Дай мне шанс. История мальчика из дома ребенка

2 Октябрь 1994 — июнь 1995 Голос в тишине

Встреча Сэры и Вани была делом случая. Ее вполне могло и не быть. Подходил к концу долгий день — день ее первого посещения дома ребенка № 10, где она, совершенно к тому не подготовленная, окунулась в мир, словно сошедший со страниц романов Чарльза Диккенса.

Десяток лет спустя она вспоминала, что, приехав в Москву в конце 1994 года, не имела ни малейшего представления о том, чем будет заниматься. “Я была супругой корреспондента газеты, у меня было двое детей-школьников, и я понятия не имела, чем буду заполнять свои дни в предстоящие четыре года. Однажды меня, как новичка, пригласили на собрание Международного женского клуба. Для иностранок, впервые попавших в Москву, это был хороший повод продемонстрировать свои наряды и съесть пончик из “Данкин Донате" в резиденции американского посла. Очередь была как в Кремль.

Организаторы встречи предложили нам записаться на курсы по изучению иконописи, индийской кухни, йоги, русской литературы и прочих достойных материй. На фоне дам, одетых от Гуччи, я сразу выделила двух британок в легинсах, которые продавали спортивные рубашки, вынимая их из стоявших рядом коробок. Они работали в благотворительной группе, поставившей перед собой непосильную задачу — помочь тем россиянам, которые после крушения коммунистической системы оказались на обочине жизни. Чтобы общаться с российскими чиновниками и благотворителями, им были необходимы люди, говорившие по-русски, и я не смогла им отказать. Конечно же мне и в голову не могло прийти, чем это обернется для меня и что к концу четырехлетнего срока я не буду готова уехать из Москвы”.

Итак, в один облачный бесснежный декабрьский день за Сэрой заехала ее американская подруга Луиза, которой срочно понадобилась переводчица для посещения дома ребенка. Москва не радовала своим видом. Перемены, которым предстояло превратить город в залитую неоновым светом процветающую столицу, были в зародышевом состоянии, и даже снега, который прикрыл бы разбитые дороги и замусоренные тротуары, в тот год еще не выпало.

Луизин ярко-красный джип “чероки” был доверху забит детскими шубками и ботинками, горшками, коробками карандашей и ручек, купленными на деньги, собранные благотворительной группой. Здесь же стояли пакеты с домашним печеньем, которое Луиза своими руками испекла и покрыла глазурью.

Проезжая по Садовому кольцу и перестраиваясь из ряда в ряд, чтобы выскочить на полосу разворота в центре скоростной дороги, Луиза ловила на себе любопытные взгляды — в те годы не часто в центре Москвы можно было видеть женщину-водителя, а она к тому сидела за рулем мощного дорогого городского внедорожника. Да еще длинные светлые волосы… Они выехали на Новослободскую улицу, где их джип попыталась обогнать побитая "лада”. Ее пассажиры — четверо накачанных мужчин в кожаных куртках — с презрительной насмешкой смотрели на американку, посмевшую тягаться на дороге с сильным полом.

Прокладывая себе путь по оживленной магистрали, Луиза рассказывала, что, в отличие от других детских учреждений, дом ребенка № 10 находится практически в самом центре города, однако побывать в нем почти невозможно из-за несговорчивости главного врача, которая подозрительно относится к чужакам. Всех американок она считает представительницами религиозных миссионерских культов, а про последнюю переводчицу, побывавшую в доме ребенка, на полном серьезе говорит, что та ее сглазила. С тех пор она наложила строгий запрет на любую благотворительность на своей территории, а если кто-то проявлял упорство, объявляла, что учреждение на карантине. Но сейчас, объяснила Луиза Сэре, они намерены явиться без предупреждения.

Машина остановилась в конце ухабистой дороги, у больших ворот в облупившейся зеленой краске. Женщины толкнули калитку.

Не скоро Сэра сможет забыть представшую их взорам унылую картину: под голыми липами пара больших, построенных к русском деревенском стиле деревянных беседок с покосившимися крышами. Когда-то они служили украшением детской площадки, а теперь тихо догнивали, пока полностью не развалятся. Рядом стояли качели без сидений и открытая всем ветрам песочница, валялись пластмассовые тележки и тачки без колес или без ручек, дом ребенка помещался в двухэтажном желтом оштукатуренном здании. Когда-то оно было элегантным особняком, однако фасад с пилястрами был непоправимо испорчен безобразными хозяйственными пристройками, с первого взгляда выдававшими разместившееся здесь государственное учреждение.

Здесь нашли приют шестьдесят два ребенка — от новорожденных младенцев до пятилеток. Сэру поразила царившая вокруг тишина. Странно, если учесть, что малыши — народ скорее шумный. Всего в каких-нибудь пятидесяти метрах проходила многолюдная улица, по которой торопливо шагали пешеходы, предлагали свой товар лоточники, сновали попрошайки… Но тут… Тут как будто был совсем другой мир.

Сэра и Луиза по ступенькам поднялись на крытое крыльцо, загроможденное ветхой мебелью. В старых, обитых драным плюшем креслах высились груды сломанных игрушек. Почему никто не удосужился выкинуть весь этот хлам на помойку?

На крыльце сидела на скамейке молодая женщина в белом халате с невероятно толстым слоем косметики на лице. Она смотрела прямо перед собой и курила сигарету. Две иностранки, решительно распахнувшие входную дверь, не вызвали в ней ровным счетам никакого интереса. Подруги пересекли узкий коридор и через другую дверь вошли внутрь помещения. Их мгновенно обдало неистребимым духом специализированного учреждения: вонью затхлости, вареной капусты и мочи, К ним приблизилась женщина постарше, тоже в белом халате, в очках с толстыми стеклами, со стетоскопом на шее и листом бумаги в руках. Она узнала Луизу и приняла от нее пакет со сладостями.

— Мы привезли пальтишки и ботинки, о которых вы просили, — сказала Луиза.

— Это надо отдать Адели. Сейчас попробую ее отыскать.

Она оставила иностранок стоять в коридоре. По-прежнему — никаких признаков того, что здесь живут дети. Вдруг Сэра услышала доносящийся издалека детский плач и пошла по коридору, читая таблички на дверях: “Главный врач”, “Заместитель главного врача”, “Логопед”, “Массажный кабинет”. За дверями стояла тишина. Сэра попыталась открыть одну из них. Заперто. Наконец она обнаружила источник плача — в комнате с табличкой “Изолятор”. В двери была стеклянная панель. Заглянув в нее, Сэра увидела три бокса. В самом дальнем стояла детская кроватка, а в ней — мальчик лет двух. Он-то и плакал — подпрыгивая, уцепившись за прутья кроватки. Похоже, плакал он уже давно и силенок у него совсем не осталось, так что плач постепенно переходил в горестные всхлипывания. Никакого плюшевого мишки в кроватке. Никаких картинок на стенах. Ровным счетом ничего из того, что обычно бывает в комнате, где живет ребенок.

Сэра в ужасе отпрянула и чуть не столкнулась с женщиной, появившейся из кабинета заместителя главного врача.

— Простите, пожалуйста, но что там такое с мальчиком в изоляторе? — спросила Сэра. — Он… Кажется, он очень расстроен.

— Он только сегодня утром поступил. Мать — студентка. Не может одновременно учиться и воспитывать ребенка. Так что пару лет побудет здесь. Потом ей с ним полегче будет.

— Но почему он там совсем один?

— По инструкции мы обязаны на три недели изолировать его от остальных детей. Вдруг у него какая-нибудь инфекция.

— Но он не выглядит больным…

— Таковы правила. Трехнедельный карантин. Потом его определят в группу.

— У него там ни одной игрушки.

— Таковы правила. Игрушки тоже переносят инфекцию, — твердо произнесла заместительница главного врача.

Сэра уже открыла рот, чтобы спросить еще о чем-то, но тут показалась рассерженная Луиза.

— Я же просила тебя не задавать лишних вопросов, — прошептала она. — А то нас больше сюда не пустят.

В эту минуту с улицы вошла женщина в очках с толстыми стеклами. За ней по пятам следовала старуха с испачканным сажей лбом. Из-под зеленого головного убора, напоминавшего старинный чепец, выбивались пряди седых волос. На руках у нее были старые грубые рукавицы. В одной из них она несла угольное ведерко.

Уборщица, мелькнуло у Сэры. Но, когда их представили друг другу, выяснилось, что это Адель Владимировна, главный врач сиротского приюта — тот самый человек, на плечах которого лежала ответственность за шестьдесят две детских души.

— Котел пора чинить, — сказала Адель, сдергивая рукавицы. Она переводила взгляд с иностранок на свою заместительницу и обратно, и в этом взгляде читался испуг.

— Адель, мы привезли вам пальтишки и ботинки, о которых вы говорили, — проговорила Луиза. — Они в машине. Если кто-нибудь откроет ворота, мы подъедем прямо к входу.

Несмотря на свое высокое положение, Адель сама отодвинула тяжелый засов и открыла ворота. Луиза въехала во двор и остановилась около парадного подъезда. На фоне ее ярко-красного джипа принадлежащая дому ребенка старая блекло-серая “волга” с красным крестом на боку выглядела особенно убого. Женщины в белых халатах сгрудились у двери, пока Адель сама разгружала машину и носила коробки внутрь.

Когда подарки были пересчитаны и переписаны, Луиза спросила, не может ли благотворительная группа помочь чем-нибудь еще. Адель опустила голову и, уставясь в пол, пробурчала:

— У нас есть все что нужно.

Воцарилась неловкая тишина. Тогда в разговор вмешалась женщина в толстых очках:

— Адель Владимировна, а как насчет стиральной машины? Наша уже несколько месяцев не работает.

— Да-да, вот машина нам нужна. Обсудите это с Луизой.

Оставалась еще одна коробка с подарками, и Сэра поняла, что получила неожиданный шанс.

— Мы привезли немного игрушек. Конструкторы и все такое. Можно раздать их детям?

Вперед шагнула еще одна женщина в белом халате. Она представилась Жанной и сказала, что занимает должность главного дефектолога. Судя по интонации, с какой она это произнесла, — далеко не последнюю в здешней иерархии. Впрочем, Сэра так и не поняла, что означает мрачная должность “дефектолог".

Жанна провела иностранок по коридору. По каменной лестнице с холодными, выкрашенными в коричневый цвет перилами на железных прутьях они поднялись на второй этаж и вышли в довольно просторный холл. На полу лежал ковер, вдоль стен стояли красные пластиковые диваны, в углу на подставке красовалось анемичное растение. Ни одного человека здесь не было. Вообще до сих пор они не видели ни единого признака присутствия в доме детей. Жанна подвела их к тяжелой двери с надписью “Третья группа”. В помещении находились мальчики и девочки лет четырех-пяти, одетые в кошмарного вида одинаковые рубашонки и застиранные голубые колготки. На общем фоне выделялась лишь одна девочка — вне всяких сомнений, любимица воспитателей, о чем говорили и платьице в горошек, и большой белый бант в волосах, и кукла в руках. Сэра присмотрелась к детям. У многих личики были в диатезной сыпи, у некоторых мальчиков виднелись синяки и царапины.

За столом, спиной к детям, сидела воспитательница и что-то строчила в тетради.

На полу стоял кукольный домик и валялось несколько дешевых пластмассовых игрушек. Более интересные игрушки стояли за стеклом в шкафу — очевидно, предназначались для показа гостям. Один мальчик колотил другого пластмассовым обломком непонятного происхождения. Воспитательница оторвала взгляд от тетради, повернула голову и крикнула: — А ну прекрати!

Она даже не поздоровалась с гостями.

Дети тесно обступили вновь пришедших. Ручонки сами лезли в принесенные пакеты, со всех сторон слышалось:

— Мне! Дай мне!

Пока малыши разбирали Луизино печенье, дефектолог обвела их рукой и сказала:

— Это олигофрены, все до единого.

Сэра спросила, что означает слово “олигофрен”.

— Ну, слабоумие, — пояснила дефектолог и показала на смуглую девочку в клетчатом платье. — Вот, например, эта девочка. Мать наркоманка, отец вернулся к себе на Кубу. Раньше ее хоть бабушка навещала, а теперь никто не ходит. Умерла, наверно.

При этих ужасных словах у девочки сморщилось лицо, однако дефектолог этого как будто не заметила. Она уже показывала на мальчика в красной рубашке и розовых шортиках:

— Этот у нас с рождения. Его на вокзале нашли. Мать родила в Москве, а потом уехала куда-то в Латвию. А у этого мать живет в интернате, от уборщика забеременела.

В последующие месяцы Сэра довольно часто посещала детские дома и поняла, что бездушное отношение персонала к детям не исключение, а норма. Однако на нее безжалостные слова дефектолога, произнесенные в тот декабрьский день, произвели неизгладимое впечатление.

“Я ушам своим не верила, — рассказывала впоследствии Сэра. — Так называемый дефектолог говорила все это при детях, словно они были глухие или до того тупые, что ничего не понимали. Помнится, у нее было такое приятное материнское лицо, но на подопечных ее материнские инстинкты почему-то не распространялись. Тогда я поняла: персонал исходит из того, что все эти дети прокляты от рождения и им от этого проклятия никогда не избавиться.

Я взяла на руки девочку с плохо постриженной головкой, — продолжала Сэра, — посадила ее к себе на колени и дала игрушечную лошадку с седоком. Естественно, я ожидала, что от малышки будет так же сладко пахнуть, как от моей дочурки, ее ровесницы. Ничего подобного. На меня повеяло запахом грязного тельца, давно не стиранной одежды, в общем заброшенностью. Конечно, меня удивило, как такое крупное учреждение может обходиться без стиральной машины”.

Спросив разрешения у дефектолога, Сэра и Луиза открыли пакеты с игрушками прямо посреди комнаты, и дети бросились к неожиданно свалившемуся на них сокровищу. Они разбирали яркие фигурки на части и собирали их снова, утоляя жажду разноцветья. Дергали за ручки и нажимали на кнопки, устроив какофонию из смеха, визгов и криков.

Устроенный в третьей группе счастливый хаос, как довольно быстро сообразила Сэра, не соответствовал строгим правилам дома ребенка, и несколько минут спустя дефектолог подала знак, что пора уходить. Напоследок она сказала воспитательнице:

— Я зайду попозже и заберу игрушки к себе кабинет. Это развивающие игрушки, и дети должны играть с ними только под моим присмотром. А то еще переломают.

Сэра открыла было рот, чтобы возразить, но Луиза успела ткнуть ее локтем в бок. Воспитательница выскользнула в коридор следом за ними:

— У меня перерыв.

Ключом она заперла дверь, за которой остались двенадцать ребятишек, и побежала вниз по лестнице. Сэра хотела спросить, кто же присмотрит за детьми, но прикусила язык.

Шагая к лестнице, Луиза и Сэра обратили внимание на надпись на двери: “Вторая группа”.

— Может быть, тут тоже есть дети? — спросила Сэра у дефектолога. — Давайте отдадим им оставшиеся игрушки.

— О нет, здесь только тяжелые — неизлечимые. Им игрушки не нужны. Все равно играть не умеют.

Что-то в словах дефектолога подтолкнуло Сэру на решительный поступок. Ей вдруг показалось необходимым заглянуть внутрь.

— Пожалуйста, разрешите нам с ними познакомиться.

С видимой неохотой дефектолог открыла дверь. Вошедших приветствовала полная тишина. После шумной встречи в предыдущей группе эта комната на секунду показалась гостьям необитаемой. Потом они увидели примерно двенадцать малышей, лежавших совершенно неподвижно.

— Здесь у нас неходячие. Все тяжелые.

В манежике лежала маленькая девочка со светлыми волосами.

— Какая красавица! Сколько ей лет? — спросила Сэра. — Около годика?

Дефектолог обернулась, чтобы переадресовать вопрос воспитательнице, и та сверилась со списком на стене:

— Иванова. Четыре года. Поражение центральной нервной системы.

— Но она следит за нами взглядом.

— Рефлекс, и больше ничего, — стояла на своем дефектолог.

К манежу тряпками были привязаны в ряд три ходунка, в которых сидели три ребенка. Это напоминало старт автомобильных гонок, вот только эти детишки никогда никуда не поедут. Запрокинув головки, они, по-видимому, сидели так часами.

Рядом с манежем в кресле-качалке сидела девочка, у которой не было сил покачаться. Огромные водянистые глаза смотрели из-под длиннющих ресниц.

— Ковальчук. У нее больное сердце.

— А имя у нее есть? — спросила Сэра, протянув руку, чтобы коснуться щеки девочки. Но та дернулась и отвернулась.

— У нее здесь ничего нет, — ответила воспитательница, постучав себе по лбу указательным пальцем. — А мать отказалась от нее в первый же день.

В другом манеже ползал мальчишка, державший в руке белую палочку с кружком на конце.

— А это кто?

Воспитательница вновь сверилась со списком:

— Симонов. Он слепой.

Слепота не означает умственную отсталость, подумала Сэра. И почему ребенка не называют по имени? И опять под суровым взглядом Луизы она воздержалась от вопросов.

В манеже лежало настоящее зеркало в твердой деревянной рамке. Зачем слепому мальчику зеркало? Еще разобьет его и поранится. Нелепость какая-то. Зеркало для слепого, привязанные к манежу ходунки, в которых никогда не научишься ходить, качалка, которая не качается, малыши, испуганно дергающиеся при приближении желающей приласкать руки, четырехлетние дети, которые выглядят как годовалые…

Молчать становилось все труднее. Сэра чувствовала, как в сердце закипает ярость. Несмотря на предостерегающие взгляды Луизы, она хотела накричать на этих женщин, у которых малыши были приучены лежать неподвижно. Почему никто не обращает на них внимания? Почему, ради всего святого, вы думаете, что им не нужно ничего из того, что нужно обыкновенным детям? Разве у вас самих нет детей?

Пока Сэра соображала, как получше выразить свои мысли на русском языке, стараясь не смотреть на Луизу, мальчик со светлыми волосами в манеже начал биться головкой о прутья ограждения. Сэра почувствовала, как дефектолог вежливо, но упорно теснит ее к двери. И вот тут вдруг раздалось:

— Пожалуйста, приходите еще.

Она обернулась на разорвавший непроницаемую тишину детский голосок. Кто с ней говорил? Сэра посмотрела налево и около двери увидела детский столик, а за ним двух мальчиков. На вид им было года по три. Не обращая внимания на враждебный взгляд дефектолога, она опустилась на колени:

— Привет. А я вас не заметила.

Один из мальчиков заговорил снова:

— Посмотри, нам сегодня дали игрушку.

Сэра увидела пластиковую игрушку с четырьмя большими кнопками, которые надо нажимать, чтобы выскакивала зверушка, — такие игрушки обычно дают шестимесячным младенцам.

Сэра поискала в сумке и вытащила металлическую машинку:

— Это больше подходит мальчику твоего возраста. Малыш был в восторге и во все глаза смотрел, как Сэра катает машинку по столу. Ему не терпелось попробовать самому.

Одетые во что-то вроде комбинезонов, мальчики были похожи на старичков. Сэра заметила, что их колготки гораздо меньшего размера, чем требовалось, и им приходится поджимать пальчики. Как в Китае, подумалось Сэре, где девочек заставляют носить слишком тесную обувь, чтобы ножка осталась маленькой.

— Тебе нравится машинка? — спросила Сэра.

— Очень нравится. А у тебя нет еще одной для Андрея?

И он показал на своего друга, симпатичного малыша с синяком на лбу.

— Как удачно, что у меня есть еще одна машинка.

Мальчик улыбнулся — у него была прелестная улыбка — и прищурился:

— Как тебя зовут?

— Сэра.

Он несколько раз совершенно правильно повторил незнакомое имя, пока дефектолог что-то нетерпеливо бубнила возле дверей.

— Мне пора идти.

— Но ты придешь еще? Пожалуйста, приходи, я буду о тебе думать, — повторил он, глядя Сэре прямо в глаза.

Сэра пообещала, что придет.

— А тебя как зовут?

— Ваня. Меня зовут Ваня.

Неделю за неделей Сэра все никак не могла выкроить несколько часов, чтобы исполнить свое обещание и навестить Ваню. Сначала Рождество, потом Новый год, потом череда дней рождения. Дочке Кэтрин исполнилось шесть лет, и они отпраздновали это событие — музыкальные аттракционы, жмурки, фокусник из британского посольства, именинный торт, приготовленный Луизой, куча подарков… Но ее радость омрачали мысли о Ване, запертом в тихой комнате. Один-единственный подарок из тех, что получила Кэтрин, наверняка сделал бы его счастливым на много-много дней.

В качестве переводчицы Сэра посещала и другие дома ребенка и каждый раз с трудом приходила в себя после эмоционального шока. “Все без исключения визиты свидетельствовали о дурном обращении с детьми. После каждого из них я возвращалась домой выжатая как лимон, не способная ни на что, кроме как плюхнуться на диван и смотреть на спутниковых телеканалах успокоительную чепуху. Учиться приготовлению куриной грудки с парой зеленых перчиков и бананом было несравненно легче, чем вспоминать только что увиденное”.

Но даже дневным передачам не удавалось стереть из памяти образ мальчика с ясной речью, томящегося в тихой комнате для неизлечимо больных детей. Во всех домах ребенка было по одной-две таких группы, где содержались малыши, не умеющие ходить. Посторонних туда не пускали, а воспитательницы вели себя так, словно у них на попечении и не люди вовсе. Но ни в одной из таких групп Сэре не встретился ребенок, умеющий говорить так же хорошо, как Ваня. Но еще больше ее поразило, что он попросил у нее игрушку для друга. Дети нередко выпрашивали у посетителей игрушки и сладости, но только для себя. И Сэру неотступно мучил вопрос: как ему удалось развить в себе способность к душевной щедрости?

Тем февральским утром Сэра снова и снова возвращалась мыслями к мальчику Ване. За окном квартиры нескончаемым потоком текли по Садовому кольцу автомобили. Дети в школе, Алан в расположенном по соседству офисе “Дейли телеграф”.

— Сегодня, — решила Сэра.

Добраться до дома ребенка № 10 было нетрудно. Проблема заключалась в Адели. Сэра нисколько не заблуждалась на этот счет: стоит ей совершить ошибку, и дверь перед ней закроют раз и навсегда. Значит, надо разработать план: скажем, привезти Ване что-то конкретное. В отличие от Луизы у нее в запасе не имелось домашнего печенья. Чувствуя себя почти грабительницей, она пошла в детскую, в дальнем углу отыскала заброшенную игрушку — кусок ДСП, молоток, гвозди и разноцветные деревяшки — и положила это богатство в сумку.

Ей было неловко приезжать в дом ребенка на дорогой машине, и она решила пройтись пешком. Всего-то минут двадцать.

Следующие сорок минут она скользила и спотыкалась на заледенелом тротуаре. Вокруг простиралась новая Россия, и дом ребенка казался островом посреди бескрайнего моря судорожного городского строительства. Старые дома безжалостно сносили, освобождая место для роскошных зданий, предназначенных для богачей. Голая территория дома ребенка № 10 как будто усиливала ощущение его заброшенности. На полпути к цели Сэре встретилось препятствие в виде гигантских металлических конструкций, установленных на бетонных блоках. Его пришлось преодолевать, ежесекундно рискуя свалиться в строительный ров или переломать себе кости, споткнувшись о какой-нибудь запорошенный снегом обломок.

Внимание Сэры привлекла шагавшая впереди женщина, вернее, не столько сама женщина, сколько ее шаткая походка. Незнакомка на ходу раскачивалась из стороны в сторону. Да она же пьяная, догадалась Сэра. И это в половине одиннадцатого утра! Женщина двигалась в том же направлении, что и Сэра, и вскоре у той не осталось никаких сомнений: она тоже шла в дом ребенка. Значит, она там работает и сейчас под ее опекой окажутся двенадцать малышей. Действительно, женщина вошла в ворота приюта и исчезла из вида.

Завернув за угол дома ребенка, Сэра услышала раздраженный мужской голос — редкость для этого женского царства. Перед парадным входом стояла машина скорой помощи.

Мужчина орал на стоявшую в дверях воспитательницу. Насколько поняла Сэра, он не хотел везти в больницу ребенка.

— Никуда я ее не повезу! — разорялся мужчина. — И вызывать было нечего! Как будто мне делать больше нечего — с вашими сопляками возиться!

Женщина пыталась вразумить грубияна:

— У нее с сердцем плохо. Она умрет, если ее срочно не госпитализировать.

— Да кто у меня ее примет? Их ни одна больница брать не хочет. Как будто сама не знаешь! — Мужчина со “скорой” уже не говорил, а рычал.

Сэра прокралась наверх по ступенькам и встала рядом с еще одной воспитательницей, которая молча наблюдала за сценой из-за колонны.

— Что происходит? Где Адель?

— Там, — махнула рукой женщина, указывая за дверь.

Сэра проскользнула внутрь, миновала запертые комнаты и постучалась в кабинет с табличкой “Главный врач”.

— Кто там? — послышался испуганный голосок.

— Это Сэра. Англичанка. Что там на улице происходит?

Сначала воцарилась тишина, потом в замке повернулся ключ. Дверь со скрипом приотворилась, и из-за нее выглянула Адель. На лице ее застыл ужас. Через миг дверь опять захлопнулась. Адель пряталась в кабинете, чтобы не вступать в бесполезный спор.

— Адель, впустите меня, — попросила Сэра. Дверь опять приоткрылась, но на сей раз Адель позволила Сэре войти. Она буквально дрожала от страха и первым делом заперла дверь на ключ.

История была такова. Ночью Валерии, девочке из второй группы, стало плохо, она посинела и дышала с трудом. Утром Адель вызвала “скорую помощь”. Прошел час, а машина так и не пришла. Дыхание Валерии слабело с каждой минутой. Ее перенесли в изолятор на первом этаже. Адель позвонила еще раз и взмолилась о помощи. Наконец, “скорая” приехала, осмотрела девочку и наотрез отказалась ее забирать, потому что она сирота и, чтобы найти больницу, куда ее согласятся положить, придется колесить по всей Москве.

Снаружи зашумел мотор. Адель и Сэра выглянули из окна и увидели, что “скорая” направляется к воротам — без ребенка. В изоляторе Валерия из последних сил боролась за жизнь. Жизнь никому не нужного ребенка — печальная истина, только что получившая слишком зримое и грубое подтверждение.

У Сэры мелькнула одна мысль, и она попросила у Адели разрешения позвонить по телефону.

Быстро набрала номер:

— Алан, у нас беда.

— Понятно. В России постоянно беда. Армия угрожает мятежом, а Ельцин опять в запое.

Сэра не приняла его шутливого тона:

— Сделай для разнообразия что-нибудь полезное. Маленькая девочка нуждается в срочной медицинской помощи. Она умирает. Можешь достать список московских кардиохирургов? Привези этот список сюда. Надо немедленно договориться об операции. Мужской голос звучит авторитетнее.

Адель пристроилась на краю кушетки и не поднимала глаз от пола. Она боялась, как бы вмешательство иностранцев не закончилось для нее неприятностями. Через полчаса приехал Алан и привез список кардиохирургов, которых тут же принялся обзванивать. Как ни странно, хирурги нисколько не возражали против того, что им надоедает иностранец. Россия переживала не лучшие времена, а у иностранцев водились деньги. Возможно даже, у них имелись готовые ответы для решения всех ее проблем.

Через час профессор Ильин, детский кардиолог, дал согласие на операцию. Адель едва сдерживала волнение. Она слышала все переговоры и была потрясена тем, что телефон в ее скромном кабинете послужил для связи с корифеями, хирургии. Адель была человеком советской закваски, и для нее телефон оставался орудием больших начальников, с помощью которого ей диктовали приказы или устраивали головомойку. Ей даже в голову не приходило использовать его для двусторонней связи. И уж меньше всего она допускала, что ее телефон попадет в руки одного из репортеров, которые мешают спокойно жить сильным мира сего.

Итак, Валерию обещали прооперировать. Насильственное — как считала Сэра — вмешательство “двух непонятного кого” вознесло девочку с самого низа социальной лестницы к ее вершинам. Более того, Алан и Сэра завоевали доверие Адели. Правда, она все равно продолжала с глубочайшей подозрительностью относиться к иностранцам и в последующие годы не единожды закрывала перед ними дверь, подвергая испытаниям их дружбу.

Новые отношения между Аделью и английской четой, основанные на искренней благодарности, были скреплены стаканом кефира. Понимая, что перед ней англичане, Адель объявила себя фанаткой актрисы Вивьен Ли. Алан завоевал ее сердце тем, что рассказал, как его мать в магазине “Хэрродс” выбирала перчатки рядом с Вивьен Ли, и сообщил о ее нежной, почти прозрачной коже. На Адель эта история произвела не менее сильное впечатление, чем русский язык Алана, усвоенный им в отрочестве при содействии одного русского графа.

Однако через мгновение от ее доброго расположения не осталось и следа. Адель вдруг заговорила об острове, на котором поклоняются дьяволу. По описанию остров очень напоминал Британию. Бог наказал его жителей, наслав на остров буйство морской стихии, в результате чего тот ушел под воду. Так Господь очистил землю от скверны. С этой минуты Адель смотрела на англичан взглядом, говорившим: "Вы-то люди хорошие, а вот насчет вашей страны я не уверена”.

— В Англии много неверующих? — спросила она Алана.

— Адель, у нас церкви на каждом углу, — ответил он, забыв сообщить, что они почти всегда пустуют.

Адель это не убедило. И она поведала историю, которая как будто не имела отношения к предмету их беседы. Недавно сто русских паломников отправились в Святую землю, не имея при себе ни паспортов, ни виз, ни билетов. Каким-то образом им удалось сесть в Москве в самолет, и они приземлились в Иерусалиме, где их встретили с распростертыми объятиями. На этом рассказ обрывался, и никаких комментариев к нему не последовало. Со временем Алан и Сэра научились расшифровывать ее загадки. В данном случае она намекала на то, что Господь творит чудеса, но исключительно для русских православных христиан, в отличие от англикан, баптистов и католиков. Она старательно гнала от себя мысль о том, что посланцы с острова поклонников дьявола могут прямо у нее на глазах стать инструментом в сотворении медицинского чуда.

В последующие месяцы Сэра часто размышляла о том, как Адель попала на должность главного врача дома ребенка с довольно многочисленным персоналом. Много лет спустя Сэре стало известно, что она получила эту работу после увольнения предыдущего главврача — мужчины, обвиненного в домогательствах к уборщицам. Его выгнали, а вместо него назначили Адель, так как она была образцовым членом коммунистической партии. Вероятно, многие годы служения безбожникам-коммунистам отягощали ее совесть.

— Можно мне поздороваться с Ваней? — спросила Сэра, когда они покончили с кефиром и Алан помчался в офис писать о мятеже. — У меня для него небольшой подарок.

— Можно, но сначала я хочу вам кое-что показать, — отозвалась Адель. — В других детских домах этого нет. Пойдемте со мной.

Следуя за Аделью по темному коридору, Сэра ломала себе голову, что бы это могло быть. У детей много чего не хватало. Может быть, специальные ходунки для Вани? Или физиотерапевтическое оборудование для детей, которые всю жизнь проводят в лежачем положении? Женщины остановились перед небольшой дверью.

Адель отперла ее, и Сэре потребовалось несколько минут, чтобы глаза привыкли к полумраку. Неровный тусклый свет помигивал, отбрасывая медные блики. Однако самое сильное впечатление на Сэру произвел запах ладана. Наверное, первоначально эта комната служила кладовкой, но теперь она стала святилищем, чем-то вроде часовни, освещаемой масляной лампадой, свисавшей с потолка перед образом Богоматери. Золотом сверкали иконы на стенах, резко контрастируя с невзрачным убранством остальных помещений дома ребенка.

— Замечательно, — произнесла Сэра, стараясь не показать своего разочарования. — Прежде мне не случалось видеть часовню в детском доме.

Адель поделилась своей тайной. Вся ее энергия уходила в обустройство этой часовни, важнее которой, по ее мнению, для детей ничего не было и быть не могло. Все прояснилось: более всего она пеклась о спасении детских душ.

Перекрестившись перед алтарем, она сказала:

— Каждый четверг приезжает священник и благословляет детей. Едет издалека, встает в пять утра. И он привозит с собой свою паству, — с гордостью сообщила Адель. — У нас все дети крещеные.

И тут выражение ее лица изменилось. Испугалась, что сказала слишком много? Почти всю свою жизнь она прожила при коммунистическом режиме и твердо усвоила, что все иностранцы — шпионы ЦРУ. Так же быстро, как открыла часовню — и свою душу, — Адель захлопнула дверь и заперла ее на ключ.

— Мне можно повидаться с Ваней? — спросила Сэра.

— Да. Дорогу вы знаете, — пробурчала Адель, скрываясь у себя в кабинете.

Увидев Сэру, Ваня просиял.

— Сэра, — сказал он, — я знал, что ты придешь.

— Извини, что тебе пришлось долго ждать. Но я принесла кое-что, что наверняка тебе понравится.

Сэра опустилась на колени возле столика Вани и развернула сверток. Ваня взял в руки молоток, и не прошло и минуты, как он уже твердо держал в пальцах гвозди и забивал их в доску. Он трудился не останавливаясь, низко склонив голову над доской, как человек, изголодавшийся по делу.

Потом настала пора расставания.

— Я постараюсь прийти поскорее, — произнесла Сэра.

— Я буду сильно о тебе думать, — отозвался Ваня.

После инцидента с умирающей девочкой прошло несколько недель, и Сэра оказалась втянутой в причудливое бытие дома ребенка № 10. “Оглядываясь назад, я понимаю, что бесстыдно играла роль англичанки с русской душой, и все это принимали, потому что благотворительная группа могла оказывать детскому дому значительную материальную помощь. В России в то время разрушилась старая система и еще не утвердился новый, капиталистический строй, и властям не было дела до детей-сирот. Надо сказать, что другие аналогичные учреждения вели себя намного бесцеремоннее: их начальство быстро сообразило, что щедрости иностранных благотворителей нет предела, и стало требовать телевизоры и видеомагнитофоны для персонала, шторы, ковры и новую мебель для директорского кабинета. Адель же робко просила привезти сахар, сухое молоко, стиральный порошок и нож для резки овощей. От нее я узнала, что у них на кухне всего один нож, которым готовили пищу на шестьдесят человек.

Другие дома ребенка, организовывавшие усыновление детей иностранцами, в качестве платы охотно получали дорогие подарки. В доме ребенка № 10 не было ничего подобного: хорошо одетые сотрудники соответствующих агентств столкнулись в лице Адели с непреодолимой преградой. Мне так и не довелось наблюдать там похорошевших детишек, перед усыновлением стремительно набиравших вес на особой диете, как это было в других местах.

Один московский банк даже согласился спонсировать программу, в рамках которой квалифицированные психологи читали работникам детских учреждений интенсивный курс по современным методам воспитания детей. Но Адель приходила в ужас от одной лишь мысли о том, что в подвластном ей учреждении появится психолог со стороны — даже российский, — и она отказалась от участия в программе, несмотря на возможность получения финансовой помощи. Любая инициатива, хотя бы подразумевающая такие понятия, как “эксперимент” или “научное исследование”, заведомо исключалась.

Благодаря взаимопониманию с Аделью я смогла приводить в дом ребенка иностранных врачей. Адель не приветствовала подобные визиты, но и не препятствовала им. А я верила, что "поставленные ими диагнозы заставят персонал пересмотреть свое отношение к детям”.

Кое-что изменилось для наивной Сэры летом 1995 года. На московскую конференцию приехали два кинезотерапевта из Австралии, и Сэра уговорила их посетить детский дом в единственное свободное утро.

— Мы не сможем посмотреть Красную площадь, — лишь посетовал один.

Кинезотерапевты нашли состояние детей в Ваниной группе очень тяжелым. Они не могли понять, почему Андрея и Ваню не учили ходить. Слишком тесные колготки, сказали они, отбивают у детей всякое желание встать на ножки. И оспорили поставленный малышам диагноз — церебральный паралич. Когда мы вышли за территорию детского дома, кинезотерапевт-женщина не сдержала слез:

— Нет никаких причин, мешающих этим мальчикам встать на ноги. Просто ими не занимались.

Следующим шагом стал приезд в дом ребенка врача. Благотворительная группа отыскала работавшего в Москве нью-йоркского педиатра. Доктор Рональд Свангер согласился осмотреть детей.

Однако визит едва не сорвался. В тот день Сэра не могла его сопровождать, и Адель попросту не пустила доктора Свангера на порог под предлогом карантина. Пришлось Сэре уговаривать доктора ехать в дом ребенка на следующий день. На сей раз двери перед ним открылись, хотя Адель, как всегда, спряталась у себя в кабинете, предпочитая не участвовать в подрывающем устои мероприятии и не выслушивать диагнозы доктора Свангера. Как обычно, гостя сопровождала ее заместительница.

Воспитательницы впервые видели такого доктора. Скорее всего, они приняли его за клоуна. В своих огромных очках, из-за которых смотрели дерзкие, на грани нахальства, глаза, доктор Свангер нарушал все мыслимые и немыслимые правила поведения взрослого человека — он сидел на полу и показывал детям язык, а они отвечали ему робкими улыбками.

Артистизмом и неуемной жестикуляцией он очаровал воспитательниц не хуже какой-нибудь кинозвезды. Почему на нем нет белого халата? Где его самоуважение? Вот он сидит скрестив ноги на полу и позволяет детям шарить в его медицинском саквояже. Но стоит доктору коснуться ребенка, и у малыша лицо сияет от счастья. Он даже заставил заместительницу главного врача забыть о своем положении и тоже усесться на пол.

Говорил доктор тихо, мягко, но настаивал на оптимистических диагнозах даже у детей с фаталистичними прогнозами, поставленными в доме ребенка. Все дети из группы неизлечимых имели шанс на лучшую жизнь: одним требовалась операция, другим — усиленное белковое питание, третьим — хоть немного ласки.

Маленький мальчик с синдромом Дауна, по его словам, оказался очень сообразительным. В домашней обстановке он развивался бы еще быстрее.

— Вы могли бы сообщить его матери, что у него явный прогресс? — спросил доктор заместительницу главврача.

Многим ребятишкам требовались незначительные операции на нёбе или глазах. И каждый раз находилось объяснение, почему такие операции не были сделаны: у одного ребенка ветрянка, у другого сердце не с той стороны.

Осмотрел доктор Свангер и Валерию, “синюшную девочку”, которую “скорая помощь” отказалась везти в больницу. После вмешательства Алана и Сэры ее поместили в больницу для обследования, после чего вернули в дом ребенка в ожидании операции. Доктор Свангер обсудил ее состояние с доктором Ильиным. Хирургу удавалось творить чудеса, не имея не только современного оборудования, но даже одноразовых резиновых перчаток и некоторых антибиотиков. Однако никакие чудеса не помогут, если у ребенка отсутствует жизненная мотивация.

— Она может выжить при одном условии, — сказал доктор Свангер. — Когда закончится курс интенсивной терапии, ей будет нужен кто-нибудь, кто сможет двадцать четыре часа в сутки окружать ее заботой, кормить и выхаживать.

Это означало, что Валерии нужна была ее мать.

Сэра с грустью отмечала, что мудрые замечания американского доктора падали на каменную почву Воспитательницы буквально ловили каждое его слово, но не торопились записывать его рекомендации. Они воспринимали происходящее как бесплатное развлечение.

Кажущееся спокойствие доктора Свайгера подверглось жестокому испытанию, когда он подошел к четырехлетней Ане, парализованной от пояса и ниже из-за травмы позвоночника. Несмотря на отсутствие общего языка, врач и ребенок вместе смеялись, шутили и даже обследовали друг другу уши отоскопом.

И все-таки, осматривая спинку ребенка, он не смог сдержать испуга: девочке был необходим корсет, так как без него ее состояние постоянно ухудшалось.

Заместительница главврача сказала, что у нее есть корсет, но он очень тяжелый и девочке не нравится его надевать. Не говоря ни слова, доктор Свангер взял листок бумаги и ручку и нарисовал самый простой корсет, который можно сделать своими руками и с его помощью остановить развитие нежелательного процесса. Кроме того, объяснил он, ребенку нужно кресло-коляска — о таком чуде в доме ребенка даже не слыхали.

Приветливо попрощавшись с Аней, доктор Свангер отправился наверх во вторую группу, где содержались неизлечимо больные дети.

— Аня очень умненькая девочка. Она похожа на Ваню. Они знакомы? — спросила Сэра у заместительницы.

— Они же в разных группах.

— Но им было бы хорошо вместе. Они могли бы поговорить.

— Нет. Это невозможно. Они оба неходячие. Мы делим детей по группам на основании их болезней. И не можем увеличивать нагрузку на воспитательниц ради каких-то капризов.

Ваня явно обрадовался новому человеку, тем более мужчине.

— Кто этот молодой человек? — спросил доктор Свангер.

— Пастухов. Преждевременные роды. У него церебральный паралич, как видите, — сказала заместительница.

Сэра отступила от своей роли переводчицы:

— Доктор Свангер, мальчика зовут Ваня. Мы с ним подружились. Жаль, вы не понимаете друг друга. Он очень хорошо говорит и любит общаться.

— Привет, Ваня. Меня зовут Рональд.

Ваня внимательно следил за губами доктора, присевшего рядом с ним на корточки.

— Молодой человек, у вас небольшое косоглазие. Давайте посмотрим.

Он повернулся к заместителю главврача:

— Здесь нужна самая простая операция. Но ее надо сделать как можно скорее.

— Мы уже думали об этом, — отозвалась она, подыскивая очередную отговорку. — Мальчик слишком слаб.

— Он что, не ходит? — Доктор Свангер выглядел удивленным и тотчас приступил к осмотру Ваниных ножек. Первым делом он снял с него носки, скрепленные с помощью ленты, и тут же обнаружил, что они ему малы. — Я уверен, что мальчику полезно побольше сидеть босиком. Если добавить кинезотерапию, он сможет ходить.

Сэра дословно перевела революционные слова американского доктора. И добавила по-английски, что не разу не видела, чтобы воспитательницы занимались с Ваней. Вслед за австралийцами доктор Свангер не подтвердил страшный диагноз — церебральный паралич.

— Разве его нельзя отдать на усыновление? — спросил он.

Ответа он не получил. Много лет спустя в случайной беседе с заместительницей главврача Сэра наконец-то получила ответ. Та призналась, причем без всяких угрызений совести, что сама уговорила Адель не записывать тогда двухлетнего Ваню в соответствующий список. Это, мол, дело пустое, так как он отстает в развитии и признаки церебрального паралича вот-вот проявятся. Нельзя обманывать приемных родителей. И Адель, как всегда, проявила слабость.

Вот так две женщины решили судьбу Вани. Он попал в группу неизлечимо больных детей, где у него не было шансов на нормальную жизнь — отношение воспитательниц делало из него инвалида.

Все рекомендации доктора Свангера остались невыполненными. Никто не связался с матерью Валерии, не сделал корсет для Ани, не договорился об операции для Вани. Жизнь в доме ребенка № 10 текла по-прежнему. Остались лишь воспоминания о необыкновенном американском докторе, который приехал и немного всех повеселил.