Дневники Кэрри

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Перевоплощение

Уважаемая Мисс Брэдшоу.

Так начинается письмо.

Мы счастливы сообщить вам, что у вас появилась возможность принять участие в летнем семинаре, посвященном писательскому мастерству. Руководитель семинара — Виктор Грин, автор романов, лауреат Национальной книжной премии. Если вы принимаете приглашение, пожалуйста, проинформируйте нас о своем решении как можно скорее, так как количество мест ограничено. Администрация Нью Скул.

Меня приглашают! Приглашают, приглашают, приглашают! По крайней мере, так можно понять из письма. Там действительно написано, что приглашают именно меня? «Появилась возможность принять участие в летнем семинаре…» Что, в последнюю минуту? Кто-то выбыл? Я что, во втором составе? «Количество мест ограничено…» Ага. Значит, если я откажусь, пригласят кого-то другого. У них, наверное, десятки людей в очереди, может, даже сотни…

— Па-а-а-п?

— Что? — отвечает отец испуганно.

— Мне надо… У меня тут письмо… Из Нью-Йорка.

— Прекрати перепрыгивать от одного к другому и расскажи мне, в чем дело.

Я прикладываю руку к груди, чтобы унять сердцебиение.

— Меня приняли в программу по писательскому мастерству. В Нью-Йорке. И если я не соглашусь прямо сейчас, они возьмут на мое место кого-то другого.

— В Нью-Йорке! — вырывается у папы. — А как же Браун?

— Пап, ты не понял. Видишь? Здесь написано: курсы писательского мастерства, с двадцать второго июня по девятнадцатое августа. А в Брауне занятия начинаются после Дня труда. Так что времени еще много останется…

— Ну, не знаю, Кэрри.

— Но, пап…

— Я думал, писательство — твое хобби.

Я в ужасе смотрю на него.

— Нет, пап. Это то, чем мне очень хочется заниматься.

Не могу найти подходящих слов, чтобы выразить, насколько сильно мне хочется этим заниматься. Да и пугать папу не хочется.

— Мы подумаем на эту тему, ладно?

— Нет! — кричу я.

Папа будет думать об этом, потом опять думать, еще думать, а когда надумает, будет уже поздно. Я сую ему письмо под самый нос.

— Мне нужно дать ответ прямо сейчас. Или…

— Ну, не знаю, — говорит он. — Нью-Йорк летом? Это может быть опасно.

— Миллионы людей живут в этом городе. И с ними все в порядке.

— Хм… — отзывается папа, размышляя. — А Джорджу известно об этом?

— О том, что меня пригласили? Нет еще. Но именно он побудил меня отослать им копии моих статей. Джордж полностью за.

— Ну…

— Пап, пожалуйста.

— Если Джордж там будет…

Да почему Джордж должен иметь к этому отношение? Кому интересен Джордж? Тут речь идет о моей жизни, а не о его.

— Он будет в городе все лето. У него стажировка в «Нью-Йорк Таймс».

— О, действительно? — Похоже, мои слова произвели впечатление на отца.

— Так что поездку летом в Нью-Йорк можно рассматривать как отличную прелюдию к Брауну.

— Туда ехать далеко…

— Два часа.

— Да это другой мир. Мне уже неприятно думать о том, что я тебя теряю.

— Пап, да мы все равно расстанемся, рано или поздно. Почему бы не сделать это рано, а не поздно? В таком случае у тебя хотя бы будет время привыкнуть к этому.

Папа смеется. Да, я с ним договорилась.

— Полагаю, два месяца в Нью-Йорке не принесут вреда, — размышляет он вслух, стараясь уговорить самого себя. — В Брауне первый год самый трудный. И предыдущий год у тебя был нелегким.

Папа трет нос, оттягивая время перед неизбежным решением.

— Вы, дочки, так много для меня значите.

Потом, словно по сценарию, он начинает плакать.

— Ты меня поражаешь, — говорит Донна ЛаДонна несколько дней спустя. — Ты круче, чем я думала.

— Угу, — отвечаю я, глядя в видоискатель. — Поверни голову вправо. И постарайся не выглядеть такой счастливой. Подразумевается, что ты устала от жизни.

— Я не хочу выглядеть уродливой.

Я вздыхаю и отстраняюсь от видоискателя.

— Просто постарайся не выглядеть безумной девицей из группы поддержки, ладно?

— Ну, хорошо, — соглашается Донна неохотно.

Она подтягивает колено к подбородку и глядит на меня из-под ресниц, обильно покрытых тушью.

— Прекрасно, — говорю я, щелкая затвором.

Взгляд Донны напомнил мне о ее «большом секрете» — она ненавидит свои ресницы. Без туши они выглядят как короткая толстая щетина. К тому же они слишком светлые. В общем, как у собак. Это самый большой кошмар Донны: однажды какой-нибудь парень увидит ее без туши и с криком выскочит из комнаты. Вот беда. Делаю еще несколько снимков.

— Готово! — кричу я.

Кладу камеру, и Донна спускает ноги с перил крыльца.

— Когда будем сниматься в образе Мэрилин? — спрашивает она, когда мы вместе идем в дом.

— Можем заняться образом Мэрилин сегодня днем. Тогда завтра будем делать из тебя панка.

Она поднимается по ступенькам, склонив голову набок:

— Ненавижу панк. Он такой вульгарный.

— Мы из тебя сделаем андрогина, — заявляю я, стараясь нарисовать как можно более привлекательную перспективу. — Такого, как Дэвид Боуи. Раскрасим все тело красной краской.

— Ты с ума сошла.

Донна быстро убегает, чтобы переодеться, но я уверена, что она не сердится на меня. Я так много о ней знаю. Донна делает вид, что раздражена, чтобы подразнить собеседника. Я отодвигаю в сторону открытый пакет с овсянкой и сажусь у стойки с мраморной столешницей. Дома у Донны настоящий музей текстур. Тут тебе и мрамор, и золото, и тяжелая шелковая драпировка. Все это как-то не сочетается друг с другом, и создается впечатление, что ты попал в балаган, оформленный в самом дурном вкусе. Но за последние несколько дней я привыкла к интерьеру.

Наверное, ко всему можно привыкнуть, если долго находиться рядом.

Можно даже привыкнуть к мысли, что твоя бывшая лучшая подруга все еще встречается с твоим бывшим парнем и что они будут парой во время выпускного. Но это не значит, что с ними нужно общаться. Более того, это не значит, что о них стоит вообще говорить.

Это просто еще одно испытание, которое выпало на твою долю.

Я беру в руки камеру и смотрю на объектив. Аккуратно сдуваю пылинку и закрываю крышку.

— Донна? — кричу я. — Давай скорей.

— Не могу молнию застегнуть, — отзывается она.

Я закатываю глаза и аккуратно кладу камеру на стойку. Опять смотреть на нее в нижнем белье? Донна, как я успела заметить, принадлежит к тому типу девочек, которые любят превращать одежду и раздевание в легкую провокацию. Не стоит ей этим заниматься, лучше соблюдать некоторые приличия. Когда мы пришли к ней домой из школы, она тут же заявила, что хочет снять одежду. Она сказала, что всегда так делает.

— Я думаю, что человеческое тело прекрасно, — сказала она, снимая юбку и свитер и бросая их на кушетку.

Я пыталась не смотреть, но справиться с собой не смогла.

— Угу. Если это тело, как у тебя.

— Да у тебя тело тоже ничего, — ответила она беззаботно. — Может, стоит подправить кое-какие формы, и все.

— Ну, идеальную грудь просто так не раздают, как конфеты на празднике, знаешь ли. Я имею в виду, что в магазине ее не купишь.

— Это смешно. Помню, когда была маленькой, бабушка рассказывала нам, что детей приносят из магазина. И она здорово ошибалась.

Я снова направляюсь наверх, в спальню Донны, в очередной раз поражаясь тому, что мы стали подругами. Ну, или приятельницами. Все-таки на самом деле мы не подруги. Мы слишком разные для этого. Я никогда не смогу ее понять на сто процентов, а ей просто неинтересно копаться в закоулках моей души. Но если не брать это во внимание, Донна — неплохой человек.

Сейчас кажется, что с тех пор, как я вошла в помещение, где проводились курсы по фотографии, и оказалась с ней в паре, прошел миллион лет. Я продолжала посещать курсы, она — тоже, и, после того как вышла статья о пчеле-королеве, ее отношение ко мне стало смягчаться.

— Я до сих пор не могу понять, как работает диафрагма, — сказала она однажды. — Вид лепестков диафрагмы в объективе навевает на меня мысли о сексе. Ничего не могу с собой сделать.

— М-да, лепестки — это сексуально, — пошутила я. — У цветов еще пестики и тычинки есть, если помнишь.

После этого Донна перестала меня ненавидеть и решила, что я клевая, прикольная и сумасшедшая девочка. И когда нас снова попросили выбрать себе пару, Донна решила, что лучшего партнера ей не найти.

На эту неделю нам дали задание — выбрать тему и сделать по ней съемку. Мы с Донной выбрали «перевоплощение». Вообще-то тему придумала я, но Донна радостно согласилась.

С ее внешним видом, решила я, мы легко сможем сделать из нее трех разных женщин при помощи трех комплектов одежды. А я сделаю съемку.

— Донна? — зову я.

Дверь ее комнаты открыта, но я ради вежливости стучусь. Она нагнулась вперед и силится застегнуть молнию черного шелкового винтажного платья, которое я нашла среди старых маминых вещей. Она поворачивает голову и упирает руки в боки.

— Кэрри, боже мой, стучать совершенно не обязательно. Лучше подойди и помоги мне.

Она поворачивается спиной, и при виде ее в старом мамином платье мне кажется, что прошлое и будущее сошлись в одной временной точке, как две реки, впадающие в море. А я чувствую себя человеком, которого высадили на необитаемом острове. Или матросом, спасшимся на лодке с корабля, затонувшего посреди океана.

— Кэрри? — спрашивает Донна. — Что-то не так?

Я глубоко вздыхаю и отрицательно качаю головой. У меня есть весло, напоминаю я себе. Пора плыть в будущее.

Подхожу к Донне и застегиваю молнию.

— Спасибо, — говорит она.

Внизу Донна старается принять на кушетке соблазнительную позу, а я ставлю штатив.

— Ты прикольная, знаешь об этом? — спрашивает она.

— Ну, наверное, — отвечаю я с улыбкой.

— Не в смысле комичная, — говорит она, отклоняясь назад, чтобы опереться на локти. — В другом смысле. Ты не такая, какой кажешься.

— Как это?

— Ну, я всегда думала, что ты зануда. Ну, что-то вроде ботаника. Нет, ты симпатичная и все такое, но мне всегда казалось, что ты не из тех, кто хочет пользоваться своей красотой.

— Наверное, я хотела пользоваться мозгами.

— Нет, не совсем так, — продолжает Донна задумчиво. — Я думала, что смогу легко через тебя переступить. А потом прочитала статью в «Мускатном орехе». Мне вроде бы следовало обидеться, но я, наоборот, почувствовала, что восхищаюсь тобой. Я подумала: «Эта девушка может постоять за себя. Причем не перед кем-нибудь, а передо мной. Не так много таких найдется».

Донна склоняет голову:

— Ведь Пинки Уизертон — это ты, верно?

Я уже было собралась разразиться тирадой, полной возражений и аргументов, в соответствии с которыми я не имею к Пинки никакого отношения, но что-то заставило меня промолчать. Нет больше нужды прикидываться.

— Да, — просто ответила я.

— Хм. Ты, конечно, многих одурачила. Не боишься, что они все узнают?

— Это уже не важно. Нет больше необходимости писать в «Мускатный орех».

Помедлив, я делюсь с ней новостями:

— Меня приняли на курсы писательского мастерства. Я еду в Нью-Йорк на все лето.

— Вот как.

По голосу Донны можно догадаться, что новость произвела на нее впечатление. Она даже немного завидует. Чтобы не ударить в грязь лицом, она говорит:

— Помнишь, я рассказывала о кузине, которая живет в Нью-Йорке?

— Угу, — киваю я. — Миллион раз рассказала.

— Она большой человек в мире рекламы. И возле нее вечно трется множество разных парней. Она очень красивая.

— Это здорово.

— Нет, ты не понимаешь. Она действительно очень красивая и успешная. Ну, так вот…

Донна делает паузу и поправляет платье.

— Я думаю, тебе надо с ней познакомиться.

— Хорошо.

— Я серьезно, — настаивает Донна. — Я дам ее номер. Ты должна позвонить и встретиться с ней. Она тебе понравится. Она еще круче, чем я.

Я поворачиваю в проезд, ведущий к дому, и останавливаюсь в замешательстве. Напротив гаража стоит красный пикап. Спустя секунду я понимаю, что это машина Лали и что она приехала в мой дом и дожидается меня.

Ко мне в голову закрадывается шальная мысль о том, что они с Себастьяном расстались и Лали приехала, чтобы попросить прощения. А это значит, что есть пусть слабая, но надежда на то, что мы с Себастьяном сможем опять встречаться и, как знать, быть может, мы снова будем дружить с Лали…

Ставя машину возле пикапа, я делаю недовольную гримасу. О чем я думаю? Мне теперь ни при каких обстоятельствах не нужно больше встречаться с Себастьяном. Для меня он испорчен, как любимый свитер с огромным отвратительным пятном. А дружба с Лали? Она же разрушена навеки. Так какого черта она здесь делает?

Я обнаруживаю Лали на веранде. С ней сидит Мисси. Моя сестра всегда такая вежливая — сидит и пытается вести непринужденную беседу. А в душе наверняка огорошена появлением Лали не меньше, чем я.

— Как поживает мама? — спрашивает Мисси, испытывая неловкость.

— Хорошо, — отвечает Лали. — Папа подарил ей щенка, поэтому она счастлива.

— Замечательно, — говорит Мисси с дежурной улыбкой на лице. Она смотрит в сторону и видит, что я шагаю по дорожке. — Кэрри! — восклицает она, вскакивая. — Хорошо, что ты приехала. Мне нужно заниматься.

Сестра делает пальцами движения, изображающие игру на пианино.

— Рада была тебя видеть, — говорит Лали. Она смотрит вслед Мисси, пока та не скрывается в доме. Потом поворачивается ко мне.

— Ну? — спрашиваю я, скрещивая руки на груди.

— Да как ты смела? — говорит Лали с нажимом.

— Что? — удивляюсь я, пораженная ее вопросом. Я ожидала, что она начнет просить прощения, а она вместо этого на меня нападает?

— А ты как посмела? — задаю я тот же вопрос, не зная, что сказать.

И тут я замечаю в ее руке свернутую в трубку рукопись. Сердце дает сбой. Я точно знаю, что держит в руках Лали: это моя статья о ней и Себастьяне. Та самая, которую я отдала Гейл несколько недель назад и которую собиралась попросить ее не публиковать.

— Как ты могла такое написать? — спрашивает Лали. Я делаю шаг по направлению к ней и осторожно сажусь на стул по другую сторону стола. Она играет в крутую девчонку, но я вижу, что глаза у нее беспомощно распахнуты и полны слез. Она явно вот-вот расплачется.

— О чем ты говоришь?

— Об этом!

Она хлопает рукописью по столу, листки разлетаются, но она быстро их собирает.

— Даже не пытайся лгать. Ты знаешь, что сама это написала.

— Я?

Лали поспешно вытирает уголок глаза.

— Ты меня не обманешь. Здесь говорится о вещах, которые только ты могла знать.

Вот ведь черт. Теперь мне становится очень не по себе. Я испытываю чувство вины.

Но, как бы то ни было Лали затеяла весь этот бедлам, не я. Откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.

— Где ты это взяла?

— У Джен Пи.

Джен Пи, наверное, болталась с Питером по комнате, где делается макет газеты, нашла рукопись в папке Гейл и украла.

— Зачем Джен Пи отдала это тебе?

— Я давно ее знаю, — медленно произносит Лали. — Некоторые люди проявляют дружеские чувства.

Она так отвратительна. Ведь мы с ней не меньше знакомы, это уж точно. Наверное, ей не очень хочется об этом сейчас говорить.

— А, ну да. Тут, наверное, действует принцип «рыбак рыбака видит издалека». Ты украла Себастьяна, она — Питера.

— О, Кэрри, — говорит она со вздохом. — Ты никогда не разбиралась в парнях. Нельзя украсть у девушки молодого человека просто так. Это можно сделать только в том случае, если он сам хочет, чтобы его украли.

— О, правда?

— Ты такая злая, — продолжает она, тряся рукописью. — Как ты могла такое написать?

— Вероятно, ты заслуживаешь этого?

— Кто ты такая, чтобы судить, чего я заслуживаю? Что ты о себе думаешь? Ты думаешь, ты — бог? Ты всегда уверена, что ты чуть лучше, чем другие люди. Вечно думаешь, что с тобой случится что-то хорошее. Ты считаешь, что вот это все, — говорит Лали, указывая на двор моего дома, — не твоя жизнь. Думаешь, что это — просто ступень в какую-то лучшую жизнь.

— Может, так оно и есть, — возражаю я.

— А может быть, и нет.

Воцаряется молчание. Мы смотрим друг на друга, пораженные тем, какой силы достигла вражда между нами.

— Кстати, — спрашиваю я, вскидывая голову. — Себастьян видел рукопись?

От этого вопроса Лали, похоже, еще сильней распаляется. Отворачивается и закрывает глаза руками. Она делает глубокий вдох, словно принимает очень важное решение. Затем отнимает руки от лица и перегибается через стол ко мне. Лицо ее ходит ходуном от боли.

— Нет.

— А что так? Я думала, эта рукопись послужит еще одним кирпичиком в крепкой стене системы ваших взглядов, построенной на ненависти к Кэрри.

— Он не видел и никогда не увидит.

Лицо ее приобретает суровое выражение.

— Мы расстались.

— Правда? — говорю я писклявым от волнения голосом. — Почему?

— Потому, что я застала его страстно целующимся с младшей сестрой.

Я беру страницы рукописи, которые Лали разбросала по столу. Собрав, я постукиваю краем стопки об стол, пока она не становится практически ровной. У меня вырывается смешок. Я стараюсь сдержаться, но это невозможно. Рот сам собой открывается, и оттуда вырывается гомерический хохот.

— Это не смешно!

Лали подскакивает, чтобы уйти, но вместо этого бьет кулаком по столу.

— Не смешно, — повторяет она.

— Ой, нет, это очень смешно, — киваю я, истерически смеясь. — Это просто уморительно!