День славы к нам идет

НИКОЛЕТТА ЗНАКОМИТСЯ С ПАРИЖЕМ

Через несколько дней неожиданно вернулся маленький Поль. Мадлен Флери легко поддавалась настроению, совершала поспешные, необдуманные поступки, за что брат частенько ее бранил. Она вдруг заскучала о сыне, мигом собралась, поехала в деревню и привезла его в город.

Мадлен удивилась, встретив у Левассеров маленькую незнакомку. Ее история взволновала актрису. Она приласкала Николетту, подарила ей шелковую косынку. Поль и Николетта быстро подружились. Они вместе играли. Малыш усаживал девочку на деревянную скамеечку, которую смастерил племяннику Симон, и заставлял Маркизу проделывать разные номера. Он говорил, подняв палец: «Раз, два, три — Маркиза, умри!» — и собачка валилась на пол и задирала вверх лапки…

Жан знакомил Николетту с Парижем.

Раз, встав пораньше, они пришли на Елисейские поля. Зеленели лужайки, влажные от росы. Козы щипали траву. В небольших рощах пели птицы. Совсем как в деревне, а между тем отсюда до дворца Тюильри — рукой подать! По главной дороге, проложенной через этот длинный обширный луг с маленьким лесом и рощицами, и по аллеям уже гуляла публика.

Навстречу Жану и Николетте шел молодой человек в напудренном парике, со светлыми, стального оттенка глазами. На нем — голубой сюртук, короткие нанковые штаны, белые чулки. Шел он довольно быстро, не глядя по сторонам, строгий и сосредоточенный. «Смотрите, Робеспьер! Робеспьер!» — произнес кто-то из публики.

Папаша Симон рассказывал сыну о неутомимом борце за права народа, но увидел его Жан впервые.

Вождь якобинцев жил в доме столяра Дюпле на улице Сент-Оноре, недалеко от отеля «Прованс», где остановились Памела и Доминик. У Мориса Дюпле было четыре дочери, и поговаривали, что старшая, которую звали Элеонорой, влюблена в знаменитого революционера.

Максимилиан Робеспьер родился и вырос в Аррасе, главном городе провинции Артуа, на севере Франции, а учился, получил образование в Париже. Рано осиротевшему мальчику удалось поступить в столичный коллеж Людовика Великого. Максимилиан был беден, ходил в башмаках со сбитыми каблуками, сверстники — дети аристократов и богачей — смотрели на него свысока… Но этот худощавый болезненный подросток серьезно и упорно занимался, прочитал множество книг и, обнаружив блестящие способности, стал первым учеником. Он проявлял особый интерес к истории античного мира, и один из наставников, поддерживавший и развивавший в нем это увлечение, назвал его Римлянином. И это прозвище за ним осталось.

В 1775 году в жизни Максимилиана произошел любопытный случай. Людовик XVI, возвращаясь с Марией-Антуанеттой в Париж после коронации в Реймсе, посетил коллеж на улице Сен-Жак. Первому ученику поручили произнести приветственную речь… И вот вереница карет остановилась на площади перед входом в огромное сероватое здание. Воспитанники выстроились, как солдаты на параде… Шел мелкий дождь, и молодой монарх не пожелал выйти из своего роскошного экипажа. Максимилиан, соблюдая этикет, опустился на колени и, развернув лист бумаги, стал читать текст. Людовик с рассеянно-скучающим видом смотрел в окно кареты на тщедушного, невзрачного подростка. Что это он там бубнит? Ничего не слышно… Римлянин все еще читал приветствие, а королевская карета и за ней экипажи придворных шумно тронулись, уезжая с площади…

Новый король Франции не знал и не мог знать, что только что видел одного из будущих вождей неумолимо надвигавшейся революции!..

Молодой адвокат из Арраса считал себя учеником великого просветителя, писателя и философа Жан-Жака Руссо, страстного поборника политического и социального равенства граждан. Он посетил Руссо незадолго до его смерти в Эрменонвиле. Они беседовали под вековыми развесистыми деревьями до глубокой ночи. Впоследствии Робеспьер скажет, что Руссо научил его познавать себя самого.

Он беззаветно и горячо любил свободу. Был наделен колоссальной внутренней силой и энергией. Почти не было дня, чтобы не выступал с трибуны Собрания или Якобинского клуба. Умел убеждать людей, доводы его были неотразимы. Известный деятель революции Мирабо как-то сказал о нем: «Он пойдет далеко, потому что он верит всему, что говорит».

Неподкупный, как называли Робеспьера, первым заявил в своем клубе, что нужно низложить короля, уничтожить монархию. Провозгласил, что народ сам должен решать свою судьбу. Неутомимо проповедовал идеи народовластия, был сторонником всеобщих выборов. Предлагал после отстранения короля от власти учредить народный, подлинно национальный Конвент.

Яростным защитником народа был и Марат, врач и ученый, философ и журналист. Он был небольшого роста, с желтовато-смуглым лицом, орлиным носом и тонкими, плотно сжатыми губами. С детских лет Марат остро ощущал любую несправедливость, проявлял непокорный характер. Однажды отец за какую-то провинность запер его в комнате, и мальчик, считавший это наказание незаслуженным, распахнул окно и бросился со второго этажа. На лбу его навсегда остался шрам…

Марат говорил о себе: «Я часовой свободы». И действительно, как часовой, он зорко стоял на страже интересов революции. Тяжелая неизлечимая болезнь не сломила его. Он сражался, не зная передышки. Постоянно подвергался преследованиям, был вынужден эмигрировать, находился в подполье. Враги боялись и ненавидели его. Врагам он внушал ужас, народу — любовь.

Вскоре после революции Марат начал выпускать газету «Друг народа». «Истина и справедливость — единственное, чему я поклоняюсь на земле», — писал он в одном из номеров. Он разоблачал козни двора, предателей и изменников, обрушивался на политику, проводимую умеренными буржуазными либералами. Ему было трудно, отчаяние порой овладевало им. Но он не сдавался, не отступал от своих принципов. Его поддерживала молодая жена Симона, дочь плотника.

Широко был известен и Дантон, происходивший из крестьян. Адвокат по профессии, как и Робеспьер; гигант с некрасивым, грубым, но мужественным лицом, с маленькими, живыми и веселыми глазами. Пламенный трибун, оратор; его могучий голос, раскатистый бас повергал врагов в бешенство и вселял энтузиазм в единомышленников. Дантон верил в революционный дух народа. В одной из своих речей в Якобинском клубе он сравнил народ с совершающим подвиги Гераклом: «Нация, возрожденная к свободе, напоминает легендарного героя, который раздавил змей, несущих ему гибель. Он закончит все свои работы только тогда, когда уничтожит врагов!»

В грозное лето 1792 года три великих якобинца — Робеспьер, Марат и Дантон — выступали вместе. Они обличали генералов-изменников, призывали к решительным действиям, руководили могучим революционным движением масс.

…В то утро, когда Жан и Николетта встретили Неподкупного на Елисейских полях, он, совершая прогулку, обдумывал свою очередную речь.

На другой день они навестили Пьера Танкрэ. На Николетте белое, в полоску, платье, подаренное Памелой. Трудно было узнать в этой опрятной, аккуратно причесанной девочке маленькую нищую, которая плакала у Нового моста.

Девочка рассказывала, как она у себя дома, в Марселе, каталась верхом на осле и как осел, вначале смирный и послушный, вышел из повиновения, начал дрыгать задними ногами и сбросил ее на землю.

— Я не ушиблась, — сказала она, — но мне стало так смешно, я так смеялась, что не могла подняться. Лежу и смеюсь, а осел скачет во всю прыть, убегает по дороге… Потом…

Николетта внезапно замолчала и, вскрикнув, прижалась к Жану.

— Что с тобой? — спросил Левассер, почувствовавший, как она вся дрожит.

— Спрячь меня! Спрячь скорей!

— Да скажи, что случилось? Кто тебя напугал?

— Там… там… ты видишь… возле повозки… Сова!..

— Какая же это Сова? Это совсем другая женщина. Торговка селедкой… Видишь, она потащила свою корзину…

— Неужели мне показалось?

— Конечно. Успокойся и не думай об этом. Никакая Сова тебе больше не страшна!

И Жан, прикоснувшись рукой к мягким, слегка вьющимся волосам Николетты, неожиданно для себя наклонился и поцеловал ее в щеку…

Пьер потрошил и чистил ножом свежую рыбу, распластав на дощечке, и, небрежно бросив в таз одну, принимался за другую. Его руки и даже лицо были в блестках чешуи.

— Здравствуй! — сказал, подходя к нему, Жан. — Как поживаешь?

— Сам видишь. Работаю… Ты не один? Это та самая девочка?

— Да, это Николетта.

— Пьер! — крикнула вышедшая из дома лодочника женщина. — Поторапливайся, чего так долго возишься?

— Мачеха волнуется… — усмехнулся Танкрэ. — Серьезная женщина. Улыбается не больше трех раз в году. Вот когда жива была моя родная матушка, все было по-другому…

— О, я вас хорошо понимаю, — сказала Николетта. — У меня не было мачехи, но росла я без мамы, она умерла, когда мне было пять лет…

Пьер кивнул, продолжая с ожесточением чистить рыбу.

— Пьер! Принеси воды! — послышался опять голос мачехи.

— Нет мне покоя… — сокрушенно произнес он, бросил нож, вытер тряпкой руки и, взяв ведро, пошел к реке.

— Бедный Пьер… — пожалела его Николетта.

— Что ты! — возразил Жан. — Его не так легко обидеть, он умеет за себя постоять.

Танкрэ отнес в дом ведро с водой и снова принялся скоблить рыбью чешую.

— Пьер! Да закончишь ли ты когда-нибудь? — раздался знакомый крикливый голос.

— Сейчас! — откликнулся сын лодочника. — Сейчас принесу. Осталось совсем немного… Нет, надоела мне такая жизнь, — сказал он Жану и Николетте. — Убегу!

— Куда убежишь?

— Не знаю… Куда-нибудь…

Пьер разделался наконец с рыбой и отнес таз мачехе. Потом опять пошел к реке, снял куртку, рубашку и стал мыться. Вернулся чистый, без чешуи, но рыбой от него все равно пахло.

— Куда пойдем? Надо скорей улизнуть, а то она заставит меня еще что-нибудь делать…

Они удалялись от берега Сены. Пьер шел молча, опустив голову. Вдруг он остановился и торжественно произнес:

— Я кое-что сочинил!

— Что? — спросил Жан.

— Про Николетту…

— Вы поэт? — удивилась девочка.

— Вряд ли… Хорошо, когда получается складно…

— Николетта пришла не из сказки, — сказал Жан. — Она вырвалась из лап мошенницы, старой ведьмы…

— Ну и что же? Так именно и бывает в сказках…

Гуляя, они оказались возле сада Тюильри, обнесенного оградой с острыми, как копья, прутьями. В глубине сада возвышался королевский дворец. Вдоль ограды прохаживались верные Людовику XVI гренадеры, в высоких медвежьих шапках, из батальона Фий-Сен-Тома. Здесь Пьера снова охватило вдохновение:

Николетта захлопала в ладоши.

— Браво, Пьер!

Потом они вышли на просторную, пустынную восьмиугольную площадь, между Елисейскими полями и Тюильрийским садом. В центре ее стояла статуя короля Людовика XV, деда нынешнего монарха. Эта статуя доживала там последние дни: скоро она будет низвергнута восставшим народом.