Далече от брегов Невы

«Для прозы почтовой»

Письма Пушкин писал по утрам. Письма сближали с друзьями, с Петербургом, и потому он отдавал им немало времени, нетерпеливо и жадно дожидался ответа, нетерпеливо вскрывал драгоценный конверт.

Так обращался Пушкин к своей чернильнице.

Первое письмо из Кишинёва отправил брату. Из всей семьи юный Лев был ему ближе всех. «Милый брат, я виноват перед твоею дружбою, постараюсь загладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами».

Когда Пушкина выслали из Петербурга, Льву шёл пятнадцатый год. Это был неглупый, способный, живой подросток, наделённый прекрасной памятью, — он знал наизусть все стихи брата. Избалованный, беспечный и легкомысленный (младший в семье, любимец родителей), он, несмотря на всё это, порой выказывал смелость в поступках. Учась в Благородном пансионе и узнав, что от них увольняют неугодного властям учителя российского языка Кюхельбекера, подбил воспитанников на бунт. Директор пансиона доносил, что «класс два раза погасил свечи, производил шум и другие непристойности, причём зачинщиком был Лев Пушкин». Зачинщика исключили. Пушкина заботила судьба брата. Он боялся, что родители, оберегая младшего сына от «пагубного» влияния старшего, посеют рознь между ними. И потому писал Дельвигу: «Друг мой, есть у меня до тебя просьба — узнай, напиши мне, что делается с братом — ты его любишь, потому что меня любишь, он человек умный во всём смысле слова — и в нём прекрасная душа. Боюсь за его молодость, боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим… Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца, — в этом найдут выгоду. — Но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови».

Пушкин думал о брате с любовью и нежностью.

Брат писал гораздо реже и короче, чем хотелось Пушкину. «Сперва хочу с тобою побраниться… письма твои слишком коротки — ты или не хочешь или не можешь мне говорить открыто обо всём — жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружний голос…»

Друзья тоже не баловали его письмами. А более всего ему недоставало друзей. Старых, лицейских. Пущина, Дельвига, Кюхельбекера. Он сроднился с ними, считал их братьями, привык поверять им невзгоды и радости. «…Кюхельбекерно мне на чужой стороне. А где Кюхельбекер?» — спрашивал он Льва. «Обнимаю с братским лобзанием Дельвига и Кюхельбекера. Об них нет ни слуха, ни духа», — жаловался он Гнедичу.

Кюхельбекера и Пущина не было в Петербурге. Обстоятельства раскидали их. Власти считали Кюхельбекера «отчаянным либералистом», «человеком опасным». И он подтверждал это своим поведением. Узнав, что Пушкину угрожает ссылка, прочитал на заседании Вольного общества любителей российской словесности своё стихотворение «Поэты», в котором дружески, сочувственно обращался к Пушкину и клеймил его гонителей.

Это была демонстрация. Она не прошла незамеченной. К министру внутренних дел Кочубею был доставлен донос, в котором говорилось, что поскольку «пьеса» «Поэты» была читана в Обществе «непосредственно после того, как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она по сему случаю написана». И ещё — что, «изливая приватно своё неудовольствие», Кюхельбекер называл царя именем тирана Тиберия.

Над Кюхельбекером, как и над Пушкиным, собирались тучи. Он счёл за благо уехать за границу с богачом и вельможей Нарышкиным, нанявшись к нему секретарём. Пушкин узнал об этом в Киеве. «Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших, — упрекал Пушкин Дельвига, — о путешествиях Кюхельбекера слышал я уж в Киеве».

Когда Пушкина выслали в Екатеринослав, Пущин уезжал из Петербурга. Он ездил в Бессарабию к больной сестре. Потом с гвардией ушёл чуть не на год в поход. Вернувшись в столицу, не поладил с братом царя, подал в отставку и уехал в Москву.

Один только Дельвиг вёл оседлую жизнь — обосновался в Петербурге, служил в Публичной библиотеке. С ним можно было переписываться. «Жалею, Дельвиг, что до меня дошло только одно из твоих писем…» «Мой Дельвиг, я получил все твои письма и отвечал почти на все. Вчера повеяло мне жизнию лицейскою, слава и благодарение за то тебе и моему Пущину!»

Чаще чем другим писал Пушкин знаменитому переводчику Гомеровой «Илиады» Гнедичу. Гнедич был издателем «Руслана и Людмилы».

Поспешно высланный из Петербурга, Пушкин не успел даже позаботиться о судьбе своей поэмы. Это сделали друзья. «Руслан» вышел тем же летом. «В газетах читал я, что Руслан, напечатанный для приятного препровожденья скучного времени, продаётся с превосходною картинкою — кого мне за неё благодарить?» — спрашивал Пушкин Гнедича. Он ещё не видел своей изданной поэмы. Наконец маленькая книжечка прибыла в Кишинёв. Первая книга… Пушкин вертел её в руках, любовно рассматривал, откладывал на время и опять брал в руки… «Платье, сшитое по заказу вашему, на Руслана и Людмилу прекрасно, — писал Пушкин Гнедичу, — и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплёт детски утешают меня. Чувствительно благодарю почтенного Ѧ; эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности… Молю Феба и казанскую богоматерь, чтоб возвратился я к вам с молодостью, воспоминаньями и ещё новой поэмой; — та, которую недавно кончил, окрещена Кавказским пленником <…> В скором времени пришлю вам её — дабы сотворили вы с нею, что только будет угодно».

«Почтенный Ѧ», о котором идёт речь, — это Алексей Николаевич Оленин — президент Академии художеств и директор Публичной библиотеки. В его доме на Фонтанке Пушкин был частым гостем. Эскиз иллюстрации к «Руслану и Людмиле» был сделан Олениным.

Публика принимала «Руслана» хорошо. Фёдор Глинка — один из тех доброжелателей, что помогли Пушкину избежать Сибири, — приветствовал выход поэмы прочувствованными стихами, ободрял и поддерживал.

Однако нашлись и хулители. Первую поэму Пушкина ещё только начали продавать на Невском проспекте в лавке Слёнина, а вокруг неё уже кипела «ужасная чернильная война».

Завязалась она ещё до выхода «Руслана» — тогда, когда в журналах «Невский зритель» и «Сын отечества» появились отрывки поэмы. Литературные староверы пришли в замешательство. «Руслан» ошеломил их. Его нельзя было втиснуть ни в какие привычные рамки. Всё было необычно, ново, свободно и смело. К тому же «простонародно» и «низко». «Позвольте спросить, — негодовал один из критиков, — если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втёрся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Защитники необычной поэмы не давали её в обиду. «Иной подумает, — насмешливо писал Алексей Перовский, — что дело идёт не о Поэме, а об уголовном преступлении». И, разбив доводы нападавших на «Руслана», отдавал «полную справедливость отличному дарованию Пушкина, сего юного гиганта словесности нашей».

Выступил в защиту «Руслана» и Иван Андреевич Крылов. Он напечатал четверостишие:

Пушкин следил за «чернильной войной» по журналам. Он хотел быть в курсе всего. «Пиши же мне об новостях нашей словесности, — просил он брата, — что такое Сотворение мира Милонова? Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в Сыне Отечества прошлого года?» Отсутствующий, он продолжал привлекать к себе всеобщее внимание. Его имя не сходило со страниц петербургских журналов. Его стихов ждали. Его стихов просили. Когда известные литераторы Кондратий Рылеев и Александр Бестужев задумали издавать альманах «Полярная звезда», они обратились к нему за стихами. «Письмо ваше так мило, — писал Пушкин в ответ Бестужеву, — что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас <…> Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились <…> С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании».

Он верил в скорое свидание. Он тосковал по Петербургу, и чем дальше, тем сильнее. «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, — жаловался он старшему брату Николая Ивановича Тургенева, — как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да ещё без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишинёве…»