Далече от брегов Невы

«Итак, я жил тогда в Одессе»

Прежде чем поселиться в Одессе, Пушкин побывал здесь несколько раз. Осенью 1820 года его путь из Крыма в Кишинёв лежал через Одессу. В марте 1821 года, возвращаясь из Каменки, он ненадолго остановился в приморском городе. Приезжал сюда и в мае того же года и провёл здесь около двух недель. Его тянуло в Одессу, где дышалось вольнее и где он чувствовал себя независимей, свободней. В этот свой приезд он окончил «Кавказского пленника» — написал эпилог и под ним пометил: «Одесса 1821 15 мая».

25 мая Пушкин вернулся в Кишинёв, а уже в конце августа писал приехавшему в Одессу брату Александра Ивановича Тургенева Сергею Ивановичу: «С радостью приехал бы я в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня как заражённого какою-то либеральною чумою». Это писалось в самый разгар греческих событий.

Только летом 1823 года удалось Пушкину вырваться из Кишинёва. А с начала августа он стал одесским жителем.

«…В Одессе было тогда только два заезжих дома под именем отелей, принадлежащих двум купцам — французам Сикару и Рено, — рассказывал приехавший тогда в Одессу петербургский знакомец Пушкина Вигель. — Первый из них был настоящий торговец из Марселя, умный, весёлый, приятный человек. Другой был парикмахер, который понажившись, стал торговать духами под покровительством Ришелье в Одессе, от пудры перешёл он к крупчатой муке, разбогател, завёл себе дачу и построил дома… Бывший парикмахер успел уже всем обзавестись: и толстым откормленным брюхом, и красавицей женой, и баронским титулом, и Владимирским крестиком в петлице, и деревней, населённой русскими крестьянами».

Рено был человеком весьма предприимчивым. В самом начале века он откупил у князя Григория Волконского его дом на углу Ришельевской и будущей Ланжероновской улиц, сперва пристроил к нему ещё одно здание, а затем и овальную Биржевую залу с галереями и хорами для вечерних собраний. Ту самую, в которой одесское коммерческое общество давало бал в честь Воронцова. В домах, построенных Рено на его огромном участке, помещались и казино, и гостиница, ему принадлежавшие. Пушкин сперва остановился в «Hôtel du Nord» — так называлась гостиница Синара в его доме на Итальянской улице, затем поселился в гостинице Рено, «близ театра», где останавливались все приезжающие из Петербурга чиновники, определённые в штат генерал-губернатора. Обе гостиницы находились в центральной части города. Как она выглядела, описал приплывший сюда морем петербургский литератор Свиньин: «По длинному покатому спуску выходишь на широкую, великолепную улицу и с первым шагом видишь себя посреди богатого многолюдного города. Удостоверение ещё увеличивается по мере приближения Ришельевскою улицею к центру города: по обеим сторонам оной встречаешь огромные дома в 2 и 3 этажа, магазейны, блестящие сокровищами Европы и Азии, и роскошные казино полные посетителей».

По переписи 1817 года в Одессе насчитывалось 32 740 жителей, и население её всё возрастало.

Свиньин останавливался вскоре после Пушкина в отеле Рено, занял, по его словам, «в клобе» 14-й номер, «имеющий балкон на Ришельевскую и Дерибасовскую улицы». К слову «клоб» сделал примечание: «Лучшая гостиница в Одессе». «Клобом» назвал он отель потому, что в этом же доме Рено сдавал помещение клубу «Ресурса».

Как рассказывали одесские старожилы, Пушкин занял номер во втором верхнем этаже отеля Рено с угловым балконом, очевидно тот же, где после жил Свиньин.

С одной стороны углового балкона видно было море, с другой — театр. Место было людное, оживлённое. Под балконом то и дело сновали экипажи, тарахтели телеги, спешили верховые. К вечеру, когда спадала жара, появлялись гуляющие.

В «Путешествии Онегина» Пушкин рассказал о своей жизни в Одессе.

«Зоревая пушка» стреляла рано утром с брандвахты — сторожевого судна, которое каждую весну приходило в Одессу из Севастополя, чтобы до осени «содержать караул» между Практической и Карантинной гаванями. Выстрелом с брандвахты начинался летний одесский день.

Первое, что делал Пушкин с утра, — шёл купаться. «Купальный берег» находился рядом с портом.

«Близ самого города, — рассказывал Свиньин, — устроены купальни в море, что доставляет немалое удовольствие и выгоды здешним жителям и приезжающим пользоваться полезными морскими купаньями».

После купанья Пушкин возвращался в отель, выкуривал трубку, пил утренний кофе по-турецки — с гущей. Так он привык в Кишинёве. Затем шёл гулять.

Несмотря на ранний час, казино возле театра уже было открыто. Пушкин, случалось, заходил сюда попросту, по-домашнему, в своём кишинёвском архалуке и феске. Но вскоре он оставил этот азиатский наряд и, выходя на улицу, надевал чёрный сюртук, фуражку или шляпу. Однако со своей железной палкой не расставался.

Гуляя, Пушкин знакомился с Одессой. При немалом пространстве, занимаемом городом, центральная часть его была сравнительно невелика. Улицы Портняжья (позднее она стала называться Ланжероновской), Гимназская (уже при Пушкине её переименовали в Дерибасовскую), Греческая, Полицейская… Их пересекали Итальянская, Ришельевская, Екатерининская. И как бы подводя черту под центральной частью города, тянулась длинная Преображенская.

В конце главной улицы — Ришельевской, — на площади, обращённый к морю возвышался театр. Близ него тут же на Ришельевской стоял дом Ришелье — того самого, в «воздушном замке» которого Пушкин и Раевские останавливались в Гурзуфе.

За Преображенской улицей начинались пустыри, попадались барские усадьбы. На Софийской улице выделялся дом польского магната Потоцкого. Не дом — дворец. Параллельная Софийской — Херсонская улица бурно строилась, и среди новых красивых домов здесь то и дело попадались склады зерна. И что характерно — «магазины» встречались не только подле купеческих жилищ, но и подле барских. Торговлей занимались и знатные господа.

В погожие дни возле «магазинов» расстилали рядна, высыпали на них пшеницу и голые по пояс нанятые работники без устали перелопачивали её, отчего пыли на одесских улицах ещё прибавлялось.

Пшеница, пшеница… Иногда в городе скапливалось столько чумацких обозов, что они запруживали улицы, не давая пути ни пешему, ни конному. Куда ни глянь — усатые дядьки в холщовых рубахах, жующие волы, гружённые мешками телеги, под которыми позвякивали закопчённые котелки — походная чумацкая кухня, и неизменное: «Цоб, цобе…»

Херсонская улица заканчивалась зданием больницы, которое строили по проекту знаменитого столичного зодчего Тома де Томона и которому мог бы позавидовать любой другой город.

Побродив по улицам, Пушкин шёл к морю. Бульвар на приморской набережной ещё только начинали устраивать. На большом пустыре расчищали заросли, где недавно охотились, разбирали развалины старых казарм, сажали первые деревья. Неустроенность места скрашивал вид, который открывался отсюда с высокого берега, на гавани, на море, далеко уходящее к горизонту, на корабли со стройными мачтами, пёстрыми флагами, упругими белыми парусами. Всё это трепетало под ветром, сверкало на солнце, полно было жизни, движения, манило вдаль, в неизведанное…

Спуск в конце улицы вёл в порт. Пушкина обгоняли одесские купцы.

Корабли из Константинополя и из других портов Турции, из Галаца, что на Дунае, из Греческого архипелага, Малой Азии, Италии, Франции…

С 1819 года Одесса стала вольной гаванью: порто-франко. Здесь, как и в Феодосии, иностранные купцы торговали беспошлинно. Это было им выгодно. Привлекала и полновесная украинская пшеница.

Вдоль границы порто-франко, охраняемой караулом, был вырыт глубокий и широкий ров длиною в двадцать четыре версты, который дугою охватывал город. Внутри порто-франко беспошлинные товары продавались дешевле, но если их вывозили, то платили пошлину. Ввозили беспрепятственно, вывозили через таможни.

С утра до вечера в одесском порту всё кипело. В порт везли пшеницу, сало, кожи, шерсть. Из порта — вино, оливковое масло, ткани, турецкий табак, кофе, пряности, свежие фрукты.

Разгружать и нагружать суда здесь было непросто. «Пристани нет, — рассказывал об одесском порте генерал Раевский, — а по мелководью суда до берега далеко не доходят, при мне сгружали и нагружали оные на подмощенных телегах, которые лошади в воде по горло, подвозили к судам». Пристани для глубоководных кораблей в Одессе ещё не было, поэтому лошади по мелководью тащили высокие «подмощенные» телеги к лодкам, которые в свою очередь доставляли груз к кораблям. Бочки с вином и оливковым маслом сбрасывали с кораблей прямо в море, связывали канатом и в таком виде тащили к берегу.

Приходившие в порт из-за границы суда стояли в Карантинной гавани. Заграничные товары отправляли в карантин, где их окуривали и проветривали. Всех прибывших из-за границы положенный срок держали в особых домиках. Эти предосторожности были нелишними. Уже три раза посещала Одессу страшная азиатская гостья — чума. Особенно губительной была последняя эпидемия, 1812 года.

Пушкина, по его словам, из привозимых товаров интересовали одни только устрицы.

Устрицы подавались в ресторане Отона. Цезарь Отон, приехавший в Одессу вместе с герцогом Ришелье, содержал ресторан на Дерибасовской улице. Пушкин здесь часто обедал с приятелями, которыми обзавёлся в Одессе.

«Я нигде не бываю, кроме в театре», — сообщал Пушкин брату в первом же письме из Одессы. Он изголодался по театру, соскучился по его волнующей, праздничной атмосфере.

Жители Одессы гордились своим театром, также построенным по проекту Тома де Томона, под наблюдением одесского архитектора Фраполи. Строгий, изящный, со стройными колоннами и белыми стенами, он казался с моря древнегреческим храмом и имел все основания соперничать с лучшими театральными зданиями обеих столиц.

В одесском театре с его ложами в три яруса, райком над ними, партером и креслами могли поместиться восемьсот человек.

При Пушкине здесь давала спектакли итальянская оперная труппа, которую содержал известный антрепренёр из Пизы — Буоноволио. Он ставил оперы итальянских композиторов и чаще всего входящего тогда в славу молодого Россини.

Джоаккино Россини горячо любил свою родину. Его зажигательная музыка звучала в унисон с известиями о революциях, приходившими в Одессу из Италии и Испании. И это придавало ей особое звучание.

Труппа Буоноволио не блистала выдающимися талантами, но всё же это были настоящие артисты, а не те жалкие комедианты, которых Пушкин видел в Кишинёве в зале Крупенского и про которых Горчаков остроумно заметил, что каждый из них играет дурно, а все вместе очень дурно.

Одесский театр знали уже и в других городах России и за границей. Московский журнал «Вестник Европы» в 1824 году сообщал: «В Одессе (пишут в одном немецком журнале) существует несколько уже лет Итальянский театр, имеющий таких актёров, которые смело могут явиться на всяком театре Европы… Репертуар состоит из множества пьес разнообразных, и Россини в Одессе, как и везде, есть любимец публики. Его „Севильский цирюльник“, „Сорока-воровка“, „Ченерентола“ и мн. др. обыкновенно наполняют театр любителями музыки».

По вечерам к освещённому масляными фонарями и плошками одесскому театру подкатывали щегольские коляски, дрожки, спешили купцы, чиновники и простой народ.

Ложи сверкали шелками, кружевами, драгоценными украшениями знатных дам и негоцианток, в креслах темнели мундиры и фраки, в партере и райке одежда зрителей не отличалась ни роскошью, ни строгостью, а лишь свободной пестротой. И, выделяясь из публики обликом и ростом, спокойно оглядывал зал высокий красавец с бронзовым лицом, в ярко-красной куртке, богато расшитой золотом, надетой поверх красной же рубахи, в коротких шароварах с турецкой шалью вместо пояса, из-за которой торчали пистолеты, и в белоснежной чалме на голове — тот самый «сын египетской земли, корсар в отставке Морали», о котором Пушкин упомянул в «Путешествии Онегина» и с которым успел уже подружиться.

Но вот спектакль подходит к концу.