Денег больше чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты

4 АЛХИМИК

Когда в 1949 году в Лондонскую школу экономики прибыл юный венгр по имени Джордж Сорос, она была охвачена невероятным возбуждением. Тяжелые раны Второй мировой войны были еще совсем свежи; жертвы нацизма, изгнанники из стран коммунизма и молодые лидеры Британской империи, разрушающейся на глазах, нашли свое убежище в Лондоне. Люди выдвигали новые грандиозные теории, пытались понять, как и почему Европа себя уничтожила и как ее можно восстановить; лейбористское правительство пыталось сделать Британию государством всеобщего благосостояния, а помощь странам Европы по плану Маршалла способствовала их быстрому восстановлению. В лекционных аудиториях Лондонской школы экономики ярые марксисты сидели плечом к плечу с борцом за экономическую свободу Фридрихом Хайеком, кейнсианцы и антикейнсианцы отстаивали свои взгляды друг перед другом. Именно в эту эпоху, как позднее написал один историк, и родился миф о Лондонской школе экономики¹.

К тому времени как Сорос приехал в университет, он уже через многое прошел. Выходец из богатой еврейской семьи из Будапешта, он смог избежать нацистской оккупации, покинув своих родных и приняв христианство. Ему пришлось искать убежища у многочисленных знакомых своего отца. Он видел трупы на улицах города, искалеченные тела со связанными руками и пробитыми головами, и он всячески пытался помочь своим родным выжить, продавая ювелирные изделия торговцам с черного рынка. В 1947 году, когда ему только-только исполнилось семнадцать, попрощавшись со своими родителями и не надеясь когда-либо увидеть их снова, Сорос уехал из Венгрии в Лондон в поисках лучшего будущего. Он работал мойщиком посуды в ресторане, маляром, помощником официанта; метрдотель сказал ему, что если он и дальше будет так трудиться, то, возможно, однажды он станет его помощником. За год до поступления в Лондонскую школу экономики Сорос, наконец, нашел себе работу по душе. Он работал спасателем в бассейне. А поскольку пловцов там всегда было немного, он мог найти время на чтение. Он читал Адама Смита, Томаса Гоббса и Никколо Макиавелли.

Наибольшее влияние на Сороса оказал светило Лондонской школы экономики Карл Поппер — философ, который покинул свою родину, Австрию, чтобы укрыться от нацизма, и который совершенно ненамеренно впечатал свои идеи в голову молодого человека, ставшего в будущем самым знаменитым управляющим хеджевого фонда. Поппер утверждал, что человек не может просто знать правду; он может пробираться к ней мелкими шажками, на ощупь, сквозь тернии, пробы и ошибки. Такая точка зрения нашла отклик в душе Сороса. Согласно ей, все политические догмы были неполноценны: нацисты и коммунисты изо всех сил навязывали себя Венгрии, утверждая, что их учения абсолютно неоспоримы, но ни те, ни другие не имели на это права. Работа Поппера «Открытое общество и его враги» породила в Соросе желание — которое он пронес сквозь всю свою жизнь — внести вклад в философию. Она заставила его по-особому взглянуть на финансы и подвигла на создание собственной благотворительной организации — фонд «Открытое общество».

Сорос окончил Лондонскую школу экономики со средними оценками и какое-то время работал на низкооплачиваемых бесперспективных работах, даже продавал дамские сумочки на севере Уэльса. В надежде на лучший поворот судьбы он отправил свое резюме во все инвестиционные банки Лондона в поисках вакансий на какую-нибудь начальную должность. Но так как у Сороса не было никаких связей, его кандидатуру везде с презрением отвергали. Наконец, ему удалось получить должность в брокерской компании одного венгерского эмигранта; но в 1956 году финансовые трудности привели Сороса в Нью-Йорк, где он смог в течение пяти лет мириться с порядками Уолл-стрит; за это время ему удалось накопить кое-какие деньги, необходимые для жизни независимого философа². Но тут он обнаружил, что не может расстаться с игрой на бирже: он был в ней слишком хорош. К 1967 году Сорос уже занимал должность руководителя исследований в Arnhold and S. Bleichroeder, известной брокерской компании на Уолл-стрит, специализирующейся на европейских фондовых рынках. Он познакомился с некоторыми менеджерами из фонда А. У. Джонса, подкидывая им кое-какие идеи, и в 1969 году смог вложить свои собственные 4 миллиона долларов в создание нового хеджевого фонда. Он назвал его Double Eagle Fund и управлял им от лица компании Bleichroeder³.

К этому времени Сорос уже объединил идеи Карла Поппера и свои знания в области финансов и назвал полученный синтез рефлексивностью. Согласно Попперу, точная информация о любой листинговой компании была слишком сложна для человеческого понимания, поэтому инвесторы обычно полагались на свои предположения и догадки, используя поверхностные знания о компании, которые лишь приблизительно соответствовали правде. Но Сорос понимал, что даже поверхностная информация может изменить реальность, так как предположения могут спровоцировать скачок цен на фондовой бирже и таким образом позволить компании увеличить свой капитал быстро и без особых затрат, что, в свою очередь, положительно сказывается наделах компании. Благодаря такому «циклу обратной связи» едва ли можно было говорить о неопровержимости чего-либо: во-первых, человек не способен четко воспринимать действительность; и в связи с этим сама действительность меняется под воздействием таких нечетких представлений, которые, в свою очередь, тоже постоянно меняются. Сорос пришел к выводу, который противоречил основным убеждениям об эффективном рынке. Наука о финансах за отправную точку принимает утверждение, что рациональные инвесторы могут дать объективную оценку фондовому рынку и взвешивание всей информации приведет к равновесию на рынке. Но, по мнению последователя идей Поппера, это предположение не принимало во внимание элементарных пределов познания⁴.

Даже в 1960-х годах, когда взлет Сороса уже начался, он предпочитал прятаться от мира в кабинете своего дома, где дни напролет пытался перенести на бумагу свою философию. Его идеи сильно повлияли на то, как он инвестировал свои деньги, вопреки более поздним предположениям, что Сорос наложил свою теорию рефлексивности на свой успех как инвестора не сразу, а лишь спустя какое-то время. В заметке, написанной в 1970 году, Сорос объяснил схему работы инвестиционных фондов недвижимости исключительно рефлексивными терминами. «Традиционный метод анализа финансовой надежности заключается в попытке предсказать будущий доход», — говорил он; но в случае с инвестиционными фондами доход будет зависеть от личных представлений инвесторов о нем. Если инвесторы играют на повышение, они заплатят более высокую цену за акцию успешной инвестиционной компании, привнося туда дешевый капитал. Дешевый капитал увеличит доход, который, в свою очередь, создаст видимость успеха, тем самым подвигнув других инвесторов купить акции компании за еще большую цену. Основная идея, по словам Сороса, — не сосредотачивать все внимание ни на доходах, ни на психологии, разогревающей аппетит инвесторов. Вместо этого Сорос все внимание направлял на цикл обратной связи между ними, предсказывая, что они будут провоцировать рост друг друга до тех пор, пока крах компании не станет неизбежным в связи с ее завышенной стоимостью. И действительно, как и предполагал Сорос, инвестиционные фонды недвижимости действовали именно в такой последовательности поочередных спадов и подъемов. Его фонд заработал целое состояние на шумном успехе одних компаний и крахе других⁵.

В 1973 году Сорос ушел из Bleichroeder и открыл свою собственную компанию. Он снял офисное помещение в одном квартале от снимаемой на двоих квартиры на Сентрал-Парк-Уэст, переманив с собой коллегу из Bleichroeder, раздражительного, горящего на работе аналитика Джима Роджерса. Спустя много лет Роджерс давал интервью в своем доме на Манхэттене, морщась от боли и с трудом дыша на велотренажере, который был подключен к его компьютеру и телефону для обеспечения наибольшей продуктивности работы⁶. Вместе с Роджерсом Сорос продолжил свои попытки поиска моментов, в которых зыбкое равновесие может кардинально изменить ситуацию. Например, он видел, что финансовое дерегулирование изменило ход игры в банковском деле, преобразовав абсолютно обыденный и скучный сектор фондового рынка в довольно привлекательный: он заработал состояние на банковском капитале. Он первым заметил, что арабо-израильская война 1973 года изменила правила игры в пользу оборонной промышленности, так как боевая техника Советского Союза, используемая Египтом в военных действиях, оказалась значительно лучше, чем ожидалось. То есть в этот раз Соединенные Штаты столкнулись с куда более серьезной проблемой, чем когда-либо. Сорос предвидел, что Пентагон вскоре убедит конгресс США вложить некоторые инвестиции в боевую технику, чтобы «наверстать упущенное». И Сорос вложил огромные деньги в акции оборонных компаний США⁷.

Когда Сорос чувствовал, что наступает переломный момент, он не боялся рискнуть и поставить на кон все. Его уверенность, что военные расходы возрастут, привела к тому, что вскоре он стал крупнейшим внешним акционером военного подрядчика — компании Lockheed. Он всегда принимал самые серьезные решения и делал самые решительные шаги, не имея неопровержимых доказательств своей правоты. Если какая-то инвестиция казалась ему стоящим делом при беглом рассмотрении, он полагал, что и другим эта идея тоже покажется привлекательной. Так как Сорос верил, что абсолютное познание невозможно, он не видел никакого смысла в том, чтобы вдаваться в подробности. Однажды, катаясь на лыжах в Швейцарии, он купил газету Financial Times в киоске у подъемника для горнолыжников и по пути наверх прочитал о планах британского правительства оказать компании Rolls-Royce финансовую поддержку. Он тут же позвонил своему брокеру, чтобы тот купил государственные облигации⁸. Пусть специалисты ломают голову над мелочами. Девиз Сороса был: «Инвестируй, остальное покажет время»⁹.

К началу 1981 года Сорос достиг такого успеха, о котором не мог и мечтать. Его хеджевый фонд, переименованный в Фонд Сороса в 1973 году, а затем в фонд Quantum в 1978 году, накопил 381 миллион долларов, увеличив свой начальный капитал практически в 100 раз, несмотря на все трудности фондового рынка 1970-х годов. Подросток, влачивший жалкое существование в Лондоне, живший в надежде, что благотворительные учреждения окажут ему хоть какую-то поддержку, создал собственное состояние стоимостью в 100 миллионов долларов и занялся филантропией. В июне 1981 года респектабельный финансовый журнал Institutional Investor назвал Сороса величайшим в мире фондовым менеджером. Конкуренты выражали свое восхищение, цитируя слова Илие Настасе, сказанные в адрес Бьерна Борга: «Мы просто играем в теннис, а этот парень творит чудеса»¹⁰.

Сорос признавал великолепие своих побед. «Я смотрел на себя с благоговейным трепетом: я видел машину, в совершенстве справляющуюся со своей задачей», — писал он без иронии¹¹. «Я воображал себя эдаким божеством, или сравнивал себя с великим сторонником экономических реформ Кейнсом (у каждого из нас была своя общая теория), — признался он однажды, — или вообще выдающимся ученым типа Эйнштейна (у меня — теория рефлексивности, у него — теория относительности)»¹².

Но Сорос был несчастен. Успех инвестора требовал постоянной внутренней и интеллектуальной концентрации, которая временами была настолько сильной, что ощущалась физически. Сорос начинал догадываться о грядущих неприятностях, когда у него прихватывало спину. Зная, что в любой момент удача может от него отвернуться, Сорос предпочитал полностью полагаться на эти сигналы физической боли и закрывал свои позиции. Инвестирование отнимало все его время и энергию. Он думал о себе, как о боксере, который должен пожертвовать всей жизнью, тренируясь без устали, ради будущей победы. Он сравнивал себя с больным человеком, внутри которого неумолимо разрасталась злокачественная опухоль фондового рынка¹³.

Одно вложение было успешнее другого, но Сорос продолжал пересматривать свои приоритеты. В 1980 году он отказался от услуг Джима Роджерса, Он обвинил Роджерса в вытеснении из компании молодых сотрудников, подчеркнув, что тот не оправдал тем самым надежды Сороса на перераспределение рабочей нагрузки. В это время он начал поиск новых партнеров, которым смог бы передать полномочия¹⁴. Сорос был весь погружен в поиски, что привело к резкому падению его инвестиционной деятельности. Если 1980 год ознаменовался 100-процентной прибылью, то уже на следующий год фонд Quantum потерял

23 %. Это был первый проигрыш Сороса. За ним последовала целая волна досрочных погашений ценных бумаг, которая наполовину сократила его капитал: с 400 миллионов долларов до 200 миллионов¹⁵. К сентябрю 1981 года униженный и оскорбленный Сорос вверил все оставшиеся деньги инвесторам и решил, подобно Майклу Стейнхардту три года назад, взять небольшую передышку, отдохнуть от игр на фондовом рынке.

В 1984 ГОДУ СОРОС ВЕРНУЛСЯ В ИНВЕСТИЦИОННУЮ

игру с вновь обретенным чувством равновесия. Ранее он был охвачен навязчивой идеей, что, если он будет подходить к делу с меньшей одержимостью, это отрицательно скажется на результатах его деятельности. Но психоаналитик помог ему избавиться от демонов, порожденных кризисом среднего возраста. Сорос признал свой успех и позволил себе немного расслабиться, прекрасно понимая, что напряжение может убить курицу, несущую золотые яйца. Он также осознавал, что отсутствие отдыха сделает его успех бессмысленным для него самого. Он перестал отождествлять себя со своим фондом, хотя такая перемена далась ему нелегко. Он сравнивал эти ощущения с болезненной операцией, которую ему пришлось перенести в прошлом, чтобы вырезать кальциевый камень из слюнной железы. Едва камень удалили и вытащили наружу, как он тут же рассыпался в порошок. «То же самое произошло и с моим раздражением, с моей одержимостью, — вспоминал Сорос, — они растаяли, едва их вынесли на свет»¹⁶.

Если раньше знаком для Сороса выступала боль в спине, то теперь он ориентировался на более интеллектуальный процесс. С августа 1985 года он вел дневник, в котором описывал все свои размышления касательно инвестирования, в надежде, что запись мыслей на бумаге положительно скажется на его суждениях. Результат такого «эксперимента в режиме реального времени» оказался трудным для понимания, скучным, полным без конца повторяющимися мыслями и сложными размышлениями о сценариях, которым не суждено было воплотиться в жизнь, но в целом информативным. И поскольку в дневнике Сорос выражал свое сугубо субъективное мнение, свободное от всеобщих предубеждений, которые негативно сказываются на ретроспективных объяснениях успеха, этот дневник стал истинным портретом биржевого игрока за работой. И именно в этом дневнике Соросу посчастливилось отразить один из величайших триумфов своей жизни — ставку против американского доллара, которую он позднее описал как «самый большой куш за всю историю».

Сорос вырос в инвестиционном мире Уолл-стрит. Но увлеченность рефлексивными циклами обратной связи навела его на мысль о более широких возможностях. Подобно Майклу Маркусу из Commodoties Corporation, оставившему свой пост в сфере торговли хлопком на товарно-сырьевой бирже ради карьеры биржевого маклера, Сорос не видел никакого смысла в том, чтобы знать все лишь о нескольких фондовых рынках в надежде предугадать любые незначительные изменения. Основной задачей, по его мнению, было знать немного обо всем, чтобы иметь возможность точно определить, откуда в этот раз придет «волна удачи». К 1980-м годам пост-Бреттон-Вудская валютная система плавающих валютных курсов стала естественным полем действия для трейдеров. Стоимость доллара целиком и полностью зависела от представлений о ней, которые, по мнению Сороса, были небезупречны. А так как эти представления могли кардинально измениться в любое время, курс доллара также мог резко меняться.

Такая точка зрения о функционировании валютных рынков была нетрадиционной. В 1970-х годах и начале 1980-х большинство экономистов были склонны полагать, что валютные рынки, подобно фондовым рынкам, стремятся к эквилибриуму (равновесию) во всем¹⁷. Если бы стоимость доллара стала завышенной, экспорт США упал бы, а импорт увеличился. Результатом стал бы торговый дефицит, означавший, что иностранцам потребовалось бы меньше долларов на покупку американских товаров, чем американцам — любой другой валюты на покупку импортных товаров. Относительно низкий спрос на доллар стал бы катализатором падения его стоимости, изменяя торговый дефицит до тех пор, пока система не достигла бы равновесия. Биржевые игроки, придерживающиеся традиционной точки зрения, ни в коем случае не стали бы влиять на этот процесс, подрывать его. Если бы они верно предугадали будущее валютных курсов, они бы лишь ускорили движение системы к ее равновесию. Если бы они ошиблись, то оттянули бы процесс корректировки курсов, но такая задержка не осталась бы без вмешательства биржевых игроков, поскольку в противном случае они потеряли бы свои инвестиции.

Сорос видел, что теория эквилибриума не объясняет поведение валюты в реальном мире. Например, с 1982 по 1985 год торговый дефицит в Соединенных Штатах неуклонно возрастал, что подразумевало низкий спрос на доллар, но, несмотря на это, доллар лишь усилил свои позиции. Причиной стали спекулятивные потоки капитала, которые способствовали поднятию доллара, поскольку эти спекулятивные потоки имели тенденцию к самоупрочению. Когда поток «горячего» капитала хлынул в Соединенные Штаты, курс доллара вырос; растущий курс доллара привлек еще больше биржевых игроков, что помешало валютным курсам прийти в равновесие¹⁸. Если бы биржевые игроки на самом деле определяли валютные курсы, это привело бы к постоянным падениям и взлетам курсов валют. На первой стадии биржевые игроки развивали бы преобладающее предубеждение, и это предубеждение впоследствии способствовало бы укреплению собственных позиций, тем самым все больше и больше уводя обменные курсы от уровня, необходимого для достижения равновесия. Чем более непредсказуемыми становились бы обменные курсы валют, тем более уверенными в своей правоте становились бы инвесторы, что привело бы к дисбалансу в торговле. В конце концов груз неимоверного дисбаланса в торговле в корне разрушил бы предубеждение биржевых игроков. Произошла бы резкая смена курса, и биржевые игроки кардинально изменили бы свое мнение, таким образом дав толчок развитию прямо противоположного направления¹⁹.

Летом 1985 года все мысли Сороса были заняты проблемой: как предугадать точное время изменения курса доллара. 16 августа, в день, когда он начал вести свой дневник, то полагал, что этот момент наступит совсем скоро. Президент Рейган полностью поменял администрацию в самом начале своего второго срока, и новая команда задалась целью опустить стоимость доллара, чтобы уменьшить торговый дефицит. Все теоретические принципы, насколько они имели к этому отношение, предполагали такой же способ действия. Процентные ставки падали, и для биржевых игроков стало невыгодно придерживать у себя доллары. Если бы сочетание политических действий и низких процентных ставок смогло убедить биржевых игроков отказаться от доллара, тенденция к повышению валютного курса неожиданно сменилась бы на прямо противоположную. На средней стадии данного цикла все биржевые игроки, мечтавшие поживиться на долларе, уже перебрались за границу. В стране практически не осталось людей, готовых купить доллар, поэтому продавцы могли повернуть тенденции рынка в прямо противоположном направлении.

Сороса мучил один вопрос: насколько неизбежен этот поворот. Если бы Соединенные Штаты набирали темпы развития, процентные ставки резко возросли бы, что сделало бы кардинальное изменение курса доллара менее вероятным. С другой стороны, если бы банки пришли к решению ограничить выдачу кредитов — при этом падение залоговой стоимости и уменьшение суммы займа отрицательно сказались бы на самих банках, — то появившиеся проблемы в банковском секторе приостановили бы экономику страны, что привело бы к падению процентных ставок. «Кто я такой, чтобы судить об этом? — спрашивал себя Сорос, но затем добавлял: — Единственное преимущество перед конкурентами, которое у меня есть, — это теория рефлексивности». И эта теория позволила ему особенно точно оценить весь риск банковской политики самоупрочения. Сорос принял решение поставить против американского доллара. Кроме того, анализ определенных технических показателей заставлял сделать такой же вывод²⁰. Обдумав все аргументы, приводимые псевдонаучной экономикой, псевдофилософией рефлексивности и псевдопсихологией различных графиков, Сорос пришел к следующему инвестиционному решению: пришло время поставить на падение доллара.

Несмотря на свои внутренние сомнения, Сорос действовал решительно. По данным на 16 августа, фонд Quantum располагал суммой в 720 миллионов долларов в основных валютах, по отношению к которым доллар мог упасть, — иена, немецкая марка и фунт стерлингов — риск потенциальных убытков при изменении валютного курса в данной ситуации превышал собственный капитал фонда на 73 миллиона долларов. Любовь Сороса к риску была поразительной. «Обычно я стараюсь не превышать собственный капитал своей компании на любом рынке, — спокойно отметил он в своем дневнике, — но я всегда стремлюсь подогнать мое понятие о том, что составляет рынок, к моему мышлению о нем в данной ситуации»²¹. Сама идея, что хеджевый фонд должен быть застрахован от потерь, была списана им за негодностью.

Спустя три недели, 9 сентября, вторая запись в дневнике Сороса гласила, что первые результаты эксперимента оказались неудачными. Позиции доллара были спасены рядом экономиче-ских показателей Соединенных Штатов, направленных на повышение курса ценных бумаг, и ставка против доллара стоила Quantum 20 миллионов. Сорос с головой ушел в очередной самоанализ, переоценивая свои ценности. Он, как и прежде, уделял основное внимание слабой банковской системе, и последние показатели подсказывали ему, что удача может повернуться к нему лицом: курс немецкой марки изменялся так, что можно было предположить скорое резкое повышение курса валют. Затем Сорос привлек в свой анализ дополнительные аспекты. Поставив себя на место органов денежно-кредитного регулирования, он пришел к выводу, что процентные ставки скорее всего останутся по-прежнему низкими, даже если экономика страны окажется сильнее, чем ожидается. Федеральный резерв не станет поднимать процентные ставки из-за своей функции банковского регулятора. Последнее, что нужно и так неустойчивым кредиторам, это еще более дорогой капитал. Более того, совет Федерального резерва имеет возможность не повышать процентные ставки, поскольку новая администрация Рейгана была твердо нацелена на сдерживание дефицита бюджета путем ослабления инфляционного давления. Взвесив все варианты, Сорос решил придерживаться ставки против доллара и отказаться от нее только в случае потери половины ее стоимости, если дела на рынке и дальше будут идти не по его сценарию.

Решения Сороса по поводу инвестирования часто балансировали на острие ножа. Правда в том, что любой рынок, хоть и в малой степени, но является эффективным, поэтому любая информация является ценной; искусство игры на бирже заключается в том, чтобы разрабатывать возможность, которую не заметили другие спекулянты, а затем играть по-крупному, используя это небольшое преимущество в своих интересах. Часто случалось так, что Сорос тщательно изучал все факты, формулировал тезис, а потом внезапно кардинально менял свое мнение. Случайное высказывание одного из его гостей за обедом могло оказаться решающим фактором в его рассуждениях, Сорос вскакивал и приказывал своему трейдеру закрыть позиции²². Решение Сороса придерживаться своей короткой позиции по отношению к доллару было одним из таких сиюминутных, неожиданных решений. Если бы он отказался от этой ставки после первого убытка, его жизнь сложилась бы совершенно иначе²³.

Но Сорос не отказался. Менее чем через две недели после той второй записи Сороса в дневнике, 22 сентября 1985 года, министр финансов Джеймс Бейкер собрал своих коллег из Франции, Западной Германии, Японии и Британии в отеле «Плаза» в Нью-Йорке. Пять министров договорились о совместном вмешательстве в дела валютного рынка с целью опустить курс доллара. Соглашение в «Плазе» принесло Соросу 30 миллионов долларов прибыли за одну ночь. Уже на следующий день иена выросла более чем на 7 % по отношению к доллару — самый большой ее однодневный скачок за всю историю.

Сорос был удачливым человеком. Он четко определил заранее, что администрация Рейгана захочет опустить курс доллара, но он понятия не имел, к чему приведет это намерение, и даже не догадывался о встрече, которую устроит министр в отеле «Плаза»²⁴. Все события, ставшие результатом встречи в «Плазе», не имели никакого отношения к удаче, но именно после них о Соросе заговорили, как о легенде валютного рынка. Вместо того чтобы извлечь выгоду из своей ставки против доллара и почивать на лаврах успеха, Сорос продолжал действовать по своему плану. Переломный момент в стоимости доллара наконец наступил. Все, что Сорос знал о рефлексивных циклах обратной связи, указывало на то, что падение доллара было только началом.

Совещание в отеле «Плаза» подошло к концу в воскресенье, но в Азии уже было утро понедельника. Сорос тут же позвонил своим брокерам в Гонконг и приказал купить больше иен. На следующий день, когда его трейдеры начали получать прибыль из своих собственных небольших валютных позиций, Сорос был в ярости, что случалось крайне редко. Он кричал на них, приказывая им перестать продавать иены, говоря, что заберет себе их торговые позиции²⁵. Трейдеры же хотели поживиться, пока удача не отвернулась от них²⁶. Сорос же думал о том, что правительства стран всего мира разгласили информацию о том, что доллар падает. «Плаза» подала сигнал. Тогда почему бы ему не прибрать к рукам еще больше торговых позиций японской валюты?

Все следующие дни Сорос был занят покупкой иен. К пятнице той же недели он уже прибавил 209 миллионов долларов к своим активам японской иены и немецкой марки и заработал дополнительные 107 миллионов долларов на падении курса американской валюты²⁷. Единственный риск такой политики заключался в том, что официальное сообщение из отеля «Плаза» могло оказаться «бумажным тигром»; сделанное министрами заявление было подозрительно неубедительным, если говорить о конкретных действиях, и исход такой политики зависел от того, будут ли правительства придерживаться конкретных оговоренных мер, что казалось сомнительным. Но в отличие от других нью-йоркских руководителей фондов у Сороса были свои политические связи в Вашингтоне, Токио и Европе, и эти связи подтвердили, что решение, принятое на совещании в отеле «Плаза», абсолютно серьезное²⁸. К началу декабря Сорос добавил еще 500 миллионов долларов к своему портфелю японских иен и немецких марок и 300 миллионов долларов к своей позиции на падение американской валюты²⁹. «Я добился максимума финансового риска во всех направлениях», — записал он в своем дневнике³⁰.

В декабре 1985 года закончилась первая стадия эксперимента Сороса «в режиме реального времени». Он оглянулся назад на те дни, когда все начиналось с одной гипотезы о том, что доллару пришло время резко изменить свой курс, гипотезы, которая доказала его теорию. Его повторяющиеся предположения о коллапсе банковской системы оказались отвлекающим маневром; «выдающаяся особенность всех моих предположений заключается в том, что я всегда ожидаю событий, которым не суждено воплотиться в жизнь», — признался он³¹. Но один крупный успех затмил все допущенные ранее ошибки. Сорос давно понял, что стоимость доллара возрастала именно благодаря ненадежным, поверхностным представлениям о нем, следовательно, это и дало толчок неожиданно резкой смене валютного курса. Так как Сорос раньше всех осознал нестабильность системы, то раньше других понял и значение соглашения, выработанного в отеле «Плаза». Встреча в отеле «Плаза» сыграла роль спускового крючка, и тот факт, что детали новой политики еще не до конца разработаны, не имел никакого значения. Этот политический толчок дал импульс новому направлению, которое будет само себя подпитывать.

Денежный доход Сороса «после «Плазы»» был ошеломляющим. За четыре месяца, начиная с августа, доходы его фонда подскочили на 35 %, он заработал 230 миллионов долларов. Сорос был уверен в том, что ведение дневника внесло основной вклад в положительные результаты его деятельности, он шутил, что полученный им от сделки доход является самым крупным гонораром, который когда-либо получал писатель³². Когда два года спустя дневник был издан как часть его книги «Алхимия финансов», критики высмеивали его сухой стиль. Но, как сказал один обозреватель, финансовая алхимия одержала победу над кипящей ртутью при помощи простого яичного желтка³³.

ИЗДАНИЕ «АЛХИМИИ ФИНАНСОВ» В МАЕ 1987 ГОДА СДЕлало Сороса еще более знаменитым. Дневник пришелся по душе нескольким молодым восходящим звездам хеджевых фондов, они увидели в нем истинный портрет биржевого игрока, с постоянно нарастающим волнением бьющегося над многочисленными непредсказуемыми событиями. Пол Тюдор Джонс, один из лучших трейдеров, специализирующихся на торговле хлопком, получивший свой начальный капитал от Commodities Corporation и позднее основавший свою собственную компанию Tudor Investment Corporation, требовал от своих работников обязательного прочтения «Алхимии финансов»³⁴. В предисловии к книге Джонс заявил, что теперь Соросу, будучи изданным, нужно быть осторожным; он вспоминал сцену из кинофильма «Паттон» о временах Второй мировой войны, в котором великий американский генерал наслаждался своей победой над фельдмаршалом Эрвином Роммелем. Паттон подготовился к битве, он прочитал оперативно-тактические очерки Роммеля, и в кульминационный момент он выглянул из своего командного поста и произнес любимую реплику Джонса: «Роммель, ты идиот. Я читал твою книгу!»³⁵

Но дела Сороса шли слишком хорошо, чтобы обращать внимание на такие предупреждения. Наконец-то он сам становился одним из признанных интеллектуалов, которыми он восхищался в Лондонской школе экономики. Сорос, безупречно одетый, в больших очках и с густой шевелюрой, начал появляться на обложках журналов. Акцент выходца из Центральной Европы вносил еще больше экзотики в окружающую его ауру. Согласно статьям в журналах Сорос был знатоком глобального инвестирования задолго до того, как многие фондовые менеджеры смогли найти на карте мира Токио. Он видел будущие события, возможности, грядущие валютные контракты. Он с неимоверной легкостью побеждал в любой ситуации. Сорос управлял рынками мира из своего тихого и спокойного биржевого зала на Манхэттене, по-дружески общаясь с мировыми финансистами на пяти языках³⁶. Журнал The Economist назвал его «самым интригующим инвестором в мире», а в главной статье одного из номеров журнал Fortune признал, что он на шаг впереди самого Уоррена Баффета как «самый удачливый инвестор своего времени, наделенный даром предвидения»³⁷. Но так же как и лестная характеристика Сороса в журнале Institutional Investor явилась предзнаменованием унизительной потери 23 % капитала в 1981 году, точно так же все эти восхваления явились предзнаменованием катастрофы 1987 года.

Главная статья номера в журнале Fortune вышла 28 сентября 1987 года, и ее заголовок представлял собой самый актуальный вопрос того времени. «Не слишком ли завышена стоимость ценных бумаг?» — гласил он. После длительного повышения цен на рынке, начавшегося в начале десятилетия, ценные бумаги четырех сотен промышленных компаний были проданы в среднем по цене, в три раза превышающей их реальную стоимость, — наивысшей цене со времен Второй мировой войны, согласно индексу курсов ценных бумаг агентства Standard & Poor. Журнал Fortune представил Сороса как своего первого эксперта в деле о фондовых рынках, а он был уверен в успехе. Тот факт, что последователи нового курса заставили цены на рынке резко подскочить, еще не значил, что грядет катастрофа: «То, что цены на фондовом рынке завышены, не значит, что сам рынок неустойчив», — заявил Сорос. В качестве доказательства своей точки зрения Сорос привел пример Японии, где цены на фондовом рынке стремительно выросли намного выше общепринятой стоимости. В конце концов катастрофа была неизбежна. Но в Токио она наступит намного раньше, чем на Уолл-стрит.

Сорос не один играл на повышение. На следующей неделе компания Salomon Brothers выпустила аналитическую заметку, в которой говорилось, что повышение цен на рынке будет продолжаться до 1988 года; а спустя неделю Байрон Виен, известный стратег банка Morgan Stanley и друг Сороса, предсказал «новый подъем перед концом цикла». Это была эра осуществлявшихся с помощью левериджа выкупов, поглощений компаний, гибнущих от долгов, и это неуклонно поднимало цены на фондовых рынках. Жизнь трейдеров стала основой сенсационных материалов во всех журналах. До сих пор неизвестный финансист Дэвид Херрлингер смог уловить настроение того времени, он предложил компании Dayton Hudson Corporation купить их акции за 6,8 миллиарда долларов. На лужайке перед своим домом Херрлингер объяснил журналистам, что его предложение может быть розыгрышем, а может и нет: «В этом не больше мистификации, чем во всем остальном», — сказал он, и новости о приобретении контрольного пакета акций компании Dayton Hudson Corporation разлетелись по всей стране. Но обман есть обман, и Херрлингтон вскоре попал в больницу³⁸.

Скупка акций походила на манию, что безупречно вписывалось в теорию рефлексивности Сороса. Поглощения компаний сами себя поддерживали: как только объявлялось о поглощении какой-либо компании, ее акции подскакивали в цене, перспективы возвращения приобретенных компаний на фондовый рынок в более прибыльном состоянии становились очевидными. Поток ссуд на заключение финансовых сделок рос с каждым днем; это приводило к постоянному росту цен, которые все меньше и меньше соответствовали действительной стоимости, как и предсказывала теория Сороса. Конечно же, рано или поздно сделки по поглощению компаний зашли бы в тупик, стали бы невыгодными под грузом долгов компаний, и тенденция на валютном рынке изменилась бы на прямо противоположную. Но, казалось, не было никаких оснований полагать, что валютный рынок кардинально изменится. И Сорос продолжал заниматься своим основным делом: действуя как главный философ Уоллстрит, он был в центре внимания журналистов и то и дело появлялся на экранах телевизоров.

5 октября Сорос пригласил в офис одного из своих поклонников — Стэнли Дракенмиллера, самого привлекательного руководителя фонда на Уолл-стрит, который прочел «Алхимию» Сороса и пожелал познакомиться с ее автором. Сорос увидел перед собой многообещающего молодого человека и предложил Дракенмиллеру работу³⁹. Он хотел найти себе преемника, который смог бы управлять фондом Quantum, в то время как сам Сорос смог бы уделить больше времени философии и филантропии. Ему уже начинало надоедать управление денежными средствами и хотелось от этого отдохнуть.

Дракенмиллер отказался от предложенной ему работы, он не собирался так легко бросить все и перейти на новое место, но между этими двумя людьми завязалась тесная дружба. Дракенмиллер был высокий, широкоплечий, прямая противоположность невысокому, крепко сбитому Соросу; он был так же откровенен и прост в разговоре, как Сорос — сложен для понимания; насколько Дракенмиллер был простым, неприметным американцем, настолько Сорос был необычным, бросающимся в глаза европейцем. Но они хорошо ладили между собой. Соросу тогда было около шестидесяти, он лидировал в этих отношениях, Дракенмиллеру было слегка за тридцать, и ему еще только предстояло воспитать свое эго, поэтому он прислушивался к Соросу. И хотя их точки зрения на современный фондовый рынок во многом совпадали, их фонды тем не менее вели свои дела по-разному. Дракенмиллер был уверен, что грядет падение рынка, и он продавал все ценные бумаги на Уолл-стрит; Quantum же играл на понижение на рынках Японии и спекулировал на повышение на фондовом рынке США. Более того, Сорос нанял в свою команду еще нескольких финансовых аналитиков, и фонд Quantum получал сногсшибательную прибыль, приобретая контрольные пакеты акций компаний. Шутники с Уоллстрит называли такое занятие перепродажей «мусорных» бумаг. Оседлав волну современного рынка, команда Сороса получила 60 % прибыли уже к концу сентября. Все складывалось как нельзя лучше.

14 октября в журнале Financial Times была напечатана статья Сороса, в которой он еще раз утверждал, что обвал рынка начнется в Токио. В то утро он направился в Гарвардский институт государственного управления им. Джона Ф. Кеннеди, чтобы прочитать лекцию о теории резких подъемов с последующими за ними падениями. После лекции он узнал, что Уолл-стрит распродала все свои акции за бесценок. В газетах сообщалось, что конгресс намерен увеличить налоги в связи с многочисленными слияниями корпораций, и это сможет остановить работу одного из секторов «бычьего» рынка⁴⁰. В тот день индекс Доу-Джонса упал на 3,8 % — событие, которое должно было привлечь внимание Сороса, но увы. Сорос знал, что рынок далек от состояния равновесия; он знал, что резкие скачки неизбежно влекут за собой такие же резкие падения. Как он впоследствии признался: «В тот день я должен был быть в офисе и покончить с делами на фондовом рынке»⁴¹.

На следующий день, в четверг, стоимость ценных бумаг продолжала неуклонно снижаться, а в пятницу она резко упала. В конце рабочего дня к Соросу зашел в гости его новый друг. Трехдневное падение цен на рынке окончательно убедило Дракенмиллера, что индекс Доу-Джонса потерял достаточно позиций, и согласно его вычислениям, цены упали до такой степени, что вскоре следовало ожидать их резкого скачка. В пятницу днем Дракенмиллер перестал играть на понижение, он стал играть на повышение⁴².

Сорос выслушал своего друга и разложил перед ним кучу графиков, подготовленных Полом Тюдором Джонсом, еще одним почитателем «Алхимии» Сороса, с которым он очень часто общался по деловым вопросам. Дракенмиллер внимательно изучил графики и почувствовал, как его охватывает паника. Из графиков Джонса следовало, что он только что совершил ужасную ошибку. Линии на бумаге иллюстрировали историческую тенденцию фондовых рынков к понижению стоимости ценных бумаг, когда направленная вверх параболическая кривая была сломана; эти линии предполагали параллельное развитие между рынком 1987 и рынком 1929 года. Это делало приближающийся обвал рынка вполне возможным⁴³.

На следующее утро Дракенмиллер навестил Джека Дрейфуса, основателя взаимных фондов Дрейфуса. Дрейфус наказал своему секретарю вести графики не только индексов широких рынков, но и отдельных ценных бумаг. «Мы просмотрели все эти таблицы индивидуальных портфелей ценных бумаг, и я понял, что ошибся», — вспоминал Дракенмиллер позднее. «То, что я увидел, было не просто кучкой ценных бумаг, неизбежно падающих в цене. Эти бумаги просто взорвались». Дракенмиллер имел в виду, что ценные бумаги начали стремительно падать в цене. «Одни ценные бумаги за другими, другие — за третьими только что резко упали в цене… Безусловно, я в данной ситуации прочитал информацию абсолютно неверно»⁴⁴. Обратив все внимание на широкий рынок ценных бумаг, Дракенмиллер упустил предупреждающий сигнал, исходящий от индивидуальных портфелей — на этот счет у фондовых игроков есть старая пословица: солдаты делают генерала. Дракенмиллер с замиранием сердца ждал окончания выходных. В понедельник он как мог быстро отступил от своих позиций, и уже к обеду его действия приняли прямо противоположное направление. Спустя несколько мучительных часов он снова продавал без покрытия на фондовом рынке.

Тот день, 19 октября, вошел в историю как «черный понедельник». Индекс Доу-Джонса упал на 22,6 %, величайшее его падение за 91 год существования индекса. Закрыв свои позиции столь быстро, Дракенмиллер сумел избежать худшего, чего нельзя было сказать о Соросе. Он сделал все, что смог, чтобы уйти с рынка, но в его распоряжении было намного больше позиций, чем у Дракенмиллера, а «мусорные» бумаги, так быстро подскочившие в цене за несколько дней до этого, теперь не могли быть так же быстро распроданы в условиях нарастающей паники. К обеду, когда Дракенмиллер закончил продавать ценные бумаги, а Сорос был все еще в середине пути, рынок охватила полная паника, и он превратился в настоящий ад. «Люди не могли поверить, что их акции могут так быстро обесцениваться», — вспоминал позднее один из биржевых игроков Уоллстрит. Он успокаивал себя, стоя у окна своего офиса и глядя на прилавок, продающий хот-доги. Пока хот-доги продаются, мир будет существовать⁴⁵.

В понедельник вечером Сорос пересмотрел сложившуюся ситуацию. Уолл-стрит нанесла ему сильный неожиданный удар, но его игра на понижение в Японии полностью окупилась, когда индекс ценных бумаг Никкей упал, сделав потери Сороса менее ощутимыми. Ходили слухи, что небывалый обвал фондового рынка Нью-Йорка был спровоцирован новым веянием, получившим название «страхование инвестиционного портфеля», которое обещало инвесторам полную защиту от падения рынка. Такое страхование заключалось в продаже фьючерсов в то время, когда наблюдалось ослабление рынка, тем самым уменьшая порог потенциальных потерь инвесторов; но когда тысячи страховых полисов запустили продажу фьючерсов на слабом рынке, результатом стал самый беспрецедентный крах за всю историю. Если эти расчеты были верны, Сорос не мог бы упустить очевидного. Было более вероятно, что крах рынка, спровоцированный программным трейдингом, а не фундаментальными факторами, вскоре пойдет на улучшение. Возможно, в ближайшем будущем следовало ожидать резкого скачка.

И действительно, уже во вторник утром цены на фондовом рынке стали расти. Сорос использовал эту возможность и снова вернулся на рынок. Но его японские позиции потерпели неудачу. Он открыл свои короткие позиции по индексу Никкей, продавая фьючерсы в Гонконге, где рынок был ликвидным. Но когда в «черный понедельник» ценные бумаги резко упали в цене, игроки на Гонконгской фьючерсной бирже решили приостановить свои потери, закрыв рынок. И когда Уолл-стрит начала оживать во вторник, предвещая тем самым скачок цен на японском рынке в ближайшем будущем, Сорос не смог отказаться от своих коротких позиций. В среду индекс Никкей подскочил на 9,3 %, величайший его однодневный скачок с 1949 года. Сорос уже ничего не мог сделать, чтобы исправить ситуацию⁴⁶.

Буквально за несколько минут до закрытия нью-йоркского рынка в среду Сорос разговаривал с Дракенмиллером. К тому времени индекс Доу-Джонса неуклонно рос в течение двух дней, и Дракенмиллер был уверен, что приближаются очередные перемены. Он досконально изучил историю всех рынков, которые когда-либо постигал крах, и смог вывести определенную закономерность: резкое падение цен на рынке обычно приводило к двухдневному росту цен, которое, в свою очередь, снова заканчивалось крахом рынка⁴⁷. В ту среду Дракенмиллер сообщил Соросу, что намерен снова играть на понижение.

Но Сорос придерживался другого мнения. Он посоветовался со своими консультантами, которые уверили его, что этот «черный понедельник» — просто ошибка. Это всего лишь ночной кошмар, спровоцированный страхованием инвестиционных портфелей⁴⁸.

Дракенмиллер был ранней пташкой, и на следующий день, в четверг, он проснулся в небывалом волнении⁴⁹. В прошлый вечер рынок закрылся, и, возможно, Сорос был прав, утверждая, что в этот раз историческая схема не сработает из-за страхования инвестиционных портфелей, которого раньше не было. Но когда Дракенмиллер проверил лондонский рынок, он уви

__

дел, что все ценные бумаги были распроданы. Если Нью-Йорк последует примеру Лондона, то позиции Дракенмиллера окажутся выигрышными, а у Сороса будут большие неприятности.

Около 8 часов утра Дракенмиллеру позвонили из фьючерсной конторы Salomon Brothers.

Брокер сообщил ему, что фьючерсы могут упасть до двух сотен. Это было ошеломляющее известие. В прошлый вечер фьючерсы закрылись на значении 258; их падение до 200 означало бы, что они потеряли почти четверть изначальной стоимости. Дракенмиллер вполне логично предположил, что он сможет получить выгоду из сложившейся тяжелой ситуации, если все произойдет так, как ему сообщили. Он сказал своему брокеру отступить от позиций на понижение, если фьючерсные контракты упадут до 195. На таком пределе понижения цен Дракенмиллер смог бы получить доход.

Рынки открылись и сразу же фьючерсы упали до 200 и ниже. Указания Дракенмиллера компании Salomon Brothers были выполнены, принеся ему прибыль в размере 25 % с позиций, которых он придерживался с прошлого вечера. К десяти часам утра рынок стабилизировался, и Дракенмиллер решил, что пришло время снова изменить свои позиции. Хорошо помня свой последний разговор с Соросом накануне днем, Дракенмиллер решил позвонить своему другу.

«Джордж, я хотел сказать тебе, что играл на понижение вчера вечером, но думаю, это пора прекращать, — сказал он. — Кто-то распродавал свои ценные бумаги абсолютно непродуманно, как слон в посудной лавке».

Голос Сороса звучал спокойно и отстраненно. «Я сейчас зализываю раны, — сказал он. — Я войду в игру как-нибудь в другой раз»⁵⁰.

Только на выходных Дракенмиллер окончательно понял, что на самом деле произошло. Он взял в руки последний выпуск журнала Barron s и прочитал, что так непродуманно на рынке действовал сам Сорос, что именно он был этим слоном в посудной лавке⁵¹.

Вся история, по словам журнала Barron's, была связана с неприятностями на рынках Японии. После огромного скачка вверх, который произошел в среду, токийский рынок в четверг снова увеличил цену. Сорос хотел отойти от своих коротких позиций на фьючерсной бирже, но у него не было никакой возможности распродать свои позиции до тех пор, пока власти Гонконга не открыли фондовые рынки. Между тем огромные суммы денег постепенно от него утекали. Достигнув пика своих убытков на Нью-Йоркской бирже в понедельник, фонд Quantum рискнул, поддавшись минутной самоуверенности, которая может погубить любой фонд, чья работа основана на леверидже. Едва ваши заемщики поймут, что у вас неприятности, они тут же начнут отзывать свои денежные средства. Это не оставит вам иного выбора, кроме как продавать акции на слабом рынке, все больше и больше усугубляя сложившуюся ситуацию⁵². Когда в четверг лондонский фондовый рынок постиг крах, предвещая очередную распродажу акций в Нью-Йорке, Сорос решил, что пришло время выйти из игры. Он уже один раз допустил ошибку, когда слишком долго выходил из позиций в понедельник, и не хотел, чтобы подобная ситуация повторилась второй раз за одну неделю.

«Я не понимаю, что происходит, — сказал он, — нам просто нужно выйти в наличные. Мы еще сможем отыграться». Затем он сказал своему трейдеру Джо Орофино, что нужно уйти с фондового рынка, продав все фьючерсы по индексу S&P на Чикагской товарной бирже, и Орофино приказал брокерам компании Shearson Lehman Hutton начинать продажи. Весь портфель фонда Quantum в размере 1 миллиарда долларов нужно было сбросить, и немедленно. Но продать позиции такого объема нельзя, не изменив ситуации на рынке. Трейдеры в отделе фьючерсных торгов начали безудержную продажу, как только стартовала распродажа Сороса по крайне низким ценам. И такие инвесторы, как Дракенмиллер, поняли, что это может привести к полному краху рынка еще до того, как кто-то сможет получить выгоду от коротких позиций. «Когда они поняли, в какой последовательности все произойдет, они максимально понизили цены на рынке», — печально вспоминал Сорос впоследствии⁵³.

Решение Сороса выйти в наличные стало, вероятно, самым большим промахом за всю его карьеру и стоило его фонду 200 миллионов долларов⁵⁴. Это привело к глобальным изменениям: если в течение всего года Quantum получал прибыль в размере 60 %, то буквально за неделю убытки фонда составили 10 %; 840 миллионов долларов были потеряны безвозвратно⁵⁵. Этот случай выявил слабые места хеджевых фондов, что отрицательно сказалось на развитии данной отрасли в последующие годы: чем крупнее становился фонд, тем сложнее ему было войти на фондовый рынок или выйти из него, не спровоцировав при этом кардинального изменения цен, что неизбежно приводило к убыткам. Если бы Quantum был не таким крупным фондом, то в понедельник Сорос решил бы проблему так же быстро, как это сделал Дракенмиллер; он смог бы заключить выгодную сделку уже в четверг, не спровоцировав обвал цен. Стиль Сороса предполагал умение быстро менять направление, но когда это предположение оказалось ошибочным, у Сороса возникли проблемы.

ОБЪЕМ ФИНАНСОВОГО КРАХА ПОШАТНУЛ УВЕРЕННОСТЬ многих фондовых менеджеров. Успешные бизнесмены сдали свои позиции. «Я был так подавлен этим падением, что просто не хотел продолжать работать, — вспоминал позже Майкл Стейнхардт, — я ни в чем не был уверен, чувствовал себя одиноким и беспомощным»⁵⁶. Сорос же испытал лишь малую часть подобных переживаний. Еще до краха он признался Дракенмиллеру, что устал вести дела Quantum и мысль об уходе глубоко засела в его голове. Но его сила духа никогда не давала трещину, не позволяла сомневаться в себе — как в 1987 году, так и в любое другое время. В окружении приверженцев его экономической политики велись горячие споры о том, что именно он предпримет, чтобы восстановиться после краха. Спустя неделю или две после «черного понедельника» Сорос уловил небольшую возможность сыграть на понижение доллара и бесстрашно бросился в бой, будто бы ничего не произошло. Курс доллара упал, и игра на бирже окупилась. В конце 1987 года доход фонда Quantum составил 13 %, несмотря на то что еще 2 месяца назад фонд утопал в долгах.

После событий «черного понедельника» над Соросом стали посмеиваться. Анонимный источник с усмешкой сообщил лондонской газете Times: «Потребовалось 20 лет, чтобы Джордж Сорос был признан гением своего дела, и всего 4 дня, чтобы превратить его в ничтожество»⁵⁷. Всего за несколько недель до этого неудачная попытка Сороса предсказать рост цен стала гвоздем номера журнала Fortune, о чем не преминули упомянуть в Forbes. «Если такой богатый, невероятно тщеславный и известный фондовый менеджер, как Джордж Сорос, появляется под хлестким заголовком, продавай свои ценные бумаги», — ухмылялся автор⁵⁸. По Восточной Европе быстро распространились новости о финансовых неудачах Quantum, которые могли положить конец филантропии Сороса в данном регионе. Чтобы опровергнуть факт неудачи, он нанес визит премьер-министру Венгрии и убедил его, что на благотворительность крах никак не повлияет. Но к концу 1987 года оказалось, что выводы о финансовом падении Сороса преждевременны. Сорос оказался на втором месте в списке богатейших людей Уолл-стрит журнала Financial World. На первом же месте был не кто иной, как Пол Тюдор Джонс, технический аналитик и приверженец Паттона.

Лазарусский акт 1987 года, подписанный на основе переговоров в отеле «Плаза» двумя годами ранее, закрепил за Соросом статус народного финансового героя. Это дало толчок для создания современных так называемых макрохеджевых фондов. С 1924 года и до самой смерти в 1946 году Джон Мэйнард Кейнс инвестировал в медицинский факультет Королевского колледжа Кембриджа, и хотя термина «хеджевый фонд» еще не существовало, он пользовался такими методами, которыми современные менеджеры макрофондов пользуются и сейчас. Он спекулировал валютой, облигациями и акциями в мировом масштабе, приобретая и продавая ценные бумаги, и получал прибыль без особых затрат. После Второй мировой войны из-за устойчивой инфляции, регулируемых процентных ставок и неподвижного курса валют его инвестирование сошло на нет — по иронии судьбы именно Кейнс вел переговоры о фиксации обменных курсов на конференции в Бреттон-Вудсе. После того как в 1970-х эта система стала доступна, макроинвестирование вновь стало подниматься с колен, правда, очень неуверенно.

Повлияло на это также образование двух групп инвесторов. Акционеры типа Майкла Стейнхардта понимали, что изменения процентных ставок помогут поднять продажи на фондовом рынке, как это бывало ранее. Начиная с 1980-х годов они ставили непосредственно на изменения в процентных ставках, спекулируя на облигациях сначала в США, а потом и по всему миру⁵⁹. А такие трейдеры, как Майкл Маркус и Брюс Ковнер, тем временем начали продажу хлопка и золота; но когда на товарной бирже появились новые контракты на валюту и процентные ставки, они стали ими пользоваться. Однако до публикации «Алхимии» Сороса аналитики по акциям и трейдеры не были связаны друг с другом, так как действия аналитиков были основаны на фундаментальном анализе конъюнктуры, а действия трейдеров — на тенденциях и графиках движений рынка. Но опыт Сороса повлиял на обе группы инвесторов. Проведенный Соросом эксперимент в режиме реального времени и впоследствии опубликованный в его книге «Алхимия финансов», включал в себя как фундаментальный анализ, так и следование тенденциям; работа совмещала экономический язык и предсказания изменений графиков движения рынка. Соросу по-своему удалось доказать, что в действиях по каждой системе хеджевых фондов есть своя доля мудрости⁶⁰. За несколько лет таких трейдеров, как Пол Тюдор Джонс, и аналитиков акций, как, например, Стэн Дракенмиллер, стали называть макроинвесторами⁶¹.

В СОБЫТИЯХ «ЧЕРНОГО ПОНЕДЕЛЬНИКА» АНАЛИТИКИ пытались найти более глубокий смысл в годы, последовавшие за крахом. В неудаче обвинили современный финансовый инжиниринг, который позже в общественном сознании растворился в понятии «хеджевый фонд». По вине «финансовых инженеров» образовался дестабилизирующий цикл обратной связи: падение на фондовом рынке дало начало продажам портфелей инвестиционного страхования, которые, в свою очередь, привели к дальнейшему падению и новым продажам. Марк Рубинштейн, профессор экономики из Беркли и один из создателей идеи инвестиционного страхования, впал в клиническую депрессию, как позже он сам называл свое состояние. Он опасался, что ослабление фондовых рынков Америки может подтолкнуть Советский Союз к началу военных действий, а виновником ядерного конфликта сочтут его⁶².

В очередной раз инновации в сфере финансов были пылко отвергнуты. Сорос был убежден, что именно инвестиционное страхование явилось причиной событий «черного понедельника». Но падения на фондовых рынках происходили периодически в истории их существования, в том числе и на иностранных фондовых рынках, где инвестиционное страхование не было столь развитым и где происходили стремительные падения. Как показал анализ краха рынка, даже в Соединенных Штатах из 39 миллиардов долларов, вырученных от продажи акций на фьючерсных рынках и рынках наличного товара 19 октября, лишь 6 миллиардов долларов были выручены благодаря инвестиционным страховщикам. «Низкотехнологичные» инвесторы также сыграли свою роль. С брокерами у инвесторов были установлены внутренние правила продаж на случай, если они потеряют свои позиции. В этом случае эти старомодные полисы страхования от убытков могут быть проданы по крайней мере так же, как и инвестиционное страхование. Кроме того, опасение краха появилось еще накануне этого события, поэтому творившийся хаос можно было объяснить с психологической точки зрения. Эта история в журнале Atlantic Monthly была названа «параллель с 1929 годом», а в статье Wall Street Journal, посвященной «черному понедельнику», сопоставлялось недавнее падение рынка с падением в 1920-е годы⁶³. В конце концов финансовые методы были всего лишь методами. Люди приобретали полисы инвестиционного страхования или страхования от убытков лишь из-за нестабильности, царившей в то время⁶⁴.

Какую бы роль инвестиционное страхование ни играло, главный урок краха заключался в другом. Финансовая олигархия Уолл-стрит нанесла сокрушительный удар по теории эффективного рынка, которую Сорос так долго критиковал. В течение недели цены на рынках Америки прыгали, как мяч в японской игре патинко, что, безусловно, никоим образом не способствовало установлению равновесия. Позже Сорос написал: «Теория рефлексивности может объяснить такие скачки, в то время как гипотеза эффективного рынка на это не способна», и определенно он был прав⁶⁵. То, что концепция эффективного рынка возникла в 1950-1960-х годах на территории самых стабильных студенческих городков в Америке — самой стабильной стране — в самое стабильное время, не было простым стечением обстоятельств. Сорос, переживший холокост, войну и нищету в Лондоне, смотрел на мир по-другому; и после сумасшедших событий «черного понедельника» он пришел к академическому консенсусу. С одной стороны, эти события были унизительны для него, как для инвестора, а с другой — являлись подтверждением его правоты.

Его академический консенсус состоял из трех частей. Гипотеза об эффективном рынке была основана на спорном предположении, которое заключалось в следующем: изменения цен соответствуют «нормальному» распределению вероятности, представленному давно известным графиком нормального распределения, на котором частота появления показателей, равных медиане или близких к ней, особенно высокая, в то время как частота показателей с большим отклонением низкая, то есть стремится к нулю. Еще в начале 1960-х ученый в области прикладной математики Бенуа Мандельброт говорил о нарушении нормального распределения вероятностей, о том, что хвосты распределения могут быть «толще», чем следует из этой кривой; а Юджин Фама, основатель теории эффективного рынка, заинтересовался этим утверждением и, исследуя цены на рынке ценных бумаг, подтвердил его. Если бы цены изменялись по принципу нормального распределения, рынок переживал бы значительные потрясения более чем в пять стандартных отклонений лишь раз в семь тысяч лет, но на самом деле подобного рода скачки наблюдаются каждые три-четыре года.

Но едва Фама и его коллеги пришли к такому открытию, как тут же сами его и похоронили. Проблема теории Мандельброта заключалась в том, что ее было непросто воплотить в жизнь; применение инструментов статистики в финансовой экономике бесполезно, так как моделирование ненормального распределения до сих пор являлось нерешенным вопросом математики. Пол Кутнер, приверженец теории эффективного рынка и соучредитель Commodities Corporation, жаловался, что «Мандельброт, как и Черчилль, обещал нам не утопию, а кровь, пот, изнурительный труд и слезы. И если он прав, то все инструменты статистики, такие как метод наименьших квадратов, спектральный анализ, прибыльные методы максимального правдоподобия, теория дискретизации и функции замкнутого распределения, давно устарели. И выходит, что все прошлые работы по эконометрии не имеют никакого смысла»⁶⁶. Экономисты, чтобы не упасть в эту интеллектуальную пропасть, сохранили свою точку зрения, тем более что математики совершали невероятные прорывы в доработке теории нормального распределения. В 1973 году три экономиста разработали революционный метод оценки опциона — так появилась сенсационная, новая финансовая индустрия. Возражения Мандельброта никто не брал в расчет. Фама парировал: «Нормальное распределение — это отлично работающая аппроксимация»⁶⁷.

Крах 1987 года заставил экономистов пересмотреть свои убеждения. В терминах нормального распределения вероятностей скачок величины, который произошел 19 октября в 500 фьючерсных контрактах S&P, имел вероятность 1 из 10¹⁶⁰ — то есть 1 и 160 нолей после. Эта вероятность означает, что никто бы не ожидал такого события, как крах, даже если бы фондовая биржа оставалась открытой еще 200 миллиардов лет — предполагаемо максимальный срок существования вселенной — или даже если ее должны были открыть еще на 20 миллиардов лет после 20 Больших Взрывов. Мандельброт, ушедший из экономики в начале 1970-х годов из-за того, что его идея была отвергнута коллегами, вернулся вновь, полный желания отомстить.

Его точка зрения о «теории хаоса» полностью совпадала с точкой зрения Сороса. Данная теория придавала особое значение следующему утверждению: небольшие кусочки информации могут спровоцировать большие движения цен на основе сложных циклов обратной связи. Это утверждение стало правилом для всех фондовых менеджеров.

Помимо переоценки статистических основ мышления экономистов, «черный понедельник» привел к переосмыслению основных положений. Теория эффективного рынка предполагала, что у инвесторов всегда есть необходимые средства для действий: если бы они знали, что акции IBM на самом деле стоят 90 долларов, а не 100 долларов за штуку, как было принято считать, они бы, безусловно, тут же стали бы продавать их и продолжали бы продажи до тех пор, пока цена не упала бы на 10 долларов. Такое ведение дел, не имеющее ничего общего с общепринятыми понятиями, предполагало совершение практически геройских поступков. Вы должны были смело предположить, что знающие биржевые дельцы смогут «позаимствовать» достаточное количество акций IBM с целью их последующей короткой продажи. И вам необходимо было бы приукрасить тот факт, что в реальной жизни это «знание» реальной стоимости акции IBM, равной 90 долларам, будет менее чем убедительным. Спекуляция всегда подразумевала определенную долю риска, и биржевые игроки всегда брали на себя только такой риск, с которым могли справиться. От них нельзя было ожидать каких-либо действий, направленных на стабилизацию цен.

До краха рынка в 1987 году такие мелкие уловки казались маловажными, несущественными. Разумеется, у основной массы обычных инвесторов могло не оказаться достаточного количества средств или уверенности, чтобы предпринимать какие-либо действия, но теория эффективного рынка позволяла им возлагать все свои надежды на исключительное меньшинство. Только небольшая кучка инвесторов имела не только информацию, но и капитал, достаточный для того, чтобы обрушиваться на неадекватные цены и исправлять их до уровня, соответствующего правде⁶⁸. Но «черный понедельник» показал, что умудренные опытом инвесторы не всегда добиваются успеха в своей политике корректировки цен. Продавцы, пребывающие в состоянии паники от краха рынка, обрывали телефонные линии брокеров и лишь способствовали развитию хаоса; в такой ситуации невозможно было привести вещи в порядок, расставить все по своим местам. Любой инвестор, использующий заемные средства, всегда рисковал, что его кредитные линии могут быть закрыты; доступ к займам, который по определению должен был быть честным и открытым согласно моделям эффективного рынка, в реальной жизни нестабилен и неоднозначен. И самое главное — действия, не соответствующие существующим тенденциям на современным рынке, были слишком рискованными. Когда весь мир занят продажами, когда продают все, кому не лень, уверенность умудренных опытом менеджеров хеджевых фондов в том, что цены упали слишком низко, не может ничего изменить. Масштабы скупки ценных бумаг достигают невероятных размеров.

В такие моменты кажется, что гипотеза эффективного рынка как минимум просто не рассчитана на период кризиса. Но возникает еще один вопрос: если рынки были эффективными, то почему «пузыри» цен на акции компаний возникли в первую очередь? И снова частичное объяснение данного обстоятельства можно было найти в основных препятствиях, с которыми приходилось сталкиваться биржевым игрокам. Летом 1987 года инвесторы прекрасно понимали, что ценные бумаги продаются по цене, в разы превышающей доходы компаний. Но если на рынке твердо решили продавать их по такой стоимости, то впоследствии могли понадобиться немалые деньги, чтобы изменить ситуацию. Менеджеры хеджевых фондов знали лучше кого бы то ни было, что кредитные ценные бумаги очень сложно понизить в цене, и те немногие, кому это удалось, потратили на эти цели немалые суммы. Из-за такой двойственной природы основополагающих принципов переоценка бумаг может длиться очень долго. Предположение об эффективном рынке умудренных опытом биржевых игроков, пытающихся стабилизировать цены, было как минимум преувеличено.

Третья волна нападок на теорию эффективного рынка, увидевшая свет после кризиса 1987 года, была, возможно, больше всего по душе самому Соросу. Эта атака была направлена в основном на центр экономической модели — безупречно рациональную фигуру, так называемого человека экономического. Когда инвесторы пересмотрели свою оценку показателей по Америке за один день, в игру вступило нечто, не имеющее ничего общего с рациональным анализом. «Человек» был не совсем «экономическим». Неожиданно в умах экономистов возникли идеи, которые могли дать разумное объяснение таким несоответствиям. В 1988 году статьи Ричарда Талера из Чикагского университета начали регулярно издаваться в Journal of Economic Perspectives, и в них описывались случаи, когда выбор простого человека отрицательно влиял на рациональные ожидания экономистов. Это была очередная победа Сороса, который со студенческих времен постоянно говорил о границах познания и искал подтверждение своей теории.

Тройная атака на теорию эффективного рынка — статистическая, институциональная и психологическая — стала своего рода оправдывающим доказательством существования хеджевых фондов. Она объясняла успех блоковой торговли Майкла Стейнхардта или биржевых игроков Хельмута Веймара, а также доказала, что биржевые игроки были на шаг впереди всех академических теорий. Осознание того, что само понятие эффективности рынка несовершенно, подвигло многих профессоров в области финансов на открытие собственных хеджевых фондов и убедило людей вливать свои деньги в эти фонды, что, в свою очередь, обеспечило развитие данной сферы деятельности после краха 1987 года. Но была в этих коренных изменениях и темная сторона. Если рынки не всегда были эффективными и рациональными, то их действие на общество могло быть разрушительным: серия подъемов и спадов могла исказить и дестабилизировать экономику, нанося тем самым непоправимый вред простым рабочим и их семьям. И если рынок был дьяволом, то стремительно действующие хеджевые фонды были дьяволами, сидящими на стероидах? Такое подозрение, хоть и немного преувеличенное, преследовало хеджевые фонды с переменным успехом, когда они вошли в золотую эру своего расцвета.