Долго еще до вечера?

ДЕНЬ, КОГДА ВСЕМ ПО СЕМЬ

— БУДТО Я САМОЛЕТ, и ночь, и не видно, где нам спускаться, чтобы собрать каштаны, которые будто апельсины. Ты включаешь фонарик и делаешь вот так, и тогда я будто увижу свет и спускаюсь, и мы грузим апельсины, а ты машешь фонариком, и я куда-то повезу апельсины. Ладно?

Ладно. Он тоже об этом думал. Когда вечер и у тебя есть фонарик, вернее, когда папа не сердится, что ты взял фонарик, потому что бабушки нет поблизости, чтобы сказать: «Зачем ты позволяешь ему брать фонарик, он его в рот засунет, я знаю!», то самое лучшее — играть в аэропорт. Включишь фонарик, посигналишь — и самолет видит и знает, что там аэропорт.

Но как раз в тот момент мама позвала его домой, и он, вместо того, чтобы сказать девочке: «Ладно!», ответил маме, что сейчас придет.

— Будем играть завтра утром? — спросила летчица.

— Завтра утром нельзя, — ответил начальник аэропорта.

Девочка подумала: нельзя потому, что утром светло, и сказала, что ничего, можно играть и при свете, хотя это уже не то, но она и при свете увидит, где спускаться.

— Нет, — сказал он. — Завтра утром нельзя не поэтому. Вот увидишь. Вставай пораньше и выходи на крыльцо.

— Зачем?

— Так. Увидишь.

И побежал домой. Девочка тоже побежала, но не могла бы догнать его, если бы он не остановился включить фонарик. Он направил свет фонарика девочке в лицо и спросил:

— Знаешь, как меня зовут?

— Я знаю по имени всех ребят в нашем доме.

— Оставь ты их! Скажи, как зовут меня.

— Дуку.

— Так меня уже не зовут. Что дашь, если скажу?

— Тебя Дуку зовут. И ничего я тебе не дам!

— С Дуку покончено. С завтрашнего дня меня зовут иначе.

— Дам большой каштан, тот самый, знаешь…

Он засмеялся:

— Ничего мне не надо. Я просто так, испытать. Давай я тебе на ухо скажу. Держи фонарик.

Девочка взяла фонарик, а он сложил ладони рупором, приложил их к девочкиному уху, дохнул в него чем-то, что согрело ухо и прошелестело:

— Думитреску Раду.

Потом быстро взял фонарик обратно и спросил:

— Поняла?

— Да.

— Хорошо, правда?

— Правда.

— Длинное имя, верно? Ду-мит-рес-ку Ра-ду! Повтори!

— Ду-мит-рес-ку Ра-ду!

— Ну, как?

— Хорошо.

— Здорово! — сказал он.

И опять побежал и бежал до самого дома.

Дома везде было очень светло. Даже в ванной горел свет и даже в чулане. И суета, какой не бывало с тех пор, когда собирались ехать к морю. Мама на кухне гладила и разговаривала с папой, которого там не было и, наверно, он радовался, что его там не было, потому что мама говорила, что тысячу раз просила его переменить шнур от утюга, а он до сих пор не переменил, и ей каждый раз приходится мучиться. Она бы сходила в мастерскую или попросила соседа, да только ей стыдно, муж у нее не музыкант, не актер, чтобы ничего не уметь, а мастер, мас-тер! — а ей приходится тысячу раз просить, чтобы он переменил пустяковый шнур от утюга. Но папа был далеко, в третьей комнате. Он обертывал тетради синей бумагой и советовался с тетей Никулиной, где приклеивать этикетки — посередине или в нижнем углу.

— В верхнем углу, — сказала тетя Никулина.

— Какой смысл — в верхнем углу? — спросил папа.

— Именно в верхнем и есть смысл, — сказала тетя Никулина.

Бабушка была в ванной, наливала воду для купания.

— Быстро раздевайся и мыться. Оставь фонарик, иди мыться, — сказала она. Потом крикнула маме:

— Голову тоже мыть?

— Конечно, выкупай всего хорошенько! — крикнула мама.

— И учти, что у человека есть еще уши, — крикнул из чулана дедушка.

— А ты не вмешивайся, — крикнула бабушка. — Сиди на своем месте, читай свою «Информацию» и не вмешивайся.

— Я в чулане! — крикнул дедушка. — Как я буду читать в чулане? Куда ты засунула эту алюминиевую коробку? В чем же мальчику носить еду?

— Не беспокойся, голодным не останется, — крикнула бабушка.

Во всем доме суета.

И это вечером. А посмотрели бы вы на другое утро!

— Поздно уже, торопитесь, — сказал дедушка. — Четырнадцать минут восьмого!

— Нет, — сказал папа, — всего одиннадцать. Я вчера по радио сверил. С завода я отпросился до полдевятого.

— Ранец не будет давить ему плечи? — спросила тетя Никулина.

— Воротничок не проглажен, — сказала мама. — Если шнур испорчен и никто не переменит…

— Я ему бутерброды и с брынзой, и с вареньем сделала, чтобы хватило, — сказала бабушка.

— Носовой платок в карман положи, — сказал дедушка.

— А ты не вмешивайся, — сказала бабушка. — И платок положен, и все.

— По-моему, лучше сделать два букета, — сказала тетя Никулина. — Розы отдельно и хризантемы отдельно. А то как капуста.

— Как это капуста? — спросил дедушка, обиженный, что тете не нравится сделанный им букет.

— А так, — сказала тетя Никулина. — Капуста!

— За этой капустой я весь базар обегал, — сказал дедушка. — И если хотите знать, уже тридцать две минуты восьмого.

— Нет, — сказал папа, — только двадцать девять. Но все равно, торопитесь.

Только он, Ду-мит-рес-ку Ра-ду, стоял посреди комнаты, пахнущий мылом, одетый в школьную форму, с ранцем за спиной, и ничего не говорил.

— Ну все, — сказала мама, — пошли!

И все торопясь двинулись. Дедушка впереди, за ним бабушка, потом тетя Никулина, мама и последним папа. Они подошли к двери, и тут мама вскрикнула:

— А ребенка забыли!

Ду-мит-рес-ку Ра-ду хотелось засмеяться, но поскольку никто не смеялся, то не засмеялся и он, а только сказал улыбаясь:

— Самого-то главного и забыли!

— Да, — сказал папа. — По-моему, это он идет в школу в первый раз. А мы, если подумать, только провожатые…

И пропустили его вперед с ранцем за спиной, в новой школьной форме, пахнущего мылом.

Из дверей их большого дома было видно школу, и ему было странно, что она казалась много-много ближе, чем раньше. Это было странно, очень странно.

Девочка, с которой он играл вчера, стояла на тротуаре.

— Ты идешь в школу, — сказала она. — Я тоже пойду через год.

— Подумаешь, через год! А вот попробуй сейчас! — засмеялся он.

— Мне еще нет семи! — сказала девочка. — В школу идут только те, кому семь лет.

— Правда, — сказал он и засмеялся, потому что ему пришло в голову: если вместе с ним в школу идут и дедушка, и бабушка, и тетя Никулина, и мама, и папа, значит сегодня им всем по семь.