День славы к нам идет

ЗАПИСКА ОТ ПАМЕЛЫ

Отца не было дома, и Жан в мансарде строгал на верстаке доску, собираясь изготовить полку для кухни. Николетта вместе с Полем смотрела, как работает Левассер, как весело стучит по доске рубанок, как вылезает из него пахучая белая стружка. Ленивый Капет покинул свое привычное любимое место под верстаком и, подняв, распушив хвост, ходил по тесной мастерской.

— Жан! — донесся снизу, из комнаты, голос Франсуазы. — Тут тебя спрашивают.

— Кто же может меня спрашивать?

— Это, наверное, Пьер, — обрадовалась Николетта.

— Нет. Тогда бы мама сказала.

Жан спустился по лестнице и увидел незнакомого мальчика в серой курточке.

— Вы Жан Левассер?

— Да. Зачем я тебе?

— Вам записка. Вот… — И мальчик протянул сложенный вдвое листок.

— Записка? От кого?

— Там написано.

«Дорогой Жан, — стал читать про себя Левассер, — вы и ваш друг Пьер — самые близкие мне люди в огромном, как море, Париже. Мне необходимо срочно вас повидать, чтобы посоветоваться по одному весьма важному и неотложному вопросу. Очень прошу прийти ко мне в гостиницу». И подпись: «Памела Клерон».

«Раз Памела прислала записку с посыльным, — подумал Жан, — значит, дело действительно важное и срочное. Нужно быстрей идти…»

— Что это за бумажку тебе принесли? — спросила с любопытством Франсуаза.

— Письмо от Памелы.

— От какой еще Памелы?

— Неужели ты не помнишь? Она приходила к нам с негром Домиником…

— Так бы сразу и сказал. Только разве ее зовут Памелой? Странное имя… И что же она пишет?

— Что-то стряслось у них. Просит прийти…

— Ох, Жан, смотри не попади снова в какую-нибудь историю. Я так боюсь за тебя!

— Не бойся! Не маленький…

Левассер, выйдя на улицу, отправился сначала к Пьеру.

День был жаркий и душный. В небе застыли тяжелые, громоздкие облака, похожие на стадо причудливых белых слонов. Танкрэ оказался дома. Жан прочитал ему коротенькое письмо креолки.

Они сразу, без промедления пошли на улицу Сент-Оноре, где в отеле «Прованс» их ждала дочь колониста Клерона. Пьер подгонял друга:

— Быстрей! Не отставай! Сказать по правде, Жан, мне очень хочется увидеть Памелу. Ведь я не встречал ее с тех пор, как мы ехали вместе в «ночном горшке»… Какая она красивая! И добрая… Хотела дать несколько экю для папаши, чтобы он не отдубасил меня за лодку… У нее в волосах была красная гвоздика… Помнишь, Жан?

И разоткровенничавшийся, размечтавшийся Танкрэ замедлил шаг и остановился, словно забыв о том, что нужно торопиться. Рыжеватый, веснушчатый Пьер стоял и улыбался, часто моргая белесыми ресницами.

— Ты что? — дернул его за рукав Жан. — То несся как угорелый, а теперь замер как истукан.

И тут Пьер, как это было уже не раз, вдруг заговорил стихами:

— Чудак! Тоже мне поэт… Ну ладно, пошли…

Памела обрадовалась их приходу. Она была в желтом платье, в том самом, какое было на ней, когда она появилась на постоялом дворе. Оно так шло к ее смуглому лицу и черным вьющимся волосам…

— Что случилось? — спросил Жан.

— Доминик заболел…

— Такой великан заболел?

— Да, и великаны болеют. Ведь они такие же люди, как все…

— Что с ним?

— Пойдемте к нему. Он сам расскажет…

Они пошли в соседний номер, где жил слуга креолки. Доминик лежал на кушетке на спине, подложив под голову руки и приподняв колени, потому что кушетка была недостаточно длинна для его роста, и если бы он вытянул ноги, то они стали бы свисать… Увидев вошедших к нему Памелу и гостей, он сел и хотел подняться, но девушка остановила его:

— Не вставай, Доминик. Наши друзья тебя простят. Ведь ты болен, а больным полагается лежать.

— Нет, я не могу лежать в вашем присутствии. Разрешите мне сидеть, и сами садитесь.

Памела и оба подростка расположились возле него на стульях.

— Что с тобой, Доминик? — спросил Жан. — Что у тебя болит?

— Душа болит, друзья мои…

— Посмотрите, как осунулось у него лицо, — сказала Памела. — Он плохо ест, редко выходит на улицу, почти все время лежит и смотрит в потолок.

— А это оттого, моя добрая госпожа, что у меня душа болит…

— Вот заладил — душа, душа… — не очень-то вежливо заметил Танкрэ. — А как она болит, если уж на то пошло?

— Ноет… Грустно мне и скучно…

— Это дело поправимое. Мы тебя, Доминик, сейчас развеселим.

— Нет, друг мой. Когда душа…

— Опять!..

— Ну хорошо. Я скажу, отчего заболел, хотя если быть откровенным, то у меня ничто не болит в отдельности: ни голова, ни грудь, ни бок, ни живот… И все же я болен. Меня тоска гложет, и не дает покоя одна мысль…

— Какая мысль?

— Что я здесь никому не нужен…

— И даже Памеле?

— О, Памеле я буду служить до конца своих дней… Но мне хотелось бы приносить пользу людям. Революции… Все чем-то заняты, что-то делают. Вот, например, отец Жана гражданин Симон…

— Да, отцу скучать не приходится, — сказал Левассер. — Он член секции Кенз-Вен.

— Вот видишь… А я…

— Но, Доминик, осталось ждать совсем немного, — таинственно понизил голос Жан. — Скоро Париж снова восстанет, чтобы навсегда покончить с королевской властью. Иначе зачем прибыли к нам марсельцы, другие федераты? Зачем беспрерывно, каждый день, с вечера до поздней ночи, заседают секции? Зачем… — Он хотел рассказать о секретном совещании в кабачке «Золотое солнце» в ту ночь, когда Сантер велел ему стоять у входа в харчевню, о развернутом красном знамени, которое пламенело, переливалось при свечах алым цветом, но вовремя спохватился. — Одним словом, скоро и для тебя, Доминик, найдется занятие. Недаром у тебя красный колпак… — И Жан показал на головной убор патриотов, красовавшийся на видном месте, на небольшом столе. — Ты тоже санкюлот…

— Санкюлот в гостинице? — усмехнулся негр. — Печальное зрелище…

— До поры до времени…

И внезапно Жана осенило:

— Мне пришла в голову одна идея! Почему бы тебе, Доминик, не вступить в батальон национальной гвардии? Например, в батальон нашего предместья, секции Кенз-Вен, которым командует Сантер. Сам Сантер!

— Дельная мысль! — сказал Пьер. — И тогда твою болезнь как рукой снимет…

— Вы так считаете, друзья? — Доминик сразу оживился, поднялся с кушетки и заходил по комнате. — Вы считаете, что я должен вступить в батальон национальной гвардии? А что думает об этом моя дорогая хозяйка?

— Тебе решать. Ты свободный человек…

Негр остановился, задумавшись, похожий на огромное темное изваяние, и через минуту с волнением спросил Жана:

— И если я вступлю в батальон, мне дадут ружье?

— Обязательно!

— И саблю?

— Непременно!

— И мундир?

— Вне всякого сомнения!

— Но вдруг меня не примут? Вдруг откажут?

— Я поговорю с отцом. А отец передаст твою просьбу Сантеру. Впрочем, я и сам могу сказать Сантеру, он меня хорошо знает… — не удержался Жан от того, чтобы немного не прихвастнуть.

— И все же, — подмигнул Пьер креолке, — пусть с Сантером поговорит твой отец…

Когда они вышли на улицу, уже вечерело, слышалось глухое рокотание грома.

— Идем скорей! — сказал Жан. — Будет гроза.

— Я люблю грозу! — громко провозгласил Пьер. — Когда гроза, мне весело. Я не боюсь грозы!

— Я тоже не боюсь. Но зачем мокнуть под ливнем?

— Послушай, Жан. Я хочу тебе кое-что сказать…

— Что именно?

— Не будешь надо мной смеяться? Обещаешь?

— Обещаю.

— Я вот о чем думаю. Поступлю я добровольцем в армию, отправлюсь на войну, буду участвовать в сражениях… Совершу подвиг. Меня произведут в офицеры. И я вернусь в Париж и… женюсь на Памеле!

— Что, что ты сказал? — Жан закатился со смеху. — Женишься на Памеле?

— Эх ты, обещал не смеяться…

— Я не мог удержаться…

— Разве, по-твоему, я не могу жениться на Памеле?

— Пойди спроси у нее — можешь или не можешь…

— Что ты! Разве я могу об этом спросить? Да и зачем сейчас спрашивать? Ты не понял меня. Ведь не теперь, а через несколько лет, когда я стану офицером и, может быть…

— Генералом?

— А что? Может, и генералом. Если не убьют, конечно…

— И Памела будет тебя ждать, пока ты не станешь генералом?

— Думаешь, не будет? Только, Жан, прошу тебя, ей ни слова! Если проговоришься, если хоть намекнешь — нашей дружбе конец! Понял?

В потемневшем небе ослепительным зигзагом сверкнула молния. Точно пушечный залп ударил гром. Упали первые тяжелые капли дождя. И тут они услышали знакомую песню. Это была «Марсельеза». Не обращая внимания на грозу, как бы бросая вызов небу, по улице шагал батальон марсельцев. При блеске молний, под грозные раскаты грома шли смуглые южане в синих мундирах и пели яростную песнь революции:

Впереди — их командир Муассон, а в одной из шеренг, с краю, — высокий и стройный Мишель Леблан, отец Николетты. Он смотрел прямо перед собой и не заметил Жана, остановившегося с товарищем на опустевшей улице.