Далече от брегов Невы

«Если бы не отсутствие кой-кого»

Живя в Одессе, Пушкин старался узнать не только сам город, но и его обитателей.

«Искатель новых впечатлений», он легко знакомился, привлекая к себе умом, живостью, доброжелательностью и простотой обращения.

Люди ему были нужны и по свойствам его характера и по неуёмному любопытству писателя. Негоцианты и другие одесские жители, чиновники местные и приехавшие служить у Воронцова, русская и польская знать, офицеры, моряки…

И среди всех прочих — Морали. Он же — мавр Али.

Выходец из Туниса, мавр Али, человек совсем не старый, в недавнем прошлом шкипер купеческого судна, успел нажить состояние и жил в Одессе с приятностью. С ним охотно встречалась одесская молодёжь. Пушкин в шутку называл его «корсаром», то есть морским разбойником. Морали ему нравился. В обществе мавра он чувствовал себя лицеистом, мальчишкой, мог с весёлым хохотом вскочить к нему на колени и начать щекотать — Али боялся щекотки. По словам Липранди, Али полюбил Пушкина. Пушкин платил ему тем же. Говорил: «У меня лежит к нему душа. Кто знает, может быть мой дед с его предком были близкой роднёй».

Одесское общество было весьма своеобразно и выгодно отличалось от столичного большей свободой, отсутствием скуки и чопорности. В одном из своих писем Туманский изображал его так: «Начнём с того, что оно, будучи составлено из каких-то отдельных лоскутков, чрезвычайно пёстро, и потому не представляется возможности скучать человеку просвещённому и наблюдательному. Далее, что тон сего общества не хорош в том значении, в каком понимают это слово в столицах. То есть, что здесь нет некоторых особенных правил для обращения в свете… Большая часть членов нашего общества занята либо службою, либо торговлею и торговыми оборотами. Довольно этого одного обстоятельства, дабы почувствовать, что все они ищут в обществе отдохновения, а не нового труда. Следовательно, каждый поступает по-своему, говорит по-своему…»

Видным членом одесского общества был негоциант Ризнич.

Ризнича и его жену Амалию Пушкин впервые увидел в театре и запомнил их. Амалию Ризнич нельзя было не запомнить — она была красавица. Высокая, стройная, с огненными глазами, с длинной чёрной косой.

Она сидела в ложе, обмахиваясь веером, рассеянно глядя на сцену и снисходительно слушая шёпот поклонников.

Пушкину сказали, что Иван Ризнич — не то серб, не то хорват, уроженец Триеста — был банкиром в Вене, затем переехал в Одессу. В одну из поездок в Вену женился там на дочери банкира Риппа и привез её с собой. Здесь обосновался, занялся крупной хлебной торговлей, построил дом на Херсонской улице и живёт открыто. Человек образованный, обучался в Падуанском и Берлинском университетах, знает несколько языков, страстно любит театр. Жена его Амалия — существо своенравное, одевается не как все, любит носить мужские шляпы с большими полями, амазонку с огромным шлейфом. Её стихия — удовольствия, праздники, игра в карты. У неё тьма поклонников.

Познакомившись с Ризничем, Пушкин стал частым гостем в его доме на Херсонской. Чары Амалии не миновали и его. Чувство было кратковременное, но мучительное, сильное.

Более других его одесских знакомых занимала Пушкина Каролина Собаньская. Из всех знатных полек, живших тогда в Одессе, она считалась самой красивой.

Каролина Собаньская, урождённая графиня Ржевусская, происходила из знатной и образованной семьи.

Её брат Генрих Ржевусский был известным польским писателем. Позднее мужем её сестры Эвелины (по первому мужу Ганской) стал Онорэ де Бальзак.

И вот эта обаятельная образованная женщина, расставшись со стариком мужем, за которого её выдали совсем юной, связала свою судьбу с человеком во всех отношениях отвратительным — генералом Иваном Виттом, начальником южных военных поселений.

Она была (что считалось позором) его невенчанной женой. Причём не стыдилась этого. Одесское «высшее общество», как и петербургский свет, не отличалось беспорочностью. Надлежало лишь скрывать свои поступки, соблюдать «приличия». Собаньская их не соблюдала. Она входила в одесские гостиные с гордо поднятой головой и, не обращая внимания на негодующий шёпот и враждебные взгляды, шла твёрдой поступью и садилась на лучшее место.

Чем же привлекал её Витт? Она была бедна, он — богат (Витт не слишком щепетильно обращался с казёнными суммами). Он преуспевал, был на виду у начальства. К тому же, их сближало то, что оба были авантюристами.

Поэт Адам Мицкевич говорил о Витте: «…сын польского генерала и гречанки — он был неизвестно какого племени и какой религии». Это говорилось в том смысле, что Витт был проходимцем, человеком без родины, не имеющим за душой ничего святого.

При русском дворе, где охотно пользовались его услугами, знали ему цену. «Граф Витт такой негодяй, каких свет ещё не производил, — считал брат царя Константин Павлович, — религия, закон, честность для него не существуют. Словом, это человек, как выражаются французы, достойный виселицы».

Ставленник Аракчеева, помогавший ему осуществлять на юге изуверскую затею царя о создании по всей России военных поселений, шпион по призванию, Витт знал о существовании Тайного общества, вёл слежку за заговорщиками, надеясь извлечь из этого выгоду. Собаньская служила ему верной помощницей — писала в Петербург за него доносы (Витт был невеликий грамотей), собирала для него сведения. В её салоне сходилось отборное мужское общество, и все политические разговоры, которые сама и возбуждала, она передавала Витту.

Пушкин не подозревал, что красавица Собаньская шпионила и за ним.

Первое время в отеле Рено рядом с Пушкиным жил Филипп Филиппович Вигель. Он приехал на службу в Новороссию.

Вигель был человеком далеко не привлекательным: злым, завистливым, двоедушным. Но при этом умным, острым, наблюдательным. Зная всё обо всех, никому не давал пощады.

Пушкин был одним из немногих, о ком Вигель не злословил.

«В Одессе, — рассказывал Вигель о Пушкине, — где он только что поселился, не успел ещё он обрести весёлых собеседников… Встреча с человеком, который мог понимать его язык, должна была ему быть приятна, если б у него и не было с ним общего знакомства и он собою не напоминал бы ему Петербурга…

Простое доброжелательство моё ему полюбилось, и с каждым днём наши беседы и прогулки становились всё продолжительнее. Как не верить силе магнетизма, когда видишь действие одного человека на другого? Разговор Пушкина, как бы электрическим прутиком касаясь моей чёрными думами отягчённой главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, весёлых, молодых, и сближал расстояние наших возрастов. Беспечность, с которою смотрел он на своё горе, часто заставляла меня забывать и своё собственное».

Молодой его собеседник казался Вигелю беспечным. Вигель был не тот человек, перед кем Пушкин мог бы открыть душу. Такого человека в Одессе не было.

Наезжал сюда, правда, Александр Раевский.

«Приезды А. Н. Раевского развлекали Пушкина, как будто оживляли его», — вспоминал Липранди.

Старший сын генерала Раевского Александр с тех пор, как Воронцовы поселились в Одессе, подолгу гостил у них на правах родственника. Мать жены Воронцова Елизаветы Ксаверьевны приходилась тёткой Раевскому-старшему.

Александр Раевский был влюблён в Елизавету Ксаверьевну и хотел находиться там же, где и она.

Пушкин после совместной жизни на Кавказе встречался с Александром Раевским не только в Каменке, но и в Кишинёве, и в Киеве. Теперь они виделись часто и могли возобновить свои долгие беседы.

За эти годы в судьбе молодого полковника произошли перемены, и отнюдь не к лучшему.

Он вышел в отставку. Военной карьеры не сделал. Все, в том числе и Пушкин, прочили ему выдающуюся будущность. Надежды не оправдались. Его блестящий ум, всё отрицая и осмеивая, ничего не мог создать. Раевский понимал, что на великое не способен, на малое же был не согласен. Ещё больше озлобившись, он втайне завидовал и отцу, и брату. И особенно Пушкину.

Вигель не без основания замечал: «Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренно Раевский должен был признавать в нём над собою, всё это тревожило, мучило его».

Сравнивая двух своих сыновей, генерал Раевский писал дочери: «Николай будет, может быть, легкомыслен, наделает много глупостей и ошибок, но он способен на порыв, на дружбу, на жертву, на великодушие. Часто одно слово искупает сто грехов». С Александром дело обстояло сложнее. «С Александром живу в мире, — но как он холоден! — огорчался генерал. — Я ищу в нём проявление любви, чувствительности, и не нахожу их. Он не рассуждает, а спорит, и чем более он неправ, тем его тон становится неприятнее, даже до грубости. Мы условились с ним никогда не вступать ни в споры, ни в отвлечённую беседу. Не то чтобы я им был недоволен, но я не вижу с его стороны сердечного отношения. Что делать! таков уж его характер… У него ум наизнанку; он философствует о вещах, которых не понимает, и так мудрит, что всякий смысл испаряется. То же самое и с чувством: он очень любит Николашу[19] и беспрестанно его целует, но он так же любил и целовал собаку Аттилу. Я думаю, что он не верит в любовь, так как сам её не испытывает, не старается её внушить. Он равнодушно принимает всё, что я бы ни делал для него».

Ещё на Кавказе «язвительные речи» Александра Раевского увлекали Пушкина ниспровержением привычных истин, презрением к авторитетам. Но и тогда и теперь в их отношениях не было ни близости, ни сердечности. Раевский не умел быть другом. Приятель, своеобразный «учитель», собеседник, но не друг.

Приятеля другого рода обрёл Пушкин в Туманском.

«Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врёт — например, он пишет в Петербург письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно своё сердце и porte-feuille[20]… дело в том, что я прочёл ему отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы её напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблён, и что роль Петрарки[21] мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность…»

Василий Иванович Туманский приехал в Одессу из Петербурга служить у Воронцова.

Ровесник Пушкина, он был тоже поэтом, и поэтом не бесталанным, хотя Пушкин в это время его стихов не жаловал.

Потомок старинного дворянского украинского рода, Туманский провёл своё детство на Украине, юность — в Петербурге, куда приехал учиться. Продолжать образование он отправился в Париж. Там судьба его свела с Вильгельмом Кюхельбекером.

Кюхельбекер сидел без копейки денег. Вельможа Нарышкин, который взял его во Францию в качестве секретаря, отказал ему от места. Парижская полиция запретила лекции по русской литературе, которые он читал в столице Франции. Его новый друг Туманский помог ему, увёз с собой в Петербург.

В Петербурге молодого украинца за литературные успехи (стихи его печатались в журналах) приняли в Вольное общество любителей российской словесности. В нём состояли его друзья — Кюхельбекер, Рылеев и Александр Бестужев. «Человек горячих чувств и пылкого ума», Туманский внушал им симпатию.

К Пушкину он относился с благоговейным восторгом, называл его «соловьём», «Иисусом Христом нашей поэзии», то есть её спасителем, провозвестником нового. Прочитав в сатире недавнего приятеля Пушкина Родзянки почти что донос на него, горячо возмутился. «Неприлично и неблагодарно, — негодовал Туманский, — нападать на людей, находящихся уже в опале царской и, кроме того, любезных отечеству своими дарованиями и несчастиями. Я говорю о неудачном намёке, который находится в сатире на Александра Пушкина».

Уезжая в Одессу, Туманский с радостью взялся за поручение Рылеева и Бестужева уговорить Пушкина участвовать в их альманахе «Полярная звезда».

«Милый Туманский, — писал ему Рылеев, — вижу, что прелестными пьесами нашего парнасского чудотворца „Полярная звезда“ обязана тебе… Обними и поцелуй Пушкина. Прилагаю к нему письма от Пущина и Дельвига. Проси об ответе. Твой Рылеев».

Пушкин добродушно трунил над излишней восторженностью приятеля, над страстью к светскому времяпрепровождению, но при этом его любил.

Туманский был «добрый малый». И всё же… Как не хватало Пушкину лицейских друзей, «единственного друга» (единственного в своём роде) Петра Чаадаева. И как обрадовала весть, что Кюхельбекер пытается получить место учителя в одесском Ришельевском лицее.

Лицей… Проходя мимо Ришельевского лицея, Пушкин замедлял шаг и прислушивался к молодым голосам, доносившимся из-за каменной ограды.

Лицей… Это слово имело магическое свойство вызывать отрадные воспоминания.

Правда, здешний Лицей не похож был на царскосельский. Устройство его Ришелье поручил иезуиту аббату Николю, и тот стремился сделать Лицей во всём чуждым России. Лишь в последние годы появились здесь русские преподаватели, обучающие не на французском, а на русском языке. Здесь царила рутина. С российской словесностью знакомились лишь по казённой хрестоматии.

Но свежие веяния проникали и сюда. Несмотря на запреты, лицеисты уже знали стихи Пушкина, которые «читали, перечитывали, переписывали, затверживали на память». «Некоторые из его не напечатанных стихов ходили у нас по рукам в рукописи, как запрещённые», — вспоминал бывший лицеист.

Не раз бывало, что, проходя мимо Лицея, Пушкин видел, как поспешно распахивались окна, высовывались стриженые головы и раздавался крик: «Пушкин идёт!»

Его знали в городе. «Дамы наперерыв зазывали его в свои домы, чтобы посмотреть на такую диковинку, которую называли „русским поэтом“».

А русскому поэту было здесь ещё более одиноко, чем в Бессарабии, в Кишинёве. Он звал сюда Вяземского: «Что если б ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мужчин. Приезжай, ей-богу веселее здесь, чем у вас на Севере».

Он писал Александру Ивановичу Тургеневу: «Теперь мне было бы совершенно хорошо, если б не отсутствие кой-кого».

Пушкину не хватало петербургских друзей. Без друзей он не умел быть счастливым.