Дебют четырех коней. 1946-1947

Глава 7

— Подъем, подъем! — Голос дежурного ворвался в сон майора мерзким скрипом несмазанных дверных петель. Ирвинг с трудом открыл глаза и сел на нарах свесив ноги с высоты своего второго этажа. Не смотря на летнюю, весьма теплую погоду бараки были каким-то совершенно магическим образом построены так, что в них постоянно гуляли коварные сквозняки. Если летом это грозило в худшем случае насморком, то зимой количество больных вырастало по экспоненте.

— Это вам не дом отдыха… — Проморгавшись буркнул себе под нос майор и, спрыгнув с нар, споро пошуровал в сторону умывальников. Пока еще была возможность умыться и справить нужду без особой толкучки. Как не крути, десяти раковин на более чем двести человек населяющих барак было недостаточно, а немцы последнее время были нервными, если замешкаться, можно было и прикладом в зубы отхватить. Чего естественно английскому летчику совсем не хотелось.

После короткого утреннего туалета военнопленных вывели наружу для первой дневной поверки. Несмотря на то, что бегали пленные британцы совсем не часто, бдительность охрана совершено не теряла и службу свою несла как нужно.

— Майор Ирвинг, — с жутким немецким акцентом произнес дежурный его фамилию.

— Здесь! — Тут же отозвался летчик и выйдя из строя перешел к тем, чье наличие в лагере уже было подтверждено. Дальше пленным предстоял скудный завтрак и распределение на работы.

Когда майор Ирвинг только попал в плен, это было в самом конце 1944 года, изначально его направили в офицерский лагерь близ Дуйсбурга. Его контингент практически на сто процентов состоял из военнопленных офицеров, разговаривающих на английском языке. Британцы, американцы, канадцы, австралийцы. В основном пилоты сбитых над Германией самолетов.

Изначально, не смотря на опасения майора за свое будущее, после проведения двух весьма неприятных недель в пересыльном дулаге — по сути просто кусок территории, обнесенный колючей проволокой и ограняемый пулеметчиками на вышках, что в условиях зимы было как минимум не слишком комфортно — майор попал именно в офицерский лагерь, где условия содержания были более чем приличными.

Барак разделенный на отдельные комнаты по четыре человека, вполне добротное питание, куча свободного времени, возможность писать письма домой и получать оттуда посылки с продуктами и всякой мелочью. Плюс офицеров никто не заставлял работать, а главным врагом неудачно приземлившихся на немецкой земле пилотов была, по большом счету, только скука.

Даже редких бегунков — тех, кому сидеть в лагере было слишком тесно, и они пытались совершить побег, чаще всего подкапываясь под ограждение — крайне редко за такие попытки серьезно наказывали. Чаще всего их, ввернув пару зуботычин, просто возвращали назад, хоть надо признать были случаи и перевода в концлагеря и даже расстрелов в случае сопротивления или нападения на кого-нибудь из немцев.

В целом, первые полгода жизнь майора Ирвинга в немецком плену была вполне комфортной. Учитывая, что за предыдущие четыре года войны он в отпуске был всего пару месяцев, такое вынужденное ничегонеделание воспринималось где-то даже с удовлетворением.

Но все изменилось в конце лета 1945 года.

После того как два немецких города сгорели в атомном огне — и после ответного визита люфтваффе в Лондон — режим содержания англоговорящих пленных резко изменился, а Ирвинг почувствовал это изменение буквально на своей шкуре. Уже в конце сентября 1945 года офицерский лагерь был расформирован, а пленные переброшены в общий лагерь для военнопленных под Магдебург. Тут уже о хорошем к себе отношении можно было забыть. Нет, майор в принципе немцев где-то даже понимал, вот только ему самому от этого легче не было.

Первое, на что обратил внимание Ирвинг, новом лагере жратва была на два порядка хуже, а порции меньше. Тут, впрочем, одновременно сказывалось и общее бедственное положение Германии, где и коренное население к этому времени стало порой недоедать.

Пришлось быстро забыть о мясе, сладком и других излишествах. Теперь его стандартное меню состояло из отвратительно сваренной каши и овощных супов, где воды было куда больше чем собственно супового содержимого. Капуста, картофель, брюква — вот и все не слишком богатое пищевое разнообразие.

Были запрещены письма и получение посылок из дома, а вместо праздного времяпровождения теперь их каждый день вместе с рядовым составом, не делая никаких различий, гоняли на тяжелые работы.

Исчезли из жизни пленных британцев и такие излишества как горячая вода, которую им раз в два дня в прошлом лагере позволяли набрать для помывки, книги, организованный театральный кружок тоже канул в лету.

Но хуже всего то, как изменилось к британцам, особенно к пилотам, которых среди пленных офицеров было большинство, само отношение немецких надсмотрщиков. Если до этого оно было в высшей степени джентельменское, то теперь буквально в каждом взгляде, бросаемом на пленных, читалась ничем не замутненная ненависть. Сотни тысяч ни в чем не повинных женщин и детей, сожжённых заживо в разрушенных атомном огнем городах, навсегда перечеркнули любую возможность к снисхождению.

— Пятая секция в полном составе сегодня на разгрузку вагонов, — после достаточно скудного завтрака их вновь вытроили на плацу и принялись распределять на работы.

— Вагоны — это хорошо, — тихо пробормотал стоящий рядом с майором в строю австралийский сержант Мюррей. Он в плену находился еще с 1941 года, что заметно отразилось на внешности парня. В свои двадцать четыре он выглядел на все тридцать пять: возраста добавляли полностью седые волосы, желтоватая кожа и несколько отсутствующих зубов с левой стороны — последствие знакомства прикладом надсмотрщика. При этом сержант был из той породы людей, что никогда не унывают, со всеми на короткой ноге и главное — непостижимым образом всегда находятся в курсе последних событий.

— Это да, — согласился летчик. На разгрузке всегда можно было что-то стырить, а если попадется груз с продуктами питания, то и немного поднадбить брюхо. При определённом везении конечно: конвой такие штуки обычно крайне не одобрял, и при случае вполне можно было получить все тем же прикладом. Впрочем, немцы особо не жестили и риск совершенно точно стоил того. — А то я за прошедший год скинул уже фунтов тридцать не меньше. Уж точно лучше, чем копать глину.

Майор был мужчиной высокого роста — полные шесть футов — и к тому же достаточно атлетического телосложения. От последнего правда за время пребывания в лагере под Магдебургом практически ничего не осталось. Скудная кормежка и тяжелая работа высушили Ирвинга до состояния вешалки. Роба на нем болталась как на огородном пугале.

Сама сорокаминутная прогулка до железнодорожной станции была в некотором роде даже приятной. Светило теплое августовское Солнце, пахло летом, а прошедший ночью дождик немного прибил пыль и добавил свежести в воздухе.

Вдоль дороги располагались типичные немецкие фермы, фахверковые двухэтажные дома с острой двускатной крышей, вокруг них сады и поля. Часть пленных ввиду нехватки рабочих рук трудилась в сельском хозяйстве: хоть мужчин и мобилизовали, но работы от этого меньше не становилось, поэтому правительство компенсировало эту проблему именно за счет военнопленных. И тут уж как повезет — можно было попасть к нормальным людям и жить без особых проблем, но попадались порой и натуральны изверги, любящие мучать ближнего… В общем, все как везде.

На станции оказалось, что состав, ради которого пленных дернули из лагеря еще не пришел. Хваленая немецкая точность, столкнувшись с реалиями войны, мобилизацией опытных рабочих и служащих, уничтожением инфраструктуры и конечно же общим военным беспорядком, дала глубокую трещину. Впрочем, учитывая обстоятельства, даже то, что поезда еще вообще хоть как-то ходили, обеспечивая работу экономики было немалым достижением само по себе.

Пока англичане ждали свой состав к станции пришла еще одна колонна пленных. На сей раз русских, что было видно по большим буквам «SU» нарисованных на спинах весьма оборванного вида мужчин.

— Вот уж кому изменения пошли на пользу… — Пробормотал сидящий рядом траве сержант.

— Ты о чем? — Задумавшись о своем, Ирвинг не успел проследить за мыслью австралийца.

— Знаете Докинза из третьего барака? — Вместо ответа переспросил Мюррей.

— Возможно, — отличии от собеседника майор мало с кем общался в лагере, ограничивая себя лишь наиболее необходимыми контактами. Не то, что бы окружающие люди ему не нравились, просто Ирвинг по натуре был человеком нелюдимым и постоянно пребывание в скученности давалось ему не легко само по себе.

— Его над Кенгсбергом сбили, и он успел посидеть в одном из лагерей на востоке до того, как попасть к нам. Такие вещи рассказывает, что Господи помоги.

— Какие? — Не удержался от вопроса британец.

— Еще прошлой осенью, взятых в плен русских боши вообще не считали за людей. Их морили голодом и расстреливали за малейшее нарушение режима. Пачками.

— Не может быть, — не то чтобы Ирвинг был о немцах слишком высоко мнения, да и пропаганда последние года полтора твердила об их зверствах в оккупированной Европе просто не замолкая, однако привыкший фильтровать информацию офицер к таким выпадам в сторону противника относился с известным скепсисом. Он отлично понимал военную необходимость представить врага в виде натурального дьявола, расчеловечить его, но и верить всему что вещает ВВС тоже считал ниже своего достоинства. — Какой смысл в уничтожении пленных, если можно заставить их работать и иметь с этого выгоду?

— Большевики не подписали Гаагские соглашения, их солдаты не подпадают под их защиту, — пожал плечами сержант.

Это была правда, однако правда не вся. С началом боевых действий СССР обратился в частном порядке к Германии с предложением на двусторонней основе придерживаться основных принципов, которые в этих конвенциях были изложены. Ответа Москва не получила, и очень быстро стало понятно, что к советским пленным — благо их было не так много, как могло бы быть получись первый удар вермахта по настоящему неожиданным — у немцев совершенно особенное отношение.

— Но ведь это не повод теперь превращаться в зверей, — сказал Ирвинг и тут же прикусил язык. Идущая уже долгих семь лет война показала, что таких моральных глубин, в которые не мог бы пасть человек, просто не существует.

Русских меж тем так же усадили на траву в ожидании своего «поезда», причем разницу в обращении по отношению к двум группам пленных можно было заметить просто невооруженным глазом. Пленники с буквами «SU» на спине были заметно более изможденными нежели заключённые шталага XX В, да и охранники совсем не брезговали возможностью ткнуть кого-нибудь из своих подчинённых прикладом карабина. Впрочем, откровенной жестокости тоже видно не было.

— Ну да, ну да, — протянул австралиец, который в плену был гораздо дольше и соответственно расстался с иллюзиями раньше, потом он встрепенулся и ухватив обратно нить повествования продолжил рассказ. — Так вот, говорят, после ноября прошлого года все резко изменилось. Если до того, как армейцы прикончили бесноватого, лагерным надсмотрщиком натурально выдавали разнарядку, сколько пленных должно сдохнуть за неделю, то после, а особенно после того как бошам наподдали хорошенько там на востоке, все поменялось.

Несмотря на то, что пленные были во многом отрезаны от внешнего мира и соответственно от новостей о происходящих за забором событий, информация все равно просачивалась внутрь. Пленных переводили из лагеря в лагерь, попадались иногда более словоохотливые охранники, знающие язык и с которым можно было перекинуться парой слов, ну и конечно в привилегированном положении тут находились те пленные, которые попадали на внешние работы. Во всяком случае те из них, кому с этими работами везло.

— И что? — Исключительно дабы показать, что он слушает, треп австралийца переспросил майор.

— Говорят кормить их стали лучше и расстреливать не за каждую провинность, а через раз, — сержант пожал плечами и добавил. — Говорят, что даже к евреям, тем кто еще в живых остался, отношение в лучшую сторону поменялось, но тут уж совсем трудно сказать, правда это или нет.

— Евреи — это да… — Нетерпимость гитлеровского режима этой нации была в общем-то общеизвестна.

На станцию меж тем въехал поезд, дал длинный гудок и остановился. После которктого выяснения отношений в составу погнали русских, британцы зе продолжили сидеть на месте.

— Что там выгружают? — Попытался рассмотреть любопытный сержант.

— Картошку кажется, — зрение для пилота было одним из главных качеств, поэтом не было ничего удивительного в том, что Ирвинг сумел рассмотреть подробности первым. В этот момент ветерок переменился и дунул сторону британцев, принеся невообразимую какофонию запахов. — Причем судя по всему гнилую.

— И что с ней будут делать?

— Судя по всему, кормить русских, — усмехнулся майор, такому быстрому опровержению слов австралийца о более приличном отношении бошей к большевикам. Причем, судя по тому, что русские совсем не протестовали против погрузки в грузовики такой, мягко говоря не слишком приятной субстанции, с кормежкой у них было все куда хуже, чем у британцев.

— Да уж, не дай Господь… — Пробормотал австралиец и на этом разговор угас сам собой.

На самом деле после смерти Гитлера ситуация вокруг концентрационных лагерей Третьего Рейха действительно изменилась, пусть и не так радикально, как стоило бы сделать для действительно резкой «смены имиджа». В конце концов, от того, что СС расформировали, а лагеря перешли частично в ведомство министерства полиции, частично абверу, а частично под руку военных, само по себе ничего не изменилось. Для начала нужно было как минимум поменять работающих там людей, а вот с этим было уже достаточно сложно, людей в Германии остро не хватало во всех сферах.

Тем не менее перемены были. Практически полностью прекратилось целенаправленное уничтожение евреев, военнопленных и прочего нежелательного контингента. Теперь немецкое правительство рассматривало этих людей как ресурс и разбазаривать его без пользы не собиралось.

Одновременно, чувствуя приближение конца, еще зимой 1945–1946 годов был отдан приказ по максимуму уничтожать все улики, могущие свидетельствовать против немцев. Раскапывались могилы, эксгумировались трупы, крематории работали по 24 часа в сутки. Уничтожались документы, разбирались здания. Понятное дело, полностью все следы своей людоедской деятельности немцы уничтожить были не в состоянии — за пять лет работы в том же Аушвице было уничтожено чуть ли не два миллиона человек, и такие вещи просто так не спрячешь, — но это не значит, что они не пытались.

Постепенно прекратился поток новых людей, доставляемых в лагеря смерти, а самые одиозные места типа того же Аушвица или Майданека — тем более, что к ним достаточно быстро приближались советские войска — были просто закрыты, снесены, а территория их была распахана под поля для полной невозможности проведения каких-либо следственных мероприятий.

Последний действительно серьёзный всплеск активности по отправке гражданского населения в концлагеря имел место осенью 1946 года после начала Варшавского восстания, когда ввиду приближения фронта немецкие генералы приняли решение хорошенько зачистить тылы от потенциальных партизан. Результатом этого стало попадание порядка ста пятидесяти тысяч человек в основном польской национальности в лагеря расположенные на западе Германии и даже во Франции.

Впрочем, и тут нужно отметить, что поскольку практика массового уничтожения населения уже была прекращена, после окончания боевых действий большая часть этих людей в итоге смогла вернуться к себе домой.

Всего за период с 1934 по 1947 годы через немецкие концентрационные лагеря прошло порядка 23–25 миллионов человек — в основном евреев, цыган, преступников, коммунистов и военнопленных — из которых около 16–18 миллионов в итоге так и окончили свой жизненный путь за колючей проволокой. Вследствие тотальной зачистки соответствующей документации в 1946–1947 годах, точные цифры в итоге так и остались неизвестны.