Денег больше чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты

ВВЕДЕНИЕ: «АЛЬФА»-ИГРА

Управляющий первого хеджевого фонда Альфред Уинслоу Джонс не учился в бизнес-школе. У него не было докторской степени по количественным методам в финансах. Годы становления он провел не в Morgan Stanley, Goldman Sachs или каком-либо другом инкубаторе «властелинов мира». Он работал на трамповом пароходе, учился в Марксистской рабочей школе в Берлине и выполнял тайные поручения нелегальной антинацистской группы, известной как Ленинская организация. Он женился, развелся и женился снова, причем медовый месяц провел на передовой гражданской войны в Испании, путешествуя и пьянствуя вместе с Дороти Паркер и Эрнестом Хемингуэем. И только в зрелом возрасте, в 48 лет, Джонс сумел наскрести 100 тысяч долларов, чтобы основать «хеджированный фонд», принесший невероятную прибыль в 1950-е и 1960-е годы. Почти случайно Джонс придумал структуру инвестирования, которая продержалась до настоящего времени. И она будет процветать еще долгие годы, вопреки воплям скептиков.

Спустя пол века после того, как Джонс создал свой хеджевый фонд, молодой человек по имени Клиффорд Аснесс пошел по его стопам. В отличие от Джонса Аснесс учился в бизнес-школе.

У него была докторская степень по количественным методам в финансах. Он работал в Goldman Sachs, и он был «властелином мира». И если Джонс рискнул основать свое предприятие в зрелые годы, то Аснесс ворвался в бизнес в самом золотом возрасте, в тридцать один год, побив все рекорды для стартапов тем, что невероятно быстро заработал миллиард долларов. Если Джонс сдержанно отзывался о своих методах и богатствах, которые те принесли, то открытость Аснесса отличалась приятной свежестью: он втискивал в свой рабочий график интервью на телевидении и признавался New York Times, что «это здорово» — стоить миллионы¹. Накануне краха ипотечного кредитования в 2007 году капитализация фирмы Аснесса, AQR Capital Management, достигла потрясающего размера — 38 миллиардов долларов, а сам Аснесс олицетворял новую, переворачивающую мир финансовую систему. Он был слишком непочтительным, нетерпеливым и едва ли даже старался казаться взрослым. В офисе у него разместилась коллекция пластмассовых супергероев².

Аснесс легко признавался в том, что он многим обязан Джонсу и его импровизации. Хеджевые фонды Аснесса, как и все другие хедж-фонды, впитали в себя четыре характеристики, которые в свое время объединил Джонс, получив ошеломляющий эффект. В первую очередь существовала поощрительная премия: Джонс удерживал одну пятую от инвестиционных прибылей фонда для себя и своей команды — формула, которая подстегивала мотивацию его помощников. Далее Джонс сознательно старался избегать регуляторных капканов, сохраняя маневренность в смене инвестиционных методов, по мере того как изменялись возможности рынка. Но важнее всего, с точки зрения Аснесса, были две идеи, структурировавшие инвестиционный портфель Джонса. Джонс балансировал портфель, покупая перспективные акции и осуществляя «короткие продажи» неперспективных, то есть он занимал их и продавал, делая ставку на то, что они упадут в цене. Имея как долгосрочные, так и краткосрочные акции, он защищал свой фонд, хотя бы частично, от основных колебаний рынка; а хеджируя таким образом рыночные риски, он чувствовал себя в безопасности, увеличивая, или «левериджируя», свои ставки заемными средствами. Как мы увидим в следующей главе, это сочетание хеджинга и левериджа сотворило чудо с портфелем акций Джонса. Но гениальность его заключалась вот в чем (именно это Аснесс подчеркнул позже): то же самое сочетание могло применяться к облигациям, фьючерсам, свопам и опционам — и на самом деле к любой комбинации этих инструментов. Скорее благодаря удаче, чем намеренному расчету, Джонс создал платформу для стратегий более сложных, чем он мог мечтать.

Нет идеального определения хеджевого фонда, и не все предприятия, упомянутые в этой книге, использовали хеджинг и леверидж. Когда Джордж Сорос и Стэн Дракенмиллер обвалили британский фунт или когда Джон Полсон взорвал ипотечный пузырь в США, в хеджинге не было особой необходимости — как мы увидим далее. Когда один смелый товарный игрок вел переговоры о покупке всего объема облигаций российского правительства по драгоценным металлам, не относящимся к золоту, леверидж значил меньше, чем безопасность бронепоезда, который должен был доставить палладий из Сибири. Но даже если хеджевые фонды не используют леверидж и фактически не применяют хеджинг, платформа, созданная Джонсом, все же оказывается исключительно гениальной. Свобода в продаже или приобретении с помощью любых финансовых инструментов в любой стране позволяет хеджевым фондам пользоваться любыми возможностями, где бы они ни возникали. Доступный леверидж позволяет хедж-фондам поднимать любую позицию до максимального эффекта. Поощрительная премия создает мощный стимул для того, чтобы делать деньги.

Ах да, деньги! Перед своей смертью в 1913 году Дж. Пирпонт Морган собрал состояние в 1,4 миллиарда (в сегодняшних долларах) и был прозван Юпитером за свою божественную власть на Уолл-стрит. Но в первые годы финансовых пузырей нынешнего столетия ведущие менеджеры хеджевых фондов нажили денег больше, чем у Бога, за пару лет торговли. Они заработали больше — несравнимо больше, — чем руководители мощнейших инвестиционных банков на Уолл-стрит, и затмили даже магнатов частного инвестирования. В 2006 году Goldman Sachs назначил своему председателю совета директоров Ллойду К. Бланкфейну беспрецедентную премию в размере 54 миллионов долларов, однако парень с нижней строчки рейтинга двадцати пяти работников хеджевых фондов журнала Alfa унес домой 240 миллионов долларов. В том же году ведущая компания по частному инвестированию, Blackstone Group, наградила своего босса, Стивена Шварцмана, почти 400 миллионами долларов. Однако поговаривали, что каждый из трех хеджевых магнатов заработал более чем по миллиарду долларов³. Придуманная Джонсом формула расчета компенсации стремительно сотворила сотни состояний, не говоря уж о сотнях быстрых авто в пригородах Коннектикута. В репортажах об эпицентре этой золотой лихорадки Stamford Advocate отметил, что шесть местных хеджевых менеджеров положили себе в карман в 2006 году в общей сложности 2,15 миллиарда долларов. Совокупный личный доход всех живущих в Коннектикуте составил 150 миллиардов долларов.

В 1990-х годах журналы восторгались экстравагантностью миллионеров доткома, но теперь в центре внимания находились хеджевые фонды. Кен Гриффин, создатель Citadel Investment Group, купил себе за 50 миллионов долларов личный самолет Bombardier Express и установил там кроватку для своего двухлетнего чада. Луи Бэкон, основатель Moore Capital, приобрел остров в проливе близ Лонг-Айленда, установил передатчики на местных черепахах, чтобы наблюдать за их спариванием и проводил традиционную английскую охоту на фазанов. Стивен Коэн, босс SAC Capital, обустроил свое имение, снабдив его баскетбольной площадкой, внутренним бассейном, катком, полем для гольфа на две лунки, огородом для выращивания экологически чистых овощей, приобрел картины Ван Гога и Поллока, скульптуру Кейт Геринг, а также создал кинотеатр, украшенный звездами, такими же, как звезды, светившие во время его свадебной ночи шестнадцать лет назад. Хеджевые титаны стали новыми Рокфеллерами, новыми Карнеги, новыми Вандербилтами. Они стали новой американской элитой — заключительный акт карнавала креативности и жадности, которые толкают нацию все дальше.

И что это была за элита?! Хедж-фонды были двигателем для одиночек и белых ворон, индивидуалистов, которые из-за слишком высоких амбиций не могли вписаться в существующие финансовые учреждения. Клифф Аснесс как раз к ним и относился. Он был восходящей звездой в Goldman Sachs, но предпочел свободу и награду за руководство собственным предприятием. Человек, коллекционирующий пластмассовых супергероев, не собирается надолго оставаться антигероем на окладе, по крайней мере если он может что-то с этим сделать. Джим Симонс из Renaissaince Technologies, математик, который в 2000-х годах был самым высокооплачиваемым работником в этой индустрии, не удержался бы в среднестатистическом банке: он не подчинялся ничьим приказам, редко надевал носки и был уволен из дешифровального центра Пентагона после того, как разгласил политику своих боссов, которую те проводили во Вьетнаме. Кен Гриффин из Citadel, занимавший второе место по размеру заработка в 2006 году, начал продавать конвертируемые облигации из своей комнаты в общежитии в Гарварде. Он оказался тем самым гениальным мальчиком, который добился успеха, финансовым вариантом предпринимателей, возглавлявших такие технологичные компании, как Google. Первопроходцы этой индустрии действительно были людьми одного блестящего склада. Джулиан Робертсон набрал в свой хедж-фонд спортсменов из колледжа вдвое младше его, затем разбросал их по отдаленным альпинистским лагерям в Скалистых горах и заставил подняться на вершины. Майкл Стейнхардт умел доводить своих подчиненных до точки. «Все, что я хочу, — это покончить с собой», — сказал кто-то. «Можно посмотреть?» — ответил Стейнхардт⁴.

Подобно Рокфеллерам и Карнеги до них, новые магнаты прославились за пределами мира бизнеса и финансов. Джордж Сорос оказался наиболее амбициозным по размаху: его благотворительные учреждения поддерживали независимые голоса в развивающихся экс-коммунистических странах, продвигали декриминализацию наркотиков, а также спонсировали переосмысление экономики невмешательства. Пол Тюдор Джонс, основатель Tudor Investment Corporation, создал Robin Hood, одну из первых венчурных филантропических организаций, чтобы бороться с бедностью в Нью-Йорке: она определяла инновационную благотворительную деятельность, задавала жесткие критерии и платила за результаты. Брюс Ковнер проявился как отец-основатель неоконсервативного движения, он возглавлял Американский институт предпринимательства в Вашингтоне, округ Колумбия, а Майкл Стейнхардт финансировал попытки создать новый светский иудаизм. Но конечно же, именно в финансах эти персоны добились наиболее впечатляющих результатов. История хедж-фондов — это история предельных возможностей финансового мира: инноваций и растущего левериджа, ошеломляющих триумфов, унизительных падений и бесчисленных споров, порожденных этими драмами.

Большую часть своей истории хеджевые фонды вели полемику с академическими приверженцами различных взглядов на рынок. Конечно, теоретическая область — это «огромная церковь», ведомая энергичными скептиками. Однако с середины 1960-х до середины 1980-х преобладало мнение, что рынок эффективен, цены падают по теории случайных блужданий и что хеджевые фонды преуспевают в основном за счет везения. В этом есть мощная логика. Если бы было возможно знать с какой-либо долей вероятности, что цена на отдельно взятую акцию поднимется, то разумные инвесторы ухватили бы ее и тем самым она бы уже поднялась. Инвесторы, хватающие акции, утверждают, что вся существенная информация уже содержится в ценах, тем не менее следующее движение акций определяется чем-то непредвиденным. Таким образом, профессиональные финансовые менеджеры, пытающиеся предусмотреть движение цен, в основном терпят неудачу в своей миссии. Как возражают критики, следующие этой логике, у множества хеджевых фондов нет настоящего преимущества — если убрать рыночное мошенничество и случайные вспышки тупого везения, то нет определенного инвестиционного понимания, которое позволяет им постоянно обставлять рынок. Однако в случае успешных фондов, которые доминируют в данной индустрии, теория эффективного рынка не работает. Эти хеджевые фонды могли бы расстаться с буквой «х» и называться «эджевыми», фондами, то есть фондами, пользующимися преимуществом (англ. edge — преимущество. — Прим. ред.).

Как появляется это преимущество? Иногда оно заключается только в отборе лучших акций. Несмотря на все, что утверждается в литературе по финансированию, А. У. Джонс, Джулиан Робертсон и многие его протеже повысили ценность данного метода, как мы вскоре увидим. Но зачастую преимущество состоит в использовании существующих капризов теории эффективного рынка, которые ее сторонники признали с самого начала, даже несмотря на то, что они не смогли придать им значение. Теоретики, например, оговаривали, что цены могут быть эффективными только при идеальной ликвидности — продавец, предлагающий акции по эффективной цене, всегда способен найти покупателя, так как в ином случае он будет вынужден предложить скидку, опуская цену ниже эффективного уровня. Но в 1970-1980-х годах большой пенсионный фонд, желающий избавиться от крупного пакета акций, фактически не мог найти покупателя до тех пор, пока не делал скидку. Стейнхардт сколотил состояние, систематически извлекая выгоду из таких скидок. Скромное примечание с точки зрения эффективного рынка стало основой для системы обозначений хеджевых фондов.

Природа подлинных преимуществ хедж-фондов в заявлениях их боссов зачастую скрывается. Магнаты иногда кажутся мистическими духами: они все увеличивают блистательные доходы, но не могут объяснить, как они это делают⁵. Возможно, самую экстравагантную версию этого вопроса представил Пол Тюдор Джонс. Джонс утверждает и по сегодняшний день, что он предугадал крах 1987 года, потому что его коллега Питер Бориш, примерно двадцати лет от роду, в красных подтяжках, нарисовал карту рынка 1980-х годов по графикам, восходящим к 1929 году. Увидев, что две линии похожи, Джонс понял, что грядет внезапное падение цен. Однако такое объяснение блестящего умения Джонса выбирать момент на рынке, мягко говоря, не является адекватным. Во-первых, Бориш признался, что он подтасовал данные, чтобы обе линии сошлись⁶. С другой стороны, он предсказал, что кризис разразится весной 1988 года. Если бы Джонс действительно последовал совету Бориша, то его бы самого снесло, поскольку кризис наступил раньше, в октябре предыдущего года. В общем, Джонс стал преуспевающим по причинам, которые мы рассмотрим далее, а не по тем причинам, о которых он говорит. Суть в том, что гении не всегда понимают сами себя — это, между прочим, относится не только к финансам. «По всем исследованиям, которые мы проводили с наилучшими игроками, мы не нашли ни одного теннисиста, который бы знал, что он делает, и смог бы точно это объяснить, — однажды пожаловался легендарный тренер по теннису Вик Брейден. — Они каждый раз дают разные ответы, или же их ответы просто не имеют смысла»⁷.

Начиная с 1980-х академические исследователи в области финансов приходят к мнению, что рынки в конце концов не так эффективны. Иногда их изменения были изумительно идеальными. Молодой экономист по имени Скотт Ирвин приобрел у небольшой фирмы в Индианаполисе подробный ценовой ряд для товарных рынков и после тщательного анализа заявил, что цены приблизились к трендам — и эти изменения не были случайны. Он совсем не знал, что почти двадцать лет назад первый хеджевый фонд под названием Commodities Corporation анализировал те же данные, пришел к тому же выводу и запрограммировал компьютер, чтобы на этом спекулировать. Тем временем другие исследователи осознали, что рынки не являются идеально ликвидными — Стейнхардт открыл это задолго до них — и что инвесторы не бывают идеально рациональными, а это вообще азбучная истина для трейдеров хеджевых фондов. Кризис 1987 года подчеркнул эти сомнения: когда капитализация рынка корпоративной Америки за один день изменилась на одну пятую, трудно было поверить, что оценки академических экономистов заслуживали внимания. «Если бы гипотеза эффективного рынка была бы публично торгуемой ценной бумагой, то ее цена была бы очень волатильной, — насмешливо писали в 1990-м гарвардские экономисты Андрей Шлейфер и Лоуренс Саммерс. — Но ценные бумаги по гипотезе эффективного рынка — по крайней мере так, как она традиционно формулировалась — обрушились вместе с остальным рынком 19 октября 1987 года»⁸.

Признание ограничений рыночной эффективности оказало глубокое влияние на хеджевые фонды. Раньше академические исследователи придерживались основной линии — что хеджевые фонды провалятся. Позже они стали вставать в очередь, чтобы к этим фондам присоединиться. Если рынки были неэффективными, там можно было делать деньги, и академические специалисты в области финансов не видели причин, по которым они не должны оказаться среди тех, кто получает прибыль. Клифф Аснесс был довольно типичным представителем новой волны. В Высшей школе бизнеса Чикагского университета его консультантом по дипломной работе был Юджин Фама, один из основателей постулата эффективного рынка. Но к 1988 году, когда Аснесс приехал в Чикаго, Фама возглавил ревизионистское течение. Вместе со своим более молодым коллегой, Кеннетом Френчем, Фама открыл неслучайные модели на рынках, которые могли бы быть прибыльными для трейдеров. Внеся свой вклад в литературу на эту тему, Аснесс отправился на Уолл-стрит и вскоре открыл свой хеджевый фонд. Подобным же образом нобелевские лауреаты Роберт Мертон и Майрон Скоулз, формула которых по расчету опционов была выведена на основе учения об эффективных рынках, стали сотрудничать с хеджевым фондом Long-Term Capital Management. Андрей Шлейфер, гарвардский экономист, сравнивший теорию эффективных рынков с падающими акциями, принимал участие в создании инвестиционной компании LSV с профессорами в области финансов, которые были его друзьями. Его соавтор, Лоуренс Саммерс, смог устранить большую часть различий во взглядах между академическими работниками и хеджевыми фондами, став президентом Гарварда и советником президента Обамы по экономике, создав вместе с Д. Е. Шоу количественный хеджевый фонд⁹.

И все же наибольшее влияние на новый консенсус по неэффективности рынка оказало не то, что толпы академических работников ринулись в хеджевые фонды. Это сделали институциональные инвесторы, которые получили лицензии на доверительное управление огромными капиталами в хеджевых фондах. Опять же после кризиса 1987 года наступил переломный момент. Раньше основные деньги поступали в хеджевые фонды от богачей, которые, вероятно, и не слышали академических заявлений, что рынок невозможно обставить. После этого деньги стали поступать в хеджевые фонды от вкладчиков, которым их ученые консультанты сказали, что рынок обставить можно — а это и было целью их действий. Новую волну возглавлял Дэвид Свенсен, управляющий фондом Йельского университета, который ориентировался на два момента. Если в рынке были систематические модели, подобные тем, которые выделили Фама, Френч и Аснесс, то хеджевые фонды могли пользоваться ими системно: существовали стратегии, которые предположительно хорошо с этим справлялись, и их можно было определить на будущее. Более того: прибыли от таких стратегий были не просто высоки сами по себе. Они снижали общий риск капиталовложений с помощью волшебной диверсификации. Фонды, в которые инвестировал Свенсен, были, несомненно, разнообразными: в 2002 году хулиганский фонд Farallon с Западного побережья проник в Индонезию и купил крупнейший банк страны, не испугавшись валютной катастрофы, политической революции и того, что большинству иностранцев с Запада постоянно угрожали исламские экстремисты. По примеру Свенсена владельцы капиталов стали вкладывать деньги в хеджевые фонды, сформированные в 1990-х, в поисках некоррелированной прибыли, которую гуру капиталовложений обозначали как «альфа».

Новый подход, связанный с неэффективностью рынка, навязал хеджевым фондам также и социальную функцию. Это было последнее, к чему они стремились: они вступили в игру «альфа» с единственной целью — делать деньги. Но если «альфа»-игра существовала потому, что рынки были неэффективными, из этого следовало, что сбережения вкладывались нерациональным образом. Исследования Фамы и Френча показали, например, что немодные «стоящие» акции недооценивались по сравнению с чрезмерно популярными «растущими» акциями. Это означало, что для солидных, работающих фирм капитал оказывался слишком дорогим, а для их ослепительных конкурентов — дешевым: возможности для роста оказывались упущенными. Аналогично скидки в торговле крупными пакетами ценных бумаг показали, что цены могли быть слегка неустойчивыми, повышая риски инвесторов, которые, в свою очередь, повышали премии, которые они брали с пользователей их капитала. Задачей хеджевых фондов была корректировка подобной неэффективности. Покупая «стоящие» акции и сокращая «растущие», Клифф Аснесс вносил свою лепту в уменьшение нездоровых тенденций по отношению к солидным, «трудовым» фирмам. Покупая акции Ford, когда те неожиданно упали после крупной блоковой распродажи, Майкл Стейнхардт обеспечивал справедливую цену на них, что было важно, например, для пожилой женщины, у которой было несколько таких акций. Перенося на компьютер искусство Стейнхардта, статистические арбитражеры, такие как Джим Симонс и Дэвид Шоу, подняли свою миссию на новый уровень. Чем больше рынков могли быть представлены как эффективные, тем больше капитала поступало для их наиболее выгодного использования. Чем меньше цен выходило за пределы общего коридора, тем меньше было риска, что на рынке возможен финансовый пузырь, а также сильные, дестабилизирующие коррекции. Смягчая капризы рыночного поведения, хедж-фонды способствовали тому, что экономисты назвали «Великая умеренность».

Но хеджевые фонды также подняли неурегулированный вопрос. Если рынки были подвержены неуправляемым пузырям и крахам, то не могли ли самые безудержные игроки еще взвинтить турбулентность до умопомрачения? В 1994 году Федеральная резервная система объявила крошечное повышение на четверть процента по ставкам на краткосрочные кредиты, рынок облигаций вошел в стремительный штопор; леверидж-хедже-вые фонды были застигнуты врасплох этим сдвигом и начали неистово сбрасывать торговые позиции. Предвещая скорую финансовую панику, сумятица перебросилась с США на Японию, Европу и весь остальной мир. Некоторые хеджевые фонды упали, и в течение нескольких часов казалось, что легендарная фирма Bankers Trust будет затянута на дно вместе с ними. По-видимому, этого предупреждения оказалось недостаточно, и четыре года спустя мир дошел до нового падения хедж-фондов, когда компания Long-Term Capital Management и ее команда нобелевских лауреатов разорились. Под угрозой, что хаотичное банкротство свалит Lehman Brothers, а также другие «костяшки домино», регуляторы в панике поспешили провести «контролируемые похороны» LTCM. Тем временем хедж-фонды испытали на себе разрушительное влияние политики обменных курсов в Европе и Азии. После восточноазиатского кризиса премьер-министр Малайзии Махатхир Мохамад сокрушался, что «все эти страны потратили 40 лет, пытаясь выстроить свою экономику, а идиоты типа Сороса пришли сюда с кучей денег, чтобы спекулировать и все разрушить»¹⁰.

Таким образом, в начале XXI века сформировались два конкурирующих взгляда на хедж-фонды. Иногда фонды прославлялись как герои стабилизации, которые силой упорядочивали неэффективные цены, а в других случаях их поносили как cла-бое звено, чья собственная нестабильность либо чрезмерная агрессия угрожали глобальной экономике. Суть заключалась в леверидже, который использовал А. У. Джонс, — или, скорее, в его очень расширенной версии. Леверидж дал хеджевым фондам средство для того, чтобы торговать в больших объемах и таким образом делать цены более эффективными и стабильными. Однако леверидж также сделал хеджевые фонды восприимчивыми к потрясениям: если их торговля обращалась против них, они могли сгореть со скоростью молнии за счет небольшого демпфирующего капитала, будучи вынужденными стремительно сбрасывать торговые позиции, дестабилизируя цены¹¹. После того как в 1994 году сгорел рынок облигаций, а в 1998-м рухнул Long-Term Capital, борьба обоих конкурирующих мнений о хеджевых фондах оказалась в патовой ситуации. В США и Великобритании больше выделялось стабилизационное воздействие хеджевых фондов, а в других странах больше внимания обращали на риск дестабилизационной паники. И наконец, страны, которые больше всех любили хедж-фонды, также и приютили их больше всех.

Потом наступил кризис 2007–2009 годов, и любое суждение о финансах стало подвергаться сомнению. В то время как крах рынка в 1990-х мог рассматриваться как приемлемая цена за выгоды изощренного кредитного финансирования, конвульсии 2007–2009 годов стали детонатором жесточайшей рецессии, небывалой после 1930-х. Хеджевые фонды неизбежно запаниковали. В июле 2007 года кредитный хеджевый фонд Sowood взорвался, и за последующий месяц с десяток или около того количественных хеджевых фондов попытались одновременно урезать свои позиции, что вызвало дикие колебания на рынке ценных бумаг и многомиллиардные потери. Следующий год стал еще страшнее. Коллапс Lehman Brothers оставил некоторые хеджевые фонды с деньгами в ловушке банкротства, а дальнейшая суматоха привела к потерям многих других игроков. Хеджевым фондам нужен был доступ к левериджу, но после краха Lehman еще долго никто никому не давал взаймы. Хеджевые фонды выстроили свою стратегию по коротким продажам, однако во время постлемановской паники правительство наложило неуклюжие запреты на продажи на понижение. Хеджевые фонды полагались на терпение своих инвесторов, которые могли выдернуть свои деньги, не предупреждая фонд заблаговременно. Но терпение неожиданно иссякло, когда на рынках началась паника. Инвесторы требовали свои капиталы обратно, а некоторые фонды удерживали их, ставя условия. Конечно же, теперь стало очевидно, что риски, которые представляли хеджевые фонды, перевешивали прибыль. В значительно большей степени, чем помогали в достижении Великой умеренности, хеджевые фонды провоцировали Великую катастрофу.

Это заключение, хотя и привлекательное, скорее всего ошибочно. Катастрофа действительно показала, что финансовая система разрушена, но ниоткуда не следовало, что проблема заключалась в хеджевых фондах. В первую очередь катастрофа показала, что центральные банки могли бы направить экономику в новом направлении: вместо того чтобы нацеливаться на инфляцию потребительских цен и не замечать инфляцию на рынке ценных бумаг, они должны были попытаться выпустить пар из пузырей — вот урок, который был впервые продемонстрирован крахом хеджевых фондов в 1994 году. Если бы ФРС обуздала леверидж и подняла бы процентные ставки в середине 2000-х, то не было бы безумного метания вверх и вниз. Американские семьи не подняли бы за 10 лет уровень своих займов с 66 % ВВП до 100. Компании, финансирующие жилье, не продали бы так много ипотек, невзирая на платежеспособность заемщиков. Fannie Мае и Freddie Mac, две компании по жилищному кредитованию, пользующиеся привилегиями у государства, почти наверняка не рухнули бы в руки правительства. Банки, подобные Citigroup, и брокер-дилеры, подобные Merrill Lynch, не стали бы с такой жадностью поглощать ценные бумаги, обеспеченные закладными, которые в конце концов падали, разбазаривая их капитал. ФРС допустила этот праздник заимствования, потому что она концентрировалась исключительно на инфляции потребительских цен и полагала, что сможет спокойно игнорировать пузыри. Побоище в 2007–2009 годах показало, насколько это было ошибочно. Обнаружив возможность занимать почти бесплатно, люди занимали без обеспечения.

Кризис показал также, что финансовые фирмы изобиловали стимулами, нарушающими их функционирование. Самая понятная проблема заключалась в подходе «слишком большой, чтобы рухнуть». Монстры Уолл-стрит шли на очень большие риски, так как полагали, что налогоплательщики их спасут, а другие игроки на рынке были рады подстегивать такую неосмотрительность, так как верили, что существуют государственные ограничители. Но эта проблема — «слишком большой, чтобы рухнуть» — была реальностью для тех учреждений, которые действительно поддерживаются государством: такие коммерческие банки, как Citigroup, бывшие инвестиционные банки, такие как Goldman Sachs и Morgan Stanley, страховые компании, такие как AIG, фонды денежного рынка, которые в критическом положении на пике кризиса получили государственные гарантии. А вот хедж-фонды прорвались через мясорубку без какой-либо прямой поддержки налогоплательщиков: никогда государство их не поддерживало. Даже в 1998 году, когда рухнул Long-Term Capital, ФРС «отследила его похороны» и не предоставила денег, чтобы покрыть его потери. В будущем, возможно, какой-либо огромный хеджевый фонд может стать «слишком большим, чтобы рухнуть», вот почему самые крупные и большие левериджи должны регулироваться. Однако большинство хеджевых фондов слишком малы, чтобы угрожать финансовой системе в целом. Поэтому никто не протянет им руку помощи, даже если они будут неизбежно катиться к краху, будучи не защищенными от него¹².

Другой несбалансированный стимул в финансировании — это зарплатные пакеты трейдеров. Когда трейдеры принимают огромные риски, то им гарантированы состояния, если позиции оказываются прибыльными, но если позиции оказываются убыточными, то они не получают соразмерное наказание — поощрительная премия и бонусы растворяются, но трейдеры не остаются в минусе. Ситуация «если выпадет орел — я выигрываю, а если решка — ты проигрываешь» более остро стоит в банках, а не в хеджевых фондах. Хеджевые фонды склонны к «благородному поведению»: если они по итогам года теряют деньги, то берут поощрительную премию в меньшем размере либо не берут ее вовсе до тех пор, пока не возместят потери. Управляющие хеджевых фондов в основном держат свои деньги в своих же фондах, так что они спекулируют капиталом, который хотя бы частично является их собственным, — мощный стимул, чтобы избегать потерь. Банковские трейдеры, напротив, меньше сталкиваются с такими ограничениями, ведь они рискуют деньгами других людей. Неудивительно, что типичный хеджевый фонд намного более осмотрительно использует леверидж, чем типичный банк. Средний хеджевый фонд занимает только в один или два раза больше, чем его собственный капитал, и даже те, кто оперирует с высоким левериджем, обычно занимают не больше десятикратного размера. Между тем инвестиционные банки, такие как Goldman Sachs или Lehman Brothers, до кризиса допускали леверидж в размере тридцать к одному, а коммерческие банки, такие как Citi, по некоторым показателям даже больше¹³.

Сама структура хедж-фондов предполагает едва ли не параноидальную дисциплину. Банки склонны иметь приятных управляющих, а хеджевые фонды, как правило, — беспорядочные выскочки, боссы которых готовы всю ночь напролет смотреть, как закрывается сделка, забыв обо всем на свете. Банки собирают сбережения у домохозяйств с помощью государственного страхования депозитов, а хеджевые фонды должны сначала продемонстрировать, что могут управлять риском, прежде чем собирать деньги у клиентов. Банки знают, что если они столкнутся с кризисом ликвидности, то у них будет доступ к экстренному кредитованию центрального банка, так что они склонны сильно полагаться на краткосрочные займы. У хеджевых фондов нет такой спасительной сети, так что они стремятся как можно меньше зависеть от краткосрочных кредитов. С точки зрения банков все идет замечательно, пока заемщики платят, а хеджевые фонды проводят переоценку своих портфелей на рынке с осознанием того, что едва заметные признаки риска будущих проблем у заемщиков могут незамедлительно повлиять на чистую прибыль хеджевого фонда¹⁴. Инвестиционные решения банков зачастую зависят от их стремления к комиссионным за размещение ценных бумаг либо за консультации. Жизнь и смерть хеджевых фондов зависят только от результатов их инвестирования, так что смятения и конфликты обуревают их в меньшей степени. По всем этим причинам правильное определение хеджевых фондов должно подчеркивать их независимость. Так называемым хеджевым фондам, которые являются дочерними компаниями крупных банков, незнакома навязчивая защищенность на своей деятельности, хотя именно это придает истинным хеджевым фондам их особенность.

Когда я закончил писать эту книгу в начале 2010 года, регуляторы, казалось, нашли баланс в требованиях к финансовой отрасли. Во многом интуиция их не подвела: будучи на пике, финансовые компании использовали больше человеческого капитала, чем они заслуживали, и приняли на себя риски, которые дорого обошлись обществу. Однако критики с Уолл-стрит должны задуматься, прежде чем загонять хеджевые фонды в свои сети. Кто же, если провести финансовый анализ, мог бы лучше справиться с риском? Коммерческие и инвестиционные банки, которые либо развалились, либо получили государственную поддержку? Фонды взаимных инвестиций, которые торговали в розницу позициями денежного рынка, так что государство вынуждено было ограничить это? Так какое же будущее по душе критикам: то, в котором риск сосредоточен в гигантских банках, держащих налогоплательщиков на крючке, или то, в котором риски распределены по небольшим хедж-фондам, не имеющим надежды в случае чего ухватиться за спасательные тросы, протягиваемые государством? Кризис встроил компенсацию ущерба в саму основу финансов: спасенные банки теперь знают, что их спасут и в следующий раз. Эти ожидания ослабляют стимул избегать излишних рисков, что увеличивает вероятность краха. Капитализм работает только тогда, когда организации вынуждены осознавать последствия рисков, которые они на себя принимают. Если банки имеют возможность единолично класть в карман выгоду от прибыльных позиций и в то же время делать так, чтобы потери от проигрышных позиций ложились не только на них, то крах более чем вероятен.

Если говорить серьезно об уроках кризиса 2007–2009 годов, то политики должны обуздать «финансовые супермаркеты», преследующие беспорядочные и взаимно пересекающиеся цели, и вместо этого стимулировать «специализированные бутики», которые живут и умирают в зависимости от рациональности их управления рисками. Неплохо бы перенести капитал из организаций, обеспечиваемых налогоплательщиками, в те, что стоят на собственных ногах. Неплохо бы подсократить размах деятельности тех организаций, которые «слишком большие, чтобы рухнуть», и поощрять те, которые достаточно малы, чтобы пойти ко дну. История А. У. Джонса и его последователей показывает, что частичная альтернатива банковским супермаркетам уже существует. Кажется удивительным и в это трудно поверить, но будущее финансов лежит в истории хеджевых фондов.