставшим птицам, которым предстоял долгий и трудный путь. И сама удивлялась своему чувству, потому что оно было уж слишком острым и не совсем понятным. Да ведь она сегодня все воспринимала слишком остро и необычно.

Неожиданно Сергей Журавлев сказал:

— Все-таки вы знатно провели хромулю! Дали ей пинка под зад — и будь здоров!

Инга улыбнулась:

— С ней только так и надо!

Она никогда не слышала, чтобы летчики говорили — «смерть». Они называли ее только хромулей.

— А если бы она оказалась сильнее? — спросил Сергей. — Говорят, вы очень рисковали… Ведь Анна Круглова была почти безнадежной.

— Почти, — рассеянно заметила Инга. — Почти, но не окончательно… А теперь она будет жить…

«Будет жить! — мысленно повторила она. — Аннушка будет жить…»

И вдруг как-то сразу все стало на свое место. Вот, оказывается, откуда необычность и острота ее чувств. То сильное и светлое, что вошло в нее вмиг, когда Анна Круглова открыла глаза, продолжало жить, оно стало теперь неотъемлемой частью ее души, ее мыслей и ощущений. Инга как бы вобрала в себя и жизнь Аннушки, человека, которого все любили, который, наверное, смотрел на мир так, как смотрит на него сейчас сама Инга. Это Аннушка подумала о том, что вербы не знают печали, это она прониклась таким горячим участием к усталым птицам.

«Какими же крепкими нитями надо быть связанным с жизнью, — думала Инга, — чтобы самому стать неумирающей частичкой ее! И кто же, в конце концов, теперь я сама: Инга Веснина, потерявшая со смертью Романа веру в жизнь, или Анна Круглова, неистребимо любящая жизнь? Я есть я, — сказала она. — Но я неотделима от тех, кто рядом со мной. Неотделима от их страстей, болей и радостей. В этом и есть человеческое счастье…

— Вы чему-то улыбаетесь? — спросил Сергей.

Инга кивнула:

— Птицы долетят до своих гнездовий, Сережа. Долетят, как бы им не было трудно…

Прежде чем отправиться домой, Инга зашла в штурманскую комнату отряда тяжелых кораблей. Там, если он не в рейсе, должен быть Алеша.

У летчиков была и своя — пилотская — комната, но все свободное время они почему-то проводили в штурманской. Здесь делились новостями, рассказывали о встречах с друзьями, здесь вели веселый треп, без которого жизнь наверняка многое потеряла бы.

В штурманской Инга увидела пилотов, сидящих за столом тесной кучкой. Над ними повисло такое густое облако дыма, что казалось, будто сверху вот-вот хлынет дождь. И ни одного распахнутого окна, ни одной даже просто открытой форточки.

— Не иначе, вы решили погибнуть в дыму и пламени, как настоящие герои баррикад? — сказала Инга.

Никто, казалось, не обратил на нее никакого внимания. Никто даже не обернулся в ее сторону. Но она сразу же услышала, как штурман Костя Череднин громко спросил у пилота Сергуладзе:

— А Веснина что? Молчит?

Сергуладзе привычным жестом провел двумя пальцами по черным усикам, мгновение помедлил, потом горячо воскликнул:

— Какой черт молчит? Ты не знаешь Ингу Веснину, да? Она мне говорит: «Слушай, генацвали, зачем ты завел такой разговор? Зачем растравляешь мое женское сердце? Я полюбила тебя с первого взгляда — глаза твои черные полюбила, усы твои полюбила, нос твой, похожий на гору Казбек, тоже полюбила. Ты, говорит, Сергуладзе, красивый, как витязь в тигровой шкуре, можно, скажи, не полюбить тебя?» Я отвечаю: «Конечно, нельзя, но если хочешь за меня замуж — иди в мой экипаж стюардессой. Чтобы куда я, туда и ты. Чтобы, говорю, мои глаза день и ночь тебя видели. Не увижу тебя — зарежу как барашку на шашлык, потому что я ревнивый человек, горячий человек…»

— А она что? — спросил второй пилот корабля, маленький, худенький, с большими девичьими глазами парень лет двадцати двух. — Она сказала «да»?

Инга молчала. Она, конечно, была уверена, что до ее прихода здесь говорили совсем о другом, что и штурман Череднин, и Сергуладзе, и все, кто здесь есть, переключились на нее в тот самый момент, когда она вошла в комнату, переключились мгновенно — этот их излюбленный прием она давно знала и сейчас, еле удерживаясь, чтобы не расхохотаться, тихонько стояла у дверей, ожидая, что будет дальше.

— Она не сказала ни да, ни нет, Вано, — ответил Сергуладзе. — Она сказала так: «Не знаю, как поступить. Пойду за тебя замуж — Алешка Луганов меня зарежет, не пойду — сама умру от тоски по тебе. Ну что мне, Сергуладзе, делать?» А я говорю: «Хочешь, Алешку зарежу, чтоб не мешал? Тогда все в порядке будет…» В общем, вопрос пока открытым остался… Хо, смотрите, Инга Веснина в гости к нам пришла! Гамарджёба, Инга Павловна, каким ветром занесло сюда?

— Случайно, — сказала Инга. — Слышу, кричит кто-то. А вдруг, думаю, это Сергуладзе режет кого-то? Ему ведь человека зарезать — раз плюнуть. Легче, чем барашка. Ну, сперва испугалась, потом решила: пойду посмотрю. Не каждый ведь день увидишь, как режут людей…

— Замечательно, генацвали! — засмеялся Сергуладзе. — Ты — наш человек… Костя, начштаба идет. Приготовься…

Начштаба, уже старичок, списанный с неба лет двенадцать тому назад, вошел в штурманскую в тот момент, когда штурман Череднин, сцепив на груди пальцы, говорил:

— …и — лобовой удар! Треск, гул, дым, все к черту перемешалось, ничего не разглядишь, точно конец света настал. Виктор кричит: «Эй, люди, разбегайтесь, сейчас взрыв будет!» Я тоже что-то кричу, а сам чувствую, как все во мне дрожит, и я не знаю, что делать — совсем растерялся. А потом…

— Когда это случилось? — глухо спросил кто-то из пилотов.

— Час назад, не больше.

Череднин глубоко вздохнул и ладонями закрыл глаза. Вся его поза являла собой оплошное отчаяние. Инга увидела, как начштаба заметно побледнел, губы его дрогнули, и, присев на краешек стула, он проговорил:

— А я ничего не знаю… Только сейчас приехал из управления. Кто это был, Череднин?

Инга хотела уже вмешаться, но Череднин вдруг как ни в чем не бывало спросил:

— Что — кто, Андрей Федорович? Вы о чем? Это я рассказываю, как мой сынишка имитировал столкновение своей пожарной машины и молоковоза. Пристроил, подлец, крохотные бачки с бензином, и когда лобовой удар — колоссальный эффект.

Начальник штаба встал и долго смотрел на Череднина. Потом, наконец, сказал:

— Вы… Вы отдаете себе отчет? И когда вы вообще прекратите свои идиотские шутки? Вам не стыдно? Вам не стыдно, я вас спрашиваю, штурман?

Череднин удивленно пожал плечами:

— Клянусь небом, ничего не пойму! Человек рассказывает об интересной игре своего сынишки, а ему за это читают мораль. Ты что-нибудь понимаешь, Сергуладзе?

— Я? — Сергуладзе ухмыльнулся. — Я тоже клянусь, что ничего не понимаю. У нас на Кавказе… Кстати, я давно собираюсь пригласить вас в Кахетию, Андрей Федорович. Кахетия — это сказка. Так когда-то сказала моя дальняя родственница царица Тамара. А она была самой красивой женщиной на воем белом свете. Самой красивой после Инги Весниной. Правильно я говорю, товарищ начальник? У нас в Кахетии есть закон: когда в дом входит гость, его целует девушка. Мы обойдем с вами тысячу домов, и нас будут везде целовать…

Начальник штаба подошел к Инге и, взглянув на нее, спросил:

— Вы где-нибудь еще видели таких балбесов, Инга Павловна? Уму непостижимо! Взрослые ведь люди… — Потом засмеялся: — Сотни раз они проводили меня на этой мякине, а я всякий раз попадаю на их крючок.

Он вышел. А в штурманской появился Юта, в реглане, руки в карманах, в зубах — трубка. Все встали и низко, почти до самого пола, поклонились:

— Здравствуйте, профессор!

Юта небрежно бросил:

— Привет, бездельники. — И протянул обе руки к Инге; — Мадам, выражаю искреннее сочувствие по поводу того, что вам пришлось разделять компанию этих людей. Представляю, как вы страдали!

Инга спросила:

— Где Алеша? Вы из рейса?

— Так точно, мадам. И разрешите вам доложить: это был необыкновенный рейс. На борту нашего аэроплана находилось двадцать юных спортсменок-гимнасток, красота и грация которых покорили весь экипаж. Нет, я не шучу. В жизни не видал ничего подобного. Огонь, а не девушки… Как козочки, прыгают от иллюминатора к иллюминатору, визжат от восторга, поют, смеются. Все им интересно, все им надо знать, всюду суют свои мордашки… Мы, ослепленные и пораженные невиданным зрелищем, дважды сбивались с курса… Вы понимаете? Командир корабля потерял голову в первую же минуту, а за ним и все остальные… Да вот и сам командир, мадам, могу вам его представить. Он, кажется, уже пришел в себя…

Алеша крикнул:

— Инга!

И так стремительно шагнул к ней, будто боялся, что она вот-вот может исчезнуть и он опять ее долго не увидит. На какое-то мгновение ему, наверное, стало неловко, он словно устыдился и своей стремительности, и радости, которую не мог скрыть, но потом все-таки обнял ее и поцеловал в висок.

Сергуладзе разочарованно присвистнул:

— Хо! В Кахетии встречаются совсем не так. Хочешь, Алеша, я покажу…

Юта сказал:

— Без дураков! Мы сами знаем, что делаем.

— А ты какая скрипка? — спросил Сергуладзе. — Почему пищишь, а не играешь?

Алеша устало улыбнулся Инге:

— Необычный рейс. Пассажиры изрядно нас измучили. Кто-то выдумал какой-то слет первых поварих общественного питания. Старушкам по шестьдесят, по семьдесят, а их — в самолет. Через полчаса началось: у одной — сердце, другую — тошнит, у третьей — барабанные перепонки…

— Огонь, а не девушки! — сказал Череднин, взглянув на Юту. — Сила, молодость и красота!

— Грешно смеяться над старостью, — заметил Юта. — Правильно я говорю, командир?

— Как козочки, прыгают от иллюминатора к иллюминатору.

— Не кощунствуй! — крикнул Юта. — Доживи до их лет, ты запоешь не такое.

— Пойдем, Алеша, — сказала Инга. — Пойдем, ты устал.

Проходил день за днем, а Ингу не покидало ощущение той обновленности, которая завладела ею в маленькой участковой больнице затерянного среди дождей села. Словно нежданно-негаданно подул свежий ветер и в клочья разорвал давно висевшие над землей мрачные тучи, когда-то закрывшие чистое небо. Стало светлее и стало легче дышать. Это и радовало Ингу, и пугало ее. Она не могла не замечать, что и Алеша становился другим. Куда девались его раздражительность, напряженность, которые угнетали обоих.

Раньше, бывало, он приходил с полетов если и не усталым, то каким-то поникшим, точно груз, давивший на его плечи, не давал ему возможности выше поднять голову, идти свободно и легко. Обычно он чуть ли не на цыпочках приближался к дверям Инги и подолгу стоял за порогом, прислушиваясь к тишине. Потом входил в ее комнату и, увидев Ингу, молча сидевшую на диване, присаживался рядом с ней. И тоже молчал.

Это были томительные часы. Они отдаляли их друг от друга. Отдаляли все больше и больше…

Теперь Алешу было не узнать. Если ему приходилось возвращаться домой позже Инги, он, еще с улицы завидев в ее окне свет, стремглав взлетал по ступенькам лестницы и кричал из прихожей:

— Инга, встречай гостей!

Она открывала дверь своей комнаты и, взглянув на него, спрашивала:

— А где же гости?

Он смеялся:

— А меня ты не видишь? Или я для тебя — пустое место?

Она подходила к нему, ладонями проводила по его лицу и говорила, глядя ему в глаза:

— Ты для меня не гость, Алеша. Ты и прежде не был для меня гостем, а сейчас…

— Что — сейчас?

— Не лукавь. Ты все знаешь…

— Не все, Инга.

— Чего ж ты не знаешь?

Алеша садился у окна и долго смотрел на бьющиеся об уличный фонарь снежинки, на тонкие полосы незлой поземки, наметающей маленькие сугробики. И говорил:

— Мне всегда кажется, что здесь какая-то игрушечная зима. Хотя бы раз по-настоящему завыла метель. Чтоб ни зги не видно, чтобы как в песне, помнишь: «Вьюга смешала землю с небом, черное небо — с белым снегом…» Не знаю, как тебе, а мне это нужно.

— Для чего?

— Для того, чтобы снова посмотреть в прошлое…

— В прошлое?

Он хотел увидеть Клима Луганова. Там, в зимней тундре, в ледовых разведках… Ветер уносит льдину, а на ней — рыбаки. «И у каждого из них — свой Алешка…»

— В какое прошлое? — спрашивала Инга. — В наше?

Теперь она смотрела на Романа. А он смотрел на нее. Опять? Опять начнет собираться в Кедровую падь? Вот этого он и не учел. Он не хотел, чтобы Инга навсегда забыла о том, что осталось позади, но она должна понять: если начинать жизнь сначала, то только без груза прошлого. Пусть оно всегда будет рядом, пусть Роман и Ольга всегда сидят за их столом, но не надо ни горечи, ни скрытых тяжелых взглядов.

— Нас двое, Алеша, — говорила Инга.

— Да.

— Мы двое — и наша память. Но она не станет нас упрекать. Потому что жизнь — не одно лишь прошлое. Теперь ты понимаешь все?

Она смотрела на него так, словно перед ней был упрямый ребенок.

Алеша говорил:

— Не смотри на меня так. Ты ведь все понимаешь…

Да, она все понимала. Она просто хотела обмануть и себя, и его. Совсем немножко. Но Алеша отвергал даже этот маленький обман. Он требовал абсолютной ясности. Они были привязаны друг к другу очень прочно, и эта привязанность росла с каждым днем. Теперь им не просто казалось, они были уверены, что не могут обойтись друг без друга. Но хватит ли им только этого? Может быть, привязанность, — родившаяся еще в тот день, когда они оба так неожиданно осиротели, это только чувство жалости друг к другу, только желание помочь друг другу справиться с бедой? И не случится ли так, что пройдет несколько лет, их горе совсем растворится во времени и они вдруг почувствуют, как нити, связывающие их, рвутся и души их обволакивает пустота.

«Она не смогла бы пережить еще одно потрясение», — думал Алеша. Думал о ней, а не о себе. Потому что в своих чувствах он был уверен…

Однажды зима все-таки прорвалась сквозь невидимые преграды южных меридианов. И как-то сразу дохнуло далеким Севером, небо над застывшей рекой стало похожим на небо зимней тундры, и вьюга завыла так же, как воет у берегов студеного моря.

К полуночи ветер совсем озверел. Снежные залпы бились в глухую стену дома, и казалось, что огромное здание дрожит от страха. Косые, плотные струи снега мчались у окна с такой быстротой, точно мимо неслись табуны диких коней, неслись в неведомое, слепые от ярости, ржали, дробно стучали копытами и в каком-то неистовстве размахивали белыми гривами. Эти белые спутанные гривы хлестали плафоны фонарей, метались по крышам, больно секли лица людей, спешащих укрыться в подъездах. А сверху, с низко нависших над землей туч, сыпала дробь ледяной крупы, насквозь прошивая наметенные у заборов сугробы.

Инга не спала. Сидела, укутавшись в плед, на диване, рассеянно глядя на огонек ночника и прислушиваясь к вою пурги. Что-то полузабытое и близкое в одно и то же время было в этой ураганной ночи, а Инга испытывала такое чувство, будто все, что происходит за окном, — это нереально, это просто след ее памяти, выхватившей из прошлого кусочек ее жизни. Когда-то она вот так же сидела, укутавшись в плед, и слушала, как неистовствует непогода, цепенея не то от страха, не то от предчувствия чего-то недоброго… Да, это было под Новый год. Она ожидала тогда Романа.

Как ни странно, но при этом воспоминании она не испытала той острой боли, какую испытывала прежде, когда начинала думать о Романе. Просто легкая грусть, будто она сквозь плотный туман заглянула в детство, которого ей жаль, но к которому не бывает возврата. Ушло оно — красивое, яркое, неповторимое — и она смирилась с мыслью, что ушло оно навсегда.

И вдруг она услышала голос Алеши:

— К тебе можно?

Инга как-то машинально взглянула на часы. Шел третий час ночи. Никогда еще Алеша не приходил к ней так поздно. Наверное, буря и ему не дает спать.

— Конечно, входи! — сказала она.

Он сел рядом с ней, раскурил трубку и только потом сказал:

— Слышишь? Буря! Настоящая… Наша. А ты почему не спишь?

— Грешно в такую бурю спать. Надо слушать.

— Правильно. Но я подумал: все это надо слушать вдвоем. Вот и пришел. Хочешь, будем молчать? И каждый о своем думать. Хочешь?

— Хорошо.

— Нет, давай не так. Ты начинай думать обо мне, а я о тебе. И больше ни о чем. Согласна?

— Согласна.

— Только тихо. Чтобы кроме воя пурги — ни звука. Все молча.

— Все молча.

— А как она воет. Песня… Ты это чувствуешь, Инга? Песня тундры. Видишь, как сквозь тугой колючий ветер, оседая на задние лапы, пробивается к чумам стая голодных волков. Буря сбивает их с ног, валит в сугробы, но вожак, матерый, израненный в битвах волк, продолжает ползти на брюхе. Его манят человеческое тепло и волшебный запах оленьего пота. И за ним полает вся стая. Изредка замирает, потом поднимает морды кверху и начинает выть. Это тоже песня тундры. Песня тоски, голода и одиночества. Волков в стае много, но каждый из них одинок. И каждый поет только свою песню… А ветер становится все свирепее, тучи летят все быстрее, и снежные смерчи крутят в кромешной тьме тысячи тонн заледенелого снега… Ты видишь все это, Инга?

— Вижу. И нас с тобой вижу… Мы с тобой тоже часто бывали одиноки. Тебе ведь часто бывало холодно?

— Всегда, когда ты от меня уходила.

Инга не узнавала себя: она сама, сама начала разговор, которого так боялась.

Она сняла с себя край пледа и второй его половиной укутала плечи Алеши. Он положил трубку на ночной столик и придвинулся поближе к Инге, придвинулся, может быть, просто так, чтобы удобнее было сидеть, но когда ощутил ее обнаженное плечо, ощутил близость всего ее тела, от которого на него пахнуло необыкновенным теплом, он замер, весь как-то сжался. Так же напряженно сидела и Инга, закрыв глаза, положив на колени руки и до боли сцепив пальцы. У нее все меньше оставалось сил противиться вдруг поднявшемуся из глубин ее существа горячему чувству, которое словно подхватило ее и теперь несло невесть куда.

Очень тихо, едва слышно, Алеша сказал:

— Я обниму тебя, Инга.

— Обними.

Он и раньше часто обнимал ее. Наверное, тысячи раз. Крепко сжимал ее плечи, приподнимал с земли и кружил, как девчонку. И Инга обнимала его. И когда встречала после долгой разлуки, и когда провожала в дальний путь. Обнимала нежно, как самого дорогого человека, как самого близкого друга.

И вот он говорит:

— Я обниму тебя, Инга.

И она отвечает:

— Обними…

И оба они понимают, что сейчас это совсем не то, что было прежде, что сейчас это совсем другое…

Алеша отбросил плед, одной рукой притянул Ингу к себе, а другой осторожно откинул ее голову назад и губами прижался к ее глазам. А потом взял ее лицо в ладони и долго смотрел в него, будто вот только теперь увидел и эти влажные полуоткрытые губы, и эти чуть вздрагивающие ресницы, и словно в удивлении приподнятые брови.

Он улыбнулся и спросил:

— Инга, это ты?

— Не знаю, — ответила она. — Не знаю, Алеша.

…Потом она попросила:

— Теперь ты уйди.

Алеша приподнялся на локте, посмотрел в ее слегка затуманенные глаза и не сдвинулся с места.

— Послушай, — сказал он. — Вьюга еще бушует. Слишком длинен был ее путь, чтобы она вот так сразу стихла…

— Да, слишком длинен был ее путь. Но почему ты говоришь так? Ты будто в чем-то не уверен? Тебя что-то тревожит?..

— Это тень тревоги, — сказал Алеша. — Тревога уже ушла. Ты ведь любишь меня?

— Я не хочу, чтобы оставалась даже тень! — сказала Инга. — Слышишь, Алеша, даже тень тревоги…

Недели три спустя после того, как Инга сделала операцию Анне Кругловой, в поликлинику пришел корреспондент областной газеты, молодой человек с густыми бакенбардами, с черной квадратной бородой и с огромными, тоже квадратными, очками на близоруких глазах. Отыскав Ингу, он представился:

— Григоров, спецкор областной газеты. Мне поручено написать о вашем подвиге статью.

— О подвиге? — Инга с удивлением посмотрела на корреспондента. — Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду операцию, которую вы делали в участковой больнице.

— Но… Почему — подвиг?

— Именно так я все себе и представлял! — воскликнул Григоров. — Человек, совершающий что-то необычное, всегда старается остаться в тени. Любопытная черта. Я много об этом думаю и всегда удивляюсь — почему это происходит? Репортеры-ветераны, участники Великой Отечественной войны, рассказывают: самое трудное было написать статью или очерк о герое танкисте, герое летчике или герое разведчике. Не вытянешь, говорят, и десятка слов. «Ну, притащил из тыла немецкого полковника, так что? Это ж работа наша…», «Ну, летал, так в чем дело? Все летают…» Неисследованная область психологии. Вы согласны со мной, Инга Павловна?

Инга невольно улыбнулась. Несмотря на очки, безукоризненно завязанный галстук и белоснежные манжеты, было в этом молодом корреспонденте что-то от старого пирата. Наверное, тут играли роль бакенбарды и борода.

Она сказала:

— Я никогда серьезно не занималась вопросами психологии, молодой человек, поэтому ничего определенного сказать вам не могу. Но у меня есть просьба: не ставьте меня в смешное положение. Говорить об операции в участковой больнице как о подвиге — это смешно, понимаете? Я трусила, отчаивалась, допускала ошибки, порой вообще не знала, что делать, — какой уж тут, простите, подвиг?.. Вы ведь не хотите сделать мне неприятное, правда?

— Что вы! — горячо воскликнул Григоров. — Я, как и многие мои коллеги, восхищен вами. Я ведь уже беседовал с Анной Кругловой, с ее родителями, с колхозниками, с медперсоналом участковой больницы. Слушайте, они все считают вас необыкновенным человеком!

— А вы? — спросила Инга. — Вы тоже считаете меня необыкновенным человеком?

— Конечно! — также горячо и также искренне сказал Григоров.

— Вот это меня и пугает, — проговорила Инга. — И знаете что? Считайте, что наша беседа не состоялась. Скажите там, в редакции, что вы убедились: писать не о чем. Обыкновенная операция…

Инга встала из-за стола, по-дружески взяла корреспондента под руку и повела его к выходу из кабинета. Потом, уже у самой двери, взглянув на его растерянное лицо, улыбнулась:

— Не сердитесь на меня, хорошо? Пройдет немного времени, вы все обдумаете и согласитесь, что я поступила правильно.

Когда Инга рассказала обо всем этом Алеше, он заметил:

— Боюсь, что твой пират все же преподнесет тебе сюрприз. Не такой это народец, чтобы выпустить из рук интересный матерьяльчик… На всякий случай, будь ко всему готова.

— Ерунда! — засмеялась Инга. — Он ведь ничего от меня не услышал…

Однако Алеша не ошибся. Однажды, примерно через неделю, в кабинет Инги с газетой в руках вбежала врач Юровская, держа в вытянутой руке газету, точно флаг. Бросившись к Инге, она обняла ее за плечи и одним духом выпалила:

— Инга Павловна, дорогая, я когда прочитала, подумала: «Господи, живем, работаем рядом, а как мало знаем друг друга». Вы же настоящий герой, милочка! Можно, я вас расцелую? Да вы, кажется, ничего не знаете… — Юровская смотрела на Ингу глазами, полными изумления. — Вы еще не читали? Значит, я первая принесла вам эту радостную весть? Милочка вы моя! — Подбежав к Инге, она чмокнула ее в щеку. — Возьмите, почитайте, только, ради бога, не затеряйте. Я буду хранить эту газету как реликвию… — и убежала, стуча каблучками.

Оставшись одна, Инга долго сидела без движения, глядя на густо подчеркнутые строчки статьи и боясь прочитать хотя бы слово. Но вот, наконец, переборов свой страх, она начала читать.

Заголовок статьи, набранный крупным шрифтом, гласил: «Подвиг врача». И дальше шло:

— Боже мой! — прошептала Инга. — Боже мой, этот пират зарезал меня без ножа. Да его на галеры за это надо было бы сослать. Настоящий пират!

Выпив полстакана воды, она все же заставила себя продолжать. Расписывая, в каких необыкновенных трудностях проходила операция, корреспондент писал:

Инга в отчаянии бросила газету на стол, встала и подошла к окну. «Откуда пират узнал о том, что я говорила с Люпиным? — подумала она. — И что теперь скажет Люпин? Что подумают обо мне все наши врачи? Кто поверит, что я выпроводила корреспондента из кабинета, по существу, ничего ему не сказав?»

У нее было такое чувство, словно на нее выплеснули ушат ледяной воды. Она старалась успокоить себя, убедить, что ни в чем не виновата, но всякий раз, когда ее взгляд останавливался на развернутой газете, стыд и гнев захлестывали ее.

В полдень к ней зашел Люпин. Он холодно поздоровался и, присев на кушетку, сказал:

— Я пришел вас поздравить, доктор Веснина. Хотя я немножко постарше вас и начал делать операции еще в то время, когда вы только переступили порог мединститута, — такого колоссального успеха я не достигал. — Он кивнул на газету и иронически усмехнулся: — Слава, действительно, громкая, и мне ничего не остается делать, как склонить свою голову перед вашим подвигом.

Люпин картинно поклонился и опять усмехнулся — теперь уже зло и презрительно.

— Владлен Сергеевич, — мягко сказала Инга, — я понимаю ваше возмущение, но прошу вас поверить…

— Поверить? — бесцеремонно прервал ее Люпин. — Во что поверить, доктор Веснина? В вашу порядочность? Достаточно того, что вам удалось заставить поверить в нее этого борзописца. Представляю, сколько сил пришлось вам на это израсходовать! Видимо, в ход были пущены и такие вещи, как духовная красота, обаяние и прочие атрибуты, о которых так красочно поведал миру сей Цицерон…

Люпин явно издевался и распалялся все больше. Он должен проучить эту выскочку, бросившую тень на его честное имя.

— Вы только не думайте, Инга Павловна, — сказал Люпин, — что я категорически против такого метода делать карьеру. Каждый делает ее по-своему. Один, чтобы сделать шаг вперед, годами гнет хребет, другой едет в рай на чужой шее, третий скачет в гору на палочках корреспондентов. А почему нет? Две-три статейки — глядишь, и заговорили о тебе, заметили, продвинули. А честность, порядочность — на это можно и наплевать…

— Вы забываетесь, доктор Люпин, — тихо, слегка побледнев, проговорила Инга. И повторила: — Вы забываетесь. Никто не давал вам права меня оскорблять.

— А кто дал такое право вам? — крикнул Люпин. — Кто дал вам право позорить людей, которые сделали побольше вас? Вы молчите?

Инга устало закрыла глаза, потом снова открыла их и сказала:

— Почему вы кричите, Владлен Сергеевич? Если вы говорите о честности и порядочности, то в первую очередь честным и порядочным надо быть самому. Вы со мной не согласны?

— Так… — Люпин побарабанил пальцами по колену и снова проговорил: — Так… Значит, вы и вправду убеждены, что вам удалось сделать невозможное? Что вы — гений? Скажите, Инга Павловна, вам самой не смешно? Неужели вы до сих пор не поняли, что Анну Круглову спасло чудо?

— Чудо? Это чудо спасло бы ее и в том случае, если бы никто ее не оперировал?

— Оно спасло бы ее и в том случае, если бы ее оперировал любой врач. Никакой выдающейся вашей заслуги тут нет. Железный организм — вот это и есть то чудо, которое не дало Анне Кругловой погибнуть. А вы возомнили… Нет, мне трудно говорить об этом серьезно… Да разве только одному мне?..

В комнату постучали, и сразу же на пороге появился главврач Кустов. Взглянув на Ингу и Люпина, он, видимо, сразу же понял, что здесь происходило. Однако как ни в чем не бывало сел рядом с Владленом Сергеевичем и взял со стола газету, с минуту подержал ее в руках и сказал:

— Инга Павловна, если вы не возражаете, я открою вам маленький секрет. Хотите?

— Пожалуйста, доктор, — улыбнулась Инга.

— Эту статью я читал еще тогда, когда она не была напечатана в газете.

— Как? — воскликнула Инга. — И вы не протестовали?

— Против чего? — спросил Кустов. — Против чего я должен был протестовать? К вашему сведению, я побывал, так сказать, на месте происшествия и сам имел возможность убедиться в правдивости слов корреспондента. Вы действительно, как и говорил доктор Люпин, брали на себя страшную ответственность. Не каждый из нас, Инга Павловна, решился бы на подобный шаг. Далеко не каждый, к сожалению, — вздохнул Степан Федорович. — Вы согласны со мной, доктор Люпин?

Люпин встал, прошелся по кабинету и, вплотную подойдя к главврачу, сказал, не скрывая иронии:

— Конечно, доктор Кустов! И я разделяю ваше чувство восторга. Там, в верхах, наверное, спрашивают: «В каком лечебном учреждении работает врач Веснина?» Верхам отвечают: «В лечебном учреждении доктора Кустова».

— Да, — без всякой рисовки ответил главврач. — Я убежден, что «в верхах», как вы, Владлен Сергеевич, изволите выражаться, интересуются, в каком лечебном учреждении работает врач Веснина. И мне очень лестно, когда «верхам» отвечают: она работает там жег где работает и доктор Кустов. Между прочим, в этом же лечебном учреждении работает и доктор Люпин… Ему, наверное, тоже должно быть приятно, что об этом учреждении говорят много хороших слов. Или нет?

Люпин небрежно пожал плечами:

— Я не страдаю излишним чувством честолюбия… Кстати, доктор Кустов, не сможете ли вы мне сказать, откуда вам стало известно, что я предупреждал Ингу Павловну об ответственности?

Инга молчала. Испытывая острое чувство стыда за малодушие Люпина, она хотела сейчас только одного: чтобы скорее закончился этот неприятный для нее разговор и ее оставили в покое.

Неожиданно Степан Федорович рассмеялся. Весело и, как показалось Инге, совершенно искренне.

— Вот уж не думал, — смеясь, говорил Кустов, — что вы можете быть столь наивным человеком, Владлен Сергеевич! Откуда мне стало известно о вашем разговоре с Ингой Павловной. О нем стало известно всему району через минуту после того, как вы положили телефонную трубку. Одна телефонистка сказала другой: «Ты слышала? Аннушке операцию делать нельзя. Никаких надежд!» Другая телефонистка позвонила своей подруге: «Что ж теперь будет? Областной доктор по телефону говорил докторице, чтоб она не рисковала. Все равно, мол, Аннушку не спасти…» И так далее. Нет-нет, Владлен Сергеевич, Инга Павловна тут ни при чем. И никакого преувеличения тут нет… Да вам-то чего, собственно, огорчаться? Предупредить доктора Веснину вы имели право. Полное право, Владлен Сергеевич! — Главврач поднялся с кушетки и, уже направляясь к двери, сказал: — Кстати, Владлен Сергеевич, завтра утром вам надо вылететь в отдаленный район. Видимо, надолго. Недельки на две-три. Вы не возражаете? Ну, вот и хорошо. До завтра.