Далече от брегов Невы

«Счастливейшие минуты жизни моей»

В Гурзуфе уже жили жена генерала Раевского Софья Алексеевна и две его старшие дочери, Екатерина и Елена. Они поселились здесь в доме, принадлежащем герцогу Ришелье.

Знатный аристократ Арман Эммануэль дю Плесси герцог Ришелье в конце XVIII века бежал из революционной Франции в Россию, где вступил в военную службу. В начале XIX века он был назначен генерал-губернатором Новороссийского края и поселился в Одессе. Посещая Крым, Ришелье увидел татарскую деревушку Гурзуф, пленился её окрестностями и купил продававшиеся здесь с торгов несколько участков земли. На одном из них, недалеко от моря, построил себе дом по проекту какого-то одесского архитектора. За работами присматривал адъютант герцога.

Дом получился весьма своеобразный. По сравнению с бедными низкими татарскими хижинами он казался огромным великолепным дворцом, белым «воздушным замком». Но люди, понимающие толк в архитектуре, его не одобряли. «Приехав в деревню Гурзуф, — рассказывал писатель Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол, живший в доме герцога месяц спустя после Пушкина, — мы спустились от неё на ближайший к морю уступ и увидели перед собою огромный замок, в каком-то необыкновенном вкусе: это дом дюка Ришелье, которому и деревня принадлежит… Замок этот доказывает, что хозяину не следует строить заочно, а может быть и то, что самый отменно хороший человек может иметь отменно дурной вкус в архитектуре. Огромное здание состоит из крылец, переходов с навесом вокруг дома, а внутри из одной галереи, занимающей всё строение, исключая четырёх небольших комнат, по две на каждом конце, в которых столько окон и дверей, что нет места где кровать поставить. В этом состоит всё помещение, кроме большого кабинета над галереею, под чердаком, в который надобно с трудом пролезать по узкой лестнице».

Сам Ришелье бывал в Гурзуфе редко, наездами, а в 1814 году, после разгрома Наполеона и реставрации Бурбонов, уехал во Францию. Дом его пустовал. И так уже повелось, что здесь с разрешения хозяина находили приют путешественники, посещавшие Крым.

Остановиться в этом доме посоветовал Раевским их родственник генерал Бороздин, служивший в Крыму.

В четырёх нижних комнатах поселилась женская половина семейства Раевских и сам генерал. Кабинет под чердаком достался Раевскому-младшему и Пушкину. «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провёл я посреди семейства почтенного Раевского, — месяц спустя писал Пушкин брату. — …Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение — горы, сады, море…»

Так беспечно и весело он ещё не жил. Ни ребёнком в Москве, ни после Лицея в Петербурге он никогда не испытывал в отцовском доме умиротворения и радости. Равнодушие родителей его больно ранило, хоть он и не показывал виду. В Лицее он смеялся над благонравным, похожим на девочку Моденькой Корфом, который плакал по дому и, завидев свою маменьку, приехавшую его навестить, кидался ей на шею. Если бы Пушкину вздумалось кинуться на шею Надежде Осиповне, она бы отстранила его, сказав, что он изомнёт её нарядное платье…

Теперь — подарок судьбы — он оказался под кровом счастливого семейства, где все любили друг друга, понимали друг друга, гордились друг другом.

Радушие, покой, прелестные девушки, весёлые, умные, увлекательные беседы…

Забыв на время все свои горести, не размышляя о будущем, Пушкин с восторгом предавался настоящему. Круг милого семейства и благодатный край, где всё радовало глаз и окрыляло фантазию…

Таким запомнился Пушкину Гурзуф.

Здесь не было грандиозного великолепия Кавказа с его суровой величавостью. Здесь был свой мир — гармоничный и приветливый, с мягкими очертаниями лесистых гор, плавно спускающихся к морю, с плоскими кровлями татарских хижин, изобилием плодов в садах и виноградниках, стройными свечами высоких тополей, узкими конусами тёмно-зелёных кипарисов, разлёгшейся в море Медведь-горой — Аюдагом, причудливыми изломами тёмных прибрежных скал, голубым куполом неба над головой и зеленовато-голубой равниной вод у ног. Яркий солнечный свет и густые тени, свежий влажный ветер и простор, простор…

«В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом».

Теперь он не совершал столь длительных прогулок, как недавно на Кавказе, но ближайшие окрестности Гурзуфа объездил и обошёл.

«В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством похожим на дружество».

Пушкин вставал на заре и по дороге к морю навещал кипарис, росший вблизи от дома. Затем шёл купаться.

Свежий, бодрый, с мокрой курчавой головой, блаженно щурясь от солнца, он выходил из моря на прибрежную гальку, одевался и бежал в тень росших на берегу серебристых олив. Всё его существо наполняла безотчётная радость — ощущение молодости, силы, прелести бытия. Как он понимал теперь древних греков с их любовью к жизни, обожествлением красоты, силы, юности. Ему казалось, что он смотрит на мир их глазами, чувствует, как они, видит то, что рисовало себе их воображение. И в эти утренние часы на берегу спокойного, позлащённого ранним солнцем понта Евксинского ему явилась из волн морских нереида — прекрасная дочь морского бога Нерея.

Ездить верхом Пушкин старался по утрам, когда жар ещё не томил, воздух хранил ночную прохладу, и надёжная татарская лошадка бодро бежала по вьющейся над морем узкой каменистой тропе.

Гуляя, заходил он в татарскую деревню, всё здесь было внове — обычаи и быт.

Гулял он и по вечерам. Возвращался с прогулки и засыпал под шум моря. И ночью, проснувшись, всё слушал и слушал однообразный, мерный и бесконечный ропот прибоя. «Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря — и заслушивался целые часы».

В обществе Раевских дни летели незаметно. Пушкин проводил время с пользой и удовольствием. Раевские возили с собой много книг и среди них новейшие сочинения кумира молодёжи — Байрона.

Пушкин познакомился с сочинениями Байрона ещё в Петербурге. После недавних событий, когда он сам сделался политическим изгнанником, гордая, мрачная, бунтарская поэзия Байрона нашла живой отклик в его душе. Ему хотелось узнать Байрона без посредников, встретиться с ним как бы лицом к лицу, читать его по-английски. Учить язык помогал Николай. Они вместе читали «Корсара» и если чего не понимали, то, за неимением лексикона, посылали справиться к Екатерине Николаевне.

Старшая из дочерей генерала Раевского, Екатерина Николаевна, была умна, образованна, хороша собой. С сильным, властным характером. Ей шёл двадцать пятый год. Разборчивая невеста, она засиделась в девках — ждала достойного. И дождалась. Ей оказывал чрезвычайные знаки внимания молодой блестящий генерал Михаил Фёдорович Орлов, и девушка не сомневалась, что станет его женой.

Хотя разница в годах была невелика, с Пушкиным Екатерина Николаевна держалась снисходительно, как взрослая с подростком. Ему же нравилось поддразнивать её, говорить ей любезности, оспаривать её категоричные, резкие суждения.

Нравилось ему беседовать с голубоглазой, болезненной Еленой Николаевной, хрупкая красота которой казалась недолговечной. У Елены Николаевны была чахотка.

Елена Николаевна тайком переводила с английского на французский стихи Вальтера Скотта и Байрона, но собственные переводы ей казались дурны, и она их рвала. Пушкин узнал её тайну от Николая, подобрал под окнами изорванные листки, кое-как их составил и нашёл переводы превосходными.

Юная Мария Николаевна, которую Пушкин хорошо узнал за время их совместного путешествия, обещала многое в будущем. Смуглая, с тёмными глазами и кудрями, унаследованными от матери, наполовину гречанки, она была ещё угловата, не блистала красотой, но покоряла грацией, живостью ума, приветливостью обращения. В ней чувствовалось серьёзное отношение к жизни и благородство души.

В Гурзуфе всё располагало к влюблённости. Был ли Пушкин влюблён в которую-нибудь из сестёр Раевских? И да, и нет. Они все ему нравились. Как справедливо заметила впоследствии Мария Николаевна: «В качестве поэта он считал своим долгом быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал… В сущности он любил лишь свою музу и облекал в поэзию всё, что видел».

Он часто влюблялся. Вырвавшись из лицейского заточения, увлекался бессчётное количество раз. Влюблён был в хорошеньких актрис и учениц Театральной школы, в княгиню Голицыну и — на несколько дней — в приёмщицу билетов заезжего зверинца.

Состояние влюблённости ему было необходимо. Его не всегда заботило то, что многочисленные предметы минутных увлечений не разделяли его чувства, в лучшем случае платили приветливостью, симпатией. Он дорожил самим чувством, тем душевным подъёмом, тем радостным ощущением полноты бытия, тем приливом вдохновенья, которые неизменно сопутствовали влюблённости. Дорожил он и грустью неразделённой любви, и всеми теми движениями человеческого сердца, которые предстояло ему изведать и разгадать.

Большинство своих увлечений он тотчас же забывал. Немногие хранил в глубине души. Они питали его музу.