День славы к нам идет

ВОЗВРАЩЕНИЕ МИШЕЛЯ

Доминик увидел своих товарищей — солдат из батальона секции Кенз-Вен и, простившись с Жаном и Пьером, пошел к ним.

— Подожди, Доминик! — остановил его Пьер. — Возьми пистолет. Мне, к сожалению, не пришлось им воспользоваться…

— Так воспользуйся сейчас, — предложил негр. — Пусть это будет салют в честь нашей победы…

— Правильно! Так я и сделаю…

И Пьер, подняв руку с пистолетом, выстрелил в воздух. После чего вернул оружие владельцу. В то утро столько было пальбы, что на этот одиночный выстрел никто не обратил внимания.

Когда приятели остались вдвоем, Пьер сказал:

— Замок взят, король в манеже… Мне здесь больше нечего делать. Пойду домой, расскажу отцу и мачехе, что тут было…

— Да, нужно возвращаться, — согласился Жан. — Но постой… Вон стоят марсельцы. Давай спросим об отце Николетты.

Они подошли к группе федератов из Прованса. Один из них сказал:

— Это тот самый, у кого нашлась в Париже дочка? Я видел его на Королевском дворе. Но что с ним и где он сейчас — не ведаю… Такая была потасовка! Нас разметало в разные стороны. Мы, сынок, потеряли много наших. Говорят — больше двадцати человек…

Жители рабочих окраин подбирали своих раненых и убитых. Они находили их во дворе, на Карусельной площади, в Тюильрийском саду, где стволы деревьев были повреждены, кора вспорота пулями, цветники вытоптаны, а на головы мраморных статуй надеты красные колпаки… Граждане увозили убитых и раненых в свои кварталы.

Но Мишель был здесь, на площади. Он сидел на земле, прислонившись к лафету пушки, и ждал, когда его увезут в госпиталь. Он был ранен в руку, потерял немало крови. Жан с Пьером прошли с другой стороны орудия, почти рядом с марсельцем, но не заметили его. И они так бы и ушли, если бы внимание Пьера не привлекло темное, чугунное, похожее на мяч ядро, валявшееся на брусчатке площади. Он подтолкнул его ногой, и оно покатилось, слегка постукивая по камням. Пьер нагнулся, взял ядро, приподнял и, сгибаясь от тяжести, понес назад, к пушке. Жан тоже вернулся и теперь заметил раненого солдата. Мишель!.. С серым лицом и полузакрытыми глазами, он сидел в накинутом на плечи мундире, прижав к груди правую руку, перевязанную куском окровавленной бумазеи. Левассер наклонился над ним:

— Мишель! Это я, Жан…

Марселец проговорил тихо, не выразив удивления, будто они недавно расстались:

— Это ты, Жан? Хорошо, что пришел. Эта проклятая рука так болит, так ноет… Что-то я совсем ослаб…

— Побудь с ним, — сказал Жан Пьеру. — Я попробую найти повозку. Надо отвезти его к нам домой…

В противоположном конце площади Левассер отыскал колымагу, в которой сидело несколько раненых санкюлотов, как выяснилось, из секции Монтрей Сент-Антуанского предместья. Он попросил распоряжавшуюся здесь женщину, в кофте и юбке из грубого полосатого тика, жену одного из раненых, захватить с собой федерата. Повозка, поскрипывая двумя большими колесами, пересекла площадь и остановилась у пушки, где находились Пьер и Мишель. Марсельца посадили в повозку, и она медленно выехала с площади. Ребята вместе с другими гражданами пошли за этой телегой с высокими деревянными стенками. Ее тащила старая кляча.

Улицы, по которым они двигались, полны ликующих людей. Одно слово у всех на устах — Тюильри! Замок в руках народа! Король и королева — в Собрании, ожидают решения своей участи. Крики, возгласы, веселое оживление. Патриоты обнимаются. Подбрасывают вверх красные колпаки. Все с почтительным уважением смотрят на проезжающую повозку с ремесленниками и рабочими, раненными при захвате дворца.

— Братья! Наши герои! Они пролили свою кровь! Родина их не забудет! Да здравствуют санкюлоты! Да здравствует народ!

Жан решил расспросить раненых, может, они знают что-то об отце. Ведь это люди из Сент-Антуанского предместья, только из другой секции.

— Симон Левассер, столяр? — переспросил один санкюлот. — А кем он тебе доводится?

Жан не стал говорить, что это его отец…

— Знакомый… Из нашего квартала…

— Раз так, то можно сказать. Столяр Симон Левассер убит.

— Не может быть!..

— Увы, убит… Я видел, как в него выстрелил швейцарский офицер и он упал. Пуля пробила голову…

— Что ты мелешь? — возразил другой раненый. — Какой же это столяр Левассер? То был Дидо… Башмачник… Чего зря напугал парнишку? Смотри, он весь побелел… Может, этот столяр — его близкий родственник…

Ехали долго. Наконец повозка остановилась перед домом Жана. Мишелю помогли выйти из нее. Остальных раненых повезли дальше, в кварталы секции Монтрей.

Мама Франсуаза и Николетта проснулись в ту ночь, разбуженные звуками набата, и больше уже не ложились. Утром они с замиранием сердца прислушивались к отдаленному гулу канонады, с нетерпением ждали возвращения Симона и Жана… И теперь Франсуаза бросилась к сыну, обняла, стала ощупывать, как бы стараясь убедиться, что он цел и невредим. Николетта улыбалась и плакала одновременно. Так бывает, когда идет теплый летний дождик и светит солнце… Она радовалась, что отец вернулся живым, но ее пугало его бледное, осунувшееся лицо, окровавленная повязка…

Мишеля уложили в постель. Жана послали за хирургом. Он жил в соседнем квартале. Мадлен Флери (она пришла в полдень, тревожась за брата, зная, что Симон, вне всякого сомнения, участвовал во взятии замка) и Николетта ухаживали за раненым. Актриса, засучив обшитые кружевами рукава своего шелкового платья, бегала на кухню, возвращалась, подходила к окну, смотрела, не идет ли племянник с врачом. Поль, помнивший, как марселец играл с ним, показывал ружье, саблю, сумку с патронами, стоял возле раненого и испуганно смотрел на него.

Наконец Жан привел хирурга. Тот сделал операцию и извлек пулю — казавшийся таким безобидным маленький свинцовый шарик…

А потом, уже к вечеру, вдруг отворилась дверь и вошел Симон Левассер. Спокойно-невозмутимый, как обычно. Словно вернулся от соседа или из церкви Воспитательного дома, с собрания секции Кенз-Вен… Вид, правда, у столяра был измученный, лицо в пятнах копоти, глаза воспалены.

— Как дела, мои дорогие? Я вижу: вы все в сборе… И наша красавица Мадлен здесь… Привет, сестричка! И милый дружок Поль… И Николетта… И Пьер… Мой славный сын Жан… Что ты плачешь, Франсуаза? Зачем плакать? Ведь мы победили… Не плакать надо, жена, а веселиться… Кто это лежит в углу? Мишель? Он ранен?

— О, Симон!.. — жалобно заговорила Франсуаза, утирая слезы кончиком передника. — Я так ждала тебя и Жана. Но Жан давно уже пришел, а тебя все нет и нет… Скажи по правде — это было очень опасно?

— Я бы не сказал… Если и опасно, то самую малость… Ну, постреляли немного и захватили замок. Вот и все…

— А король и Австриячка?

— Думаю, что их отправят в тюрьму — в Консьержери или Тампль… Теперь все, баста! У нас не будет больше короля, не будет монархии. У нас будет республика!

Столяр устало опустился на стул, вытянув ноги в запыленных башмаках, И тут же рыжий пушистый Капет прыгнул к хозяину на колени и улегся, замурлыкав.

— Он тоже ждал меня, — сказал Симон, погладив кота. — Эх, Капет, Капет, вот ты, лентяй, лежишь, нежишься, а тезка твой изгнан из дворца, и не сидеть ему больше в мягких креслах, и не лежать на пуховиках в алькове…

Столяр усмехнулся и обвел взглядом родных и друзей. Он заметил печаль в темных глазах Николетты.

— Не горюй, девочка. Твой отец — настоящий мужчина. Он сражался за свободу, не прятался за чужими спинами… Его ранили, но рана скоро заживет. Молодцы, марсельцы! Славные ребята! Первыми ворвались на Королевский двор, первыми приняли на себя удар…

Мишель Леблан застонал и, очнувшись, открыл глаза. Он попросил пить. Николетта поднесла к его сухим, запекшимся губам фаянсовую кружку с водой. Мадлен осторожно приподняла голову. Марселец с благодарностью посмотрел на дочь и актрису.

— Это вы, Мадлен! — прошептал он. — Как… как я рад, что снова вижу вас…