Чингисхан

Глава XIV ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТЕПЬ

Чингисхан не участвовал в походе на Русь, отправив туда своих военачальников. Сам он задержался в Хорезме. В свои 65 лет он уже не был тем энергичным воином, который когда-то ходил на меркитов и найманов. Он приблизился к закату своей жизни.

Чингисхан уже давно прислушивался к слухам, ходившим в Северном Китае, — о том, что один монах по имени Цю Чуцзи, ученик Ван Чжи, якобы обладает сверхъестественными способностями и даже знает тайну бессмертия. Прозвище его было Шань Шун, что значит Вечная весна. Монахом он стал в 1166 году. После учёбы в провинции Шаньдун — той самой, где за пять столетий до Рождества Христова родился Конфуций, Шань Шун учился у Ван Чжи, основателя одной из даосских сект, известного своим аскетическим образом жизни. Помимо того, что Шань Шун питался в основном фруктами и чаем и пользовался большим авторитетом на значительной части Северного Китая, о нём практически ничего не известно. В 1188 году он даже был принят при пекинском дворе, где его якобы просили остаться при императоре, но монах предпочёл удалиться от почестей ив 1191 году поселился близ Нинь-хая в Шануни.

Даосизм, учение, которое проповедовал Шань Шун, было основано Лао-цзы (Старый Учитель), который жил в VI веке до н. э. Эта «атеистическая религия», возникшая на почве конфуцианства, затем распространилась среди всех классов китайского общества. Даосская школа была порождена религиозным кризисом, которым в V–III веках характеризовалась интеллектуальная жизнь Китая. Многие мыслители, настроенные против официальной религии с её понятиями о взаимоотношениях человека и божеств, выступили против самой идеи священных обрядов, которые превращали культ в подобие торговой сделки между человеком и богами, полностью лишёнными сознания и движимыми исключительно оккультными силами. Уставшие от официальной религии, которая была создана для обеспечения социального равновесия, они искали доктрину, которая принимала бы во внимание сознание индивида, его внутреннюю, духовную жизнь. Отсюда — идея взаимодействия микрокосма человека и макрокосма Вселенной, позволяющая найти единственно верный путь, ведущий к Дао (Небесный путь). Согласно даосскому учению, происходит непрерывная трансформация внешних начал этого пути — ин и янь, — чтобы строго соответствовать порядку, существующему в природе. Требованиям морали и конфуцианским правилам даосизм противопоставляет свой идеал жизни, в которой индивид вновь обретает совершенную простоту и созвучие ритмам мироздания.

Согласно каноническим текстам даосизма — «Дао Дэ Цзин» («Книга Пути и Добродетели»), приписываемой Лао-цзы, «JIe-цзы» («Книга учителя Ле»), «Чжуан-цзы» («Книга учителя Чжуана») — существуют несколько состояний, в которые попадают души людей после смерти: пребывание в могиле, существование в Девяти Темнотах Жёлтых Источников, жизнь рядом со Всевышним Господином. В даосизме существует целый пантеон бессмертных и блаженных наяд источников и духов гор.

Есть также гипотеза, согласно которой учение это было придумано библиотекарями, хранителями государственных архивов — чрезвычайно скрытной и консервативной корпорацией, ревниво оберегавшей свои знания в тех видах деятельности, которыми занимались тогда немногие, — в медицине, фармакологии, диетологии, а также в механике, астрологии, магии, гадании. По-видимому, именно это обстоятельство наряду с присущим даосизму культом природы позволило ему вербовать прозелитов за счёт официальной и почти государственной религии — конфуцианства.

Начиная с VI века в даосизме сложилось духовенство со своей иерархией, было возведено множество храмов. С новым вероучением стали сближаться аристократы, искавшие религиозного обновления. Сложные даосские ритуалы и литургия, аскетические практики не могли не привлечь монархов и интеллектуалов, готовых посвятить себя даосизму. К тому же считалось, что даосы умеют превращать загрязнённую воду в чистую, общаться с небесными божествами и даже способны раздобыть рецепт эликсира бессмертия. Поэтому некоторые из них пользовались большой известностью, особенно выходцы из провинций Сычуань и Шаньдун, где зародилось это вероучение. Из Шаньдуна происходил и Шань Шун. Он был не только алхимиком и астрологом, но и мыслителем.

Чингисхан решил пригласить к себе этого святого человека, слава о котором дошла до степей Монголии. Воитель, ставший, по выражению Джувейни, «Владыкой мира», вероятно, готовился к другим завоеваниям, которые не совершаются с помощью сабли.

Китайскому монаху было 72 года, когда он получил послание от хана. Несмотря на свой почтенный возраст, он решил предпринять долгое путешествие к летучему центру Монгольской империи. Решение довольно неожиданное: ведь он отправлялся к завоевателю его собственной страны, к тому, кто был повинен в её опустошении. Когда посланцы хана предложили ему ехать в караване повозок, в которых перевозили женщин, предназначенных для утех кочевого двора, Шань Шун якобы ахнул от возмущения. Конечно, его как философа-конфуцианца не могло не задеть, что учёного человека ставят на одну доску с женщинами.

Итак, в марте 1221 года Шань Шун выехал из окрестностей Пекина и медленно последовал дорогами, над которыми носились последние зимние бури и которые вели в земли всё более и более засушливые. Монаха сопровождал один из его учеников, который тщательно записывал и большие, и мелкие события, которыми было отмечено их долгое паломничество через Центральную Азию. Шань Шун был не первым из китайских путешественников, прошедших по этим землям. Ещё в 138 году Жань Клан встречал варваров юэджи к северу от Амударьи во время путешествия, которое привело его в Согдиану и Фергану. Между IV и XI веками буддийские монахи ходили в Индию, и были собраны путевые записи Фа Сяня (около 414 года) и Сюань Цзана («Записки о западных землях»), написанные в середине VII века. Позднее, в эпоху правления династии Тан, имперские комиссары Сю Канцзу и Сун Хуан писали отчёты о Джунгарии[20] и Туркестане, а также о чжурчжэнях и киданях.

Рассказ Шань Шуна («Паломничество на Запад Совершенного Шань Шуна») в редакции его ученика — это достоверный путевой отчёт, который во многом согласуется с описаниями, оставленными европейцами Гийомом де Рубруком и Сен-Кентеном. В этом рассказе подробно зафиксировано всё, что вызвало удивление пекинского интеллектуала, отправившегося к самому могущественному «варварскому» властителю обитаемого мира.

В конце апреля 1221 года, когда зима подошла к концу, Шань Шун достиг берега реки Халха, где стоял лагерем Тэмуге, младший брат великого хана. «Лёд начинал таять, и из земли появлялась молодая трава. Там праздновали свадьбу, приехали многие монгольские вожди, которые привезли с собой кобылье молоко. Мы видели несколько сотен повозок чёрного цвета и ряды войлочных шатров. На седьмой день Учитель (Шань Шун) был представлен принцу, который спросил его о способах продления жизни».

Шань Шуна не пригласили на свадебную церемонию, которая проходила в самом лагере кочевников, но Тэмуге распорядился передать даосскому монаху сотню лошадей и быков, чтобы снабдить его одновременно и транспортным средством, и продовольствием для сопровождающих на пути вплоть до пределов Афганистана, где в то время находился великий хан. Заметим, что гость не воспользовался Великим шёлковым путём, самой короткой дорогой от Пекина до берегов Амударьи. Начиная от Люояня, колыбели китайской культуры, Шёлковый путь разделялся на два направления: одно — на север пустыни Такла Макан, другое — на юг, через Хотан и Яркенд. Шань Шун же углубился далеко на север, пройдя через Монголию и Джунгарию. Этот большой крюк даёт повод поставить вопрос о степени самостоятельности народа сися и о реальном контроле монголами Западного Китая. Дело в том, что империя Си Ся Миньяг, попавшая в вассальную зависимость от Чингисхана в результате нескольких конфликтов 1205–1209 годов, отказалась предоставить китайскому путешественнику отряды конницы.

Пройдя по левому берегу реки Керулен, Шань Шун направился на восток, к верхнему течению Орхона. В середине лета он достиг ханской орды, где находились жёны и наложницы Чингисхана, ожидавшие возвращения своего господина. Бортэ приняла даосского монаха и угостила его кумысом и разными «белыми кушаньями». Китайские принцессы передали ему тёплую одежду (хотя дело было в середине лета) и разные подарки. Шань Шун отметил, что лагерь кочевников состоял из нескольких сотен войлочных юрт, паланкинов и более или менее постоянных «павильонов». В конце июля монах продолжил свой путь. По дороге он иногда встречал кучи камней: «Вершины гор были ещё покрыты снегом. У их подножия часто попадаются тумули. На их склонах мы иногда замечали следы жертвоприношений духам гор». Шань Шун прошёл недалеко от развалин города Холюосяо и углубился в пески, с которых начинались засушливые земли мусульман.

В середине августа путник дошёл до города Чинкай-Балгасун, где увидел колонии военнопленных, в основном китайских, согнанных для выполнения разных работ. Среди них Шань Шун встретил бывших наложниц Цзинского двора, которые, увидев его, не могли сдержать слёз. Местный градоправитель Чинкай, ссылаясь на распоряжения великого хана, попросил путешественника ускорить ход каравана. Шань Шун поторопился, но трудности перехода замедляли продвижение. Приходилось то толкать повозки по крутым склонам, то придерживать на опасных спусках. Пройдя долину Булгун, Шань Шун заметил, что сопровождавшие его караванщики обмазывают головы своих лошадей кровью, чтобы отвести от них злых духов, и дал им понять, что даос не нуждается в таких суеверных приёмах. Впереди уже были видны вершины Тянь-Шаня.

Каравану потребовался целый месяц, чтобы дойти до уйгурского поселения Бешбалык, находящегося в 100 с небольшим километрах к востоку от Урумчи. Дальше дорога стала легче. По пути уже то и дело встречались оазисы, и на поливных землях тянулись ряды фруктовых деревьев и хлебные поля по соседству с небольшими селениями, зажатыми между дюнами. В этих местах, населённых в основном уйгурами, Шань Шуна встречали радушно, поскольку имя его было широко известно, хотя, разумеется, и его ученик, редактировавший путевые заметки, старался показать его в самом выгодном свете. В Джамбалыке Шань Шуна угостили вином и дынями. Наконец, оставив позади последний город, где было заметно влияние буддизма, караван вступил на земли ислама, которые принимали эстафету у Великого шёлкового пути. За озером Сайрам, близ перехода Тайки, путник обратил внимание на мосты через реки, построенные по приказу Чагатая, второго сына Чингисхана.

Тогда, в конце XIII века, монгольские завоеватели, видимо, уже не пренебрегали постоянными городами. Монгольские гарнизоны стали размещать в покорённых городах, управляемых даругаси, наместниками — пока ещё нередко из местных, — которые собирали налоги с населения и обеспечивали поставки оккупантам продовольствия и фуража. Так было и в городе Чингай-Балгасун, бывшей уйгурской столице Кара-Балгасун, который при Чингисхане находился в разрушенном состоянии и в котором тот не соизволил поставить свой шатёр. Не прошло и десятилетия после смерти великого хана, и Каракорум стал настоящим монгольским городом. Сначала это было поселение, называвшееся Хара-Хурэн (Чёрный Пояс), где собирались повозки орду, — подобие лагеря с жилыми юртами знати и военачальников, окружёнными многочисленными юртами служебного назначения, в которых размещались слуги, хранились продовольственные запасы, инвентарь, а также награбленное добро.

«О городе Каракорум да будет вам известно, — писал Рубрук, — что если не считать ханского дворца, то он не больше деревни Сен-Дени, а монастырь в Сен-Дени в десять раз больше того дворца. Там два квартала: один сарацинский, в котором расположены рынки и собирается большое количество татар и послов, — из-за двора, который постоянно находится близ этого города; другой квартал китайский, который заселён ремесленниками. Кроме этих кварталов есть большие здания для секретарей двора». По сведениям Рубрука, в Каракоруме существовали в то время около десятка храмов «идолопоклонников различных народов», две мечети и одна христианская церковь. Город был окружён глинобитной стеной протяжённостью от трёх до четырёх километров с четырьмя воротами.

В октябре 1221 года Шань Шун достиг города Алмалык в центральной части бассейна реки Или, неподалёку от современного города Кульджа. Старец был принят наместником великого хана, который вручил ему подарки, и тот с удивлением узнал, что хлопчатник — это растение. Потом караван пересёк на судах реку Талас, которая была границей земель в Центральной Азии, завоёванных Китаем времён династии Тан. На другом её берегу начинался Мавераннахр. Сопровождавшие монаха знатные монголы предупредили его, что теперь они близки к ханской орде. Сам хан в то время преследовал хорезмшаха Джалал ад-Дина до границы Индии. Весь декабрь Шань Шун провёл в Самарканде.

Наконец, весной 1222 года, через год после начала своего путешествия, Шань Шун прибыл к Чингисхану. Сначала он познакомился с Елюй Чуцаем (которого китайцы называют Его Превосходительство Цзи-ляо), а 16 мая великий хан принял своего гостя со следующими словами: «Тебя приглашали другие государи, но ты отклонил их предложения. И всё же ты прошёл десять тысяч ли, чтобы увидеться со мной. Я благодарен тебе за это».

Почувствовал ли старец в этих приветственных словах властную интонацию? Во всяком случае, ответ его был довольно утончённым: «Горный отшельник, я пришёл к Вашему Величеству. Это была воля Неба».

Чингисхан, веривший во всемогущество Синего неба, не мог, по крайней мере публично, выразить своё отношение к тонкому намёку на пределы его власти и предпочёл сразу перейти к делу. Авторитет даосского монаха зиждился на его предполагаемых способностях управлять некими потусторонними силами и знании секрета напитка, гарантирующего бессмертие. «Святой человек, какой эликсир бессмертия привёз ты мне из твоей далёкой страны?» — «Я знаю средства для продления жизни, но не знаю ни одного для бессмертия», — мудро ответил китайский монах. Чингисхан, должно быть, оценил откровенность своего гостя и в знак своего расположения предложил ему поставить свой шатёр к востоку от его собственного.

Неизвестно, был ли хан разочарован словами старого монаха. Действительно ли он верил в существование такого эликсира? Его вопрос к монаху даёт повод считать, что в верованиях того времени он не был исключением, но главное — он был обеспокоен состоянием своего здоровья. И не случайно: ведь он скончался через пять лет, в тот же год, что и Шань Шун.

Был ли Чингисхану интересен китайский мудрец и без эликсира бессмертия? Когда завоеватель вновь отправился в поход на Хорасан и в земли современного Афганистана, старец предпочёл пойти в Самарканд. Атмосфера большого города, несомненно, подходила ему больше, чем быт военных лагерей. Его ученик Ли Чжишань сообщает, что старый учитель поселился в одном из городских особняков, где с ним прекрасно обращались. Он познакомился с местными учёными людьми, с образованными иранскими чиновниками, принимал киданей, перешедших на службу к монголам, и даже встречался с китайским врачом Угэдэя, сына Чингисхана. В путевых записках Шань Шуна беды, свалившиеся на государство хорезмшахов, едва упоминаются. И всё же есть свидетельства того, что даосский монах не был равнодушен к страданиям покорённого захватчиком мирного населения. Он даже попросил у одного градоправителя разрешения поддержать и утешить горожан, чьи дома были сожжены.

По отношению к войне монголов с государством хорезмшахов даосский монах сумел сохранить своё независимое мнение, даже если открыто и не высказывался о событиях, свидетелем которых ему довелось стать. В сентябре 1222 года, когда Чингисхан вновь призвал его к себе, он явился, но напомнил хану, что, согласно китайскому обычаю, даосский учитель освобождается от куту — коленопреклонения с касанием лбом пола. Монгольский повелитель милостиво позволил своему гостю стоять перед ним во время приёма. Вскоре после этого Шань Шун, ссылаясь на диетические предписания даосизма, отказался от кумыса, чашу с которым предложил ему Чингисхан. А потом старец дал понять покорителю мира, что не прочь вернуться домой: «Горный отшельник посвятил долгие годы поиску Пути и любит тишину. Когда я нахожусь рядом с Вашим Величеством, меня постоянно тревожит шум, который производят ваши воины, и я не могу сосредоточиться». Объяснение было вполне откровенным: обстановка в лагере — солдатский гвалт, споры и драки конюхов, насилия над рабами и военнопленными, громкие песни во время пьяных кутежей — конечно, не могла привлечь китайского интеллектуала. Выслушав от толмача перевод этих слов гостя, Чингисхан решил отпустить старого монаха на родину.

Шань Шун осуждал разрушения, массовые высылки и казни, совершавшиеся монгольскими оккупантами. Несмотря на эту критику, хан продолжал встречаться со своим гостем. Когда тот излагал ему основы даосизма, Чингисхан велел своим жёнам и военачальникам покинуть шатёр, и там остались только два собеседника, толмач и несколько самых доверенных людей. По-видимому, хан хотел придать своему разговору с мудрецом характер частной беседы, но распорядился сохранить отчёты об их встречах. Из рассказа, записанного учеником монаха, следует, что тот изложил своему державному хозяину некоторые принципы даосской философии. Он, например, сказал ему следующее:

«Сейчас все, от императоров и принцев до самых простых людей, при всех их различиях сходны в одном: все они обладают «естеством». Все императоры и монархи суть небесные существа, изгнанные с неба. Если они сумеют быть добродетельными на земле, то на небе займут ещё более видное место, чем прежде. Попробуйте спать в одиночестве целый месяц. Вы будете удивлены увеличением ваших интеллектуальных способностей и притоком энергии. Древние говорили: «Принимать лекарство в течение тысячи дней помогает меньше, чем если провести в одиночестве одну ночь»».

Неизвестно, понял ли Чингисхан глубинный смысл этих слов. Монгольский завоеватель был далеко не таким неотёсанным и грубым, как его иногда описывают. Способный постигать суть явлений, он был склонен интересоваться новыми для себя идеями, и нельзя исключать, что этот воин мог извлечь из поучений Шань Шуна что-то для себя полезное. Крайний аскетизм, цельность и сила характера даосского монаха не могли не привлечь его. Как уже отмечалось выше, Чингисхан интересовался разными религиями. Быть может, в данном случае это и было простое любопытство в отношении неизвестных ему верований?

Когда в ноябре 1223 года старый философ выразил желание вернуться в Китай, стояли уже сильные холода. Из-за непогоды путешествие могло оказаться опасным для старца. Чингисхан предложил ему повременить с отъездом. Сам он ожидал приезда сыновей, чтобы вместе с ними вернуться в Монголию. Почему бы им не отправиться в путь всем вместе? И Шань Шун согласился. Быть может, он хотел посмотреть на сыновей великого хана? Или же ему было приятно общаться с властелином, которого в глубине души он надеялся наставить на путь, более соответствующий даосскому учению? Или же он просто-напросто решил, что благоразумнее перезимовать в Мавераннахре?

Новый год по китайскому календарю (2 февраля 1223 года) Шань Шун встретил в компании своих спутников и придворного врача-астролога. 10 марта Чингисхан во время охоты на кабана упал с лошади. В летописи говорится, что это случилось, когда хан пошёл на раненого свирепого вепря. Скорее всего, авторы хроники добавили от себя это романтическое обстоятельство. Хана перенесли в шатёр, его состояние внушало тревогу. Ему было тогда около семидесяти лет, и опасались какого-нибудь повреждения внутренних органов. Навестивший его Шань Шун заключил: «Это падение — предупреждение с небес». Потом он отчитал хана, заявив, что в его возрасте уже не охотятся. Чингисхан ответил, что знает Шань Шуна как мудрого советчика и отныне будет считаться с его мнением. Но добавил, что ему невозможно обойтись без того удовольствия, которое доставляет охота.

По этому последнему разговору между всесильным владыкой и даосским монахом можно судить, насколько различны характеры этих людей. С одной стороны — предводитель варваров, жадный до власти и удовольствий. С другой — интеллигент, аскет, человек сдержанный, следующий этическим правилам и глубоким убеждениям, которые предполагают преображение индивида, а не окружающего мира. Не будучи советником властелина, старый монах умел его критиковать, хотя и не мог никак повлиять на решения завоевателя. Но как преданный адепт даосского учения он, возможно, и пытался это сделать.

В апреле 1223 года Шань Шун покинул ставку великого хана. Тот вручил ему разные подарки и скреплённый собственной печатью декрет, который освобождал учеников мудреца от всяких налогов.

Весной 1223 года Чингисхан оставил район Самарканда, где проводил зиму, и отправился вдоль северного берега Сырдарьи в район Ташкента. Теперь хан был хозяином обширной империи, простиравшейся более чем на четыре тысячи километров с запада на восток — от Самарканда до Пекина. Его армия, состоявшая не только из монгольских, но и иноземных формирований, уводила с собой тысячи пленных, среди которых были члены семьи хорезмшахов. Все они были обречены на долгую неволю в Монголии.

В конце весны и начале лета 1223 года Чингисхан остановил свой летучий двор (орду) в долине реки Чирчик, севернее Ташкента. Персидские хроники сообщают, что хан восседал на золотом троне, окружённый своими сподвижниками, отдавался радостям охоты, а государственные- дела его совсем не занимали. Рядом с ним находился его младший сын Тулуй, вскоре прибыли Угэдэй и Чагатай, которые со своими войсками зимовали в районе Бухары. Джучи, стоявший лагерем немного севернее, организовал большую охоту, погнав в направлении долины Кулан-Баши тысячи животных, которые стали добычей хана и его сыновей.

Вскоре после этого объединённая армия Чингисхана продолжила путь на северо-восток, направляясь к пустынным степям высокогорной Азии. Позади себя она оставляла агентов и небольшие гарнизоны, которые должны были контролировать покорённые земли. Монголы почти всюду находили людей, которых убеждением, подкупами и угрозами заставляли служить себе, назначая их на административные посты в губерниях. Великий хан, пресыщенный победами, мог с триумфом возвращаться на родину. Империя Миньяг была побеждена и сделана вассалом, огромный цзинский Китай покорён, империя хорезмшахов опустошена, а другие соседние владения также были вынуждены признать монгольское владычество. Чингисхан владел частью мира от побережья Тихого океана до Каспийского моря.

Прибыв в Тарбагатай на берегах реки Итиль, завоеватель был встречен посланцами из орды, где оставались его любимая жена Бортэ, другие жёны и наложницы и многочисленная родня. Среди прибывших всадников были двое его внуков — Хубилай и Хулагу, сыновья Тулуя, оба примерно двенадцати лет от роду. Хану рассказали, что один подросток подстрелил зайца, а другой — оленя. Согласно кочевой традиции, полагалось натереть животным жиром большой палец ребёнка, который впервые участвует в охоте, так как этим пальцем он держит стрелу на тетиве лука. Чингисхан пожелал лично исполнить этот ритуал, который посвящал его внуков во взрослую жизнь. Хубилай со временем станет императором Китая, а его брат Хулагу будет править в Иране.

В 1224–1225 годах Чингисхан несколько месяцев провёл на берегах великой сибирской реки Иртыш. Возможно, ему надо было оправиться после падения с лошади. А может быть, он в это время наслаждался отдыхом от ратных дел. И только весной 1225 года, после шестилетнего отсутствия, по большей части прошедшего на полях сражений, он достиг берегов Туула.

О событиях, которые происходили в эти годы в Монголии, ничего не известно. По всей видимости, порядок, установленный великим ханом, не нарушался ни внутренними мятежами, ни внешними угрозами. Тем не менее ходили кое-какие слухи (о которых стало известно только в XVII веке благодаря монгольскому летописцу Санан-Сэцэну) об обиде и ревности Бортэ, первой жены хана. Когда тот отправился в поход на державу хорезмшахов, то взял с собой одну из новых фавориток — юную Кулан, и Бортэ якобы была этим уязвлена. Она отправила своему господину послание, в котором давала понять, что соперничество принцев угрожает его власти: «Нельзя надеть два седла на одну лошадь. Верный министр не может служить двум господам одновременно». И тогда Чингисхан решил ускорить своё возвращение в Монголию. По пути он, обеспокоенный тем, как его встретит жена, якобы отправил ей письмо, а Бортэ, женщина столь же терпеливая, сколь и опытная, послала ему такой ответ: «На озере, по берегам которого растут розы, много диких гусей и лебедей. Хозяин может стрелять по ним, когда пожелает. В племенах много молодых девушек и женщин. Хозяин может по своей воле выбрать счастливиц. Он волен взять себе новую супругу. Он волен оседлать необъезженного скакуна».

Этот, по всей вероятности, апокрифический эпизод был сочинён, чтобы подчеркнуть привязанность Чингисхана к своей первой жене, и это чувство, по всей видимости, было вполне искренним.

После своего возвращения из мусульманских стран Чингисхан прожил мирно не более года. Китайский колосс, несмотря на причинённые ему разрушения и унижения, несмотря на частичную оккупацию его территории отрядами монголов и их союзников, не был покорён. Словно тлеющие под пеплом угли, то и дело вспыхивали восстания и бунты. Их подавляли, но они вспыхивали вновь.

Мухали, который оставался в Китае в качестве имперского наместника Маньчжурии, старался установить там порядок, усердно собирал налоги и пытался создать новые воинские формирования. По-видимому, он прислушивался к советам некоторых перешедших к нему на службу китайцев. Когда один военачальник из армии чжурчжэней подсказал ему, что постоянные грабежи приводят к мятежам, он якобы подтянул дисциплину в своих войсках. Такая «гуманизация» войны принесла свои плоды. Но одних монголов было недостаточно, чтобы поддерживать порядок на завоёванной ими территории империи Цзинь. Китаизированные чжурчжэни и кидани совместно с китайцами дали монголам то, чего им больше всего не хватало, — пехоту для взятия городов и селений. Монголы незаметно стали китаизировать свои войска и аппарат управления.

Постоянная потребность в новых воинских формированиях вызвала осенью 1226 года новый конфликт монголов с империей Миньяг, отделявшей Монголию от Тибета.

В 1219 году, накануне похода в земли мусульманского Востока, Чингисхан повелел правителю сися поставить ему отряды конницы. Тот, находясь под влиянием одного из своих советников, некоего Ашагамбу, отказался повиноваться и послал хану оскорбительный ответ: «Если у Чингисхана недостаточно сил для того, что он собирается предпринять, почему он взял на себя роль императора?» Занятый развёртыванием военных операций в Мавераннахре и Фергане, предводитель монголов продолжил поход в земли ислама, где ему предстояло «убивать людей, как косят траву».

Но неповиновение правителя Миньяга крепко запомнилось Чингисхану. В течение всех шести лет военных походов он не забывал об этом «вероломстве» сися. По возвращении домой он решил отомстить, тем более что государство Миньяг, считавшееся его вассалом, демонстрировало притязания на независимость. Вновь была произведена мобилизация кочевых кланов. Орхоны и нойоны собрали тысячи запасных лошадей и вьючных верблюдов. Чингисхана в походе сопровождали его сыновья Угэдэй и Тулуй, а также одна из его любимых наложниц Есуй.

Вопреки советам Шань Шуна Чингисхан не отказывал себе в удовольствии поохотиться. И второй раз упал с лошади. Перед ним внезапно появился табун несущихся галопом диких лошадей. Его лошадь испугалась, встала на дыбы, потом понесла, таща по земле сброшенного с седла всадника. Хана отнесли в шатёр. У него были сильные внутренние боли, начался жар. Было решено стать лагерем на месте. Есуй отправила в орду извещение о произошедшем несчастном случае.

Один из военачальников хана, Толун-Чэрби, предложил повернуть обратно и отложить поход на Миньяг. «Сися, — говорил он, — народ осёдлый, города у них защищены стенами, селения постоянные, и поэтому они не могут уйти, как уходят кочевники. Когда мы вернёмся, они будут на том же месте». Большинство орхонов поддержали Толун-Чэрби. Только сам Чингисхан изрёк противоположное мнение: «Если мы уйдём, сися станут утверждать, что у нас не хватило духа напасть на них». Тем не менее он согласился с предложением послать правителю Миньяга ультиматум. Тот под угрозой вторжения должен был его принять. Но советник Ашагамбу опередил Чингисхана, отправив ему надменное послание: «Если монголы хотят сражения, пусть приходят в Алашан, в мой лагерь с шатрами и навьюченными верблюдами, и там мы померяемся силами. Если им нужно золото, серебро, шелка и другие богатства, пусть приходят за ними в наши города Эрикая (Нинся) и Эридже (Ляньчжу)». Выведенный из себя высокомерием Ашагамбу, Чингисхан тут же отдал приказ выступать. Превозмогая боль, он объявил, что дойдёт до столицы Миньяга.

В марте 1226 года армия Чингисхана вошла на территорию Миньяга, продвигаясь вверх по течению реки Эдзин-гол в сторону гор Наньыань. Конница шла через гоби — обширные полупустынные долины, покрытые лишь отдельными пучками чахлой растительности, — и приблизилась к обитаемым землям, по которым проходил знаменитый Шёлковый путь. Небольшие города процветали там благодаря почтовым станциям, на которых производилась смена верблюдов и лошадей, присутствию караванщиков и гарнизонов. Такими пунктами были Сучжу и Ганьчжу, через которые караваны проходили на пути в Дуньхуан. Эти города испытали на себе иностранное влияние, в основном Центральной Азии, а также Тибета, Индии и Дальнего Востока через буддизм и христианство несторианского толка. Монголы овладели ими без особых затруднений. Они могли там жить на широкую ногу благодаря обнаруженным в местных житницах запасам зерна. Но вскоре установилась невыносимая жара, и Чингисхан провёл некоторое время в горах неподалёку от оазисов.

В течение лета монголы провели наступательную кампанию. Ашагамбу, стоявший со своими войсками лагерем в Алашане, был побеждён. Захватчики не знали меры в бесчинствах, и тысячи мирных жителей прятались от них в пещерах и окрестных горах. Грабёж был всеобщий. Чингисхан поймал Ашагамбу на слове: забрал себе его казну, его драгоценные шелка, его шатры и распределил его стада верблюдов между своими людьми. Потом он приказал, чтобы всё население Си Ся, захваченное им в плен, было отдано в распоряжение его воинов. Все мужчины боеспособного возраста были перебиты. Империи Миньяг не суждено было восстановиться после опустошения, произведённого полчищами Чингисхана. Через несколько недель после победы над Ашагамбу конница хана овладела городом Лянь-чжу. Уже было недалеко до вражеской столицы Нинся. Город, построенный на берегу Хуанхэ, был окружён мощной защитной стеной и располагал значительными запасами воды и продовольствия. Монголы начали осаду.

Тем временем Угэдэй, в том же 1226 году, поспешил в Китай. Хотя власть Кайфэна и была поколеблена, он ещё был способен черпать своих сторонников из огромных человеческих резервов Китая. Угэдэй прошёл вдоль течения реки Вэй, потом пересёк провинцию Хэнань и подошёл к столице чжурчжэней. Насмерть перепуганные власти Кайфэна поспешили вступить с монголами в переговоры, по-видимому, стараясь выиграть время. Войска у них тогда ещё не были собраны, и кое-каких военных успехов они смогут добиться только через два года, но то будут последние вспышки активности угасающей династии.

Предстояла осада города Нинся, в котором находились резиденция Ли Яна, правителя Миньяга, и весь его двор. Столица империи Си Ся была расположена на левом берегу Хуанхэ, а с востока её охраняла горная цепь Алашан. Нинся был крупным центром торговли на подступах к великой пустыне Гоби. Там торговали тканями, коврами из белой верблюжьей шерсти, изделиями из шёлка, оружием. В городе жили бок о бок общины буддистов и несториан, существовали три несторианские церкви.

Пока за городскими стенами шла подготовка к обороне, за их пределами кочевники расставили свои силы таким образом, чтобы из города никто не мог выйти. Чингисхан и часть его конницы разорили несколько районов, а в это время сыновья великого хана врывались со своими всадниками в небольшие городки и опустошали их беспощадно, получив от отца строгий приказ не оставлять в живых ни людей, ни собак, ни кур. Сам хан взял на себя командование несколькими полками. В 1227 году он, по-видимому, перемещался между руслами рек Хуанхэ и Вэй в верхнем течении, в окрестностях городов Ланьчжу и Лунди, вблизи гор Люпан. Когда жара усилилась, он разбил лагерь у подножия Люпаншаня, где было прохладнее, и там расположился на отдых.

Правитель Миньяга Ли Ян, запертый в своей столице, пытался как-то выиграть время. То ли он рассчитывал, что подойдёт подмога, то ли надеялся, что монголы, устав от долгой осады, решат уйти от города. Но в первой половине июня Ли Ян, должно быть, решил сдать столицу. Он отправил в лагерь врага посланцев, через которых просил у Чингисхана один месяц на подготовку капитуляции.

Через несколько недель после этого Ли Ян выехал из Нинся, чтобы объявить об условиях капитуляции. Его сопровождали многочисленный эскорт и слуги, которые несли ценные дары для победителей. Это были золочёные изображения Будды, золотые и серебряные чаши и кубки, юноши и девушки, лошади и верблюды — всё числом девять, которое у монголов считалось счастливым. Неизвестно, сдался Ли Ян монголам по истечении испрошенной им отсрочки, то есть в середине июля, или же несколько недель спустя. Ли Ян был препровождён к императорскому шатру, но к самому хану его не допустили, приказав приветствовать повелителя «через приоткрытую дверь».

Когда Ли Ян вручал свою капитуляцию Чингисхану, тот был, вероятно, уже мёртв. Вполне возможно, что вождь сися сдался пустому трону, но этого он так и не узнал, так как, по приказу хана, сразу же был казнён. Как бы он поступил, если бы узнал о смерти Чингисхана? По-видимому, монгольский штаб до конца делал вид, что их повелитель, способный мановением руки «собирать тучи», жив и здоров. По сообщению «Истории Юань» («Юань Ши»), завоеватель умер 18 августа 1227 года в результате внутреннего кровоизлияния — и не под стенами Нинся, а на 300 километров южнее, близ современного города Пиньлянь на востоке провинции Ганьсу, у южных границ автономного района Нинся. Потом монголы якобы перенесли его останки в Нинся на то время, пока опустошали город. Часть покорённого населения была отправлена в Монголию, тысячи семей были отданы наложнице Чингисхана Есуй, сопровождавшей его в последнем походе, который он завершил наперекор собственной смерти.

Согласно преданию, Чингисхан успел решить вопрос о преемниках в присутствии двух своих сыновей — Угэдэя и Тулуя. Чагатая при нём не было: он воевал в местах, находившихся на расстоянии нескольких дней пути верхом. Что касается угрюмого и вспыльчивого Джучи, то он умер в феврале 1227 года, за полгода до отца. Согласно «Сокровенному сказанию монголов», Чингисхан, как мы помним, родился, держа в кулачке сгусток крови. Это считалось знаком будущего воина. И примета сбылась: до самого порога смерти, настигшей его в 72-летнем возрасте, он всегда оставался воином, да и после смерти его приказы строго исполнялись. «Сокровенное сказание монголов» сообщает, что, узнав от астрологов о некоторых небесных эволюциях, он объявил: «Когда семь планет сойдутся, наступит время заканчивать войну».

Какое именно расположение планет имел в виду монгольский завоеватель? Этого мы, конечно, не знаем, но известно, что в 1145 году, примерно за десять лет до рождения Тэмучжина, над Землёй прошла комета Галлея, а в 1222 году, за пять лет до смерти Чингисхана, она вновь прошла по перигею.