Дневники Кэрри

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Большая любовь

Я возвращаюсь в свой сумасшедший дом, а иначе место, где я живу, назвать сложно, и что же я вижу: пацаненок, стриженный под панка, бежит через двор, его преследует отец, за ним несется моя сестра Доррит, а дальше еще одна моя сестра Мисси.

— И не смей здесь больше появляться, тебе же хуже будет! — кричит отец вслед Поли Мартину, который уже оседлал свой велосипед и мчится прочь.

— Что здесь, черт возьми, происходит? — спрашиваю я Мисси.

— Бедный папа.

— Бедная Доррит, — говорю я и крепче прижимаю к себе книги, которые держу в руках. В довершение всего не хватает, чтобы у меня выпало письмо из Нью Скул. Ну, сколько уже можно думать об этом письме! Я достаю его, иду в гараж и выбрасываю. Только я это делаю, как тут же начинаю ощущать, что мне чего-то не хватает, поэтому я ничего не могу с собой поделать и достаю письмо обратно.

— Ты видела это? — гордо спрашивает отец. — Я только что прогнал этого ублюдка с нашего участка. — Затем он обращается к Доррит: — А ты иди в дом. И даже не думай звонить ему.

— Пап, Поли не такой уж плохой, он просто ребенок, — говорю я.

— Он маленькое дерьмо, — говорит отец, который гордится тем, что редко ругается. — Он хулиган. Ты знаешь, что его арестовали за то, что он покупал пиво?

— Поли Мартин покупал пиво?

— Об этом писали в газете! — восклицает отец. — В «Каслбери Ситизен». И сейчас он пытается развратить Доррит.

Мы с Мисси обмениваемся взглядами. Зная Доррит, все, скорее всего, наоборот. Доррит росла милым маленьким ребенком. Она делала все, что мы с Мисси велели ей, в том числе всякие глупости, — например, изображала, что она и наша кошка близнецы. Она любила что-то мастерить своими руками — собирала альбомы для наклеек, делала вязаные подставки под чайник, а в прошлом году решила, что хочет стать ветеринаром, поэтому проводила практически все свободное время в лечебнице, где помогала тем, что держала животных, пока им делали уколы.

Но сейчас, когда ей почти тринадцать, она изменилась до неузнаваемости. Не проходит и дня, чтобы Доррит не закатила очередной скандал, не наорала на нас с Мисси, и потом у нее постоянно случаются необоснованные вспышки гнева. Мой отец продолжает утверждать, что это такой возраст и что она его перерастет, но мы с Мисси не разделяем его уверенности.

Мой отец — великий ученый, он вывел формулу какого-то нового металла, который используется при строительстве космических кораблей «Аполлон». И мы с Мисси постоянно шутим, что если бы люди были не человеческими существами из плоти и крови, а различными теориями, то папа знал бы о каждом из нас все. Но Доррит — это не теория.

Не так давно мы с Мисси обнаружили, что из наших комнат пропали кое-какие вещи — тут сережки, там губная номада — мелочи, которые легко теряются и которые вечно забываешь, куда положил. Мисси уже собралась проследить за Доррит, когда мы нашли большинство наших вещей, спрятанных под подушками на диване. Мисси уверена, что Доррит выбрала путь, который превратит ее в маленькую преступницу, а я больше переживаю из-за того, что она постоянно озлоблена на весь мир. Дело в том, что и я, и Мисси проказничали в тринадцать лет, но вот никто из нас не может припомнить, чтобы мы были такими агрессивными.

Через несколько минут у порога моей комнаты появляется Доррит, готовая к очередной ссоре.

— Что здесь делал Поли Мартин? — спрашиваю я. — Ты знаешь, отец считаешь, что ты еще слитком маленькая, чтобы ходить на свидания.

— Я уже в восьмом классе, — упрямится Доррит.

— Это даже не старшая школа. Ты должна подрасти, чтобы встречаться с парнем.

— У всех есть парни. — Она ковыряет облезающий с ногтей лак. — Почему у меня не должно быть?

Вот почему я надеюсь, что никогда не стану матерью.

— Потому что если все что-то делают, это не означает, что и ты должна делать то же самое. Запомни, — добавляю я, подражая отцу, — мы Брэдшоу. Мы не обязаны быть такими же, как все остальные.

— Еще немного, и меня начнет тошнить из-за того, что я одна из старых глупых Брэдшоу. В конце концов, что такого хорошего в том, чтобы быть Брэдшоу? Если я захочу встречаться с парнем, то я буду это делать. А вы с Мисси просто завидуете, потому что у вас нет бойфрендов. — Она одаривает меня ослепительной улыбкой, убегает в свою комнату и захлопывает дверь.

Я нахожу отца в его кабинете, где он потягивает джин-тоник и смотрит телевизор.

— Что ты полагаешь, я должен был сделать? — беспомощно спрашивает он. — Устроить ей трепку? Когда я был мальчиком, девочки не вели себя подобным образом.

— Пап, это было тридцать лет назад.

— Неважно, — говорит он, потирая виски. — Любовь — это священное таинство. — Если он заговорил на эту тему, то останавливать его бесполезно. — Любовь — это божественный дар. Это самопожертвование, обязательство, смирение. Не бывает истинной любви без смирения. И уважения. Когда ты перестаешь уважать партнера, настает конец отношений. — Он делает паузу. — Это хоть что-то для тебя значит?

— Конечно, пап, — отвечаю я, не желая оскорбить его чувства. Несколько лет назад, после того как наша мама умерла, мы с сестрами пытались как-то поддержать его и найти ему подругу, но он отказался даже думать об этом. Отец сказал, что никогда больше не пойдет на свидание, потому что он уже испытал большую любовь всей своей жизни, а все остальное будет лишь притворством. Он был счастлив. Он говорил, что ему повезло, потому что на его пути встретилась настоящая любовь, пусть и не вечная. Ведь большинство людей могут жить очень долго, но так и не узнать свою истинную любовь, не почувствовать этого счастья.

Никогда не подумаешь, что этот черствый ученый — мой отец — на самом деле в душе романтик, но он именно такой. Иногда я даже переживаю из-за этого. Не из-за отца, а из-за меня самой, потому что я такая же.

Я поднимаюсь в свою комнату, сажусь перед старой пишущей машинкой моей матери и заряжаю лист бумаги.

— Большая любовь, — печатаю я, затем добавляю знак вопроса.

Что дальше?

Я открываю ящик и достаю рассказ, который написала несколько лет назад, когда мне было тринадцать. Это глупая история о девочке, которая спасла больного мальчика, пожертвовав ему свою почку. До своей болезни он никогда ее не замечал, хотя она просто сохла по нему, но после операции он изменился и влюбился в нее до беспамятства.

Эту историю я никому не показывала: она слишком примитивная, но у меня никогда не хватало мужества выкинуть ее. Вот это меня и пугает. Получается, что на самом деле я такой же романтик, как мой отец. А романтиков сжигают на кострах, в Тиру! Каких еще кострах?

Джен Пи была права. Можно влюбиться в парня, которого ты не знаешь.

Тем летом мне было тринадцать, мы с Мэгги любили сидеть у Каслберийских водопадов на противоположной стороне от каменного утеса, с которого мальчики ныряли в глубокий бассейн, иногда там бывал Себастьян.

— Давай, — подстрекала меня Мэгги. — Ты ныряешь лучше, чем эти парни.

Я трясла головой и в качестве защиты обнимала руками колени. Я была слишком стеснительной. Мысль о том, что меня увидят, пугала меня, но наблюдать за другими мне нравилось. Особенно за Себастьяном. Если совсем честно, то, когда он карабкался на утес, а затем выделывался перед остальными, стоя наверху, я не могла оторвать от него глаз. Мальчишки постоянно пихались, пытались друг друга сбросить, выделывали различные трюки, чтобы поэффектнее войти в воду. Себастьян всегда был самым смелым, забирался выше других и прыгал вниз с бесстрашием, которое говорило, что он никогда не задумывался о смерти.

Он был свободным.

Он был единственный. Большой любовью.

Но затем я забыла о нем. Вплоть до настоящего момента.

Я достаю из кармана измятое и испачканное письмо с отказом из Нью Скул и убираю его в ящик вместе с историей о девочке, которая отдала свою почку. Я кладу подбородок на руки и задумчиво смотрю на печатную машинку. В этом году со мной обязательно произойдет что-то хорошее. Я верю в это.