Доказательство от противного

ГЛАВА II

Рассказать в двух словах, что за человек Миша Зуленич, — дело непростое.

Потомственный москвич. Родители — инженеры. Единственный ребенок в семье. Ребенок поздний, а потому и родители, и многочисленные родственники добросовестно сдували с мальчика пылинки, всячески оберегая его от невзгод и напастей.

Миша был щуплым и почти не рос, намного отставая от сверстников. Эти обстоятельства только подливали масла в пламя родительской и прародительской любви: чадо кутали зимой и не давали купаться, если температура воды была ниже двадцати.

Ни в ясли, ни в сад Миша, само собой, не ходил. Бабушки и дедушки по очереди занимались его воспитанием, пока родители проектировали грейдеры и бетономешалки.

Школа повергла Мишу в ужас. Тихий и застенчивый от природы, он был оглушен, раздавлен шумом, обилием незнакомых лиц, бесконечными командами учителей и отсутствием ставшей такой привычной поддержки родных.

Поначалу он плакался маме и бабушкам, но, поняв, что школа — дело неизбежное, просто замкнулся, ушел в себя, стараясь не привлекать внимания ни учителей, ни одноклассников.

После уроков Миша спешил домой — укрыться в своей комнате и погрузиться в мир книжных героев. Чтение было его единственным увлечением, герои Жюля Верна, Дефо, Свифта, Дюма — его единственными друзьями, а миры, созданные писателями, — единственными, в которых он хотел бы жить. Реальность, окружавшая и объявлявшая свои правила игры, не устраивала Мишу, книги становились для него наркотиком, позволявшим забыть о живых людях, их грубости, невежестве, злобе.

Миша начал читать уже в четыре года и по своей эрудированности мог бы дать любую фору даже третьеклассникам. Но поднять руку на уроке, встать перед всем классом и что-то рассказывать было выше его сил. Десятки пар глаз, устремленных на него, буквально лишали его дара речи: Миша краснел, начинал чуть слышно мямлить что-то невразумительное. Однажды он едва не грохнулся в обморок. По этой причине он хватал двойки, когда его вызывали к доске или спрашивали с места в ходе урока. За письменные же работы он ни разу не получил ниже четверки, что позволяло ему к концу четверти «выруливать» на вполне приличные итоговые отметки.

Сначала учителя считали, что Зуленич искусно списывает. Но когда он получал единственную пятерку из всего класса, эта версия выглядела явно несостоятельной. Постепенно педагоги пришли к негласному соглашению не вызывать по возможности Мишу к доске, чтобы не портить табели и общие показатели класса. Позднее многие преподаватели делали ставку на Мишу Зуленича, подбирая достойного кандидата для олимпиад, и, если бы не необходимость комментировать свои работы устно, Мишу ждала бы блестящая карьера задвинутого вундеркинда.

Что же до одноклассников Миши, то они не имели возможности заглядывать в его письменные работы, а судили о нем по тому, как он вел себя на переменах и после уроков. А Миша дичился ребят и старался быть тише воды, ниже травы, благодаря чему приобрел репутацию, классифицированную его сверстниками как «дундук». С ним никто не дружил. Все считали его туповатым, скучным типом. И даже прозвище, которое он получил, подчеркивало его серость. Он не отличался ничем примечательным и был обозначен двумя первыми слогами фамилии: «Зуля».

Миша был бы обречен бесславно доживать «школьные годы чудесные» в одиночестве и безвестности, но судьба решила иначе. Леха, агитируя однокашников сыграть в «футбол» на деньги, не пропустил никого и обратился к Мише тоже. А тот, подумав несколько секунд, кивнул.

Деньги у него были — родители периодически выделяли на кино, но Миша просто складывал их в стол, изредка тратя два-три рубля на книгу. Случалось это не часто: в те времена купить хорошую книгу можно было только по подписке или на черном рынке. Мальчик этих тонкостей не знал и добросовестно ходил в книжный магазин, рассматривая книжные полки в надежде увидеть что-нибудь, что можно было читать. Как правило, тщетно.

В общем, Миша заплатил свой взнос и был внесен в турнирную таблицу.

Зуля катал шарик точными размеренными движениями, всякий раз повторяя траекторию с точностью до сантиметра. Лишь однажды он ошибся: шарик наскочил на какое-то крохотное препятствие, резко изменил направление, и Миша не успел перехватить его у края подоконника. Больше он не ошибался.

В полуфинале и финале Зуля всухую обыграл Леху и Андрея и, получив свой приз, молча удалился в класс.

— Офигеть! — Андрей, уже уверенный в своей победе, уже составивший список приобретений на выигранный трешник, был просто в шоке от того, как этот тупоголовый замухрышка не моргнув глазом «раздел» его три-ноль.

— Да, ловок шельма… — усмехнулся Леха. Его настроение было на порядок выше: проведение турнира принесло ему рубль сорок чистой прибыли.

Миша, отдавая сэкономленный на мороженом двугривенный Лехе, довольно объективно и достаточно высоко оценивал свои шансы на победу в турнире. Его больше беспокоило другое: получит ли он в случае победы свой выигрыш. Невысокий и щуплый, он не мог похвалиться ни мышцами, ни размером кулаков, и за свою короткую пока жизнь Миша не раз сталкивался с ситуацией, когда более развитые в физическом плане товарищи решали с ним возникавшие спорные вопросы при помощи кулака.

Но Леха рассчитывал провести еще несколько подобных состязаний и не собирался терять потенциальных участников из-за какого-то трешника, тем более чужого. Именно поэтому он безропотно отдал чемпиону три потрепанные рублевки, дабы в дальнейшем ни у кого из колеблющихся не возникало сомнения в честности организатора турнира.

Миша дрогнувшей рукой взял свой выигрыш, аккуратно сложил деньги и убрал их в нагрудный карман школьной куртки. Молча развернувшись, он зашагал на ставших вдруг неподатливыми ногах в сторону класса. Он чувствовал на себе сверлящий взгляд высокого парня, которого только что обыграл, и с трепетом ожидал, что сейчас тот окликнет его и предпримет что-нибудь, чтобы завладеть-таки ускользнувшим у него из-под носа выигрышем. Но ничего не произошло. Никто не попытался оспорить его победу, но пережитые Мишей неприятные минуты ожидания расправы оставили пренеприятный осадок, и, несмотря на поступавшие предложения и неплохие шансы на победу, он решил не играть больше.

Тем не менее тот факт, что двое сильных парней не сделали попытки отобрать назад столь обидным образом уплывшие от них деньги, поразил его, так как противоречил всему его жизненному опыту: с ним поступили по-честному. Не потому, что не было возможности поступить иначе, а просто потому, что так было правильно.

До сего момента Миша делил окружающий мир на героев любимых книг и на людей реальных. Первые были умными, добрыми, благородными; вторые, мягко говоря, наоборот. Люди реальные всегда норовили толкнуть, обмануть, обозвать, отобрать что-нибудь. Исключением до сего времени были только Мишины домашние.

Миша стал присматриваться к Лехе и Андрею.

Те же вскоре совершенно перестали обращать на него внимание. Теперь они организовывали и проводили турниры вдвоем. Появились у них и еще какие-то дела.

Впервые Миша поймал себя на мысли, что хотел бы стать чьим-то другом. Он искал способ сойтись с ребятами или хотя бы обратить на себя их внимание, но тщетно, тем было недосуг. Андрей и Леха вскоре забросили даже турниры, уйдя с головой в новые проекты и осуществление новых идей. Постоянно занятые чем-то на переменах, они исчезали после уроков, напрочь утратив интерес к школьной жизни, развлекательным мероприятиям, викторинам и всему такому, что доселе вызывало интерес у школяров.

Так продолжалось довольно-таки долго. Почти год.

Но однажды оба параллельных класса, в которых учились Леха, Андрей и Миша, сорвали с уроков и привели в спортзал. Возле пирамиды из матов уже стояли директор школы, оба завуча и учительница литературы, Тамара Стефановна, являвшаяся парторгом школы.

По всему было видно, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

Классы построили каре, как на пионерской линейке, так что директриса со свитой оказались в центре.

Ученики взволнованно перешептывались, учителя совещались о чем-то между собой.

Наконец директриса сделала несколько шагов к центру каре, давая понять, что сейчас скажет собравшимся что-то важное. В зале наступила абсолютная тишина.

Директриса обвела шеренги притихших школьников взглядом, удостоверившись, что все вверенные ей дети преданно пожирают ее глазами, с подобающим трепетом ожидая, когда же она начнет говорить. В такие мгновения директриса чувствовала себя царевной Будур, выехавшей на базарную площадь: весь город принадлежит ей, и одной ее воли достаточно, чтобы осчастливить или уничтожить любого из ее подданных. Ощущение безраздельной власти над этими упакованными в одинаковую школьную форму маленькими людьми вызывало у нее эйфорию, сродни той, что испытывает парашютист, сделавший шаг из самолета с высоты семи километров.

Увлекшись на мгновение дольше, чем допустимо, своими ощущениями, директриса чуть затянула паузу и едва не упустила натянувшиеся вожжи власти: кто-то шевельнулся, скрипнул паркет, и по рядам побежал шелест покашливаний, вздохов, кто-то даже негромко кашлянул. В последний момент директриса успела-таки вернуть школяров в состояние напряженного ожидания, грозно взглянув туда, откуда донесся кашель. Вновь все замерли.

— Сегодня… — Голос директрисы взмыл под высокий свод и эхом обрушился на плечи стоящих в шеренгах слушателей. Возможно, именно из-за акустики, придававшей ее голосу необыкновенно торжественный оттенок, директриса предпочитала проводить собрания и церемонии в спортзале.

— Сегодня, — повторила директриса, растягивая паузу, словно подбирая слова, как будто речь ее не была уже продумана до мелочей, а рождалась прямо сейчас, в этом зале, в эти мгновения, — мы собрались по поводу крайне неприятному и, я бы сказала, печальному.

Шеренги выдохнули разом и тут же, судорожно вдохнув, снова затаили дыхание.

— Двое ваших товарищей, — продолжала директриса, — один из «А», другой из «Б»…

Почти сотня сердец забилась чуть ровнее: речь идет о чьем-то проступке, следовательно, касается все это мероприятие только тех двоих товарищей. Напряжение сменилось любопытством: а интересно, о ком это речь и что они такого натворили?

— …совершили серьезное преступление. Преступление (я подчеркиваю это слово!), направленное против всего нашего общества, против Родины, против вас, против меня…

Миша стоял во втором ряду. От ока директрисы его заслоняла широкая спина стоявшего впереди товарища, и он медленно повернул голову, изучая шеренги: кого нет в строю?

Директриса продолжала свою бестолковую увертюру, не объясняя ничего толком. Миша пробежался глазами по лицам. Как будто все здесь. Он начал перекличку снова.

— Только возраст освобождает их от уголовной — именно уголовной! — ответственности за содеянное. — Директриса говорила все громче, она уже не стояла неподвижно, а жестикулировала левой рукой, и это делало ее похожей на весталку, входящую в транс во время ритуала.

«Ба!» — Миша вдруг понял, кого из их класса нет в зале. Он, забыв об осторожности, обернулся и пробежал взглядом по шеренге параллельного класса. Так и есть: не было Леши и Андрея.

— Сейчас с ними беседует следователь. — То торжество, которое явственно проступило в голосе директрисы, подошло бы скорее сообщению о подвиге или мировом рекорде, установленном вверенными ей учениками. Должно быть, она ощущала себя победителем как педагог и провидец. Есть такой модный прием — подозревать всех во всем, чтобы в случае ЧП воскликнуть: «Я так и знал! — А насколько было известно Мише, штрафных очков Леша и Андрей набрали уже порядочно.

Так что же все-таки случилось? Шеренги начали оживать: послышался осторожный шепот, кто-то повернул голову, кто-то кого-то толкнул.

— У меня просто в голове не укладывается, как в советском человеке может таиться столько подлости, цинизма, чтобы предать своих товарищей и то дело, за которое проливали кровь их отцы и деды…

Это был явный перебор. Что же такого могли совершить двое мальчишек, чтобы попасть в список предателей Родины? Пустили поезд под откос? Взорвали Мавзолей? Продали американским шпионам секретный план пришкольного участка? Тем не менее совершили они что-то из ряда вон выходящее, и уставшим стоять по стойке «смирно» школьникам уже не терпелось узнать, что именно.

Директрису же унесло совершенно в другую сторону. Она вообще при каждом удобном случае любила напоминать о сложной международной обстановке, целях великого советского народа и долге учащихся перед своей прекрасной Родиной: учиться, учиться и учиться, как завещал известно кто.

— Империализм и спецслужбы Запада используют каждый шанс, любую возможность, чтобы ослабить наше государство, нанести удар исподтишка. И в своих целях они с радостью используют тех, кто не идет в ногу с товарищами, кто ставит свои мелкие мещанские интересы выше общественных, кто готов предать идеалы строителя коммунизма ради личных материальных благ, для кого тлетворное дуновение…

Миша стоял молча, глядя в одну точку, и прокручивал в уме варианты проступка, который могли совершить Андрей и Леха. Сначала он не знал, за что уцепиться, но вскоре вспомнил один прелюбопытный случай.

Три дня назад в школе проходил очередной плановый сбор макулатуры. Как и все пионеры-патриоты, Миша тащил в школу увязанную бечевкой пачку газет и журналов, чтобы внести посильный вклад вдело поднятия и развития отечественной промышленности, а заодно и в дело спасения лесов Сибири, ибо висевший на дверях школы плакат гласил, что двадцать килограммов макулатуры спасают одно дерево.

Почти у самой школы Миша заметил группу ребят, столпившихся вокруг тележки, на которой возвышалась приличная горка из подобных Мишиной газетных пачек. Держал тележку Андрей, а Леша что-то с жаром доказывал собравшимся вокруг него одноклассникам.

Мише стало интересно, и он подошел ближе, чтобы послушать, в чем дело.

Сначала мальчик просто не поверил своим ушам. Леха убеждал слушателей не нести их тюки и свертки в школу, а… продать ему! Именно продать: по три копейки за килограмм.

Судя по сваленным на тележке пачкам, многих им уже удалось убедить избавиться от вторсырья с явной выгодой.

Кто-то поставил на тележку свою пачку. Леха шустро и деловито подцепил ее крюком бытового безмена, громко объявил вес и тут же отсчитал двадцать одну копейку.

Миша встал чуть в стороне и наблюдал за процессом скупки макулатуры. Он бы с удовольствием избавился от своих пяти с половиной килограммов, но ему было интересно, что двое ребят собираются делать с этой кипой бумаги. Он прекрасно помнил, как облапошил своих одноклассников Том Сойер, скупив у них по сходной цене билетики за выученные стихи.

Миша не то что подозревал, а, зная Лехину неугомонную предприимчивость, был просто уверен, что за этим мероприятием кроется какой-то подвох. Но какой? Может быть, ребята хотели установить мировой рекорд по количеству сданной макулатуры? Зачем? Получить грамоту на общешкольной линейке? Нет, вряд ли. Судя по количеству собранной бумаги, они уже потратили не менее трех рублей.

Не похоже, чтобы троечники-прогульщики рвались получить похвалу от завуча по внеклассной работе. Конечно, можно было предположить, что в них проснулась беспощадная совесть пионера, но проще было представить себе, что в школе на завтраки начали раздавать мороженое.

Что можно сделать с такой кучей старых газет? Миша вспомнил, как они с папой делали из газет папье-маше, а потом лепили из серой скользкой массы мушкетеров и гвардейцев кардинала, книжку о которых недавно купила мама. Мишка терпеливо дождался, пока ее прочитают родители, а потом проглотил ее сам меньше чем за три недели, что для такой толстой книжки было сроком рекордно коротким. Прочитав «Мушкетеров», Мишка заболел игрой в них: в маминой шляпе с полями и длинным прутом в руке он носился по квартире, тыкая своей «шпагой» во все подряд, что вызывало беспокойство мамы и бабушки: «Миша, ты что-нибудь разобьешь!» Тогда папа, чтобы направить энергию сына в менее разрушительное русло, научил его секрету превращения старых газет в фигурки. Когда свежевылепленные мушкетеры высыхали, они становились довольно прочными, и, раскрасив их гуашью, можно было устраивать настоящие сражения. Мама, правда, ворчала, что в пятом классе явно поздно играть в солдатики, но эта игра была гораздо менее шумной и хлопотной, чем та, при которой Мишка лично перевоплощался в д’Артаньяна. Все это было здорово, но вряд ли гора газет на тележке предназначалась для переработки в папье-маше.

Что еще? Еще можно было отнести макулатуру в приемный пункт и сдать. Но там платили только по две копейки. Да еще давали талончики на книги. Но что толку в этих талончиках? Чтобы купить по ним книги, нужны были деньги. Да и не походил Леха на столь отчаянного книголюба, чтобы возиться с макулатурой, да еще и тратить на нее столько денег!

Так и не придумав правдоподобного объяснения происходящему, Миша сбыл, свою макулатуру и, положив вырученные шестнадцать копеек в карман куртки, поспешил в школу.

На следующий день в рекреации возле учительской появилась «Молния» с итогами сбора вторсырья. Миша был, пожалуй, единственным, кто уделил стенгазете более десяти секунд. Он внимательно просмотрел итоговые таблицы. Напротив фамилий Лехи и Андрея красовались ноли. Кстати ноли стояли напротив почти всех фамилий учащихся пятых и шестых классов. Шестой «А» вообще оказался на последнем месте, «напомогав» Родине всего девятью килограммами бумаги.

Миша тогда так и не понял, зачем друзьям понадобилась эта макулатура, и вскоре перестал ломать над этим голову. Сейчас же, слушая пламенную речь директрисы, Миша вспомнил эту историю. Если под теми страшными эпитетами подразумевался срыв пионерского мероприятия, то, конечно, можно было устроить виновным головомойку, но при чем здесь следователь?

Дверь спортивного зала приоткрылась, и в проеме показался Дима Родионов — председатель Совета дружины.

— Можно? — спросил он своим не устоявшимся баском.

— Да. — Директриса повернулась к дверям. — Заходите.

Не успел Миша удивиться, что она обращается к восьмикласснику на «вы», как в дверь начали протискиваться другие члены Совета дружины. Интересно, директриса заранее знала, что все они стоят за дверью, или угадала, что они там?

Старшеклассники, неуверенно озираясь, подошли к стоящим возле матов учителям и встали рядом с ними тесной кучкой.

Директриса окинула их грозным взором, потом вновь повернулась к шеренгам пятиклассников.

— Сейчас я передаю слово секретарю парторганизации школы Тамаре Стефановне Есиповой. — Она сделала приглашающий жест. — Прошу вас, Тамара Стефановна.

С этим директриса отступила к учителям, отдавая инициативу русичке.

— В связи с произошедшими событиями, — безо всякого вступления затараторила она звенящим фальцетом, — я считаю необходимым немедленно провести открытое собрание Совета дружины, обсудить недостойное поведение Лосева и Рымкевича (те, кто еще не догадался, кто виновник этого сыр-бора, приглушенно ахнули) и поставить вопрос об их пребывании в рядах пионерской организации. Родионов!

Тамара Стефановна почти по-военному четко развернулась к не сводившему с нее преданного взора председателю Совета и ткнула пальцем в некую точку на полу перед собой. В два прыжка Родионов оказался стоящим в этой точке.

— Товарищи, есть предложение открыть собрание… — завел Родионов столь же знакомую, сколь и ненавистную всем песню.

Разумеется, предложение открыть собрание было принято единогласно. Быстро решили и вопрос о президиуме и председательствующем — им оказался сам же Родионов. На повестке дня стояло два вопроса: о недостойном поведении пионеров Лосева Андрея и Рымкевича Алексея и об исключении их из рядов пионерской организации.

Шестиклассники жадно ловили каждое слово, ожидая, что вот теперь-то их наконец посвятят в суть происшедшего. Миша слушал и не мог понять: то ли все выступающие забывают изложить суть случившегося, то ли полагают, что о событиях этих уже давно всем известно. Может, он один ни о чем не знает, а вся школа давно уже в курсе дела?

Выступили два члена Совета дружины. Оба подняли облако общих фраз, не коснувшись самого интересного: что же такого недостойного и неприемлемого совершили эти два отщепенца? Что сотворили эти «марионетки в руках буржуазной идеологии»? Чем подорвали они мощь родного советского государства?

— Кто-нибудь еще желает высказаться по данному вопросу? — Родионов пробежал взглядом по рядам уставших стоять свечками пятиклассников, убеждаясь, что никто из них не рискнул поднять руки.

— Тогда предлагаю перейти ко второму вопросу: об исключении Лосева и Рымкевича из рядов пионерской организации за действия, несовместимые со званием юного ленинца, — Родионов быстро оглянулся на Тамару Стефановну, та ободряюще кивнула. — Ставлю вопрос на голосование…

— А что они сделали?

Вопрос прозвучал как выстрел над головами притихших школьников и хранящих торжественное молчание учителей. Кто, интересно, посмел в присутствии директора, двух завучей, классных руководителей и всего Совета дружины ляпнуть что-то с места?

С величайшим изумлением Миша обнаружил, что этот отчаянный — он сам, тихий серый человечек Миша Зуле-нич.

Товарищи одноклассники как-то плавно подались в стороны, лишая Мишу своего прикрытия от испепеляющих взглядов первых лиц школы.

— Зулич! — Директриса снова исковеркала его фамилию. — Тебе что, особенно любопытно?

Миша стоял посреди пространства, услужливо освобожденной ему одноклассниками, и мечтал только об одном: провалиться сквозь землю. Он уже представлял себе, как его сейчас вытащат на середину зала и на глазах у сотни сотоварищей начнут публично терзать вопросами, на которые ответить невозможно уже по определению, а с Мишиной страстью к публичным выступлениям — тем более. Но никто не потащил его на середину зала. Очевидно, директриса спохватилась, что неплохо бы в самом деле просветить собрание насчет того за что, как и почему оно сейчас должно будет голосовать.

Директриса снова вышла на середину.

— Как вы помните, на прошлой неделе в нашей школе проходил сбор макулатуры.

«Ага!» — Миша обратился в слух, поняв, что сейчас-то он и узнает, что можно сделать с двумя центнерами прочитанных газет и журналов.

— И все вы, должно быть, помните, какой низкий, позорно низкий результат показала наша школа по итогам этого сбора. — В голосе директрисы звенели нотки боли за Родину и гнев, направленный против ее врагов. — Так вот! — Директриса сделала шаг вперед и взмахнула рукой, словно дирижер. — Виновники срыва сбора вторсырья — это Лосев и Рымкевич. Мы, кстати, еще выясним, как могли ученики, продавшие им свою макулатуру, поддаться на эту чудовищную провокацию и забыть о своем пионерском долге.

Многие из «поддавшихся на провокацию» почувствовали себя неуютно. Миша, впрочем, не особенно волновался: за пять с гаком лет обучения в школе он уже понял, что репрессии тут могут быть направлены от силы против двух-трех человек, не более. Гораздо больше взволновало его то обстоятельство, что разговор опять пошел в сторону: похоже, что никто не собирался рассказать толком, для чего Лосев и Рымкевич все это затеяли, а значит, тайна эта, заинтриговавшая Мишу донельзя, может так и остаться тайной.

Неожиданно на помощь Мише пришел тот самый председатель Родионов. Так же, как и остальные участники собрания, находившийся в неведении относительно его причин, он слушал директрису раскрыв рот, все время порываясь о чем-то спросить, и, когда та остановилась, чтобы перевести дух, воскликнул:

— Так они что, планировали срыв сбора вторсырья?

— Не совсем так. Хотя мотив их поступка столь же несовместим с совестью советского человека.

Директриса и Родионов посторонились, пропуская в центр русичку.

— Цель, которая преследовалась этими юношами, и метод ее достижения… — Трель звонка, разнесшего по школе счастливую весть об окончании урока, дала повод надеяться, что сейчас собрание будет спешным порядком завершено и всех распустят на перемену.

Тамара Стефановна переждала звонок и закончила:

— Цель, преследовавшаяся ими, стара как мир. Личное обогащение. Нажива в полном мещанском смысле этого мерзостного слова. Эти двое поставили свои мелочные интересы выше интересов общества, в котором они живут и которое…

Директриса нервно поглядывала на часы. Дождавшись, когда Тамара Стефановна сделала крохотную паузу, чтобы набрать воздуха, она перебила ее, быстро закончив повествование:

— Лосев и Рымкевич отвезли купленную макулатуру в приемный пункт и сдали ее, получив за каждый килограмм по две копейки и талон. Затем они отправились в книжный магазин и купили четыре книги по три рубля за штуку. В букинистическом отделе они сдали эти книги по шесть рублей. Потом наши бизнесмены купили восемь книг и снова сдали их в букинистический. Когда они отправились за последней партией книг, они были задержаны сотрудником милиции. У них изъяли сорок девять рублей и сто двадцать талонов на книги. За полчаса воришки нажили сорок восемь рублей и заработали бы еще сорок два рубля, если бы не бдительность заведующего отделом. Еще вопросы есть?

Оказалось, что директриса вполне в состоянии говорить по существу: четко и коротко.

Зал безмолвствовал, переваривая услышанное.

Директриса, вполне довольная тем эффектом, который произвел на зал ее монолог, повернулась уже, чтобы вновь уйти в глубь учительской кучки, когда раздался чей-то голос:

— Но они ведь ничего не украли?

На сей раз Миша с удовлетворением отметил, что голос этот был не его. Кажется, чей-то девчачий, со стороны «бэшек».

— Пучкова? — Директриса чуть вытянула шею, чтобы разглядеть нового возмутителя спокойствия. — Катя, — сокрушенно констатировала она, не дожидаясь ответа. — Очень жаль, девочка… — на бесконечно долгие десять секунд звонок прервал директрису, — что ты не сознаешь того, что совершенный твоими товарищами проступок сродни краже, а в идейном плане гораздо более отвратителен и неприемлем! Заканчивайте, Тамара Стефановна, и разводите классы на занятия. — Директриса зашагала к дверям.

Хотя обращение относилось к русичке, оживился Родионов.

— Предлагаю ставить вопрос на голосование, — заговорил он громким противным голосом. — Поступило два предложения (Мишка всегда в подобных случаях удивлялся: от кого это поступали предложения?)…

— Одно, — чуть слышно поправила председателя ставшая за его спиной Тамара Стефановна.

— Да! — мгновенно сориентировался Родионов. — Одно: исключить Лосева и Рымкевича из рядов ВЛК… пионерской организации! Ставлю на голосование: кто «за»?

Лес рук. Но поднимался он так медленно и так долго, словно именно рос, а не был рожден простейшим движением.

— Против?

В ряду «бэшек» поднялась рука Кати Пучковой. Миша, не успевший поднять руку «за», машинально поднял ее сейчас.

— Кто воздержался? Единогласно!

Наглость Родионова возмутила Мишу настолько, что он непременно выкрикнул бы что-нибудь протестующее, если бы не Тамара Стефановна.

— Так! — громовым голосом принялась отдавать команды русичка. — Класс «А» отправляется на литературу. «Б» стоит и ждет! Пошли-пошли!

«Ашки» послушным стадом ринулись к выходу, расхватывая на ходу сваленные в углу портфели. Поток подхватил Мишу, и он подумал, что случай спас его от неприятностей: ляпни он что-нибудь, и его могли бы сделать третьим козлом отпущения, объявив наиболее несознательным из «пошедших на поводу». Ноль напротив его фамилии в «молнии», все еще висящей возле учительской, явился бы единственным, но неоспоримым доказательством его вины перед классом, школой и Родиной. Миша почел за благо ухватить свой баул и выкатиться из зала вместе со всеми одноклассниками.

Однако тема неправедных доходов не была исчерпана.

Когда класс расселся в кабинете русского языка и литературы, в дверях появился Леша Рымкевич. Не глядя ни на кого, он прошел к своему месту и, привычным движением зашвырнув сумку внутрь парты, сел, положив руки перед собой и уставившись на доску поверх обращенных на него взглядов сидящих впереди. Миша отметил для себя, что пионерского галстука на Леше не было.

Вслед за Лосевым в класс быстрым шагом вошла Тамара Стефановна.

Обведя класс недобрым взглядом, она позволила всем сесть. После этого она сообщила новость, несказанно обрадовавшую всех, кто не выучил заданного на дом стихотворения: оставшееся время урока русичка собиралась посвятить беседе о проступке бывших пионеров Лосева и Рым-кевича.

Повторив в двух словах все, о чем говорили уже директриса и иже с ней на только что окончившемся собрании, Тамара Стефановна замолчала, разложив на столе свою знаменитую синюю общую тетрадь, которую единственный из класса читавший Кассиля Миша звал про себя «Кондуитом». Перелистнув несколько страниц, русичка сделала какую-то отметку и подняла глаза. Взгляд ее остановился на Мише.

— Зуленич.

Миша вздрогнул и медленно встал, глядя на Тамару Стефановну, как кролик на удава.

— В ходе обсуждения вопроса, Миша… — Тамара Стефановна заложила руки за спину и медленно двинулась вдоль доски. Была у нее такая манера вести споры об образах персонажей: с одной стороны, она сосредоточивалась на своей мысли, с другой — необходимость постоянно следить за движущимся учителем окончательно сбивала ученика-оппонента. И сейчас весь класс машинально наблюдал за ее неспешным движением. — В ходе обсуждения вопроса, Миша, мне показалось, что у тебя возникли сомнения в правильности решения собрания.

Еще бы ей не показалось, если он голосовал «против»!

— Сейчас у тебя есть возможность и время, — не дойдя нескольких шагов до дверей, русичка плавно развернулась и двинулась в обратном направлении, — поделиться с нами своими соображениями на этот счет. Если, конечно, у тебя есть желание сделать это.

Тамара Стефановна остановилась, вопросительно глядя Мише в глаза.

Миша замялся и потупился. Черт его дернул голосовать «против»! Взор скользил по парте, по проходу между рядами, и вдруг Миша наткнулся на взгляд Леши.

Лосев буравил его своими большими зеленоватыми глазами. В них светилось искреннее любопытство, но не наивно-простодушное любопытство младенца, едва начавшего постигать окружающий мир и не способного еще оценить, осознать увиденное. Леша смотрел испытующе-настороженно, словно ожидал какого-то подвоха, как будто проверял одноклассника. И Мише показалось, что в глазах этих блеснула насмешка: ну, посмотрим, что ты запоешь теперь?

И Миша вдруг почувствовал себя увереннее. Он понял, что больше всего на свете он хочет сейчас произвести на Леху такое же впечатление, какое год назад произвела на него самого Лехина честность. Не мог Миша, не имел права «запеть» под этим пристальным, сверлящим взглядом.

— Неправильно это, — выдохнул Миша.

Вопросительно вставшие было «домиком» тонюсенькие брови (почему-то все учителя, проработавшие в школе более трех лет, начинали безжалостно избавляться от бровей, выщипывая их все тоньше и тоньше) Тамары Стефановны мгновенно выгнулись наизнанку, почти сойдясь на переносице. Губы ее сжались в нитку.

— Что не правильно, Зуленич? — полушепотом переспросила она.

— Все не правильно, — с какой-то обреченностью махнул рукой Миша, стряхнув этим небрежным жестом остатки раболепия перед учителем, в чьих руках сосредоточилось его далекое, в смысле экзаменов и аттестата, и совсем недалекое, в виде вызова родителей в школу и неминуемо сопровождающих это мероприятие репрессий, будущее. — Они ведь ничего не украли…

— Ну!

Это одобрительное «ну», сорвавшееся откуда-то с задних парт, Тамара Стефановна оставила без внимания. Опытный советский педагог, она рассчитывала, что Зуленич замычит что-то нечленораздельное, вроде «вы не так поняли», и ей останется добить его двумя-тремя фразами. Вместо этого бывалая учительница натолкнулась на неумелое, но решительное сопротивление. Нужно было срочно сменить тактику и «сломать хребет» этому повстанцу, утвердив еще раз дисциплину и власть учителя. В противном случае в ближайший год это неподавленное восстание могло выйти преподавательскому составу школы боком: раз вышедший из повиновения класс акселератов уже не загонишь в прежние рамки.

— Значит, ты, Зуленич, не видишь в действиях этой парочки ничего предосудительного?

Миша интуитивно почувствовал, что ему готовят западню, и решил воздержаться от развернутых ответов.

— Нет, — чуть подумав, ответил он.

— Значит, тот факт, что твои товарищи, не прикладывая усилий, за час заработали половину месячной зарплаты твоей матери, кажется тебе нормальным?

— Но они ведь не украли. — Миша еще раз обозначил свою позицию.

— Но они ведь получили деньги, не трудясь. Как же главный принцип строителей коммунизма: «Кто не работает, тот не ест»?

— Они же таскали тележку. — Миша еще не понял, что за ловушку готовит ему учитель, но чувствовал, что она может захлопнуться в любой момент.

— Ты считаешь, что девяносто рублей за час работы — нормальная оплата труда?

— Но ведь они работали. — Миша не сдавался.

— Ты считаешь, что это честный труд?

— Но они ведь не совершили преступления.

Тамара Стефановна перевела дыхание перед новым натиском.

— А как, по-твоему, спекулянты, перепродающие втридорога вещи и продукты честным советским гражданам, — она постепенно повышала голос, — тоже честно зарабатывают свой хлеб с маслом и черной икрой?

— У нас есть статья про спекуляцию, — сказал Миша чуть слышно.

— Ста-тья? — взревела Тамара Стефановна. — Какой ты у нас грамотный!

Класс завороженно следил за этой схваткой. Тамара Стефановна уже поняла, что совершила недопустимый промах, затеяв этот диспут при учениках, но вывести теперь Зуленича из класса, чтобы дожать его без свидетелей, было бы еще большей ошибкой: необходимо было загнать бунтаря в угол здесь, на глазах его втянувших головы в плечи товарищей, чтобы ни у кого не зародилось сомнения в том, что учитель всегда прав.

— Законы тоже пишут люди. — Она вновь заговорила ровным голосом. — И люди просто не предусмотрели такого преступления. Они не ожидали такой подлости от советского человека.

— Почему подлости? — Это уже Рымкевич, не выдержав, поднялся из-за парты. — Мы никого не обманывали, никого не заставляли…

— Нет, обманывали! — оборвала его русичка. — Вы обманули свою Родину, рассчитывавшую на вашу помощь, вложившую в вас частицу себя, своего богатства, своей души! И вы обокрали ее, обогатившись на ценном сырье, предназначавшемся ей, получив деньги с ее граждан, честно трудящихся на ее благо!

— Но сбор-то ведь добровольный? — В голосе Лехи блеснул сарказм.

— Он называется добровольным. — Это был опасный порог, и Тамара Стефановна заговорила медленно, взвешивая слова. — Но предполагается, что каждый честный человек внесет свой посильный вклад в общее дело.

Казалось, Тамара Стефановна уверенно и ровно набирала очки, но ее ожидал сюрприз.

— Значит, все, кто не сдал макулатуру, — предатели? — вкрадчиво спросил Леха.

— Не все, — уверенно отрезала Тамара Стефановна, наивно полагая, что владеет ситуацией. — Кто-то болел, кто-то просто не выписывает газет или собирает их в подшивку…

— Но вы ведь выписываете газеты? — Леха задал этот вопрос чуть слышно.

Миша обомлел, мгновенно поняв, каким будет следующий вопрос Леши. Поняла это и Тамара Стефановна. В самом деле, она не раз хвалилась, как много газет и журналов выписывает и покупает. Когда же их накапливалось достаточно много, учительница перевязывала их бечевкой и относила в тот самый приемный пункт, куда откатили свою злополучную тачку Лосев и Рымкевич. Страшное подозрение зародилось в ее голове: что, если Лосев видел ее возле приемного пункта? Тогда все ее козыри — нравственность, идейность, классовая сознательность — оказались бы немедленно побиты. Допустить этого было нельзя, и она решила сманеврировать, уйдя от темы этого сбора макулатуры.

— Выписываю, — кивнула учительница и, не дав Рым-кевичу открыть рта, контратаковала: — И бывает горько и обидно находить иногда почтовый ящик сломанным. Сломанным такими же «коммерсантами», экономящими гроши на всем и не задумывающимися о том, что кто-то ждал не столько украденных ими газет, сколько лежащих там же писем, которые эти мерзавцы выбрасывают за ненадобностью. Я, кстати, не слышала ни об одном суде над газетными воришками. Так ты считаешь, что они тоже честные люди?

— Мы ничего не воровали и никого не обманывали, — жестко отрезал Леша.

— Тем не менее целью своей жизни вы избрали обогащение. — Тамара Стефановна вновь почувствовала себя на коне. — Нечего сказать, достойная цель для…

— А это не главная наша цель, — пожал плечами Леша. — И что, собственно, плохого в том, что мы зарабатываем деньги?

Миша завороженно слушал этот диалог. Решительно, стоявший в нескольких шагах от него парень был не просто особенным. Не просто честным. Он знал, как нужно поступать в той или иной ситуации, четко видел не вполне нащупанную пока самим Мишей грань между черным и белым. И главное, этот парень раз и навсегда решил для себя, с какой он стороны. Позднее Миша узнал, что это и называется целостностью.

Пока же он видел, может быть впервые в своей жизни, человека, не боящегося ничего потому, что человек этот уверен в своей правоте. Перед Мишей разгоралась настоящая битва за право мыслить и поступать так, как считаешь необходимым. В эти минуты юноше казалось, что он наблюдает за битвой рыцаря со свирепым чудовищем, Робина Гуда со злодеями, Геркулеса со львом… Ему так хотелось быть похожим на Леху, хотелось быть с ним рядом, столь же метко и с достоинством отражать нападки русички и наносить контрудары. Но, увы, он не успевал за словесной перестрелкой Лехи и Тамары Стефановны — лишь переваривал услышанную фразу да открывал рот, на случай, если озарит его какая-нибудь удачная мысль. Миша стоял и хлопал ртом, переводя взгляд с товарища на учителя и с учителя на Леху.

— Легко добытые деньги развращают человека. — Тамара Стефановна уже позабыла о своей стратегии ведения споров; она стояла у своего стола, подавшись вперед, раскрасневшаяся, и размахивала своим крохотным кулачком, венчавшим толстую короткую руку, как рыжий помпон венчает высокий клоунский колпак. — Человек привыкает получать блага, не прикладывая усилий. Именно труд сделал человека человеком. И человек живет в обществе себе подобных, подчиняясь его писаным и неписаным законам. Человек, не желающий трудиться наравне со всеми, преступает закон неписаный. И если даже поначалу он, как и вы с Лосевым, избирает допустимый (а точнее, не оговоренный) законом источник дохода, то, потеряв его, человек не в состоянии смириться с необходимостью трудиться и зарабатывать, как все. Он начинает искать другое, столь же доходное место, что в конце концов выводит его на преступный путь!

— А я не собираюсь на этот путь. — Леха продолжал держаться ровно, с достоинством, не спеша, подумав, отвечая на вопросы. Он смотрелся куда более выигрышно, нежели начавшая выходить из себя русичка.

— Мальчик. — На лице педагога появилось страдальческое выражение. — Ты и оглянуться не успеешь, как тебя засосет эта трясина…

— А я не буду оглядываться. — Леха впервые перебил преподавателя и чуть повысил голос. — Я буду внимательно смотреть вперед.

— Слишком много людей, — на лице Тамары Стефановны отразилась глубокая скорбь, — зарекались становить-ся рабами золотого тельца. И никто не устоял.

— Надо же кому-то начинать! — Миша наконец-то внес свою лепту в этот спор. Фраза выскочила из него сама собой — это была любимая присказка папы, которой тот всегда отвечал на вечное мамино «так никто не делает».

Тамара Стефановна шарахнулась в сторону, словно от удара. Мишкин ляп был для нее все равно что для фашистов открытие второго фронта или выход засадного полка в Куликовской битве для орд татаро-монгол. В устремленных на Мишу глазах учительницы не было гнева или удивления, они как-то сразу погасли, сделавшись отрешенно-печальными, как у святых на иконах.

С минуту женщина молчала, пытаясь собраться со вдруг разбежавшимися мыслями. Потом она заговорила тихо, сосредоточенно глядя на портрет Горького, висевший на противоположной стене:

— Богатство опустошает душу. Если бы вы читали, скажем, «Шагреневую кожу», вы бы поняли… Кстати, Бальзаку, написавшему ее, принадлежит бессмертная фраза: «За каждым большим состоянием кроется преступление». Так что, — она повернулась к Леше, — если ты всерьез решил богатеть, то приготовься стать преступником.

— Ну, это вовсе не обязательно, — небрежно отпарировал тот.

— Обязательно, — вздохнула учительница. — Это аксиома, доказанная бессчетным множеством примеров.

— Аксиомы не доказывают. — Леша расплылся в улыбке, довольный тем, что подловил противника на столь явном промахе. — Если это нужно доказывать, то это теорема.

— Очень вы умные все, — устало огрызнулась Тамара Стефановна. — Пусть это теорема, но истина, скрытая в ней, — абсолютна, и опровергнуть ее еще никому не удавалось.

— Значит, я буду первым. — Леша вскинул голову.

— Если ты пойдешь по этому пути, то ты неминуемо убедишься, что твоя старая глупая «училка» была права. Только будет поздно: ты получишь доказательство от противного. Правильно я употребляю математическую терминологию?

— Правильно, — кивнул Леша. — Вот только вы сами говорили, что нельзя человека подвести под цифры и формулы.

Тамара Стефановна раскрыла было рот, чтобы ответить, но трель звонка не дала ей высказаться. Звонок, словно гонг на ринге, возвестил о победе Лехи.

Преподаватель не мог уйти проигравшим, и Тамара Стефановна решила пойти ва-банк, нанеся последний удар.

— Тем не менее, подбив товарищей променять столь нужное Родине сырье на стаканчик дешевого мороженого или горстку леденцов, ты поступил непорядочно, нарушив если не уголовный, то человеческий закон, предписывающий…

— А вы сдаете макулатуру Родине? — Леша сказал это громко, во весь голос и, не дожидаясь реакции учителя и класса, вытянув из парты сумку, двинулся к дверям.