Долго еще до вечера?

НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ ПРО ПАПУ, МАЛЬЧИКА И… ПАЛЕЦ

ЭТА НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ про папу, мальчика и палец.

Папа это я.

Мальчик — мой сын.

А палец — палец моего сына.

Но давайте обо всем по порядку.

Я, ребята, папа как все папы; когда я был маленьким, дедушка с бабушкой хотели сделать из меня доктора, папа с мамой — инженера, а я хотел стать извозчиком, и не знаю, как это получилось, но время прошло, и вот я стал, кем пришлось, то есть писателем.

Выходит, я — папа, который пишет для вас сказки.

Как раз вчера мне надо было написать одну сказку.

Но какую сказку? Я и сам не знал. Сидел за столом и думал, про что писать.

В комнате тишина. Когда я пишу, мне любой шум мешает. Мешает даже, когда во дворе ребята кричат:

Мне неприятно не только то, что они шумят, но особенно, что плохо говорят про Нику, мальчика очень порядочного, который из пушки никогда не стрелял, потому что папа не разрешает ему играть огнестрельным оружием, и, потом, он живет в квартире, где пушка не поместится, разве только если вынести стол, стулья и шкаф, не говоря уже о том, что ночью Нику спит и вовсе не на раскладушке. Но вчера было тихо. Никто не хлопал дверями, не бил стекла, не рушил стены и не кричал: «Пожар! Горим!» А это прежде всего значило, что соседского мальчика, Григорицы, не было дома. Вдруг я услышал: меня зовет слабый, тоненький голосок. Я поглядел в одну сторону, поглядел в другую — никого!

— Может, мне показалось, — вслух сказал я.

— Нет, не показалось! Это я звал тебя, — опять уловил мой слух слабый, тоненький голосок.

Я опять поглядел в одну сторону и опять в другую, порылся в корзине для бумаг, обшарил карманы — никого!

Поверьте, ребята, я вообще-то не трус. Когда я был маленьким, я однажды даже в погреб один спустился. А в другой раз, когда врач пришел в школу делать уколы, я не побежал прятаться в чердак. Я отлично спрятался и под партой… Но тут, тут, не стану врать, мне стало страшно.

Все же, владея собой и только чуточку дрожа, я спросил:

— Кто меня зо-зовет?

— Я!

— И где ты пря-прячешься?

— Я не прячусь. Мне не до игры. Я здесь, на столе, у чернильницы.

— Где? — в ужасе вскрикнул я. — У чернильницы? Сейчас же слезай! Хочешь чернила пролить? Да еще, поди, залез в обуви…

Но в то же мгновение мне стало ясно, что на столе никого нет, и я — вот так штука! — говорю сам с собой. Я стал искать очки но нигде их не находил.

Впрочем, это всегда так бывает: не могу найти очки без очков!

— Очки ищешь? Они здесь, на пресс-папье, — опять послышался слабый, тоненький голосок.

— Благодарю, — пробормотал я. — Ты очень любезен.

Я торопливо нацепил очки на нос и направил взгляд в сторону чернильницы.

Вы, ребята, не поверите, но на откинутой крышке моей серебряной чернильницы, которую я очень люблю, сидело крохотное существо, не больше пальца, — нет, я не ошибаюсь, — как две капли воды похожее на палец, на чей-то знакомый палец.

На голове у него было немного великоватая синяя шапочка (которая напоминала бабушкин наперсток, если это не был в самом деле наперсток), с головы до пят крошка был закутан в длинную белую пелерину и подпоясан красным кушаком (в котором я признал — но, может быть, и ошибся! — шерстяную нитку от моего новенького свитера).

Страх прошел, так что я довольно строго спросил:

— Кто ты такой и что тебе надо?

Но крошка не растерялся и ответил мне самым естественным образом:

— Не узнаёшь? Посмотри хорошенько…

Я посмотрел хорошенько сквозь толстые стекла очков, то приближая их к глазам, то отодвигая.

— Не в обиду будь сказано, но я не знаю тебя! Как будто похож на…

— На кого?

— Не знаю, не хочу обижать, но ты как будто похож на палец!

Крошка с удовольствием рассмеялся:

— Нисколько не обижаешь! Я палец и есть!

— Как? — воскликнул я, охваченный ужасным предчувствием. — Ты — палец? Палец — и больше ничего? Чей же ты палец?

— Твоего сына, Александру.

— Что ты говоришь?! Ты — палец Александру? И что ты здесь делаешь? Почему ты без Александру?

Кто тебе позволил ходить одному, будто ты сам себе голова? Не стыдно тебе?

Крошка молчал, бросая на меня печальные взгляды, которые меня, слабого человека, смягчили. Я пожалел, что накричал на него. И хотя мне было не до улыбок, я улыбнулся.

— Ну, не обижайся, скажи мне… Скажи, пожалуйста…

С этого момента я стал свидетелем невероятной, но все-таки истинной истории, истинной, как все истории, разумеется, за исключением неистинных.

Вот что узнал я от крошки.

— Меня зовут Большепал. Я — большой палец левой руки твоего сына Александру. Из всех десяти пальцев обеих рук я — самый несчастный, самый обиженный, самый измученный. Я терпел сколько мог: год, два, три, четыре… Хватит! Больше не могу! Я решил — и думаю, что решил правильно, — уйду, куда глаза глядят.

— Но почему? Как это можно? Где это видано, чтобы палец выкинул этакий фокус?

— Почему? — переспросил Большепал. — Удивляюсь, что тебе непонятно! Потому что — да, да, это правда! — Александру целыми днями держит меня во рту. Потому что он не может заснуть, если меня не сосет. Сколько раз ему говорили, сколько раз просили — напрасно! Чуть что — опять меня в рот! Нет! Больше я так не могу! Мне сырость вредна. У меня вечно насморк, вечно простуда…

И в доказательство, что он говорит не пустые слова, Большепал чихнул три раза подряд.

— Будь здоров! — пожелал я ему.

— Спасибо, — ответил он, и я убедился, что Большепал — уж не знаю, на кого он похож, — вежлив и благовоспитан. Затем он продолжал: — Из-за этого я и ухожу. Никто и ничто не остановит меня. Я задержался здесь, чтобы проститься с тобой.

Верите ли, ребята, я смешался и растерялся.

Что ответить ему? Как его удержать?

Я поглядел в окно. Был хмурый осенний день. Шел мелкий, но частый дождь. Ветер с завыванием гнул деревья и вприпрыжку плясал на железных крышах.

Я содрогнулся:

— Нет, я не отпущу тебя в такую погоду. Ты еще хуже заболеешь. У тебя нет ни зонтика, ни плаща… Как ты пойдешь?

Но Большепал и слышать не захотел.

— К сырости мне не привыкать. Никакой беды не случится. Найду какое-нибудь пристанище.

— И потом, у тебя денег нет. А может, придется трамваем ехать… Может…

— Мне денег не нужно. Кому нет пяти лет, ездят в трамвае бесплатно…

Мне было ужасно жалко Большепала. Но еще больше жалко Александру. Ведь он — мой сын. Надо было как-то ему помочь, убедить Большепала не покидать его.

— И к тому же, — попытался я наудачу, — у тебя нет документов. Вдруг тебя милиционер остановит? Тебе же добра желаю, не уходи! Оставайся дома… Вот, если хочешь…

— Напрасно! — неумолимо оборвал меня Большепал. — Я не останусь больше ни на минуту. Сейчас же уйду. Прощай!

И прежде, чем я успел сказать хотя бы словечко, он спустился со стола и направился к двери, открыл ее, вскочив на ручку и потянув ее вниз, и исчез.

Я поднялся со стула. Не мог же я отпустить его одного, не мог и все. Вдруг с ним что случится? Надо идти следом. Надо любой ценой узнать, куда он пойдет, что будет делать, как устроится.

Я торопливо надел дождевик, нахлобучил тпапку сунул ноги в галоши и побежал за Большепалом.

У ворот я его догнал и решил идти следом шаг за шагом, но так, чтобы он не заметил.

Погода была ужасная, в такую погоду хозяин собаку из дому не выгонит, а тут — палец!

Но Большепал будто не замечал ни дождя, ни ветра. Он важно вышагивал в своей тоненькой пелерине (я только теперь догадался, что это мой старый носовой платок), в синей шапочке (нет, я не ошибся, это действительно бабушкин наперсток), готовый пройти сквозь огонь, а не только сквозь дождь, лишь бы не пришлось больше терпеть то, что он вы терпел.

Я за ним. Шагов через десять (его, не моих) он встретил… Да! Невероятно, но все-таки правда, правда, как все, что я вам до сих пор рассказал: Большепал встретил приятеля, тоже палец, но другого мальчика.

— Как дела, Большепал? Давно мы с тобой не встречались.

— Да так, Мизинпал. Рад тебя видеть.

Этот палец, которого, как я узнал, зовут Мизинпал, был совсем худенький, но много выше Большепала. На нем была высокая черная шапочка (надо сказать, старомодная), очень похожая на колпачок авторучки (если не в самом деле колпачок авторучки), и серая шерстяная пелерина до пят, похоже, что из шарфа (если не в самом деле из шарфа).

Приятели Большепал и Мизинпал отошли в сторонку и стали разговаривать о том, о сем, в общем, как приятели…

Из их разговора я вам передам только часть.

Большепал спросил:

— Ты почему ушел из дому?

А Мизинпал ответил:

— Надоело, как и тебе.

— Тебя тоже во рту держали?

— Нет, что ты! Меня постоянно совали в банку с вареньем. Чуть что, когда и не ожидаешь, раз! — в банку с вареньем. Бр-р-р! До чего неприятно!

— И что ты теперь собираешься делать?

— Как?! Ты не знаешь?

— Что не знаю?

— Ты газет не читаешь? Радио не слушаешь? Да ты, брат, на какой планете живешь?

Большепал пристыженно опустил голову.

А Мизинпал продолжал, укоризненно покачав головой:

— Как можно не знать?! Я думал, ты туда и идешь.

— Куда? — с любопытством вскинул голову Большепал.

— На конференцию!

— На конференцию?

— На конференцию горемычных пальцев. Пошли вместе! Там увидим, что делать. Пойдешь?

— Ты еще спрашиваешь?! Конечно, пойду!

И пошли.

А я следом.

Приятели, а за ними и я, подошли к дворцу посредине парка. Двери дворца открылись, и Большепал с Мизинпалом вошли.

Я тоже шагнул к дверям. Нажал на дверную ручку. Дведь была заперта. Я поступал. Мне открыли, и все, что я вам расскажу дальше…

…Открылось окошечко, и выглянул палец-вахтер. Он хмуро оглядел меня с головы до ног:

— Чего вам?

— Впустите меня!

— Приказано впускать только пальцы. Вы — палец? Что-то не похоже…

— В самом деле, — пробормотал я. — Это все говорят, что поделаешь? Измениться не в моих силах. А так, вы думаете, мне не идет?

— М-да… Как знать? — не очень убежденно протянул палец-вахтер.

Но я не дал ему опомниться и продолжал без умолку, как старая мельница, хотя, кажется, старые мельницы, скорее, плохо мелют, чем много говорят.

— Вы должны впустить меня! Вы не можете задержать меня! Я должен! Нельзя! Невозможно?! Я должен!

Палец-вахтер пропустил меня, лишь бы отвязаться.

Я спустился на несколько ступенек и очутился в большом зале, где стояли десятки стульев и на каждом стуле — малютки, похожие на Большепала и Мизинпала. Их я тоже заметил: они сидели в первом ряду. Я нашел свободное место в глубине зала и сел.

Вскоре за столом появился председатель конференции.

Он стал говорить и говорил, говорил очень долго, но я и на этот раз перескажу вам только самое интересное.

— Разрешите открыть конференцию горемычных пальцев, — сказал он. — Мы собрались здесь, всякие горемычные пальцы, которых держат во рту, пачкают чернилами, суют в банки с вареньем, не моют целыми днями… Я сам — горемычный палец, из тех пальцев, которыми пользуются, чтобы показывать кукиш, — ужасно некрасивый обычай, о котором, я не сомневаюсь, вы слышали. Мы собрались здесь, чтобы обсудить, посоветоваться и принять решение, как нам быть отныне и впредь… Кто желает взять слово?

Поднялся палец из середины зала. Я уже не помню, как он выглядел. Сначала он говорил о тяжкой доле сидящих в зале пальцев, а потом о себе.

— Моя жизнь, может, хуже всех. Мне стыдно сказать, но меня… Меня… Нет, мне стыдно…

Председатель подбодрил его:

— Говори все, что у тебя на душе. Мы в своем кругу. Что с тобой делают?

— Меня держат в носу!

По залу прокатился тяжелый, гнетущий ропот.

— Какой ужас! — сказал один палец.

— Это неслыханно! — добавил другой.

— Страшно! Ужасно! Чудовищно!

Когда ропот смолк, палец продолжал:

— Да, это правда, вот какой позор приходится мне терпеть. Но я больше не желаю терпеть! Я не вернусь назад, вот к какому решению я пришел!

— И мы не вернемся! — со всех концов раздались голоса.

— Тихо! Тихо! Кто просит слова?

Поднялся Большепал.

Увидев его, я встрепенулся, и сердце у меня сильно-сильно забилось.

— Я — Большепал, и меня, к моему стыду, держат во рту. Мне было трудно решиться уйти. Я все ждал, может, Александру все-таки отвыкнет сосать меня. Но ждал напрасно. Тогда я ушел. Не пропаду! Я довольно крепок и не боюсь работы. Я готов делать все, что хотите: нажимать на клавиши рояля или пишущей машинки, нанизывать шерстяные петли на спицы… Словом, готов делать любое. Лишь бы меня не держали во рту.

Я в глубине зала чуть не свалился со стула. Я думал об Александру: «Вот до чего дожил! Его имя произносят с презрением. И где? На таком важном собрании, как конференция горемычных пальцев! А я, его отец, сгораю от стыда»!

Между тем высказались и другие пальцы. Каждый рассказал про свою горемычную жизнь, и все решительно заявили, что не хотят возвращаться домой. (Печальная история двух пальцев правой руки одного школьника, который поминутно поднимал их, вытягивая руку над головами одноклассников и крича: «Я знаю! Я знаю!», потрясла меня больше всех, я даже не мог сдержать слез…)

Представьте себя на моем месте. Что бы вы сделали? Как бы отговорили их от такого решения? Как? Скажите же, как?

Я ломал себе голову, думал, но ничего не придумал. И все же я просто не мог, не имел права допустить такое несчастье.

И я попросил слова.

Председатель посмотрел на меня, как на привидение.

— Как вы попали сюда?

Я в нескольких словах рассказал все как есть. Рассказал всему залу, без всякой утайки.

— И что вы хотите? — спросил председатель.

— Хочу говорить.

— Говорите.

Я был взволнован, крайне взволнован, но старался владеть собой.

— Дорогие пальцы! — начал я. — Я слушал ваши выступления и признаю: вы правы. Я понимаю ваши беды и страдания. Но убедительно прошу вас не торопиться с решением. Подумайте о мальчиках и девочках, которых вы покинули!

— А они о нас думают? — крикнул кто-то.

— Они о нас думают? Думают? Да? — набросился на меня весь зал.

— Может, они не понимают… Может — тут я замолчал, потому что не знал, что сказать.

В зале установилась глубокая тишина. Пальцы смотрели на меня, я — на них. Они молчали. Я тоже молчал.

Внезапно у меня мелькнула спасительная идея. Я опять заговорил, быстро и горячо.

— Не уходите! Вернитесь домой! Я напишу мальчикам и девочкам, чтобы они обращались с вами как следует. Даю честное слово, что напишу, сегодня же напишу, и все будет хорошо. Я возьму на поруки всех детей. Я в них очень верю! Послушайте меня! Не уходите! Вернитесь! Можете мне в глаза наплевать, если все не наладится.

Такой речи, должен признаться, я давно не держал, примерно с третьего класса, когда хотел убедить соседа по парте отдать мне свой ножичек с пятью лезвиями в обмен на мою коробочку с мухой — и был страшно удивлен, что тот не согласился… Но сейчас моя речь дала желаемый результат. Пальцы немного посовещались и решили вернуться домой, но сначала предупредили меня:

— Смотри, ты дал честное слово!

— Ты взял детей на поруки!

Я еще раз заверил их, что все будет в порядке. Когда они разошлись, я сел за председательский стол и написал вот это письмо:

ВСЕМ, ВСЕМ ДЕВОЧКАМ И МАЛЬЧИКАМ, КОТОРЫЕ ДЕРЖАТ ПАЛЬЦЫ ВО РТУ, ПАЧКАЮТ ИХ ЧЕРНИЛАМИ, СУЮТ В БАНКИ С ВАРЕНЬЕМ, ЗАСОВЫВАЮТ — ИЗВИНЯЮСЬ! — В НОС И ТАК ДАЛЕЕ И ТАК ДАЛЕЕ!

УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ, НЕ ПОЗОРЬТЕ МЕНЯ! Я ДАЛ ЗА ВАС ЧЕСТНОЕ СЛОВО! Я ВЗЯЛ ВАС ВСЕХ НА ПОРУКИ!

Я положил письмо в конверт — и мигом на почту, послать по вашему адресу.

Если вы его еще не получили, знайте: на почте вышла какая-то путаница. Я тут ни при чем.

После этого я с легким сердцем пошел домой.

Дома мой сын Александру играл в кубики.

Я посмотрел на его руки. Все было в порядке. Большепал сидел на своем месте, как будто ничего не случилось (или, кто знает, может, ничего и не случилось).

Я пошел к себе в комнату и снова сел за стол.

Вы помните, ребята, вначале я говорил, что должен был написать для вас сказку. Так вот, я все ломал голову и никак не мог ее придумать.

Но ничего, в другой раз придумаю.