День за днём

Выбор профессии

Киев, 25 августа 1970 года

Сократ, Виктор

Виктор. Послушай, Сократ, отныне я бросаю философствовать и иду работать физиком.

Сократ. С чего это?

Виктор. Я пришел к выводу, что философия не может дать истины, а физика может.

Сократ. Каким образом?

Виктор. Смотри. Что философия не имеет ничего общего с истиной, доказывается уже тем, что сколько философов, столько и философий, или ты с этим не согласен?

Сократ. Согласен.

Виктор. А разве один философ всегда держится своей философии? Не верно ли, что если он чего-нибудь стоит, то через некоторое время приходит к прямо противоположным выводам?

Сократ. Мне тоже так кажется.

Виктор. Не оттого ли не вполне надежно и то, что примыкает к философии с той и другой стороны?

Сократ. О чем ты говоришь?

Виктор. Об искусстве и математике. Не правда ли, искусство примыкает к одному краю философии, а математика – к другому?

Сократ. Похоже на то.

Виктор. Но ведь каждый художник видит мир по-своему и часто отвергает то, что говорят другие.

Сократ. Это правда.

Виктор. А математики? Во-первых, чтобы избежать противоречий в теории множеств – а ведь она лежит в основании всей математики – придумали целый ряд аксиоматических систем, то есть разные математики держатся разных теорий. А во-вторых, каждый опасается, что со временем в его теории обнаружится противоречие.

Сократ. И это верно.

Виктор. Я и говорю, что все это оттого, что искусство и математика располагаются по соседству с философией и не отделены от нее никакими четкими границами. Философских систем можно придумать сколько угодно, и ничто не требует, чтобы мы одну предпочли всем остальным; разве не так?

Сократ. Пожалуй, так.

Виктор. А если и станешь держаться одной, ее продолжение непременно приведет к противоречию. Или ты знаешь такую, в которой это не так?

Сократ. Я не знаю.

Виктор. Когда думаешь об этом, поневоле видишь, что разуму вообще нельзя доверять, и философские системы – лишь игра ума, не имеющая отношения к действительности. Не это ли ты хочешь сказать словами «я ничего не знаю»? Не признаешься ли чистосердечно, что философия вообще не может дать знания, и не должно ли это служить предостережением для всех людей?

Сократ. Но ведь я не знаю и того, о чем ты опрашиваешь.

Виктор. Ну ладно. Теперь я покажу тебе, из каких истоков можно черпать настоящую истину.

Сократ. Говори же, ради Зевса!

Виктор. Это, во-первых, божественное откровение. Когда человеку является видение или слышится голос, он не сомневается в истинности того, что узнает, и если может потом рассказать об этом, его называют пророком. И некоторые художники творят на основе божественного откровения, сказанное ими наиболее надежно.

Сократ. Это правда.

Виктор. И, знаешь, по-моему, к откровениям следует причислить и тот голос, который удерживает тебя от некоторых дел.

Сократ. Может быть.

Виктор. Теперь скажи, разве природа не подвластна целиком Богу? Я спрашиваю, нельзя ли считать ее как бы Его продолжением?

Сократ. Я думаю, можно.

Виктор. Значит, если мы задаем вопросы природе и она отвечает нам, это вое равно, что спрашивать Бога и получать от Него ответы?

Сократ. Да.

Виктор. Но что иное делают ученые-экспериментаторы? Их что-то интересует, и они так ставят эксперимент, чтобы природа ответила на их вопрос. Правда, иногда экспериментатор случайно сталкивается с явлением, на основе которого потом строится делая теория. Но всегда ему что-то говорит сама природа, а, значит, Бог.

Сократ. Ты прекрасно рассуждаешь, мой друг!

Виктор. Так могут ли быть какие-нибудь сомнения в научном эксперименте? Я говорю о таком, который надлежащим образом проверен.

Сократ. Как видно, нет.

Виктор. Вот эти-то два истока истины – откровение и эксперимент – я и имею в виду. И я не знаю больше ничего, что было бы несомненным. Даже научная теория, основанная на эксперименте, как известно, не совсем точна, хотя содержит несравненно больше истины, чем математическая система. Эту теорию я бы сравнил с толкованием, которое пророк дает явившемуся ему откровению. То и другое, по-моему, переводит божественное на человеческий язык – язык идей – и, конечно, не может избежать искажений. Следовательно, идеи – нечто сугубо человеческое, не имеющее отношения к Богу и истине. Но ведь философия состоит только из них; стало быть, с ее помощью мы никогда но поймем истинного, божественного, она никогда не раскроет тайны смерти и даже не приблизит нас к этому.

Сократ. И мне сейчас так кажется.

Виктор. Вот почему я и решил оставить философию и серьезно заняться физикой. Притом я не хочу быть только теоретиком, как прежде, я должен сам и экспериментировать, чтобы получать истину из первых рук.

Сократ. А сможешь ли ты?

Виктор. К опытам у меня никогда не было склонности, но раз это своего рода божественное откровение, я должен их полюбить. Я считаю, что жить счастливо может лишь тот, кто соприкасается с тайной смерти, ибо такой человек хоть немного чувствует, что нас ожидает в Боге, и менее страшится неизвестного. Мы видели, что такими людьми могут быть лишь те, кто удостоен откровения, и ученые. К первым я, как видно, не принадлежу; значит, мне остается наука.

Сократ. Что ж, в добрый путь!

Виктор. Но напоследок я хотел бы рассказать тебе, каким я теперь вижу мир.

Сократ. Говори.

Виктор. Как всегда, я буду изображать Бога точкой. Только теперь пусть она лежит не на плоскости, а на торе. Представь себе круг, который вращается вокруг своей касательной; образующееся таким способом тело я и имею в виду .Точка касания изображает Бога, а вместо лучей от Него идут по поверхности тора окружности: они представляют собой разные положения той окружности, вращение которой образовало эту поверхность. Ты следишь за мной?

Сократ. Да, продолжай.

Виктор. Можно по-прежнему представлять себе, что τочка, изображающая Бога, испускает разноцветные световые лучи, но идущие не в плоскости, а по поверхности нашего тора; они излучаются в обе стороны. Человеческие души – это точки, движущиеся но той же поверхности и воспринимающие исходящий от Бога свет; как. и прежде, быстрота движения каждой души поперек лучей везде одинакова. Разноцветные огненные линии, которые ей пря этом представляются, суть образы, идеи, явления, но образы она созерцает недалеко от Бога с одной стороны, а явления – недалеко от Него с другой. Тебе понятно, о чем я говорю?

Сократ. Вполне понятно.

Виктор. Идеи же она видит тогда, когда совершает поперечное движение вдали от Бога, около самой большой окружности тора. И опять выходит, что образ содержит множество идей – они представляют собой его свойства – однако теперь не идея обнимает множество явлений одного рода, а, наоборот, каждое явления обнимает множество идей. А понимаю я это так: чтобы объяснить какое-нибудь явление, ученым требуется много идей, вот и получается, что оно их обнимает. При этом все одинаковые явления, которые наблюдаются в одинаковых экспериментах, я считаю одним явлением .Согласись, что это лучше, нежели полагать, будто, скажем, идея зеленого обнимает все конкретные зеленые цвета.

Сократ. Я даже заслушался, внимая тебе!

Виктор. Итак, с одной стороны к Богу примыкает та область поверхностей – а ведь эта поверхность изображает мир – где душам являются откровения, тогда как с другой стороны к Нему подходит область экспериментов. А между этими двумя областями располагается мир идей, весьма далекий от Бога. Со стороны откровений в него заходит область искусства, а со стороны экспериментов – область математики. Посредине же находится философия, состоящая из одних идей. Видно, что искусство тем истиннее, чем оно ближе к откровениям; так же математика тем истиннее, чем она ближе к экспериментам. Собственно говоря, назначение искусства в том, чтобы обслуживать религию, а математики – чтобы обслуживать экспериментальную науку. Отрываясь от этих своих назначений, они становятся делом произвола, которое всегда бесплодно, короче говоря, превращаются в философию. И еще одно: как и прежде, я считаю, что души странствуют в основном по близким друг к другу поперечным дорогам, и эта густо заселенная область медленно перемещается от края откровений к краю экспериментов. Вот почему некогда все люди были религиозны, затем ударились в философию, а теперь в большинстве своем по-настоящему верят только науке.

Сократ. Но ведь это прекрасная картина мира, мой дорогой!

Виктор. Значит, ты одобряешь мое решение?

Сократ. Я его одобрю, как только ты рассеешь одно маленькое сомнение.

Виктор. Какое?

Сократ. Скажи, считаешь ли ты эту картину правильной?

Виктор. Конечно.

Сократ. Что же, она явилась тебе в виде откровения?

Виктор. Разумеется, нет.

Сократ. Значит, ты построил ее на основе какого-нибудь эксперимента?

Виктор. Что ты такое говоришь, Сократ? Как же можно построить это на основе эксперимента?

Сократ. Но ведь это и не математическая теория?

Виктор. Конечно, нет.

Сократ. Итак, ты считаешь свою картину произведением искусства?

Виктор. Каким там произведением искусства? Скажи, чего ты хочешь добиться своими вопросами?

Сократ. Потерпи немного, я хочу удостовериться, что правильно тебя понял. Значит, эта картина – и не результат откровения, и не научная теория, и не произведение искусства, и не математическая система?

Виктор. Конечно же.

Сократ. Тогда что же она такое?

Виктор. Что она такое? Очевидно, философская система...

Сократ. Не ослышался ли я? Ведь ты считаешь ее правильной, а из нее следует, что философия не имеет ничего общего с истиной и, стало быть, правильной никак быть не может.

Виктор. Ты прав, Сократ, оказывается, я противоречу сам себе...

Сократ. С другой стороны, если ты решишь, что твоя картина неправильна, тебе как будто незачем будет становиться физиком, ибо ведь это она утверждает, что есть только два источника истины – откровение и эксперимент.

Виктор. И снова ты прав.

Сократ. Но, может быть, ты все-таки веришь, что черпать истину больше неоткуда, и философия не имеет к ней отношения?

Виктор. Да, Сократ, несмотря на все, я в это верю, хотя не могу уже объяснить, почему.

Сократ. И, руководясь этой картиной, пойдешь работать физиком?

Виктор. Пожалуй, пойду.

Сократ. Однако следует ли человеку, умеющему добывать такие прекрасные истины, оставлять свое занятие ради другого способа добывать истину, который к тому же может ему прийтись не впору?

Виктор. Я ничего не могу тебе возразить. А можно ли в какой-нибудь картине сочетать обе стороны этого противоречия?

Сократ. Сам подумай.