Наверное, идея назвать мальчика Нил была не самой лучшей из тех, что когда-либо удалось воплотить родителям Нила Юрьевича Огрошева. Сам же он в годы детства, отрочества и юности не раз жалел о неординарности их выбора. В детском саду его дразнили «крокодилом», ибо при произнесении этого имени никаких иных ассоциаций, кроме как с африканской рекой и населяющими ее рептилиями, навеянных стихами Корнея Чуковского, у сверстников Нила не возникало. Примерно таким же оставался кругозор и у его одноклассников в начальной школе, а следовательно, все прозвища, дававшиеся ими Нилу, по-прежнему имели что-либо общее с черным континентом. Позднее, по мере постижения ключевых произведений русской классики, воображение подростков поразил тот факт, что чудное имя их одноклассника не являет собой нечто исключительное: Нил Федосеевич Мамаев, имевший неосторожность оказаться тезкой своего далекого потомка, невольно дал Нилу Огрошеву последнее — на сегодняшний день — прозвище: «Мамаев», вскоре обкатавшееся до простого и более округлого «Мамай».
Нил не особенно обижался на родителей, обрекших его на вечный дискомфорт при произнесении собственного имени. Его лишь раздражала привязчивость некоторых сверстников, зачастую произносивших обидные прозвища исключительно от нечего делать, желая развлечься и вывести кого-нибудь из равновесия.
А вывести Нила из себя не составляло большого труда и, что особенно привлекало в подобных забавах, не грозило никакими ответными мерами: Нил был слабаком.
В детстве мальчик часто болел, был от природы щуплым, маленького роста — в общем, можно сказать, что рептильные прозвища спасли его от кличек вроде «доходяги», «довеска» или «обмылка», которые покорно носили другие мальчишки его комплекции.
Поначалу Нил пытался отстаивать свое достоинство при помощи кулаков, но вскоре понял, что шансов победить в рукопашной схватке у него нет никаких, и смирился со своей участью. Во всяком случае, так считали окружающие.
На самом же деле Нил готовился к новому бою со своими обидчиками. Каждый свой день он начинал и заканчивал отжиманиями от пола, начав (смешно вспомнить!) с шести и постепенно, за два года, дойдя до двухсот. Не получив у родителей-инженеров разрешения записаться в секцию бокса (нормальному человеку это совершенно ни к чему! Лучше займись математикой — тебе же в институт поступать!), Нил пытался отрабатывать удары самостоятельно: закрывшись в своей комнате, он отчаянно молотил распятого между книжной полкой и батареей старого плюшевого медведя, то и дело получая растяжения и вывихи, которые с грехом пополам объяснял родителям и в школе. Кстати, из-за этих самых постоянных вывихов никто до поры до времени и не знал, что маленький Мамай уже не висит, по выражению их физрука, «копченой колбаской» на турнике, а запросто может выполнить полтора десятка подъем-переворотов. Рос Нил все так же плохо, а наливавшиеся сталью мышцы не очень были заметны под купленной на вырост школьной курткой.
Умом мальчик понимал, что уже в состоянии померять-ся силами со многими из своих долговязых сверстников, но роль тихони, которую он добровольно играл в целях конспирации, настолько приросла к нему, стала так близка и привычна, что нужен был какой-то очень сильный толчок, чтобы заставить распрямиться эту туго скрученную пружину, заставить Нила расправить плечи и принять чей-то вызов. Пока же в ожидании своего часа Нил продолжал втихаря отжиматься, ворочать принесенный со стройки кусок швеллера и шлифовать технику прямых и боковых ударов, молотя кулаками о сшитую из мешковины грушу.
Неизвестно, сколько маленький Нил ждал бы своего часа, если бы в один прекрасный весенний день не влюбился в свою соседку по парте Аню Машецкую.
Собственно, не влюбился даже, а вдруг посмотрел на нее как-то иначе, чем смотрел те шесть лет, что видел ее каждый день в школе.
Произошло это как-то очень уж вдруг. Сидели Нил и Аня за одной партой третий год — в школе считалось, что рассаживание по принципу «мальчик-девочка» благотворно сказывается на дисциплине в классе. Можно было бы сказать, что они дружили, если бы дружба их, как и все прочее общение, не ограничивалась временем урока. Но едва звонок позволял им встать из-за парты, как они тут же забывали друг о друге, отправляясь по своим девчоночьим или мальчишечьим делам.
В тот день все вышло по-другому.
Нил всегда ходил домой в одиночестве. И в тот раз он не спеша брел по улице, заглядывая в глубину знакомых витрин, когда вдруг заметил Аню, стоявшую у следующего дома: у девочки развязался шнурок.
Нил легко догнал ее, прежде чем она успела сделать несколько шагов в своих свежезашнурованных ботах.
— Привет! — Нил чуть обогнал Аню и заглянул ей в лицо.
— Да виделись уже двадцать раз! — засмеялась та.
Оказалось, что им по пути. Они шли, болтая обо всякой чепухе, и Нил неожиданно для себя обнаружил, что общение с этой девочкой не просто приятно, а доставляет своего рода удовольствие. И дело здесь было отнюдь не в том, что Аня оказалась интересным собеседником. Дело было в ней самой: нелюдимому, затюканному подростку было непривычно легко и весело болтать с этой угловатой нескладной девчонкой, и когда Аня вдруг остановилась у подъезда какого-то дома и сообщила, что пришла, Нил вдруг произнес то, чего, казалось, произносить вовсе не собирался. Более того, он никогда не поверил бы, что способен произнести подобное.
Аня замерла на секунду, часто-часто захлопав белесыми ресницами, и, очевидно также не поверив своим ушам, переспросила:
— В кино? С тобой?
Нил спохватился, мысленно кляня себя за то, что осмелился переступить заповедную черту в общении с девчонками. Он не сомневался, что Аня поднимет его на смех, а завтра о его промахе будет знать весь класс. Нил уже представлял себе ернические ухмылочки, злые подколки одноклассников и косые взгляды шепчущихся одноклассниц, когда Аня, неуверенно улыбнувшись, тихо, почти шепотом произнесла:
— Пошли… А когда?
Нил почувствовал, что краснеет, ритм маленького сердца уверенно обогнал ритм самых крутых рок-н-роллов столь любимого им Литла Ричарда, и чувство, похожее на радость, наполнило грудь.
— Завтра, — выдохнул он, чувствуя непонятную слабость в коленях.
Аня наморщила лоб, прикидывая что-то в уме. На самом деле думать ей было абсолютно не о чем: завтрашний воскресный день был совершенно свободен, но, опомнившись от легкого шока, вызванного неожиданным предложением этого тихони, она, вспомнив о правилах игры, почерпнутых из книг и разговоров со старшими подругами, решила таким образом компенсировать излишне легко данное согласие пойти с мальчиком в кино.
— Завтра… — задумчиво протянула она, рассматривая что-то в небе над головой Нила.
«Сейчас она скажет, что занята», — Нил уже отдал бы все, что угодно, лишь бы она отказалась и вся эта история закончилась бы, не начавшись, и забылась навсегда.
— Ну хорошо, — царственным жестом кивнула Аня. — Завтра в «Прогрессе» будет «Великолепная семерка». В двенадцать.
Нил машинально кивнул, а Аня, не произнеся больше ни слова, развернулась и вошла в подъезд. Щеки ее вдруг запылали, и единственным желанием в тот момент было скрыть их румянец от посторонних глаз.
Итак, завтра было воскресенье. Достать билеты на «Семерку», в «Прогресс», да еще на полдень было делом немыслимым. Только теперь Нил сообразил, в какую калошу он сел. Нил помчался к кинотеатру, но, едва войдя в кассовый зал, увидел табличку «Все билеты проданы».
Нил был в ужасе: пригласить девчонку в кино, получить согласие, а после этого так опростоволоситься… Нил, разумеется, не знал ни телефона Ани, ни где она живет, а потому не оставалось возможности предупредить ее о происшедшем конфузе. Была, правда, слабая надежда, что сама она не придет. Нил слышал как-то о подобных розыгрышах излишне зазнавшихся красавиц, но мысль эта не слишком утешала.
На следующий день Нил вытряс из копилки два рубля, тщательно причесался, чего прежде никогда не делал по собственному почину, и отправился к «Прогрессу».
У него оставался последний шанс: от кого-то он слышал, что за сорок минут до начала сеанса в продажу поступает какая-то «бронь», и рассчитывал приобрести что-нибудь из этой самой «брони». Оказалось, однако, что таких умных не так уж мало: «бронь» быстро раскупили и без Нилова участия.
В расстроенных чувствах Нил вышел из кассы, как вдруг услышал где-то рядом:
— Билеты не нужны?
— На сколько?
— На сейчас, на двенадцать.
— Не-е, мне бы на вечер.
— Я! — Нил подскочил к толстому дядьке, предлагавшему билеты.
— Чего «я»? — попятился раздраженно дядька.
— Мне нужны билеты! — Нил протянул дядьке мятый рубль.
Толстый недоверчиво посмотрел на рубль, потом на Нила, потом снова на рубль.
— На двенадцать! — строго произнес он.
— На двенадцать! — радостно закивал Нил.
Дядька взял деньги, достал бумажник, аккуратно положил купюру между кожаных складок и медленно, как бы нехотя извлек на свет заветную голубую бумажку: два билета. Взглянув на них последний раз, словно прощаясь, он протянул билеты Нилу:
— На, пацан, развлекайся!
Вот это удача! Нил держал в руках два билета на «Великолепную семерку», на двенадцать часов, воскресенье, в «Прогресс», в… третий ряд!
Нил долго крутил билеты, сверяя печати, дату и время. Сомнений не было, судьба бросила ему спасательный круг руками толстого дядьки.
Нила охватила эйфория. Он чувствовал себя Гераклом, совершившим первый подвиг, спортсменом, первым прибежавшим к финишу, игроком, вытянувшим из колоды нужную карту. Хотелось удержать это упоительное чувство удачи, сделать еще что-то не менее замечательное и прекрасное.
До начала сеанса оставалось еще двадцать минут.
Нил спустился с крыльца кинотеатра и оказался у киоска «Мороженое». Сам поражаясь тому, что делает, Нил извлек из кармана двугривенный и, положив его в металлическую тарелочку, попросил эскимо.
Взяв мороженое, он подошел к огромной витрине кинотеатра и положил мороженое на каменный пандус, чтобы не растаяло: он не собирался есть его сам, он купил его для дамы. Слово это, всплывшее в памяти, наполнило его странным, непонятным трепетом.
Итак, Нил стоял возле кинотеатра с билетами в кармане и с мороженым, которое он охранял, как часовой охраняет знамя, и ждал Аню.
Неожиданно из-за угла вышел Санек — один из акселератов-одноклассников Нила и один из наиболее жестоких его притеснителей. Заметив Нила, Санек танцующей походкой направился к нему. Лицо Санька медленно расползалось в кривой усмешке, не предвещавшей ничего хорошего.
Нил сделал шаг вперед, заслоняя мороженое, но, как оказалось, опоздал.
— Какие люди! — Санек остановился перед Нилом, разглядывая его и раскачиваясь с пятки на носок. — Какими судьбами?
Нил засопел, не зная, что ответить, и неуклюже переступил с ноги на ногу.
— Ну-ка… — Санек отодвинул Нила в сторону и подхватил мороженое.
Нил сделал было протестующий жест, но осекся и лишь беспомощно огляделся вокруг. Взгляд его скользнул по большим часам на столбе: до начала сеанса оставалось девять минут.
— А как ты узнал, — Санек надорвал бумажку и медленно, довольно поглядывая на растерявшегося Нила, разворачивал брикет, — что я люблю именно эскимо?
Нил обернулся, ища глазами Аню. Стрелка часов перепрыгнула на одно деление — восемь минут.
— Может, у тебя еще и билет завалялся? — Санек стянул бумажку с отливавшего глазурью мороженого и теперь вертел его перед глазами, словно решая, с какого края начать. Наблюдая за бегающим взглядом одноклассника, Санек был уверен, что беспокойство того вызвано исключительно переживанием о судьбе лакомства, и намеренно растягивал эту пытку неопределенностью, полагая ее исключительно изощренной и изысканной.
Шесть минут. Припоздавшие зрители преодолевали последние ступени перед дверью кинотеатра почти бегом, торопясь занять места в зрительном зале. Ани видно не было.
Санек высунул язык, собираясь лизнуть шоколадный бок эскимо, но, словно спохватившись, наклонился почти к самому лицу Нила и доверительно спросил:
— Слушай-ка, а ты случайно не собираешь палочки от эскимо? Я могу тебе оставить!
Закатившись веселым смехом от собственной шутки, Санек едва не выронил мороженое.
Три минуты. Последняя пара исчезла за заветными стеклянными дверями. Аня так и не появилась.
— А ты что же, мороженое не ешь? Не любишь, наверное… — продолжал бубнить над Ниловым ухом Санек.
Одна минута. Нил готов был заплакать. Все напрасно: Аня не пришла и, скорее всего, завтра будет с гордостью рассказывать, как облапошила этого неуклюжего коротышку, подвиг добывания билетов пропал даром, мороженое досталось Саньку. Все напрасно.
Двенадцать. Отчаяние сменилось вдруг злостью. Ракушка непротивления, в которой прятался Нил все эти годы, треснула. Нил поднял зачесавшиеся от навернувшихся слез глаза и взглянул наконец на ухмыляющегося верзилу. В тот момент, когда Санек разинул свою пасть, собираясь надкусить злосчастное мороженое, он врезал ему по руке.
Мороженое въехало в разинутый Санькин рот почти целиком, и тот отскочил, выпучив свои зеленые глазищи. Боль от удара, мороженое, обжигавшее зубы, — все это было ничто по сравнению с моральным потрясением: доходяга Нил, от горшка два вершка, тихий заморыш, посмел дать ему, первому силачу класса, в зубы!
Санек, как говорится, уставился бы на Нила в изумлении, да не успел: Нил двумя молниеносными боковыми ударами подбил ему оба глаза.
Весть о победе маленького Мамая над самим Саньком разнеслась по школе с невероятной быстротой. Было обстоятельство это донельзя странно, тем более что ни один из участников поединка не спешил делиться впечатлениями от своей стычки: Санек с разукрашенной физиономией сидел дома, а Нил не торопился рассказывать об этом, надеясь незаметно заползти обратно в свою треснувшую ракушку.
Нил так никогда и не узнал, что Аня все-таки пришла к кинотеатру, опоздав на одну-единственную минуту, что и позволило ей стать единственным и незамеченным свидетелем начала превращения Нила в сегодняшнего Мамая. Аня же и помогла ему сделать первый шаг на этом пути: рассказ ее, уже несколько приукрашенный, прокатился по школе подобно снежному кому, обрастая свежепридуман-ными подробностями тем более, чем больше людей его пересказывали. Зачастую версия, слышанная до урока, столь разительно отличалась от излагаемой на следующей же перемене, что слушатель невольно приходил к выводу, что Мамай, видимо, успел отделать Санька дважды.
Как-то неожиданно выяснилось, что у Нила довольно много друзей, а вчерашние обидчики и недоброжелатели подтрунивали над ним вовсе не со зла, а исключительно по-дружески. Те, кто еще в субботу, поглядывая на Мамая свысока, считали пустым делом даже дразнить его, в понедельник следили за каждым его движением, а во вторник первыми протягивали руку, здороваясь.
Тем не менее Нил оказался в несколько странном положении. Девочки исподтишка наблюдали за ним, оживленно перешептываясь. Мальчишки же… Те, кто еще недавно общались с Нилом на равных, неся свой тяжкий крест пигмея, теперь сторонились его, опасаясь, что укреплять свой зарождающийся авторитет Нил будет за счет их носов и шей. Те же, кто считали себя элитой класса, хоть и стали здороваться, не спешили принять победителя их вожака в свой круг, предпочитая выждать.
В воздухе пахло новой дракой, поединком, который увидели бы все, — он или подтвердил бы, что победа Нила не случайность, или вернул все на прежние места.
Нил чувствовал, что его непременно «проверят» подобным способом, и был готов к этому. Странное спокойствие овладело им. Непоколебимая вера в свои силы, в то, что пришел наконец его звездный час и час отмщения обидчикам, наполняла душу и мысли. В одночасье он перестал быть ребенком, сбросил свою инфантильность, чтобы раз и навсегда стать мужчиной.
Прошла неделя, прежде чем Санек с желтыми кругами под глазами — следами сходящих «фонарей» — появился в школе. Всем стало ясно, что показательный бой устроит он сам.
Нил ожидал, что его будут караулить после уроков. Но Санек хотел разделаться с забывшимся дохляком при возможно большем стечении народа, дабы ни у кого не возникло сомнений в убедительности и честности его реванша. Кроме того, Саньку просто не терпелось отыграться, а в своей победе он не сомневался: приятелям он объяснил свое поражение внезапностью нападения Нила и повторял это объяснение так часто, что уже и сам поверил в это.
На большой перемене класс отправился на завтрак. Гудящий поток школьников устремился по узкому коридору, ведущему в просторную столовую. Учителя, подобно чабанам на пастбище, пытались организовать эту неуправляемую массу, заняв командные посты в начале и в конце коридора.
Нил шел вдоль стены, продумывая свою предстоящую встречу с Саньком. Неожиданно он получил сзади подножку и с размаху налетел на идущего впереди одноклассника. Тот возмущенно вскрикнул и обернулся, сдвинув брови.
Нил огляделся, ища обидчика, дабы предъявить его пострадавшему товарищу. Позади него стояли Санек и двое его закадычных дружков.
— Что-то не так? — участливо осведомился Санек.
Сбоку Нила толкнули, и он почел за благо молча отвернуться и продолжить свой путь в столовую.
Вторая подножка была выполнена более искусно, но Нил был начеку и лишь сделал лишний шаг, стараясь сохранить равновесие. Видимо, Санек твердо решил спровоцировать драку именно сейчас, на глазах своего класса и тех, кто также направлялся завтракать на большой перемене.
Нил отметил для себя, что скорость идущих рядом заметно убавилась. Идущие впереди останавливались, оборачиваясь, идущие сзади сбавляли ход, чтобы оказаться вблизи эпицентра событий в самый интересный момент.
Нил глубоко вздохнул и медленно повернулся к Саньку. Глаза их встретились.
— Так, ну что встали?! — Завуч Ольга Михайловна, словно атомный ледокол «Ленин», прокладывала себе дорогу неохватным корпусом.
Толпа колыхнулась и ринулась с места несостоявшегося побоища, увлекая за собой и двух ее потенциальных участников. Замысел Санька не удался, но это вовсе не означало, что он не станет предпринимать новой попытки.
Все произошло на следующей перемене. Выходя из класса, Нил снова получил по ногам и на сей раз растянулся на рыжем паркете.
Над ним стояла все та же троица.
— Что-то не так? — снова с издевкой спросил Санек, склоняясь над лежащим на полу Нилом.
Нил медленно поднялся, отряхивая с брюк желтоватую грязь. Потом сжал кулаки и подался вперед.
Первым импульсом Нила было броситься на обидчика, но, вовремя заметив чуть согнутую руку Санька и сжатый кулак, он сообразил, что Санек только этого и ждет, чтобы использовать преимущество своих длинных рук и нанести встречный удар.
Тогда Нил решил схитрить: он подпрыгнул на месте и тут же присел. Санек не ожидал подобного подвоха и ударил что есть силы в ту точку, где только что была Нилова голова. В тот миг, когда кулачище Санька просвистел над ним, задев волосы на макушке, Нил снова выпрямился и ударил в открывшуюся скулу противника.
Все дальнейшее произошло в мгновение ока. Двумя ударами в грудь Нил заставил Санька согнуться пополам, а следующий удар — в переносицу — отправил теперь уже бывшего первого силача класса в глубокий нокаут. Нил, не ожидавший, что долговязый противник рухнет на пол, уже занес руку для следующего удара и неожиданно для себя переадресовал его одному из секундантов Санька. Тот, больше от неожиданности, потерял равновесие и с криком повалился на своего поверженного сотоварища. Нил утратил контроль над собой. Он принялся сыпать удары направо и налево, награждая тумаками всех зрителей без разбора, не видя, не различая, кому достаются его удары, страшную убойную силу которых он еще не осознавал. В конце концов, какая разница, кому он врезал? Все они — его одноклассники, все когда-либо чем-то его задели, обидели, унизили. Получайте!!!
Усмирить Нила смог лишь прибежавший на шум военрук. Не без труда бывший подполковник-пограничник сгреб орущего и брыкающегося Нила в охапку и унес в пустой класс НВП. У Нила была жуткая истерика.
Слух о девятикласснике, избившем весь свой класс в полном составе, включая половину девчонок и (что делать: фантазия подростков не знает границ и цензуры!) военрука — морского пехотинца, не просто разлетелся по столице: скорость его распространения была сопоставима разве что со скоростью взрывной волны. Вариации на тему вроде той, что упомянутый девятиклассник уложил еще и прибывший за ним наряд милиции или что он дрался, засунув левую руку в карман, звучали не слишком правдоподобно, но общий шум, поднятый шквалом этих слухов, сделал прозвище «Мамай» (странноватое имя Нил не очень вязалось с образом неистового бойца, и рассказчики предпочитали употреблять звонкое и емкое прозвище) известным в каждом дворе.
Сами понимаете, что описанные события были окрещены в народе не иначе как «Мамаево побоище».
Школе удалось спустить скандальную историю на тормозах. Никто из учителей не мог поверить в то, что в тихом троечнике вдруг проснулся кровожадный монстр. Физрук решительно отметал вероятность того, что появлявшийся в спортзале лишь по большим праздникам Нил мог без вмешательства потусторонних сил одолеть признанных и заслуженнейших физкультурников класса. Плюс к тому — репутация Санька и его дружков, недвусмысленно указывавшая на явных зачинщиков драки. В общем, дело было представлено как истерический припадок неуравновешенного юноши, спровоцированный некорректным поведением одноклассников. На всякий случай главные действующие лица получили за четверть «неуды» по поведению.
После этого побоища Мамай (иначе его больше не называли) на какое-то время остался в изоляции. Настоящих друзей у него не водилось и до этого, а теперь одноклассники просто шарахались от него. С Аней Нил тоже больше не общался — один из его беспорядочно-безадресных ударов пришелся ей по уху.
Какое-то время Нил вел себя тихо. Но зверь, так долго дремавший в нем и теперь проснувшийся полным сил и злобы, искал выход накопившейся ярости. Отчуждение класса, получившего, с точки зрения Нила, по заслугам, бесило подростка не меньше, чем некогда бесили его смешки и издевки. В то же время Нил понимал, что воевать против всех невозможно и глупо. До поры до времени он держал свои эмоции в кулаке.
Прошло два месяца. Однажды Нил увидел, как Санек со товарищи выясняют отношения с одним из «пигмеев». Нил подошел к ним и посоветовал оставить парня в покое. Жест этот был замечен и одобрен.
Скоро вокруг Мамая собралась кучка ребят, некогда пытавшаяся порознь противостоять притеснениям Санька и его долговязых дружков. Довольно быстро последние уступили свои позиции. Пару раз случались и стычки с кем-то из других школ или просто с местной шпаной. Как правило, конфликт исчерпывался, как только кто-либо произносил обладавшее теперь неоспоримым весом имя Мамая. Узнав, кто стоит перед ним, противник предпочитал убраться восвояси. Лишь однажды Нил, не прекращавший своих каждодневных тренировок, пустил в ход кулаки… Вернее, только один кулак — второго удара не потребовалось.
В общем, вместо шпаны во главе с одним хулиганом в районе появилась другая компания во главе с Мамаем.
Фамилия Огрошев замелькала в рапортах участкового с невероятной частотой. Мамай не удовлетворялся уже тем, что давал отпор обидчикам. Теперь он сам искал противников, искал повод для драки. Находил и побеждал, зачастую обращая поединщиков в бегство одной лишь фразой: «Я — Мамай!»
— В мальчика вселился бес! — вздыхал классный руководитель.
Родители Нила просто отказывались верить в то, что рассказывали им о сыне.
На самом же деле бес вселился в Мамая давным-давно, жил в нем, копя силы, а теперь вырвался на свободу, вызвав настоящее стихийное бедствие.
Когда Мамай перешел в десятый, никто уже ни в школе, ни в районе не смел противостоять ему в кулачном бою. За исключением, конечно, тех, кто был повзрослее и постарше. О том, что они без труда могут внести свои коррективы в расстановку сил, Нил, пьяный от побед, опрометчиво забывал.
Познав горечь первого поражения (чей-то старший брат встретил Нила после школы и здорово отлупил), Нил стал более осмотрителен. Наведя порядок в рядах своих приверженцев (среди которых, кстати сказать, было немало бывших дружков Санька, дезертировавших из команды своего развенчанного вожака), он определил границы своей вотчины и решил впредь ограничить свои боевые действия ее пределами.
В очерченный Нилом район попали родная школа, несколько дворов и кафе-мороженое, ставшее своеобразной штаб-квартирой Мамая, где его компания частенько сидела после уроков, практически ничего не покупая, а лишь занимая столики, что вызывало крайнее неудовольствие директора кафе. Атмосфера в зале, полном нечесаных подростков, увешанных самодельными значками и клепками, не располагала к отдыху, и посетителей в эти часы практически не было.
Время от времени в кафе даже вспыхивали потасовки под девизом: «Это наше кафе!» — но директор был человеком решительным и не колеблясь вызывал милицейский наряд.
Тем не менее совсем выжить Орду, как называли теперь компанию Нила, из кафе силовыми мерами не удавалось.
Зима несколько остудила воинственный пыл Орды. Потом началась подготовка к экзаменам, затем выпускные экзамены, экзамены в вузах… Почти год об Орде практически ничего не было слышно.
За это время Нил умудрился поступить в институт. Вернувшись с картофельных полей, он первым делом заглянул в любимое кафе.
Оказалось, что армия его хоть и слегка поредела, но сохранила костяк и боевой настрой. Мамай занял свое законное место вожака.
Директор кафе несколько подобрел. Объяснялось это тем, что, с одной стороны, пацаны чуть повзрослели и стычек в заведении уже почти не случалось; с другой стороны, кто-то из Орды пошел работать, кто-то учился и получал стипендию — в общем, у ребят появились какие-никакие деньги, часть которых они оставляли в кассе.
Подобное пол у идиллическое существование длилось, впрочем, не долго.
В октябре начался призыв, и многие мамаевцы уходили в армию, перед тем хорошо поддавая в компании друзей в любимом кафе. Дешевая выпивка приносилась с собой и распивалась украдкой, так что факт распития выплывал наружу, только когда призывники и провожающая их братия вставали на уши или, наоборот, сползали на кафельный пол.
Одновременно с этой напастью появилась другая: откуда-то в кафе появились вьетнамцы. Директор уже с ностальгией вспоминал времена, когда Орда отвоевывала кафе у района.
Вьетнамцы вваливались в зал пестрой стайкой, облепляли столики, рассаживались. Поднимался неописуемый гвалт, непрошеные гости из дружественной страны побеждающего социализма доставали из полотняных сумок водку, непонятного вида экзотическую закуску. Над столами всплывали облака табачного дыма (курить в кафе воспрещалось, и, по неписаному правилу, Орда этот запрет блюла). Выпив, вьетнамцы расходились еще больше, бардак усиливался, начиналась беготня по залу, объедки, яичная скорлупа, окурки летели на пол, маленькие ручонки вытирались о цветастые занавески, опрокидывались и ломались пластиковые стулья.
Директор кафе пытался вступить с этой публикой в переговоры, но те открыто игнорировали его или показывали, что не понимают. Милиция умыла руки, не желая провоцировать международный скандал.
Мамай с приятелями, оттесненные за крайние столики, оторопело взирали на этот обезьянник на выезде. Так же как и доблестная милиция, они понимали, что существует определенная разница между человеком нормальным и иностранцем, и, хотя застоявшиеся без дела кулаки их зачесались еще при первом появлении вьетнамцев, нападать они не решались.
Прошла неделя, другая. Вьетнамцев в кафе приходило все больше. Пару раз получалось так, что кому-то из Орды не хватало стульев.
Как-то в конце ноября за столик, где сидел Мамай с ближайшими друзьями, подсел директор кафе.
— Ну что, Мамай, — с усмешкой спросил он, делая акцент на громком прозвище, — устал, присмирел?
Нил недоуменно посмотрел на него.
— Не машешь больше кулаками? Старый, должно быть, стал?
— А чего? — еще не поняв, куда клонит собеседник, но уже уловив в его тоне попытку принизить свой авторитет и заслуги, вскинулся Мамай.
— Да раньше-то, помню, ни одна чужая собака в кафе попасть не могла, а теперь, значит, задвинули тебя в уголок.
Директор повернулся в сторону щебечущих на своем языке вьетнамцев и покачал головой.
— Да, — вздохнул он, вставая, — прошли времена. Орда вся вышла… Теперь у нас тут Хо Ши Мин обитает…
Мамай проводил мужчину долгим взглядом. Он не верил своим ушам: или с ними (с ушами) что-то случилось, или этот взрослый, серьезный человек подстрекал его к драке. И с кем! С иностранцами!
Уйдя с головой в осмысление этого удивительного факта, Нил не сразу заметил, что все взгляды Орды устремлены на него. Его забывшая вкус побед армия ожидала приказа. Мамай понял, что если не ответит на брошенный вызов, то его нерешительность перечеркнет все его прежние подвиги, похоронив легенду о непобедимом Мамае.
Нил медленно поднялся из-за столика. Выбрав глазами одного из куривших вьетнамцев, он громко окликнул его:
— Эй ты, урод, здесь не курят!
То ли вьетнамец не услышал, то ли не понял, то ли не принял этих слов на свой счет, то ли просто решил не реагировать.
Мамай вышел из-за стола и направился к вьетнамцам. Подойдя вплотную к выбранному им невысокому человечку, сидевшему положив ногу на ногу и смолящему длинную темную сигарету, Мамай снова повторил:
— Здесь не курят!
Вьетнамец поднял глаза на подошедшего к нему юношу, улыбнулся, обнажив длинную гирлянду мелких желтых зубов, и медленно, старательно выговаривая слова чужого языка, произнес:
— Койзиоль, пошьоль на х..!
С тем вьетнамец и отвернулся, утратив к Мамаю всякий интерес.
— Что-о-о? — От возмущения у Мамая перехватило дыхание. Несколько секунд он, свирепо вращая глазами, стоял над гостем из теплой дружественной страны, а затем схватил его за шиворот, поднял над землей и потащил к выходу с явным намерением открыть дискуссию об употреблении ненормативной лексики в общественных местах.
Со всех сторон на Мамая посыпались весьма болезненные удары маленьких, но хорошо тренированных кулачков. Кто-то повис на нем, пытаясь вцепиться в горло.
Не успела выроненная вьетнамцем-полиглотом заморская сигарета коснуться пола, как в кафе уже началось побоище. Ярость, с которой стороны лупцевали друг друга, привела бы в полное уныние международных обозревателей, день изо дня поражавших тогда мир рассказами о взаимной любви народов-побратимов.
Как-то незаметно к драке присоединилось несколько дюжих мужиков с монтировками, незаметно выскользнувших из подсобки.
Минут через пять первых уделанных вьетнамцев начали выбрасывать из дверей кафе. Еще минут через десять выбросили последних. Наименее морально устойчивые мамай-цы продолжали пинать ногами распростертые на покрытом первым снегом асфальте тела.
Два дня вьетнамцев не было видно. На третий большая их группа ворвалась в кафе, и, хотя нападение было отбито, попереворачивать столы они успели.
Поняв, что ни числом, ни умением им не одолеть, вьетнамцы начали партизанскую войну: били стекла камнями, прокалывали шины остановившихся у кафе автомобилей, нападали на отдельных посетителей.
Через две недели такой партизанщины директор кафе отозвал Мамая в сторону.
— Послушай, Мамай, — начал пожилой мужчина, теребя нижнюю губу. — Хочу с тобой поговорить.
Мамай согласно кивнул.
— Мы друг другу никогда не нравились. — Директор усмехнулся какой-то своей мысли. — И это правильно и логично. Но тогда ты был зеленым пацаном, хулиганистым шкетом с крепкими кулаками. Сегодня ты повзрослел, надеюсь, что поумнел, и мы можем поговорить как взрослые люди.
Мамай слушал не перебивая.
— Ты, кроме как драться, пока ничего толком не умеешь. Мне очень мешают эти обезьяны. Какой я вижу выход? Я даю тебе четыре модных «профиля», — директор жестом фокусника извлек из кармана пиджака четыре новенькие пятидесятирублевые купюры и раздвинул их в руке веером, — а ты избавляешь меня от этого геморроя. Идет?
Купюры произвели на Мамая гипнотическое действие. Ему предлагали пять стипендий сразу! Он уже протянул руку, а с языка его готово было спорхнуть согласие, но в последний момент опомнился.
— Ха! А как я от них избавлюсь? Спалю их общагу?
Директор усмехнулся:
— Я думаю, что палить общагу — это чересчур. Достаточно будет хорошо их отделать. По-настоящему.
Мамай покачал головой:
— Они все равно вернутся. Если даже поломать им ноги, то через месяц они все равно будут в строю…
Директор наморщил лоб и с минуту думал о чем-то. Потом усмехнулся, сложил две купюры и сунул их в карман.
— Хорошо, я тебя, кажется, понял, — сказал он, протягивая Мамаю оставшиеся сто рублей. — Это будет ежемесячная плата. За работу. В конце каждого месяца будешь заходить ко мне за деньгами. Но чтоб ни одной мартышки духу не было, а за каждое разбитое стекло я стану высчитывать из этих денег. Идет?
Мамай думал почти минуту, глядя то на протянутые ему деньги, то на свои руки. В конце концов он взял «профили» и кивнул:
— Идет.
Вьетнамцам была объявлена война. Их отлавливали по всему району, независимо от того, намеревались они заходить в кафе или нет. Их просто выслеживали и били без лишних слов и объяснений. Милиции пришлось смотреть на это сквозь пальцы, ибо регистрация такого числа драк с участием гостей из дружественной страны стоила бы участковым и спецуре погон и кресел. Оставалось молиться, чтобы никого не убили.
Мамай не стал делить солидную по тем временам сумму на много-много маленьких. Он просто объявил крестовый поход против иноземцев. Желающих помахать кулаками за идею или ради удовольствия нашлось немало. Таким образом, все деньги осели в его кармане.
Через две недели мордобоя Мамай отловил нескольких вьетнамцев и предложил им перемирие при условии, что ноги их не будет ближе чем за квартал от кафе. Условия были приняты. Мамай теперь регулярно получал свои сто рублей и даже начал «премировать» лучших бойцов своей армии.
Успех вскружил толову, получаемых денег было уже мало. Мамай чувствовал, что есть возможности заработать и больше, искал другие статьи дохода, но не видел их.
Однажды к нему обратились за помощью два фарцовщика. Какая-то шпана периодически нападала на них и грабила. Обратиться в милицию они, естественно, не могли. От Мамая требовалась защита.
Налетчиков выследили и отделали, предупредив, что после следующего грабежа они получат право приобрести себе инвалидные кресла вне очереди.
В течение следующих двух недель под крылом Мамая оказалось около пятнадцати фарцовщиков. К весне месячный доход Мамая составлял почти семьсот рублей. Начали получать свою долю его ближайшие помощники. Перепадало и рядовым бойцам.
Все шло ровно и гладко. Деньги текли как бы сами собой. Приходили все новые клиенты, известность Мамая росла, и ему уже даже не приходилось самому махать кулаками. Орда росла и пополнялась даже мужиками постарше.
Прошло пол года. Однажды к Мамаю обратился человек, продававший туфли собственного производства. Кто-то требовал с него половину прибыли.
Мамай не знал тогда ничего ни о цеховиках, налаживающих подпольные производства на базе государственных предприятий, ни о ворах, собирающих с них дань. Для него история, рассказанная пришедшим человеком, намеренно опустившим все эти детали, была обычной, а решение очевидным.
Пятеро мамаевцев встретили пришедших за данью двоих мордоворотов и хоть и не без труда, но вынудили их ретироваться. Казалось, проблема решена.
Но через день цеховик исчез, а одного из тех пятерых подловили в подъезде, назвали время и место, куда должен был явиться Мамай, после чего огрели чем-то тяжелым.
Мамай в аварийном порядке привел в боевую готовность костяк Орды. Разбив людей на группы, он нашпиговал ими парк, где должна была произойти встреча, и отправился на нее в сопровождении двух ближайших помощников.
На встречу приехал пожилой грузин с немногочисленной, но впечатляющей своей мощью свитой. Он представился вором в законе Зурабом.
На Мамая не произвели почти никакого впечатления ни свита, ни имя грузина, ни его титул. Мамай вел себя с визитером как с обычным зарвавшимся хулиганом из соседней подворотни. Для Зураба, привыкшего общаться с людьми, признающими уголовную иерархию, такой поворот был неожиданным.
В общем, разговора не получилось. Зураб скоро вышел из себя, делегации сцепились, из ближайшей беседки вышел «засадный полк» Зураба, но через минуту посыпавшиеся градом изо всех кустов мамайцы разнесли противника в пух и прах. Зураб, получив одно предупреждение и два раза по зубам, ретировался вслед отступающим соратникам.
Через два дня кто-то серьезно ранил Мамая ножом. Лишь по счастливой случайности он не пострадал серьезно. Тем не менее несколько дней пришлось провести в больнице. Там его инкогнито посетил улыбчивый молодой человек, мельком показавший Мамаю красную книжечку, и предложил выгодную сделку. Но на сей раз речь шла не о деньгах.
Выйдя из больницы, Мамай узнал, что объявился пропавший цеховик, которого в течение недели «перевоспитывали» в какой-то бойлерной, объясняя, что деньги можно и нужно отдавать только Зурабу. Имевший после этих мероприятий весьма бледный вид и сожженные утюгом ягодицы цеховик не устоял перед угрозами мамайцев и рассказал, как можно выйти на Зураба.
Дальше все было просто: Мамай вызвал Зураба на встречу, но вместо Орды в парк «почему-то» нагрянула милиция. Зураб с братом поехали в какой-то далекий город, чтобы в течение десяти лет овладевать новой для себя профессией лесоруба, а Мамай, быстро приструнив оставшихся на свободе боевиков Зураба, прибрал к рукам и оставшееся от вора хозяйство.
Однако Мамай сделал из этой истории определенные выводы. Вскоре костяк Орды обзавелся огнестрельным оружием. Мамай хотел мира и денег. Больших денег и власти. И крепкого мира. Поэтому Орда готовилась к войне.
В выборе подшефных Мамай стал осторожнее и разборчивее. Теперь он внимательно выслушивал приходящих, вникая в суть их проблем. Общаясь с уголовниками, Мамай постигал воровские неписаные законы, примеряя эти правила игры к своим.
Благодаря тому, что все акции по переделу районов теперь тщательно продумывались и готовились, приобретенные Ордой стволы стреляли лишь дважды.
Как-то в руки ему попала потрепанная книга в мягкой обложке. Это был «Крестный отец» Марио Пьюзо. Роман потряс Мамая. Находясь под впечатлением от прочитанного, он возжелал создать структуру, подобную клану Корлеоне. Прочитав книгу еще раз, Мамай выписал самые важные куски в отдельную тетрадь (это был первый конспект, написанный Мамаем по собственному почину) и составил план мероприятий.
Однако с самых первых шагов начались серьезные трудности.
Мамай не был женат, и речи о «семейном бизнесе» пока что идти не могло. В ближайшем будущем никакого улучшения в этом плане также не предвиделось: после той первой влюбленности, оборвавшейся столь неожиданно и даже трагично, отношение Мамая к прекрасному полу круто изменилось с восторженно-возвышенного на… Как бы это объяснить? Мамай относился к ним с непонятным, необъяснимым презрением, вел себя нарочито грубо. Правда — что интересно, — у многих девушек он пользовался успехом. И дело здесь было не только в деньгах, которые Мамай нещадно тратил направо и налево… Впрочем, не столь важно, что нравилось девицам в Ниле. Главное, что ни с кем из «крутых чувих», вившихся вокруг, Мамай не мог не то что создать семью, но даже видеться больше двух дней.
Мамай попытался было заводить друзей по принципу Дона Вито, но и здесь он потерпел фиаско. Первый же человек, которому он взялся помочь, задал ему простенькую на вид задачу, оказавшуюся для Мамая невыполнимой: в доме этого человека полгода не было горячей воды, и суть просьбы сводилась к тому, чтобы эту самую воду получить. Трое парней рыли носами землю, бродя по ТЭЦ, РЭУ, Мосэнерго и прочим лабиринтам, и в конце концов все дело уперлось в пьяного слесаря, в полном изнеможении от только что прошедших майских праздников возлежавшего на топчане в мастерской. Синий и сонный слесарь недоуменно взглянул стеклянными глазками на кулак под своим носом, икнул, обдав визитеров безбожно густым перегаром, и безжизненно повис на державшей его за шиворот стальной руке, пробормотав напоследок что-то об угнетенных трудящихся стран Латинской Америки и Южной Африки. В общем, ни железная логика убеждающего, безукоризненно действовавшая, по словам Пьюзо, в Америке, ни менее интеллигентные методы русских мордоворотов не смогли поколебать незыблемость советского образа жизни.
Из-за советских же законов, не признававших право простых смертных на частную собственность и, мягко говоря, не одобрявших попытки заработать денег больше, чем нужно на пропитание и одежду, у Мамая не было возможности обзавестись не то что домом-крепостью, но даже вступить в кооператив, ибо в декларацию о доходах он мог вписать лишь сорок рублей стипендии, регулярно забиравшихся им в любимом, но не слишком часто посещаемом Институте пищевой промышленности.
Не увенчались особым успехом и попытки Мамая купить кого-нибудь из чиновников. Удалось лишь сторговаться с разной малозначительной шушерой, не способной решить серьезные вопросы. Вскоре Мамай понял, что держать их «на окладах» нецелесообразно, и оставил их про запас, на всякий случай. Рыба же покрупнее на уловки Мамая не попадалась. То ли Мамай не находил к ним нужного подхода, то ли предлагал мало, то ли обращался не к тем людям, то ли их просто не интересовали деньги как таковые. Да и не особенно нужны были Мамаю эти чиновники в его бизнесе.
Мамай отчаялся стать советским крестным отцом и решил остаться тем, кем был до сих пор.
«Закон о кооперации» открыл клапаны, через которые хлынули на волю закопанные и запрятанные левые деньги. Их оказалось так много, что Мамай с трудом успевал отслеживать появляющиеся новые и новые источники доходов. К концу восемьдесят пятого года он занимался исключительно руководством своей стремительно растущей империей. У него были специальные группы для драк, люди для сбора и учета денег, для отслеживания бесхозных кооператоров и множащихся, как тараканы, катал, кидал, наперсточников и прочего жулья и ворья. Завязывались контакты с ворами в законе и такими же бригадами в других районах. Улыбчивый особист, пересев в глубокое кожаное кресло, не забыл об удачно реализованном договоре, но при этом держал его в тайне. Время от времени Мамай сдавал ему гастролеров — жуликов и воров из других городов, приехавших в столицу отнимать хлеб у подшефных Орды. Получая благодарности, поощрения и звездочки, особист по мере сил ограждал Мамая от неприятностей со стороны своего ведомства. В то время доход Мамая исчислялся тысячами рублей в месяц.
Сфера влияния Мамая росла все быстрее, не проходило дня, чтобы к нему не являлись «ходоки» с просьбой о покровительстве или не подходил один из приближенных с новой идеей, обещающей принести доход. Со временем Мамай был вынужден перепоручить многие вопросы проверенным людям, ограничившись общим руководством и нечастыми выездами на встречи с влиятельными представителями других группировок.
В самом начале девяностых Мамай окончательно убедился, что такого количества денег, какое приносит ему его империя, ему не потратить при всем желании, если только не заняться благотворительностью или не топить долларами камины на снимаемой даче. Мамай решил пустить часть денег в оборот. Не с тем чтобы получить прибыль, а просто из интереса: сможет ли он раскрутить какое-нибудь дело. Сначала это было несколько небольших товариществ, занимавшихся торговлей. Потом появились производственные цеха, казино, туристические и риэлторские конторы, банк. Всеобщая приватизация всего, что не было еще украдено, оставила в активах Орды стопки акций и разнообразных ценных бумаг, часть из которых вскоре обратилась в ничто, но та часть, что сохранила ценность, с лихвой окупила затраты.
К этому моменту Орда уже не была просто бандой рэкетиров. Она обрела довольно цивилизованную и хорошо продуманную структуру. Часть ее по-прежнему представляла собой машину по сбору дани с предпринимателей и жулья, продолжая время от времени использовать пистолеты и утюги для выполнения своей миссии. Другая часть, в которую незаметно вплетались люди совершенно другого покроя — юристы, экономисты, инженеры, технологи, компьютерщики, — двигалась в ином направлении, шагая по формирующемуся легальному рынку уверенной поступью и сметая любые препятствия благодаря деньгам, в изобилии вырванным у своих подшефных боевиками.
Сам же Мамай, окружившей себя свитой из консультантов-профессоров, курировал все части дела. Впрочем, от рэкета он практически отошел, оставив его на откуп менее способным к покорению мира соратникам.
Игра в большой бизнес захватила Мамая. Теперь он каждую неделю начинал какой-либо новый проект, открывая для себя все новые и новые области приложения и оборота денег. Появлялись первые зарубежные партнеры. Рэкет по своей доходности уступил пальму первенства легальным формам зарабатывания денег и, что было гораздо важнее для самого Мамая, стал скучен и неинтересен. Мамай по-прежнему выезжал на некоторые наиболее важные «стрелки», но старался возможно быстрее или решить возникшую проблему, или переложить ее на более склонных к бандитизму помощников.
Как-то ему доложили, что некий мелкий предприниматель просит кредит, с тем чтобы вложить деньги в открытие кафе. В случае подобных пустяковых обращений Мамай лишь принимал подобное сообщение к сведению и тут же перепоручал решение всех финансовых и организационных вопросов кому-то из помощников. Нередко случалось так, что Мамай вообще забывал о такого рода начинаниях и вспоминал о них, лишь получая очередной отчет о прибылях от своего бухгалтера. Так получилось и в случае с этим Геннадием Возовым. Человек этот предлагал какую-то мудреную формулу возврата кредита, и Мамай, досадливо махнув рукой, велел разбираться без него.
Позднее он отметил, что некое кафе с глупым названием не дает практически никакого дохода, и обратил на сей факт внимание одного из своих людей. Узнав, что это то самое кафе, на открытие которого просились деньги каким-то странным типом, Мамай порекомендовал своим специалистам по возвращению кредитов разобраться в причинах столь низкой рентабельности. Те приняли какие-то меры, и в следующем отчете возле названия этого кафе — «У Хоббита» — уже маячили четырехзначные цифры.
Мамай полагал, что вопрос с этими «хоббитами» исчерпан, и полгода ничто, кроме вполне удовлетворительных отчетов о кафе, успевшем за это время стать ресторанчиком, не напоминало. Когда же, спустя эти полгода, к Мамаю подошел один из командиров боевых групп и сообщил о каких-то проблемах то ли с невыплатой денег, то ли с попыткой оспорить права Орды на долю в каком-то предприятии, Мамай, занятый созданием очередной корпорации, лишь кивнул в ответ, давая понять, что предоставляет «браткам» самостоятельно разрешить проблему.
Но оказалось, что эти сэкономленные несколько минут вышли боком. Через два дня Мамаю доложили, что с ним хочет встретиться некто Анвар, человек известный и уважаемый в своих кругах. Проблема, которую хотел обсудить осетин, была опять связана с этим дурацким «Хоббитом».
Как доложил Мамаю занимавшийся этим вопросом заслуженный, но излишне прямолинейный и нахрапистый старшина по кличке Туча, дело обстояло следующим образом.
Компаньон их подопечного Геннадия Возова всячески препятствовал расширению дела, что наносило ущерб казне Орды, и категорически отказывался как продать свою долю, так и искать любой другой путь для полюбовного решения конфликта. Туча после нескольких предупреждений распорядился вывезти несговорчивого компаньона в одно из специально приспособленных для таких случаев мест и уговорить его. Процесс уговаривания включал различные аргументы, даже самые архаичные, вроде поставленного на живот утюга.
По оперативным данным Тучи, за этим несговорчивым парнем никто не стоял, и вмешательство в дело Анвара было полнейшей неожиданностью.
Выслушав Тучу, Мамай задал лишь один вопрос, имевший едва ли не ключевое значение при выборе стратегии решения возникшей проблемы:
— Как там этот парень себя чувствует?
Туча засопел, переминаясь с ноги на ногу. Мамай все понял и без ответа, но ему было интересно, как сам исполнитель оценивает плоды своих трудов.
— Ну как… — забасил неуверенно Туча, разглядывая носы своих кроссовок. — Сутки всего прошли… Почти и не били его…
Мамай покачал головой: ситуация складывалась непростая. Если парень серьезно пострадал, то вряд ли он теперь утрется и уберется восвояси. Тем более что за него вступился Анвар. Этот-то просто не позволит своему подопечному уйти, не потребовав сатисфакций.
— Туча, найди мне Васька и Голову.
Туча, облегченно кивнув, быстро удалился. Хотя Мамай давно уже не махал кулаками, не стрелял и даже почти никогда не повышал голоса, о нем продолжали ходить легенды как о кровожадном монстре, жестоко расправляющемся с непокорными и штрафниками. Слухи эти не имели под собой реальной основы, а рождались, скорее всего, вследствие самоуправства его сподвижников, получивших право самостоятельно пресекать попытки воспротивиться законам, которые устанавливала Орда. Во всяком случае, у Тучи не было никакого желания опровергать или подтверждать эти слухи, подставляя свою собственную шею, и он был рад исчезнуть с глаз долой.
Мамаю предстояло все обдумать. До «стрелки» оставалось менее четырех часов.
За последнее время Мамай привык решать лишь вопрос о том, на кого из помощников переложить ту или иную проблему, но на сей раз, похоже, каша могла завариться серьезная, и пускать дело на самотек не следовало. Нужно было все продумать, тщательно взвесить и принять решение. Единственно верное решение.
Итак, Анвар. Не бог весть что, но известная отчаянность и кровожадность кавказских коллег не располагала к благодушию. Самое неприятное в общении с этими пришлыми командами было то, что они не имели корней, болевых стратегических точек, угроза удара по которым могла бы сдержать их воинственный пыл. В случае чего, они могли вести настоящую партизанскую войну, предпринимая вылазки на территорию противника и затем растворяясь в огромном городе до следующей операции. Используя эту тактику, Анвар мог бесконечно долго и весьма болезненно трепать как подшефных Орды, так и самих мамайцев.
Да и не мог Мамай позволить себе начать войну. Во-первых, он не представлял себе, насколько его боевые группы готовы к действительно серьезным действиям: волею случая Орда встала на ноги, избежав серьезных разборок и столкновений, и было не вполне ясно, как поведут себя привыкшие к легким победам боевики, если по-настоящему запахнет жареным. Во-вторых, главный козырь Мамая — особист — в случае с Анваром был практически бесполезен. Даже арестованный, Анвар мог преспокойно руководить своей кодлой, используя воровскую почту. В камере он был бы даже в большей безопасности, чем среди своих боевиков. А более всего беспокоило Мамая то, что война могла не только отвлечь его от легальных проектов, но и серьезно помешать их осуществлению.
И вот еще что. Не так давно прошел слух о том, что Анвар стал вором в законе. Мамай не мог сбрасывать со счетов это обстоятельство. Хотя после встречи с Зурабом интересы Орды не пересекались со сферами интересов блатной братии и сам Мамай считал истории о «сходах» и «крестах» чем-то вроде красивой легенды, но…
Проверять не хотелось. Как знать, а вдруг хотя бы половина из легенд о всемогуществе «черной масти» окажется правдой? Даже этого с лихвой хватит для того, чтобы остаться без головы.
Нет, Мамай и не помышлял о войне. Предстояло решить вопрос миром. Хорошо, что этот несчастный остался жив. Это упрощало задачу. Скорее всего, все упрется в некую круглую цифру. Это не страшно. Если бы удалось успокоить всех, заплатив любую, сколь угодно большую сумму, можно было бы считать, что все окончилось благополучно.
С другой стороны, деньги платить не хотелось. Не только и не столько потому, что их было искренне жаль, а потому, что слух о том, что залетные бандиты получили с Орды отступного, мог подмочить ее репутацию.
И поскольку просто отмахнуться или даже отбиться от Анвара не представлялось возможным, нужно было представить дело таким образом, чтобы неправым оказался этот совладелец кафе или, что было бы еще лучше, сам Анвар.
Отправляясь на встречу, Мамай взял с собой двух консультантов-уголовников, которые должны были изыскать брешь в позиции противной стороны и обратить дело в пользу Орды.
Увы, надежды Мамая на опыт зеков не оправдались.
Атмосфера накалялась. Взятый тайм-аут мало что менял. Требования Анвара в нынешнем виде выполнять было нельзя: это был бы непоправимый удар по авторитету Орды. Появились бы новые желающие померяться с ней силой, а это означало бы как минимум переключение всех сил на оборону. Убрать самого Анвара не составляло труда, но его земляки объявили бы Орде вендетту, соревнуясь в удали и меткости, чтобы доказать свои права на освободившееся место вожака. Да и этот чертов титул вора… Нет, трогать Анвара было нельзя.
На сегодня оставался запасной вариант: договориться с самим Анваром, убедив его отказаться от поддержки этого Лехи. Комбинация была довольно простой и несколько раз уже с успехом прокручивалась: братва делила деньги, лох оставался при своем интересе. Главное было — не ошибиться со ставкой: не предложить слишком мало, но и не переплатить. Предстояло провести некоторую подготовительную работу, после чего связаться с Анваром и сделать ему предложение, которое его бы устроило. Естественно, что знать об этих переговорах должно было возможно меньшее число людей: «кинуть лоха» считалось у воров делом нормальным, но только в том случае, если лох оставался лохом, так и не поняв, кто и когда его облапошил.
Пока же Мамай дал команду Туче привести заложника в порядок, вызвав, если нужно, врача.