Денег больше чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты

Как географически, так и психологически трудно было представить себе место, более удаленное от оживленных офисов коммерсантов на Манхэттене. Однако в 1990 году Пол Тюдор Джонс вместе с другими членами хеджевого фонда отдыхали в лагере рыболовов на реке Поной². Отдыхающие наслаждались пребыванием в арктической пустыне, меряясь силами с мощным лососем. В них взыграл инстинкт, который порой развивается у богачей, и они решили, что, раз уж лагерь им так нравится, будет правильным его купить. Когда они начали переговоры с местными властями по поводу приобретения прав на рыболовство, то услышали историю, которая привлекла их внимание. На встрече в Хельсинки, которая якобы была посвящена рыболовству, один из русских чиновников упомянул о Норильске, сетуя на то, что трещавшая по швам советская инфраструктура шахты была на грани коллапса. Торпе Маккензи, бывший партнер Джулиана Робертсона в Tiger, который вел переговоры от имени рыбаков из хеджевого фонда, тут же насторожился. В шахтах Норильска было сосредоточено более половины всех мировых запасов палладия. Сбой в производстве мог повлечь за собой последствия мирового масштаба³.

Маккензи приезжал на реку Поной каждый год в течение нескольких лет. Он принимал русских чиновников в своем рыболовном лагере и выкачивал из них информацию о шахте и ее перспективах. Он провел исследования структуры рынка палладия и выяснил, что металл применяется в трех основных сферах: стоматология, где на него спрос оставался более или менее стабильным, каталитические конвертеры для автомобилей, спрос на которые возрастал в связи с ужесточением норм по охране окружающей среды, и сотовые телефоны, новый рынок, который выглядел перспективным. Помимо Норильска, основные поставщики палладия находились в Африке, которая столкнулась с проблемами собственной инфраструктуры. Оценив ситуацию, Маккензи сделал вывод, что спрос на палладий может превзойти возможности изменчивых источников поставок. Он самостоятельно приобрел партию металла и переговорил с Джулианом Робертсоном. К 1994 году Tiger купил палладия на сумму 40 миллионов долларов, и молодом)⁷ специалисту Tiger по драгоценным металлам, Дуайту Андерсону, было дано задание навести кое-какие справки.

Андерсон был одним из молодых людей «с турбонаддувом», которых нанял Робертсон, и его тяга к приключениям пришлась кстати для выполнения данного задания. Он вылетел в Москву, которая в те времена только еще набирала популярность среди дельцов с Запада, затем сел на борт старого воздушного судна «Аэрофлота», взявшего курс на Сибирь. Когда он прилетел в Норильск в полумраке мрачного ноябрьского дня, он увидел каркасы полуразвалившихся воздушных судов, захламлявших аэропорт. Очевидно, их стащили, чтобы использовать в качестве запасных частей с целью поддержания воздушного флота в порядке. Андерсон стиснул зубы и попытался не думать о безопасности обратного полета. Но когда он посетил норильскую шахту, то был удивлен, насколько хорошо она работает⁴.

До этого Андерсон повидал немало шахт, но норильская шахта отличалась от всех прочих. Она не была похожа на аппалачские угольные шахты, где люди наклоняются, чтобы спуститься вниз; не похожа она была и на рудники в западной части Соединенных Штатов или же на впечатляюще глубокие южноафриканские шахты. Сибирский подход к разработке месторождений был поистине советским по своим масштабам: спуститься вниз можно было на громадном грузовике и можно было объехать на нем запутанный лабиринт пещер. Масштабы раскапывания превышали необходимые для добычи руды, но такое излишество было своего рода благословением. Если возникнет проблема в одном тоннеле или в системе транспорта, в запасе будут альтернативные пути добычи руды; если механический бур выйдет из строя, рядом окажутся два вышедших из строя, и их можно будет разобрать на запчасти, точно так же, как те самолеты в аэропорту. Благодаря избыточности норильские шахты продолжали функционировать, и вскоре Андерсон пришел к заключению, что рассказы о крахе промышленности нарочно приукрашены. Местные чиновники понимали, что слухи о коллапсе будут способствовать повышению цен на палладий. Поскольку все они были кровно заинтересованы в сбыте продукции шахты, то использовали любой шанс сообщить приезжающим на шахту иностранцам о неминуемом крахе производства.

Однако Андерсон предвидел крах в несколько иной сфере. Налаживая контакты с русскими, он мог констатировать, что те продают больше палладия, чем добывают. Они брали его из компонентов вышедшей из употребления советской военной техники и продавали. Рано или поздно воровство это должно было прекратиться. Андерсон подсчитал, что где-то в 2000 году больше не останется приборов, которые можно будет разобрать, и цены на палладий резко вырастут. Таким образом, согласно проведенному Андерсоном расследованию, Tiger должен был продолжать прежнюю политику в отношении палладия, несмотря на то что логика владения им изменилась. Они теряли деньги на этой позиции в течение трех последующих лет, но позже, как мы увидим, события станут разворачиваться куда более интересно.

СИБИРСКАЯ ВЫЛАЗКА TIGER БЫЛА ЧАСТЬЮ ЦЕПИ БОЛЕЕ крупных событий. В начале 1990-х доселе скрытые области мировой экономики открылись западному капиталу, и хеджевые фонды ухватились за эту возможность. До 1990 года представители Запада не допускались на Кольский полуостров — на рыбалку ли или же с целью осмотра шахт; до 1990 года таким же образом страны Восточной Азии и Восточной Европы впускали лишь малую толику иностранного капитала на рынок акций и облигаций, который так или иначе был слишком мал и не мог предложить больших возможностей. Но на смене десятилетия, когда Торпе Маккензи привез первую группу рыболовов в Сибирь, развивающиеся рынки получили должное внимание. За год небывалый ассортимент облигаций развивающихся стран взлетел с 40 миллиардов долларов до 100 миллиардов долларов, и стремительный рост продолжился в течение десятилетия. Традиционные распорядители активов почувствовали симпатию к периферийным экономикам лишь со временем, а хеджевые фонды действовали быстро. К началу 1990-х они уже набивали свою казну долгами таких стран, как Перу, и получали устойчивую выгоду⁵. В 1992 году Сорос и Дракенмиллер учредили новый фонд под названием Quantum Emerging Growth с целью извлечь выгоду на этом новом поприще. В следующем году Moore Capital Льюиса Бэйкона последовал их примеру со специализированными инструментами для развивающихся рынков.

В этих новых условиях было много положительных моментов с точки зрения самих развивающихся стран. Хеджевые фонды хотели предоставить капитал, тогда как остальные не выказывали таких намерений. Как только один хеджевый фонд делал первый шаг, другие западные распорядители активов в итоге следовали его примеру. И поскольку иностранцы были умудренными опытом и знали, в какие компании вкладывать деньги, их присутствие часто повышало качество капитала в экономике, так же как его количество⁶. Но мировое распространение хеджевых фондов также повлекло за собой риски. Хеджевые фонды могли предоставить капитал развивающейся стране и питать ее экономику в течение нескольких лет, зато они могли извлечь свои деньги, что могло повлечь за собой обвал растущей экономики. В 1992 году британское правительство пришло к выводу (а два года спустя и Алан Гринспен), что глубокие и быстро развивающиеся фондовые рынки могли обусловить резкие изменения валютного рынка и процентных ставок, разрушая иллюзию о том, что экономисты-политики были хозяевами судеб наций. Если это было верно для развитых стран, то это было еще более верно для неустойчивых экономик развивающихся стран. В конце 1994 года Мексика пала жертвой полномасштабного валютного кризиса. И проблемы Мексики послужили генеральной репетицией для намного более масштабной драмы — той, что в значительной степени зародилась в Soros Fund Management.

После нескольких лет торговли фунтами стерлингов Стэн Дракенмиллер сделал фонд Quantum еще более прибыльным. В 1993 году на рынке облигаций воцарились золотые времена, доходы Quantum поднялись на 63 %. На следующий год, несмотря на крушение рынка облигаций, он все еще сражался за крупицу в 4 %. 1995 год был успешным, и прибыль фонда составила 39 %⁷. Но все эти годы между Дракенмиллером и Соросом шел затянувшийся спор о надлежащем размере их хеджевого фонда. Опыт стерлинговой торговли показал, что масса может быть оружием в деле запугивания правительства, но он также показал, что фонд Quantum был неоправданно велик. Сорос и Дракенмиллер считали, что, придав фонду размах, они продадут фунтов стерлингов на 15 миллиардов долларов, но реально продать они смогли только на 10 миллиардов. Отсюда следует, что, если бы их фонд был на одну треть меньше, они поставили бы цель сделать продажи на 10 миллиардов долларов и на самом деле реализовали бы этот объем, зарабатывая на процентах на собственный капитал, который был бы на треть больше. Для Дракенмиллера главной целью были астрономические цифры, как результат деятельности. Его доходы были привязаны к этому, в это он инвестировал свое эго. Для Сороса же, с одной стороны, расчет был несколько иным. Он инвестировал так же много эго в масштаб своей империи, как и в размер своих прибылей. Обладание компанией мирового масштаба делало его игроком мирового масштаба, поднимая престиж его печатных трудов и благотворительности. Сорос был известен как единственное частное лицо со своей собственной внешней политикой, и он радовался тому факту, что выдающиеся государственные деятели обивают пороги его кабинета. Однажды сотрудник Сороса через голову своего начальника сообщил Дракенмиллеру, что приходит Генри Киссинджер.

«Ты хочешь переговорить с ним?» — спросил Сорос Дракенмиллера.

«А он что-то понимает?» — презрительно парировал Дракенмиллер.

«О, да! — ответил Сорос, найдя способ похвастать своими политическими связями, хотя, казалось, не был в восторге от звездной мощи Киссинджера, — я его не люблю, но он кое в чем разбирается».

Сорос и Дракенмиллер достигли компромисса касательно размера их хеджевого фонда. Soros Fund Management продолжит накапливать активы, но не все они поступят в Quantum. К 1996 году только более половины от 10 миллиардов долларов Soros Fund Management были помещены в три разных фонда: Quantum Emerging Growth, Quasar (в который инвестировали сторонние менеджеры хеджевого фонда), и Quota (которым управлял Ник Родити, скрытный макротрейдер, обосновавшийся в Лондоне). Чтобы управлять этими новыми организациями, Сорос нанял новых талантливых людей, включая экономиста по имени Арминьо Фрага, прошедшего обучение в Принстоне. Когда эти двое встретились в начале 1993 года, бразилец Фрага только что ушел с поста заместителя управляющего центрального банка своей страны. Через несколько дней Сорос предложил ему сотрудничество.

«Вот, Стэн, я нанял этого человека», — беззаботно сообщил он Дракенмиллеру.

Дракенмиллер пристально посмотрел на Фрагу, худощавого, вежливого мужчину с манерами ученого. В тот момент он, вероятно, подумал: «Интересно, как я могу управлять этим бизнесом, если не имею права выбирать тех, кто будет работать на меня?» Но через броню его беспристрастности ничего не выскользнуло наружу.

«Отлично, — сказал он. — Посмотрим, на что он способен»⁸.

В последующие четыре года в фонде Сороса Фрага исполнял безобидные функции менеджера хеджевого фонда: финансирование экономик развивающихся стран, которых сторонились традиционные инвесторы. Он купил облигации таких крупных латиноамериканских стран, как Бразилия и Венесуэла. Его деятельность коснулась и экзотики, такой как марроканские займы. Он скупил акции бразильских электроэнергетических компаний, которые по международным стандартам были до смешного дешевыми. В конце 1996 года Фрага присутствовал при разговоре со Стэном Фишером, номером вторым в Международном валютном фонде. Настрой был в целом оптимистичным: мексиканская валюта поднималась после кризиса, а развивающиеся рынки быстро росли. Тем не менее кто-то задал Фишеру вопрос: «Как вы думаете, какая страна станет следующей Мексикой?».

«Я не уверен, что на данный момент существует такая страна, — ответил Фишер. — Но я вижу некоторую неустойчивость в Азии. Интересно было бы понаблюдать за этим»⁹.

Этот комментарий, по воспоминаниям Фраги, открыл ему глаза¹⁰. Несколько недель спустя он прочел совместный отчет Международного валютного фонда и Федерального резерва США под названием «Двойной кризис», в котором в ужасающих деталях описывалось, как обвал валюты может обусловить крах банковской системы¹¹. Мысленно переносясь в прошлое, к замечанию Фишера, Фрага решил переговорить с Дракенмиллером.

«Вы не возражаете, если я поеду и посмотрю, что творится в Азии?» — спросил он его.

«Поезжайте, конечно!» — последовал ответ¹².

В ЯНВАРЕ 1997 ГОДА ФРАГА ПРИЗЕМЛИЛСЯ В ТАИЛАНДЕ.

Совершив обход местных чиновников, руководителей компаний и экономистов, Фрага вскоре понял, что страна соответствовала модели двойного кризиса, изложенного в совместном отчете Международного валютного фонда и Федерального резерва США. Развитие Китая в качестве дешевого конкурента ударило по экспорту Таиланда; хуже того, валюта Таиланда была привязана к валютной корзине, над которой довлел сильный доллар, подрывавший способность национальной валюты конкурировать на мировом рынке. В результате в Таиланде образовался значительный внешнеторговый дефицит, который было очень трудно устранить: вместо того чтобы разорвать привязку к доллару и позволить слабой валюте восстановить свою конкурентоспособность, страна потребляла больше, чем производила, оплачивая разницу займами, взятыми у иностранцев. Такое положение делало тайцев незащищенными. Если бы иностранцы прекратили давать Таиланду займы, стране необходимо было бы экспортировать достаточно не только для того, чтобы покрыть стоимость импорта, но также чтобы заплатить иностранцам. Чтобы дать экспорту развиваться и урезать импорт, тайскому бату необходимо было резко подешеветь.

На момент визита Фраги, когда он пытался собрать факты, желание иностранцев финансировать Таиланд уже иссякало. В 1996 году крупнейший банк Таиланда рухнул, и сомнения в том, умно ли давать стране займы, возросли. Центральный банк Таиланда урезал процентные ставки с целью предотвратить дальнейшие проблемы в банковской сфере, но из-за этого сократились доходы зарубежных кредиторов, и у них появился еще один довод уйти на другие рынки. Слабые банки и зависимость от иностранного капитала шли рука об руку, как это было описано в отчете МВФ — ФР, и Фрага понял, что такое взаимодействие может стать «отравляющим». Если отказ от денег зарубежных инвесторов приведет Таиланд к девальвации, банки, находясь в неустойчивом положении, потерпят полный крах. Большая часть зарубежных займов была номинирована в долларах, и эти средства направлялись в сферу недвижимости и в другие проекты, что приносило доход в батах. Если бы курс доллара по отношению к бату поднялся, такие долги стало бы невозможно выплатить.

Переломный момент настал во время визита Фраги в Банк Таиланда. Вместе с Дэвидом Ковицем, экспертом Сороса по азиатским акциям, и Родни Джоунзом, экономистом, который работал на Сороса в Гонконге, Фрага встретился с одним из высокопоставленных лиц в центральном банке. Прибегнув к своему опыту работы в качестве заместителя управляющего Центрального банка Бразилии, Фрага высказал свои соображения относительно дилеммы, с которой столкнулся Таиланд: с одной стороны, правительство принимало меры по защите валютного курса, что означало сохранение процентных ставок достаточно высокими для привлечения капитала, с другой — Таиланд испытывал внешнеторговый дефицит и его банки находились в шатком положении, что влекло за собой девальвацию и делало более низкие процентные ставки привлекательными. Фрага обладал мягкими манерами, кроме того, помогло его бразильское происхождение. Он казался больше безобидным партнером с развивающегося рынка, чем опасным хищником с Уолл-стрит. И банковский служащий посмотрел на него и дал ответ, который был одновременно честным и наивным. До настоящего момента, сказал он просто, Таиланд принимал любой уровень процентных ставок для поддержания валютного курса в рамках определенного коридора. Но теперь приоритеты могут поменяться. Принимая во внимание растущие проблемы банков, понижение процентных ставок может иметь большее значение, чем защита курса национальной валюты¹³.

Этот банкир мог с таким же успехом предложить набитый деньгами чемодан. Он признал, что привязка валюты Таиланда не поддерживалась и что короткие продажи бата были парой пустяков. Фрага и его коллеги практически видели чемодан, туго набитый наличными, которые просто вываливались из него, но, чтобы заманить желанную добычу, им надо было сделать вид, что они ничего не заметили. Если бы принимающая сторона осознала всю силу своего комментария, она могла бы вырвать чемодан назад: центральный банк мог повысить процентные ставки, подняв стоимость займов в батах, чтобы осуществить его короткие продажи, или же он мог прибегнуть к строгим административным мерам по отношению к иностранным спекулянтам. Вечно вежливый и скромный Фрага приятно кивнул тайскому банкиру и позволил дискуссии продолжаться. Немного погодя Дэвид Ковиц мягко повел разговор назад.

«Простите, что-то я не понял, — сказал он почтительно. — Не могли бы вы повторить то, что вы сказали несколько минут назад? Я хотел бы убедиться, что правильно вас понял».

Банкир повторил свое утверждение, и команда Сороса получила то, что искала. Принимающая сторона сказала им, что знает, что игра окончена: она признает и еще раз признает свою беззащитность. Что бы ни говорил банкир по поводу мер, которые Таиланд принимал по привязке валютного курса, девальвация бата была лишь вопросом времени.

После остановки в Южной Корее, Фрага вернулся в Нью-Йорк и отчитался перед Дракенмиллером. Важный человек выслушал его рассказ и быстро одобрил торговлю. И в конце января команда Сороса осуществила короткие продажи тайской валюты на сумму около 2 миллиардов долларов¹⁴. Продажа послужила одновременно как предсказанием кризиса, так и пусковым механизмом, который мог его завести: чтобы защитить бат от давления Дракенмиллера и Фраги, правительство продало большую часть своих исчезающих резервов иностранной валюты, и повысило процентные ставки на 3 процентных пункта — суровое увеличение, учитывая, что тайские банки гибли¹⁵. Но повышение процентных ставок так или иначе произошло слишком поздно, чтобы напугать хищников. Команда Сороса получила прибыль от шестимесячных займов и заблокировала низкие процентные ставки, которые существовали до того, как правительство их повысило. Надежно защищенные в своей позиции, Дракенмиллер и Фрага могли позволить себе подождать того, что неизбежно должно было произойти, до конца июля месяца¹⁶.

Спустя месяцы и годы появился смелый аргумент относительно того, ускорили ли хеджевые фонды азиатский финансовый кризис. Мы вернемся к этому вопросу позже, но сейчас возникает встречный вопрос: почему Дракенмиллер и Фрага не стали ничего делать, чтобы усилить девальвацию бата? В 1992 году команда Сороса продала фунтов стерлингов на 10 миллиардов долларов, примерно в два с половиной раза больше капитала компании. Но 2 миллиарда тайской торговли представляли собой лишь пятую часть капитала — на что Дракенмиллер был способен. Повторяя леверидж своего прежнего подвига, Дракенмиллер мог дополнительно продать батов на 23 миллиарда долларов, приумножая доходы фонда Сороса и сметая большинство резервов в иностранной валюте Банка Таиланда. Таким образом, его резервы были бы исчерпаны, и спустя несколько дней банк капитулировал бы, и благодаря хватке Дракенмиллера, несомненно, появилась бы скорая и великолепная прибыль. Почему же он не воспользовался этой возможностью?¹⁷

В массовом сознании бессердечность команды Сороса безгранична. Но правда состоит в том, что он имел лишь ограниченные аппетиты к агрессивным спекуляциям на развивающихся рынках. Что же до самого Сороса, то он колебался в вопросе о спекуляциях — он любил говорить, что рынки, вместо того чтобы колебаться как маятник, могли болтаться как груша для сноса зданий, неся убытки экономикам¹⁸.

Дракенмиллер яснее определился со своими целями, но он не был сфокусирован на Таиланде: он воспользовался советом Фраги и его команды и поэтому не был сильно убежден, как тогда, когда торговля принадлежала ему и только ему. Ниже по иерархической лестнице фонда Сороса возник запутанный клубок эмоций. Родни Джоунз, экономист из Гонконга, бросил вызов Фраге и Ковицу, упомянув о моральной стороне спекуляций в развивающихся странах: если падут валюты, миллионы невинных людей будут обречены на безысходную бедность¹⁹. Ранее в 1992 году Сорос, как известно, призвал Дракенмиллера «стать кровожадным». Но в случае с Таиландом в 1997 году некоторые члены команды Сороса почувствовали аморальность такого подхода.

После дискуссии в Таиланде Джоунз принял решение заниматься, чем занимался; и в книге, опубликованной после тайского кризиса, Сорос предложил определенную защиту операций его фондов²⁰. Защита сводилась к простой идее: спекуляции могут принести выгоду обществам бедных, если они служат сигналом, а не кузнечным молотом. Функция добродетельного биржевика заключалась в том, чтобы предупредить правительство о потребности к переменам — в случае с Таиландом о том, что бату нужно было подешеветь. Такое предупреждение могло помочь обычным людям избежать трудностей, в силу того что чем больше правительство мешкает с девальвацией, тем более безжалостным будет окончательный крах валюты. Резервы будут исчерпаны полностью, так что когда наступит кризис, ничего не останется, чтобы сдержать удар, ведь капитал утечет из страны. Такой случай спекуляций потенциально был корректен, но он мог оправдывать только спекуляции умеренного рода. Изнурительная атака на тайский бат скорее ускорила кризис, нежели подстегнула правительство его избежать.

Спустя недели после₍ первой продажи батов Дракенмиллером поведение Таиланда выявило слабое место в логическом обосновании Джоунза — Сороса. Спекулятивные сигналы помогут только в том случае, если правительство достаточно мудрое, чтобы отреагировать на них. Но вместо того чтобы подтолкнуть тайцев к рациональной и заблаговременной девальвации валюты, короткая позиция Дракенмиллера вызвала роковое демонстративное неповиновение: правительство растратило свои резервы иностранной валюты, покупая баты у Дракенмиллера по курсу, который, бесспорно, оставил бы его в проигрыше, когда случится девальвация. Между тем тайская экономика продолжала ослабевать. Когда Родни Джоунз приехал в Таиланд в последние дни августа, страна явно была близка к коллапсу: Джоунз насчитал сотни кранов на горизонте Бангкока, но практически ни один из них не работал. Компании, занимающиеся недвижимостью с завышенной оценкой, перестали обслуживать свои кредиты. Восемьдесят семь из девяноста финансовых компаний Таиланда были объявлены банкротами. Таиланд уже переживал финансовый кризис в 1970-х годах, но Джоунз, к ужасу своему, понял, что следующий кризис будет хуже. В те времена общий объем займов составлял 40 % ВВП; теперь же, благодаря глобализации потоков капитала, соотношение составило 140 %, что усилило последствия банковского кризиса для реальной экономики. Единственный плюс, сделал вывод Джоунз, состоял в том, что у властей все еще оставалось немного времени. Они могли прийти в себя и провести девальвацию до того момента, пока паника не заставит их это сделать.

Как оказалось, присутствие Джоунза в Таиланде ускорило кризис, которого он с ужасом ждал. Тайской прессе стало известно о его приезде, и новость о том, что иностранный хеджевый фонд нарезает круги, заставила местных инвесторов биться в нервной дрожи. Тайские финансисты и компании начали сбрасывать баты и скупать доллары, провоцируя очередной раунд валютной интервенции центрального банка с целью защитить уровень валюты. Вечером в воскресенье 11 мая премьер-министр Чавалит Йонгчаюд усилил ощущение кризиса, появившись на телевидении, клянясь поддержать бат, добавив затем самоубийственное сообщение о том, что он не может гарантировать успеха в этом деле. Прямо как в случае с Британией, которая продолжала защищать фунт стерлингов, хотя было понятно, что игра окончена. Таким образом, тайским верхам не хватило мужества понять несостоятельность своей позиции. И так же как в случае с Британией, реакция со стороны команды Сороса была предсказуемой.

Через три дня после выступления Чавалита по телевидению Дракенмиллер увеличил свою ставку на бат с 2 миллиардов до

3,5 миллиарда долларов. Новая позиция по-прежнему составляла лишь третью часть капитала фонда Сороса, часть которого Дракенмиллер мог бы продать, если бы он агрессивно увеличивал использование заемных средств. Но теперь Дракенмиллер перестал быть единственным игроком в этой игре. Тайские инвесторы избавлялись от бата, а вслед за ними и другие хеджевые фонды. Пол Тюдор Джонс, который беседовал с Дракенмиллером по нескольку раз в день, желал быстро начать торговлю, как это сделали многие другие макрофонды из тесно спаянной вокруг него группы. Крупнейшим игроком после Дракенмиллера был, наверное, фонд Tiger Джулиана Робертсона, занимавшего короткую позицию относительно бата, позицию, которая в итоге достигла 2 миллиардов долларов²¹.

В тот день, когда Дракенмиллер увеличил свою позицию, Банк Таиланда был вынужден использовать как минимум 6 миллиардов долларов из своих резервов для поддержания уровня бата, а в течение следующей недели атака продолжилась²².

Но правительство Таиланда все еще отказывалось воспользоваться девальвацией. И визит Стэна Фишера из МВФ, который направил Фрагу «на путь истинный», не смог убедить его принять неизбежное. Вместо того чтобы подчиниться рынкам, тайские власти нанесли ответный удар.

Это принимается за вторую причину, по которой Дракенмиллер не стал действовать с особой жесткостью. Финансовые трейдеры должны бороться с рыночными рисками, но они также сталкиваются с политическими рисками²³. 15 мая, день спустя после того, как Дракенмиллер повысил ставку, тайские власти запретили банкам выдавать кредиты в батах кому бы то ни было вне страны. Это поставило спекулянтов, занимавших короткую позицию, в жесткие рамки. Они более не могли получать займы в батах с целью продать их, разве что получать свои займы в офшорах по штрафным процентным ставкам. Tiger, например, финансировал ряд своих позиций, получая краткосрочные займы в батах, рассчитывая, что их можно будет продлить, когда подойдет срок выплаты. Теперь он вынужден был продлить срок их действия по значительно более высоким процентным ставкам. В какой-то момент в начале июня стоимость поддержания позиции Tiger достигла 10 миллионов долларов в день²⁴. Был введен строгий запрет на выдачу займов иностранцам в сочетании с агрессивной интервенцией центрального банка, в результате чего падение бата сменилось подъемом. Через три недели после второго удара Дракенмиллера тайская валюта повысилась на 10 % относительно доллара, и хеджевые фонды понесли потери в размере порядка 500 миллионов долларов. Региональные англоязычные газеты с ликованием сообщали о том, что хеджевые фонды проигрывали в «битве с батом», а премьер-министр позвонил в центральный банк и пообещал персоналу вечеринку в честь празднования победы. Банку Таиланда сказали охотиться лично на Сороса. По мнению одной газеты, его фонды несли убытки в размере 4 миллиардов долларов²⁵.

Столкнувшись с таким натиском, Дракенмиллер урезал свою короткую позицию с 3,5 миллиарда до 3 миллиардов долларов. Если бы он увеличил долю заемных средств и продал бат по максимальной цене, он ускорил бы девальвацию. Но, как казалось, это было больше, чем могла выдержать политическая система. Однако, несмотря на то что Дракенмиллер не собирался лезть на рожон, покидать поле боя он тоже не собирался. Он знал, что тайцы были более близки к кризису, чем публично это признавали. Позиция центрального банка была нарочито сильна: даже в конце июня он отчитался о резервах в более чем в 30 миллиардов долларов. Но он эффективно совершил продажи большого количества резервов на рынке срочных сделок, что не было показано в его бухгалтерском балансе. Этот маневр обманул почти всех аутсайдеров, включая инспекторов Международного валютного фонда и даже членов самого тайского правительства. Но по упрямым призывам банков, которые выполняли приказы правительства о продаже на рынке срочных сделок, Джоунз соединил информацию в единое целое и определил тревожный уровень, к которому приближались реальные резервы. По его подсчетам только в мае Банк Таиланда использовал 21 миллиард долларов средств резерва — ошеломляющая цифра, которая составляла две трети собственных средств, предназначенных для «ведения войны»²⁶.

Это открытие доставило Джоунзу мало удовольствия. Моральное обоснование его спекуляций было разгромлено. Реагируя на действия спекулянтов, тайское правительство было далеко от того, чтобы отрегулировать свою политику. Руководство Таиланда занимало твердую позицию и обрекало свой народ на большое несчастье. Сочетание высоких процентных ставок и неуверенности относительно тайской валюты подтолкнуло финансовую систему к переломному моменту. Банки устанавливали чрезмерно высокие ставки, чтобы кредитовать другие банки, не имея представления о том, какой из них выживет, и деньги в экономике прекратили движение. 25 июня Джоунз рассказал

о своих мучениях в заметке под заголовком «Экономика дефляции: что Кейнс посоветовал бы Таиланду». Для страны выбрать запредельные процентные ставки, а не девальвацию было «чистой воды помешательством», писал Джоунз, и он цитировал размышления Кейнса относительно этого безумного возврата в Древний Рим. В 274 году нашей эры император Аурелиан с пылом пытался защитить целостность монетарной системы, что повлекло за собой бедствия в виде дефляции и мятежа. Состоялась битва, в ходе которой погибли семь тысяч солдат и, без сомнения, намного больше мирных жителей.

Но муки Джоунза не могли спасти тайский народ. Запрет на выдачу займов иностранцам имел почти такой же эффект, как если заткнуть одно отверстие в душевой лейке: скорость, с которой капитал утекал через оставшиеся «отверстия», лишь увеличилась. Измотанные владельцы коротких позиций вдохновили иностранцев, которые вложили доллары в тайский бизнес, потребовать выплаты по кредитам, и бизнес сбросил баты, так как постарался выполнить свои обязательства. Кстати, атака на владельцев коротких позиций привела к удорожанию получения займов в батах, но ни в коем случае не сделала получение таких займов невозможным. Если вы были уверены, что близится крах валюты, то вы платили бы запредельные процентные ставки, чтобы только получить заем на рынке офшоров хотя бы на короткий период. Так как из Таиланда утекло большое количество капитала, напасти, вызываемые кризисом, возросли. Во вторник 1 июля, согласно как минимум одному мнению, Tiger Джулиана Робертсона реализовал шквальную продажу батов, добавив 1 миллиард долларов к своей короткой позиции, пока у Банка Таиланда в конце концов не кончились резервы и стало невозможно найти покупателей валюты²⁷. Таиланд оказался полностью вытолкнутым на край. Робертсон сыграл такую же роль, как Дракенмиллер во время кризиса фунта стерлингов²⁸.

На другом конце мира в 4:30 утра по бангкокскому времени должностные лица Банка Таиланда признали, что у них кончились «патроны», чтобы защищать свою валюту. После месяцев сопротивления поддержка курса бата сломалась. В течение трех последующих месяцев он упал на 32 % по отношению к доллару. Фонд Сороса заработал около 750 миллионов долларов на девальвации, а Джулиан Робертсон, вероятно, заработал 300 миллионов долларов²⁹. Тем временем валовой продукт Таиланда упал на 17 % от своего пикового значения, разрушая бизнесы, лишая людей рабочих мест и обрекая их на бедность. По необыкновенному совпадению, 1 июля 1997 года был днем, когда Британия сдала контроль над Гонконгом. Это также оказалась дата, когда новый вид империализма наложил отпечаток на Юго-Восточную Азию.

На волне девальвации хеджевые фонды были неизбежно оклеветаны. Обвинения эти были частично справедливы, ведь команда Сороса действительно осуществила продажи в январе, что заставило правительство Таиланда поднять процентные ставки и оглушило его слабую экономику. Имелся еще один элемент, делавший обвинения в адрес Tiger справедливыми, учитывая его роль в последний день перед кризисом, однако в то время об этом почти никто не знал. Но в более широком смысле обвинения были лишены сути. Корни кризиса уходили в 1995 и 1996 годы, когда тайцы отказались осуществить постепенное понижение валютного курса перед лицом кризиса в Китае. Спекулянты всего лишь ускорили корректировку, которая в конечном итоге была неизбежна. Кстати, несмотря на то что Сорос и Tiger послужили в качестве части пускового механизма кризиса, они не были такими злодеями, какими их выставляли критики. В частности, Дракенмиллер отказался увеличить долю заемных средств до максимума, справедливо опасаясь недовольства политических кругов. Так как игра окончилась в июне, он фактически уменьшил свою позицию.

Как оказалось, осмотрительность Дракенмиллера была пророческой. По мере того как кризис Таиланда распространялся по Восточной Азии и далее, имидж хеджевых фондов как «суперхищников» все менее и менее соответствовал действительности.

В КОНЦЕ СЕНТЯБРЯ 1997 ГОДА ДЖОРДЖ СОРОС ВЫЛЕтел в Гонконг. Он приехал на ежегодную встречу Всемирного банка и Международного валютного фонда, и прием, который был ему оказан, отражал его двойственность. Биржевика Сороса, как и следовало ожидать, гневно осуждали. Ранее называвший его «преступником» и «слабоумным», премьер-министр Малайзии Махатир Мохамад, потребовал запрета на «ненужные, непродуктивные и аморальные» валютные операции. Но Сорос — государственный деятель и благотворитель был на встрече всеобщим любимцем. Он выступил перед переполненной аудиторией с речью о том, как стабилизировать мировую экономику, и пресса носилась с ним как со знаменитостью хотя бы потому, что он мог протестовать против спекуляций так же яростно, как лучшие из них. «Главным врагом открытого общества, я полагаю, теперь является не коммунистическая, а капиталистическая угроза, — заявил он, несмотря на то что сам он являлся обладателем именно капиталистического состояния. «Идея laissez-faire [свободы действий] о том, что нужно предоставить рынки самим себе, остается весьма и весьма влиятельной, — продолжал он. — На мой взгляд, идея эта очень опасная».

К концу 1990 года Сорос не испытывал сомнений по поводу того, какая часть его двойственной натуры должна была возобладать. Он хотел быть мыслителем, государственным деятелем, важным общественным деятелем и вовсе не желал быть неоимпериалистом и разрушителем малых валют³⁰. Неизбежно возникал риск, что такие предпочтения могут окрасить его взгляды на инвестиции: в ходе беседы с Дэвидом Ковицем и Родни Джоунзом на встрече в Гонконге Сорос с уверенностью заявил, что времена коротких азиатских продаж миновали, несмотря на то что выпад Махатира против рынков послужил пусковым механизмом для активной распродажи в регионе. Заместители сомневались относительно радужных прогнозов их босса, но

Сорос не был настроен слушать. Однако он не стал бы детально контролировать решения, принимаемые фондом, предпочел бы предоставить это Дракенмиллеру и его команде — его оптимистичное предубеждение было очевидным.

Это предубеждение изжило себя сначала в Индонезии. В преддверии встречи в Гонконге команда Сороса приобрела индонезийских рупий на сумму около 300 миллионов долларов, безосновательно полагая, что переполох в Таиланде распространился на соседей³¹. Вместо того чтобы повторять ошибки тайцев и защищать курс валюты, который невозможно было поддержать, Индонезия в августе месяце позволила своей валюте упасть на 11 %, и реакция теперь была не за горами. Вслед за визитом Арминьо Фраги и Родни Джоунза в Индонезию в октябре фонд Сороса увеличил ставку рупии до приблизительно 1 миллиарда долларов.

Не все хеджевые фонды придерживались мнения, что это было разумным. Tiger Джулиана Робертсона, который тоже делал ставки на рупии, избавился от своих активов в конце октября. Но команда Сороса следовала технократическому консенсусу, который основывался на том, что снижение курса рупии было лишь временным явлением. МВФ, казалось, верил в то, что Индонезия выкарабкается, и 2 ноября объявил о предоставлении этой стране кредита на 33 миллиарда долларов, предназначенного для того, чтобы центральный банк получил возможность увеличить резервы иностранной валюты, в которых он нуждался для укрепления доверия к своим деньгам. На следующий день рупия благотворно повысилась, и позиция Сороса показала небольшую прибыль.

Вплоть до этого момента оптимизм Сороса на встрече в Гонконге подкреплялся сомнительными доказательствами. Однако уже к середине ноября у команды Сороса и его союзников из МВФ стала уходить почва из под ног. Кредит на 33 миллиарда долларов был предоставлен в обмен на два ключевых действия: Индонезия закроет 16 коррумпированных банков и будет проводить ответственную кредитно-денежную политику. Но окружение президента Сухарто, имевшего плохое состояние здоровья решило сорвать этот план. Коррумпированные банки принадлежали друзьям Сухарто, и поэтому не представлялось возможным их закрыть, а эти друзья объявляли себя несостоятельными должниками по кредитам в центральном банке, что привело к увеличению денежной массы и снизило доверие к рупии. К концу ноября валюта оказалась в состоянии свободного падения, а в начале декабря дела пошли еще хуже. Ходили слухи

о том, что Сухарто серьезно болен, и перспектива возникновения вакуума власти вызвала панику в стране. К 15 декабря курс рупии снизился на 44 % со своего самого высокого показателя в начале ноября, и торговля обошлась Соросу в 400 миллионов долларов.

Странно, что команда Сороса оставалась верной этой валюте. Вследствие кризиса на Уолл-стрит за 10 лет до этих событий Сорос избавлялся от своих позиций, как только дела с ними шли не важно, сводя свои убытки к минимуму. Но на этот раз команда Сороса казалась парализованной, несмотря на четкие сигналы о том, что Индонезия находится в кризисе. 10 декабря Родни Джоунз раздобыл данные из Банка Индонезии, подтверждающие тот факт, что центральный банк печатал деньги, которые выдавались заемщикам, находившимся под контролем друзей Сухарто. Джоунз послал сообщение в штаб-квартиру Сороса в Нью-Йорке, излагая детали «денежного разгула». Но фонд по-прежнему оставался верен своим позициям с рупией.

Почти в то же самое время министр финансов Индонезии Марие Мухамад получил от правительства задание успокоить зарубежных инвесторов. Мухамад годами создавал себе репутацию уважаемого технократа. Теперь его задача состояла в том, чтобы защитить программу реабилитации, в рамках которой печатались деньги, чтобы выплатить их недостойным друзьям из окружения Сухарто. Во время короткого пребывания в Нью-Йорке Мухамад встретился с Соросом и его заместителями в отеле «Плаза», но, несмотря на то что он всячески старался расхваливать перспективы Индонезии, сам он в это не верил.

Сорос, Фрага и Дракенмиллер задавали вопрос за вопросом, но загнанный в угол Мухамад отводил взгляд в сторону, мямлил и давал ряд уклончивых вопросов.

«Боже мой, — воскликнул Дракенмиллер, вернувшись в офис, — не верится, что мы медлим… Не верю ни одному слову из того, что сказал этот человек, — продолжил он. — Мне даже не верится, что он из Индонезии!»³²

Группа возвращалась обратно в офис Сороса, продвигаясь по Коламбус-серкл, по тихому центру Манхэттена. Они знали, что попали в ловушку отвратительной торговли, но было так мало желающих купить рупии, что было непонятно, как выйти из этой ситуации³³. Пытаясь найти какой-то выход, Дэвид Ковиц посоветовал использовать рупии для приобретения реального товара, как, например, железо, которое со временем можно будет обменять по бартеру.

«Интересная мысль», — мрачно сказал Сорос своим хриплым голосом жителя Центральной Европы. Но никто не воспользовался предложением Ковица, даже когда индонезийское правительство, не успевавшее печатать деньги достаточно быстро, выпустило пластиковые сувенирные банкноты в качестве легальной валюты. Команда Сороса пошла за рупией до конца, в итоге потеряв около 800 миллионов долларов. Доходы от торговли тайским батом были полностью уничтожены³⁴.

Индонезийское фиаско оставило след на имидже фондов Сороса как безжалостных суперхищников. Однако в то же время этот имидж укрепился за счет необычной упущенной возможности.

В СЕРЕДИНЕ НОЯБРЯ 1997 ГОДА РОДНИ ДЖОУНЗ ПОСЕТИЛ Южную Корею. Заехав в местный банк, он обнаружил, что зал заседаний совета директоров словно гирляндами обвешан полными ликования объявлениями о финансировании, которое банк предоставил тайским компаниям. Джоунз знал эти компании, знал, что они обанкротились, и задав вопрос, скольким банкам задолжали тайские заемщики, он узнал, что число таких банков было более пятидесяти. Когда он посетил другие офисы, он понял, что это была лишь верхушка айсберга. Кризис в Таиланде разгромил финансовые компании Южной Кореи, оставляя им «короткие» доллары, которые им, вероятно, было никогда не вернуть. Покопавшись еще немного, Джоунз обнаружил, что центральный банк Южной Кореи выкарабкивался, прикрывая беспорядок, размещая доллары в корейских банках, используя свои валютные резервы. И это открытие было словно гром среди ясного неба: как центральный банк Таиланда пять месяцев ранее, южнокорейский центральный банк вводил рынки в заблуждение. Официально их «боевой запас» валюты исчислялся 57 миллиардами долларов. Но если вычесть из этой суммы то, что было обещано пострадавшим банкам или вложено на рынках срочных сделок, реальная сумма приближалась к 20 миллиардам долларов³⁵.

Джоунз обнаружил, что эквивалент того тайского чемодана было полон призовых денег. За две недели до его визита южнокорейский вон опустился на 4 % по отношению к доллару, и рынок ценных бумаг ослабел. Но никто и представить себе не мог, что центральный банк уже «прожевал» две трети своих резервов и что Корея уже находилась посреди полномасштабного банковского валютного кризиса, такого же, какой Фрага в свое время предсказал в Таиланде. Только месяцем ранее МВФ завершил ежегодную оценку экономического здоровья Южной Кореи и пришел к выводу, что страна была неуязвима перед лицом региональных беспорядков. Но в записке от 17 ноября, направленной в штаб-квартиру Сороса, Джоунз оказался способен доказать, что МВФ полностью заблуждается. Корея находится «в поздней стадии кризиса», предостерегал он. Официальные цифры по долларовым долгам южнокорейских компаний, которым верила общественность, были ниже реальных обязательств на чудовищную сумму 60 миллиардов долларов, и многие из этих долгов должны были быть выплачены в течение ближайших недель. Катастрофический провал был не за горами.

События следующего месяца доказали, что оценки, содержащиеся в записке Джоунза, оказались верными. Через девять

дней после того, как его самолет приземлился в Нью-Йорке, руководитель отдела МВФ по Азии вылетел в Сеул со срочной миссией. Проведя встречу с руководством центрального банка, он обнаружил, что резервы банка уменьшались ежедневно на

1 миллиард долларов, и теперь их уровень упал уже до 9 миллиардов долларов³⁶. Точно как сообщал Джоунз в своем отчете, большинство долларовых долгов корейских заемщиков подлежали выплате в ближайшее время, таким образом, деньги улетали из страны с такой скоростью, которая неминуемо опустошала ее резервы. Третьего декабря МВФ сообщил о второпях собранном кредитном пакете на сумму 55 миллиардов долларов для Южной Кореи (рекордная цифра для помощи МВФ), но, учитывая, что долларовые обязательства частного сектора были более чем в два раза больше этой цифры, пакет оказался неадекватным. К концу декабря вон упал на 60 % от того уровня, на котором он находился во время написания Джоунзом своей пророческой записки 17 ноября.

Но провидческое сообщение Джоунза Соросу не принесло команде Сороса ровным счетом ничего. Несмотря на решительные формулировки записки Джоунза от 17 ноября и на сообщение Джоунза на следующий день, никаких попыток осуществить короткие продажи вона и повторить барыши как в Таиланде предпринято не было. Непонятно, почему так случилось. Когда Джоунз прислал свою записку, чиновники высшего ранга из МВФ верили в то, что Корея сумеет избежать проблем, и это могло убедить команду Сороса сосредоточиться на других задачах³⁷. Но трудно избежать подозрений, что на упущенную возможность не повлияла также двойственная натура Сороса. Босс хотел быть государственным деятелем, а не грабителем наций. Если он и хотел иметь дело с Южной Кореей, то не в качестве палача, а в качестве спасителя³⁸.

В первые январские дни 1998 года Сорос направился в Корею. Он поехал туда в качестве гостя избранного, но еще не вступившего в должность президента страны Кима Дэ-Юнга, и в аэропорту его уже поджидали корреспонденты с камерами. Великий человек отобедал в доме Кима и ласково назвал его «Ди-Джей». Он посетил крупнейших промышленников страны и позавтракал с Майклом Джексоном, который задумал открыть парк аттракционов на основе недвижимости потерпевшего крах южнокорейского производителя нижнего белья³⁹. Обратившись к местной прессе, Сорос без стеснения рассказывал, что необходимо сделать Корее. Он критиковал предписания МВФ, данные Южной Корее, которые загнали страну в еще большие долги, и призвал к «радикальной реструктуризации промышленности и финансового сектора», включая наведение порядка в практике отчетности и предоставление менеджерам свободы при увольнении работников⁴⁰. Если Корея поступит таким образом, сказал он, его фонд Quantum готов инвестировать дополнительные средства в экономику страны, и другие западные инвесторы поступят так же. Инвесторы ответили на заявления Сороса тем, что необдуманно бросились скупать ценные бумаги Южной Кореи, а сеульский индекс KOSPI подскочил на четверть через 10 дней после его визита⁴¹.

Миссия Сороса в Южной Корее принесла состоянию Сороса мало хорошего. Он не только упустил шанс осуществить короткие продажи вона; его фонды не вложили средства и в отскок его курса до следующего октября. Но поездка в Корею имела другие последствия. Пресса, освещая его визит, неизбежно подчеркивала сравнение атмосферы визита с атмосферой в Гонконге: ранее в сентябре один азиатский лидер назвал Сороса преступником и идиотом, а теперь другой азиатский лидер оказал ему торжественный прием. Отвечая на вопрос о разнице между Махатиром и Кимом, Сорос позволил себе улыбнуться: «Один из них, должно быть, ошибается», — ответил он⁴².

ОСОБЕННО ОСТРО БОРЬБА МЕЖДУ «ДВУМЯ ЛИЧНОСтями» Сороса проявилась в России. Еще в 1987 году, до распада Советского Союза, Сорос учредил филиал своего института «Открытое общество» в Москве. В 1990-е годы институт занимался поддержкой реформы образования, печатал бесплатно учебники, свободные от марксистской идеологии, и тратил миллионы долларов на гранты в поддержку ученых. Иштван Рев, венгерский историк, который был членом правления его благотворительного фонда, полагал, что Сороса привлекло в Россию то же, чем был очарован Наполеон: ее просторы, ее историческая задача, ее экономическая отсталость, ее постоянно не выполнявшиеся обещания⁴³. Не желая, чтобы его благотворительность рассматривали как троянского коня для его финансовых интересов, Сорос придерживался принципа не делать инвестиции в России, однако он позволил Дракенмиллеру и его команде создать позиции. Но весной 1997 года он сломался. Он провел поразительные финансовые спекуляции на бирже в России, те, что явились повторением его ошибок в Индонезии и Южной Корее.

Сорос не был единственным западным инвестором, который попался на удочку России. В конце 1996 года, когда президент Борис Ельцин возобновил программу своей экономической реформы, менеджеры хеджевых фондов стали стекаться в Москву, ходить в Большой театр и гулять по паркам знаменитого Новодевичьего монастыря. В страну ворвался поток иностранного капитала. Инвестиции в ценные бумаги увеличились с 8,9 миллиарда долларов в 1996 году до 45,6 миллиарда долларов в 1997 году, что было эквивалентно 10 % ВВП России. Индекс российских акций почти утроился за первые девять месяцев года, делая этот рынок самым накаленным среди множества развивающихся рынков. Конечно же, в этой эйфории существовали риски: права на собственность и нормы закона в России были туманными концепциями. Но с точки зрения портфельного инвестора Россия казалась хорошим выбором, поскольку реформаторы имели превосходство в правительстве Ельцина.

Если бы реформаторы проиграли, иностранцы могли бы избавиться от своих акций и облигаций и направиться к выходу.

Будучи творением рынка, Сорос понимал важность стратегии выхода из него. Но в 1997 году он поставил на карту 980 миллионов долларов, вложив их в опасную затею, которая почти полностью была неликвидной. Действуя через голову Дракенмиллера и его коллег, он присоединился к участию в тендере консорциума за 25 % «Связьинвеста», развалившегося российского телефонного коммунального предприятия, находившегося во владении государства. Это были инвестиции, которые могли окупиться в долгосрочной перспективе: при 19 телефонных линиях на 100 человек, в сравнении с 58 линиями в Соединенных Штатах, телекоммуникации в России имели превосходный потенциал. Но доля капитала в 1 миллиард долларов с лишним в государственном предприятии — это не то, что можно легко сбыть в случае, если российские политики пойдут на попятную, и это влекло за собой риски, казавшиеся сумасшедшими для большинства иностранцев. Даже на фоне потока портфельных инвестиций в Россию прямые иностранные инвестиции в страну никогда не исчислялись более чем каплей.

Если выбор «Связьинвеста» казался опрометчивым по формальным признакам, он был еще более безумным, принимая во внимание то, что Соросу было известно о России⁴⁴. В июне 1997 года, как раз накануне закрытия аукциона, Сорос получил секретное обращение российского правительства с просьбой о срочном финансировании. Президент Ельцин поклялся погасить задолженности по пенсиям и заработным платам в госсекторе к 1 июля, и ему нужен был временный заем, чтобы уложиться в этот срок. Без ведома рынков и Международного валютного фонда, который занимался мониторингом ужасного состояния российского долга, Сорос дал в долг правительству несколько сотен миллионов долларов. Если бы он этого не сделал, хрупкая законность власти Ельцина развалилась бы, а рабочие, которым не заплатили, начали бы забастовку.

С точки зрения Сороса — благотворителя и государственного деятеля, тайный заем вызывал вопросы. Сорос делал это за спиной у Международного валютного фонда, и в то же самое время он агитировал Россию стать ответственным членом международной валютной системы⁴⁵. Но, с точки зрения Сороса-инвестора, тайный кредит выглядел еще более странно. Сорос был готов выложить 1 миллиард долларов, которые трудно будет вернуть, за теорию о том, что Россия пришла к стабильности, но безрассудство, о котором так явно свидетельствовал тайный заем, говорило о том, что стабильность была призрачной. В своем триумфе со стерлингом и в торговле тайским батом команда Сороса использовала свою проницательность, зная слабость финансовой и политической системы, и нанесла несколько ударов, принесших прибыль. В России в 1997 году Сорос имел возможность видеть эти слабости сквозь привилегированное окно, но он все же инвестировал, словно никогда не слышал о них.

Сорос вел себя так из-за того, что обладал комплексом мессии. В роли благотворителя он пытался спасти Россию от ее грехов. Теперь он убедил сам себя, что может спасти Россию в еще большей степени, если рискнет своим состоянием в этой стране. Как он сам говорил:

«Я нарочно подставился. Быть бескорыстным благотворителем было отчасти «слишком хорошо, чтобы быть правдой». Это возводило мой собственный образ в ранг божественного, вне схватки, делающего добро и борющегося со злом. Я говорил о своих мессианских фантазиях, я их не стыжусь… Я мог видеть, особенно в России, что люди просто не могли понять, зачем я это делал… Мне казалось, что появиться в качестве грабителя-капиталиста, который печется о культурных и политических ценностях, было более правдоподобно, чем появиться бесплотным интеллектом, который отстаивает преимущества открытого общества. Я мог бы служить примером для подражания зарождающимся грабителям-капиталистам из России. И вступая в борьбу в качестве инвестора, я сошел с Олимпа и стал человеческим существом из плоти и крови»⁴⁶.

Сорос надеялся, что приватизация «Связьинвеста» наметит поворотный пункт для России⁴⁷. До 1997 года государственные активы передавались российским олигархам по бросовым ценам, а иностранные инвесторы были исключены из этого процесса. Но на этот раз иностранцы были допущены, и тот, чья ставка будет наиболее высокой, должен был победить. В некотором роде Сорос был прав: когда в июле 1997 года были открыты торги, консорциум, которому он жертвовал, предложил наибольшую сумму и выиграл. Но не было даже отдаленно очевидно, что для этой победы необходимо было участие мессии, и кроме того, это была пиррова победа. Олигархам, проигравшим торги, принадлежали газеты и телестанции, и вскоре наружу выплыла череда историй, в которых поливали грязью интриги победителя. Недели клеветы и оскорблений заставили трех правительственных чиновников уйти в отставку и отвлекли администрацию Ельцина от ее реформаторского курса. Будучи далекой от того, чтобы помочь России преодолеть кризис и перейти к более чистому виду капитализма, эта история со «Связьинвестом» повергла правительство в хаос.

Тем временем волны шока начали накатываться из Азии. Банки, которые кредитовали Таиланд, Индонезию и Южную Корею, стали терпеть убытки и были вынуждены отзывать некоторые займы из России. Российские финансисты понимали, что война за «Связьинвест» означала конец экономической реформы, и они присоединились к борьбе за вывод денег из страны. В результате азиатского экономического кризиса цены на нефть упали, а Россия была главным ее экспортером. Попавшая в тиски между сокращающимися доходами от экспорта и оттоком капитала, Россия столкнулась с мучительной кризисной ситуацией. Чтобы привлечь инвесторов, правительство вынуждено было предлагать любые самые высокие процентные ставки по облигациям. К апрелю 1998 года процентная ставка по краткосрочным рублевым облигациям в пересчете на год достигла 30 %, несмотря на то что срок их погашения был достаточно коротким и снижал риск для покупателей. В мае доходность так называемых ГКО достигла шокирующих 70 %.

В хаосе, который последовал после тендера «Связьинвеста», неликвидная позиция Сороса в 1 миллиард долларов выглядела безумной. Но желание заработать 70 % на краткосрочных правительственных облигациях было совсем другим делом, и веко-

ре у половины хеджевых фондов Нью-Йорка потекли слюнки. Трехмесячные облигации с двухзначным доходом, несомненно, были сделкой десятилетия. Финансы России представляли некоторые риски, но на краткосрочном горизонте это казалось приемлемым. Запад не даст такой ядерной силе, как Россия, прекратить выплату дивидендов и погрузиться в хаос, звучал аргумент, и если ситуация ухудшится, Соединенные Штаты надавят на МВФ, чтобы тот увеличил поддержку России. В июне Goldman Sachs гарантировал выпуск российских облигаций на сумму 1,25 миллиарда долларов, и этот выпуск пользовался настолько хорошим спросом, что его распродали за один час. Каждый макроинвестор Манхэттена, от Сороса до Tiger и более мелких игроков, жаждал российских инвестиций⁴⁸.

Но самая экзотическая российская игра в тот момент не шла ни в какое сравнение с ГКО. Это была игра на палладии.

СО ВРЕМЕН СВОЕЙ ПЕРВОЙ ПОЕЗДКИ В СИБИРЬ в 1994 году Дуайт Андерсон продолжал выстраивать позиции Tiger в отношении палладия. Он научился ориентироваться на российском рынке палладия. Каждый год органы законодательной власти и правительственная экспортная компания спорили, сколько металла должно быть продано, затем центральный банк, Министерство финансов и чиновники Норильска спорили, кто и почем сможет продать палладий из выделенной квоты. Андерсон подпитывал свои взаимоотношения с ключевыми продавцами металла долгими обедами и виски, делая покупки, где это было возможно. И затем, летом 1998 года он увидел возможность, которая позволяла больше не следовать этому подходу. Финансовая безысходность российского государства могла повлиять на изменения в игре на палладии.

Андерсон обратился к своим русским друзьям со скромным предложением: купить весь запас ценных металлов Центрального банка и Министерства финансов за исключением золота. Он купит палладий, родий и серебро. Все, что есть.

Отчаянный план Андерсона предусматривал искусную логистику. Часть металла будет доставлена в Москву из Сибири на бронепоезде. Затем вся партия отправится самолетом в Швейцарию и будет храниться в банковском хранилище с пометкой Tiger. Tiger заплатит 4 миллиарда долларов, когда металл будет ему передан, — ту сумму, которая поможет снизить сиюминутное давление на российский бюджет. Затем он станет распродавать на рынках запасы постепенно, делясь прибылью с российским правительством. По оценкам Андерсона, возможные доходы Москвы могли бы составить приблизительно 8 миллиардов долларов или около того.

Андерсон вылетел в Москву в июле, чтобы встретиться с высокопоставленным должностным лицом из Центрального банка. Обстановка казалась благоприятной для заключения сделки: доходность ГКО подскочила с 70 % в мае до уровня более чем в 100 %. Андерсон и его собеседник хорошо поладили. Президент Ельцин, по всей видимости, знал о сделке и одобрил ее. Возвращаясь в офис Tiger на Парк-авеню несколько дней спустя, Андерсон чувствовал себя так, будто сделка всей его жизни была почти уже в кармане: Сорос и Наполеон пускали слюни на безграничную российскую романтику, а Андерсон почти готов был показать, что один хеджевой фонд мог скупить сокровища целой страны. Затем Манхэттен настигло сообщение из Москвы. Нужно предусмотреть комиссию.

Андерсон просмотрел запрос и дал детальный ответ. У Tiger, ответил он, нет проблем с выплатой комиссии, в конце концов он всегда выплачивал комиссионные биржевым брокерам. Но Tiger не мог согласиться с деталями российского предложения. Русские хотели подписать два контракта: один официальный о купле-продаже металла, в котором не будут указаны комиссионные и один частный, по условиям которого оплату необходимо будет перевести в кипрский банк. Российский парламент и общественность будут знать лишь об официальной версии договора, и поэтому вопроса о том, кому причитаются комиссионные, не возникнет.

Андерсон ответил, что у него с этим есть проблемы. «Это должен быть один контракт», — настаивал он.

Какое-то время Москва хранила молчание. Затем пришел ответ: хорошо, понятно, а как насчет перечисления суммы комиссионных в банк Гибралтара?

Андерсон снова дал разъяснения. Не важно, куда перечислять — на Кипр, в Гибралтар или в другую гавань. Но информация должна быть обнародована, и все должно быть включено в один контракт. Юристы Tiger и российские юристы должны будут изучать один документ, и он должен выдержать тщательное публичное внимание на Западе и в России.

Сообщения перелетали между Москвой и Нью-Йорком, пока, наконец, не стало ясно, что соглашение невозможно. Для русских не было ни малейшего повода продавать без получения комиссионных частным образом. А у Андерсона не было возможности спасти сделку десятилетия⁴⁹.

В КОНЦЕ ИЮЛЯ, К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КОГДА ПЕРЕГОВОРЫ

о продаже палладия закончились неудачей, российский кризис развернулся с новой силой. Сообщение о большом займе МВФ поступило 13 июля, но это успокоило рынки лишь на короткое время. Через неделю после сообщения МВФ второй выпуск облигаций, гарантированный Goldman Sachs, с помощью которого планировалось заработать 6,4 миллиарда долларов, привлек лишь 4,4 миллиарда долларов. Рынок российских облигаций обрушился, а за ним вскоре и рынок ценных бумаг. Неожиданно даже азартные хеджевые фонды стали относиться скептически к финансированию России. Так как иного выбора не оставалось, русские возобновили секретные переговоры со своим старым приятелем, Джорджем Соросом.

Экономическая команда Ельцина сделала Соросу предложение. Государство продаст с аукциона еще 25 % «Связьинвеста», между тем победитель первого аукциона немедленно предоставит правительству промежуточный краткосрочный кредит, так же как поступил Сорос год назад. Но на этот раз Сорос не был готов сотрудничать: летом 1997 года он снабдил Россию несколькими сотнями миллионов долларов, но теперь понадобились бы миллиарды для того, чтобы вытащить страну из кризиса. В пятницу 7 августа Сорос позвонил Анатолию Чубайсу и Егору Гайдару, ведущим экономистам Ельцина, и сказал, чтобы те вернулись в реальность. Иностранные и российские инвесторы устали скупать российские долги. И будет невозможно отложить платежи по большому количеству ГКО, когда наступит срок их выплат. Чтобы выйти из этой кризисной ситуации, потребуются миллиарды, а не миллионы.

Выслушав Сороса, Гайдар сообщил ему свои подсчеты финансирования России: он оценил потребности страны в 7 миллиардов долларов. Сорос возразил, что Гайдар по-прежнему занижал сложную проблему. Он оценил потребности России в 10 миллиардов долларов. Консорциум «Связьинвест» мог потянуть на 500 миллионов долларов, подсказал Сорос. Остальные средства должны были поступить от западных банков и правительств⁵⁰.

Следующий звонок Сороса был Дэвиду Липтону, главному чиновнику по международным операциям в казначействе США. Сорос убеждал казначейство предоставить часть промежуточного краткосрочного кредита, используя тот же метод, что применялся для спасения Мексики три года назад. Липтон резко возразил Соросу, сославшись на то, что в конгрессе такую помощь не поддерживают: русские уже использовали свой последний шанс в виде июльского пакета МВФ. В понедельник 10 августа Сорос снова коротко переговорил с Липтоном. Он позвонил Лоуренсу Саммерсу, второму по значимости чиновнику в казначействе, а в пятницу побеседовал с секретарем казначейства США, Робертом Рубином. Чтобы стимулировать команду казначейства, Сорос убедил сенатора Мича Макконнелла, влиятельного республиканца, позвонить Рубину и предложить поддержку его партии в отчаянной попытке спасти Россию. В этом шквале телефонной дипломатии Сорос вышел за рамки той роли, которую он играл в Южной Корее, где он вел себя как Международный валютный фонд, ведущий экономическую политику, которая могла бы привлечь частный капитал. Теперь он стремился играть роль посредника при полноценной правительственной помощи.

Не в первый раз двойственная натура Сороса стала причиной неприятностей. Члены правительства, с которыми он контактировал, не знали, как трактовать его взгляды: ратовал ли Сорос за то, что будет хорошо для мира, или же за то, что будет хорошо для его портфеля? Чувствуя, что его частные беседы не увенчались успехом, Сорос обратился к общественности в длинном письме, опубликованном в Financial Times 13 августа. Теперь наступила очередь инвесторов почувствовать неуверенность. Сорос предположил, что, как часть пакета, в который будет входить западное финансирование, русские должны снизить бремя рублевых ГКО, обесценив валюту на 15–25 %. Это было разумной политической рекомендацией, но все на рынках трактовали это как публичное заявление о том, что Сорос избавляется от рублей.

Исходя из разумного предположения, что Сорос готов повторить торговлю фунтами стерлингов 1992 года, инвесторы направились к выходу. Через день после опубликования письма Сороса доходность ГКО упала на 165 %. В понедельник 17 августа, столкнувшись с неотвратимым бегством с рынков, Россия провела девальвацию рубля и объявила дефолт по иностранным долгам⁵¹.

Правда же была в том, что Сорос не сокращал свои рублевые позиции. Он предвидел неизбежность девальвации и даже ускорил этот момент. Но вместо того чтобы продать то, что можно было выжать из валюты, зная, что политики ничего не предпримут, чтобы спасти ее, он попытался заставить политиков вести себя иначе. На самом деле, вместо того чтобы сокращать рублевую массу, фонды Сороса были полны рублей. Вдобавок к фактической задолженности по «Связьинвесту» в 1 миллиард рублей эти фонды владели всеми видами российских облигаций и акций⁵². В результате дефолта и девальвации Quantum и его дочерние фонды потеряли 15 % своего капитала или около 1–2 миллиардов долларов⁵³.

Для Стэна Дракенмиллера, для которого результаты деятельности фонда Quantum были делом всей его жизни, это был горький момент. Для любого, кто понимал масштаб и вид потерь, идея о том, что Сорос был суперхищником, превратилась в нонсенс. Но сам Сорос перевел поражение на совершенно иной уровень. Оглядываясь на свой прошлый опыт, он писал: «Я ничуть не жалею о своих попытках помочь России двигаться в сторону открытого общества. У них ничего не получилось, но я по крайней мере пытался помочь»⁵⁴.

Сорос сошел с Олимпа как мессия, чтобы спасти грешников. Он был распят.