Эолова Арфа

Александр СЕГЕНЬ

ЭОЛОВА АРФА

Роман

Глава первая

Кукла

Потомок богов называется! Да как он посмел! Что за чудовищное бессердечие! Одного дня! Одного дня не дотерпел! Несмотря на все ее старания. Как не стыдно! Марта Валерьевна не могла больше хранить свою легендарную выдержку, свою фирменную благородную стойку, в ней словно порвалась кинопленка, когда фильм показывают где-то на периферии, да на плохом проекторе, и вдруг на экране разрыв, мелькнула перфорация, и — белый фон с волосками и пылинками, а в зале мгновенное недовольство, топот ног: «Сапожники!» Она безудержно разрыдалась, чуть не рухнула на еще теплое тело мужа, но отшатнулась от него и упала навзничь в свое любимое кресло работы Джованнини.

Глядя на совершенно внезапный выхлоп рыданий, врачиха «скорой», добродушная еврейка лет пятидесяти, сочувственно вздрогнула и попыталась утешить:

— Ну что же вы так убиваетесь, милая! Ведь он всего лишь умер, а не ушел к другой.

До Марты Валерьевны дошел анекдотический смысл сказанного, и она задушила рыдания, стремительно вытерла платком лицо, глянула на врачиху. Такую могла бы великолепно сыграть незабвенная Фаина Георгиевна. Мгновенно вспомнилось, как она играла эпизодическую роль медсестры Энгель в том самом фильме, в те упоительные дни, когда все только начиналось в городе над вольной Невой, а этот ветер еще не догадывался, что она поймала и не выпустит его все последующие долгие и счастливые годы.

Но вот этот ветер все-таки вылетел и упорхнул. И уже ничего нельзя поправить!

— Не ушел к другой? — в отчаянии произнесла Марта Валерьевна. — Именно что не умер, а ушел к другой. Бессердечный!

Ей вспомнилось, как муж любил напевать «Черного ворона» и особенно нажимать на тот куплет, где «Передай платок кровавый милой женушке моей, ей скажи, она свободна, я ж женился да на другой», то есть на смерти женился. «Калена стрела венчала нас средь битвы роковой, чую, смерть моя приходит, черный ворон, весь я твой». Она посмотрела на бледное лицо только что скончавшегося мужа и вдруг увидела его жалким, беззащитным перед «неоткрытою страной, из чьих пределов путник ни один не возвращался».

— Да нет же, милая, он умер, — сказала добрая и простодушная врачиха, которую уже никогда не сыграет Фаина Георгиевна. — К другой ему уже теперь нипочем не уйти. Давайте я вам накапаю.

Слезы и рыдания убежали далеко, испугавшись какой-то новой и твердой решимости Марты Валерьевны. Она посмотрела на окно, за которым уже наступал июньский вечер, глянула на часы — восемь, перевела взгляд на врачиху и произнесла своим чарующим знаменитым голосом:

— Его надо вернуть. Понимаете меня? Его надо вернуть оттуда. Во что бы то ни стало.

Ах этот дивный голос! Он-то всему и причина. Появился у нее годам к шестнадцати, до того имелся обычный девичий голосок, а тут вдруг — откуда что взялось у этой некрасивой девочки Тамарки Пирожковой? В нем появилась какая-то... Бархатная задушевность? Не то. Клубнично-малиновая свежесть? Тоже не то. Нет, в нем возникло нечто никак не объяснимое, волнующее, цепляющее, увлекающее, манящее, чарующее и Бог знает какое. Мальчики ничего не понимали. Пирожкова как была вторсырье, так им и оставалась, но когда, не глядя на нее, слышали вдруг чудодейственные нотки проснувшегося в ней голоса, их озадачивало — черт знает что такое. Услышишь — хочется оглянуться и увидеть неотразимую красоту, а оглянешься — все та же невзрачная Тамарка. Как бывает, когда идешь по улице, а впереди тебя цокает каблучками, сверкает точеными ножками, виляет роскошной попой, потряхивает волной пышных волос... «Девушка, это не вы уронили?» «Что?» — и оборачивается баба-яга в молодости. «А, нет, ничего, мне показалось, простите».

Этот голос подарила московской Золушке волшебная фея, однажды явившаяся из сказочного города Таганрога и пожалевшая некрасивую племянницу.

— Послушай, Томочка, вот ты сейчас сказала: «Мне в жизни не везет», да? А ты не говори таких слов. Говори: «Мне везет, я самая счастливая, самая успешная». И тогда действительно станет везти, будешь счастливая, будешь успешная. Вот произнеси сейчас: «Знаете ли вы, что я самая счастливая девушка на свете?» Нет, не так, ты сейчас это дежурно сказала, чтоб только я отвязалась. Ты произнеси это с душой. Вот, уже лучше. А теперь добавь таинственности. А теперь к таинственности немного лукавства. О, гораздо лучше. Давай еще порепетируем.

И когда, побыв у них в гостях недельку, тетя Вера, мамина родная сестра, уехала в свой сказочный Таганрог, Тамара продолжала повторять усвоенные уроки. Закрывая глаза, она произносила фразы и сама влюблялась в свой голос, а подходила к зеркалу и видела там все ту же Тамарку Пирожкову. И ненавидела имя Тамарка, Тамара. Помарка какая-то. Ошибка природы. Так и представляется лотошница на площади перед метро «Сталинская», в 1961 году переименованным в «Семеновскую». Разлапистая тетка, которую тоже звали Тамарой. И, как назло, пирожками торговала. Хотя они у нее были вкуснейшие, с рисом и яйцом, с яблочным повидлом, с мясом. Но покупать их приходилось, когда никого рядом, не то:

— Пирожок, ты что, пирожки ешь?

— Все равно что каша кашей бы питалась!

Ей хотелось не быть Тамаркой, не быть Пирожковой, вообще не быть... Хотя нет, вообще не быть это уж слишком. Она всю жизнь хваталась за жизнь. Когда едва не умерла от воспаления легких, когда упала со второго этажа и два дня провела без сознания, когда тонула в деревенском пруду, и этих «когда» не пересчитать.

Цеплялась за учебу, а в ее спецшколе на Кирпичной улице, с преподаванием ряда предметов на английском языке, выживали только самые живучие, выходили в жизнь усталые, но добившиеся, умные-преумные. И перед выпускным ставили не абы что, а сцены из чеховской «Чайки». Роль Нины Заречной вдруг досталась не красавице Лизе Барабановой, а ей, Пирожку, замухрышке! Возмущение прокатилось тяжелой волной и всколыхнуло общественность. Негодовали ученики, родители, учителя, даже поварихи в школьной столовой. Но приглашенный театральный деятель Самоходов подтверждал свою фамилию и никого не хотел слушать. А на спектакль он пригласил своего важного друга, который поначалу откровенно зевал, но под финал ожил, а когда шло губительное для Треплева объяснение с Ниной, аж слегка привстал.

— Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. — Тамара нарочно подошла к шкафу и смотрела на себя в зеркало, повернувшись спиной к зрительному залу, и чеховская ремарка «Склоняется к столу» валялась в стороне, как отброшенный фантик. — Я так утомилась! Отдохнуть бы... отдохнуть! — И она, глядя на себя в зеркало и видя в нем не Тамарку Пирожкову, а красивую Нину Заречную, медленно поднимала руки, словно летящая птица. — Я — чайка... Нет, не то. Я — актриса. Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно... Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я — чайка. Нет, не то... Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа. Теперь уж я не так... Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной!

К концу спектакля Тамарке все всё простили. Во врагах осталась одна Барабанова. А потом Самоходов подвел к ней:

— Тамарочка, познакомься, мой друг Виталий Петрович Дикарёв.

И тот произнес важно, неторопливо:

— У вас необыкновенный голос, дорогуша. Я хочу пригласить вас...

Куда? В театральный институт? Сразу в театр? Сниматься в кино? Боже мой! У нее закружилась голова.

— ...на радио.

Мгновенное отрезвление. Значит, не внешность, не актерские дарования, а только голос. Обидно, даже оскорбительно. Но все же... И радио совсем не плохо, миллионы и мечтать не вправе, а ей предлагают.

— Не вижу радости, — удивился Дикарёв.

— Она глубоко во мне, — сама не ожидая от себя подобных слов, ответила Тамара таким голосом, что Виталий Петрович заметно взволновался:

— М-да... Голос... Необыкновенный он у вас. Приходите в пятницу к десяти часам.

— А куда? На улицу Радио?

Он рассмеялся:

— Мы уже давным-давно оттуда переехали. Еще до войны. Улица Качалова, дом двадцать четыре. Я выпишу пропуск. Тамара Пирожкова?

И снова она не ожидала от самой себя такой смелости:

— Нет, Марта Пирогова. Пусть меня так объявляют.

Дикарёв переглянулся с Самоходовым, тот пожал плечами и усмехнулся:

— Пусть будет Марта Пирогова. Но пропуск все равно на Тамару Пирожкову, как в паспорте, иначе не пустят.

В отличие от добродушной врачихи, сидящей на диване, молодая медсестра медленно, с полуоткрытым ртом плавала по огромному аквариуму спальни, почти не шевеля плавниками, разглядывала мебель, кое-где вычурную, кое-где помпезную, кое-где причудливую. Дорогую и не очень. Надолго остановилась возле камина, вперившись рыбьими глазами в любимую фотографию Марты Валерьевны — муж дарит ей Париж. В буквальном смысле слова: он протягивает ей Эйфелеву башню, стоящую на далеком заднем плане так, чтобы уместиться у него на ладонях. «Весьма эйфектно», — сказала, помнится, она, когда он вручил ей это фото. В любом другом случае Марта Валерьевна пустилась бы в воспоминания, но сейчас ее больше заботило ближайшее будущее.

— Вернуть? — вскинула густые черные брови врачиха, а вялая рыба медленно повернулась и вылупила глаза на хозяйку роскошной дачи, расположенной над прудом, с собственным пляжиком, ти их мать.

— Вернуть, — негромко, но решительно повторила хозяйка.

Из горла врачихи вместо слов выскочили беспорядочные запятые, будто где-то очень далеко протактакал пулемет. Она уселась поудобнее перед уже раскрытым протоколом и стала стремительно наполнять его подобающим медицинским фаршем.

— Простите, милая, ему полных лет восемьдесят восемь или восемьдесят семь?

— Прошу вас ничего не писать, — теперь уже повелительным тоном приказала хозяйка дачи.

Врачиха оторвалась от протокола, тревожно посмотрела на Марту Валерьевну. Медсестра презрительно фыркнула. По известным причинам хозяйка дачи ненавидела медсестер. Предыдущая жена, с которой он развелся полвека назад, всю жизнь проработала медсестрой, много крови попортила Марте Валерьевне, и даже трагическая смерть не примирила соперниц.

— Простите, милая, но я не имею права, — сказала врачиха. — Я должна полностью привести протокол в соответствие.

— У нас есть лечащий врач, он все и составит.

— Что же он не приехал?

— Он в Швейцарии, прилетит завтра утром.

— Понимаю. Но мои обязанности...

— Забудьте про них. — Хозяйка дачи с властным видом приблизилась к врачихе. — Как вас зовут?

— Регина Леонардовна.

— Красиво. Вы на Раневскую очень похожи.

— Это лестно. Я ее очень люблю. Любила.

— А я не только любила, но и знала лично. И очень была близка к Фаине Георгиевне. Можно сказать, мы были подруги. Вместе снимались в фильме «Голод».

— Вот как? — в голосе врачихи вспыхнуло еще большее уважение. — Какое вам счастье выпало!

— Так вот, Регина Леонардовна, вас тут двое, вы и...

— Татьяна. Медсестра.

— О факте свершившегося знаем только мы трое. И больше никто не должен знать, вы меня понимаете?

Дикарёв не обманул. Сначала дали несколько эпизодических радиоролей, она остроумно называла их «слушать подано», затем стали дарить больше простора — тетя-кошка, золушкина фея, Василиса Прекрасная, Снежная Королева; от детского репертуара — к взрослому: Лариса в «Бесприданнице», шекспировская Джульетта, шолоховская Аксинья, Наташа в «Войне и мире», да та же Нина Заречная.

— Иную на экране увидишь, и непонятно, как это он в нее влюбился. А тут слушаешь, и никаких сомнений — в такой голос не влюбиться невозможно! — восторгался Дикарёв. — Эх, был бы я не женатый!

Впрочем, брак не мешал ему подбивать клинья. Хоть и безуспешно.

Когда ее имя стали называть в числе исполнителей, подолгу не исчезала острая сладость: «Лариса Огудалова — Марта Пирогова», «Джульетта Капулетти — Марта Пирогова», «Аксинья — Марта Пирогова»...

Отец ворчал:

— Ну почему Марта? Почему Марта-то?! Я понимаю, вместо Пирожковой Пирогова, тут хотя бы нашу исконную фамилию восстановила. А Тамара чем не занравилась? Марта — «восьмое марта»! Фрау Марта... Немка, что ли? Поменяй обратно. Обижусь. И мать обидится.

Но мама больше обижалась на то, что после школы дочка не пошла по ее стопам в медицину, а решила использовать усвоенный английский, поступила в институт иностранных языков, получивший имя недавно скончавшегося генсека французской компартии.

— Никто даже не знает, как правильно пишется: «ин-яз» через дефис, «инъяз» через твердый знак или просто «иняз».

— Пиши «Мориса Тореза» или, как у нас вахтерша уверена, «Лариса-Тереза».

— Это еще хорошо, что проклятого Никитку сбросили, а то бы мы вообще не знали, как что писать.

Отец люто ненавидел Хрущева. За все. За антисталинизм, за унижение Жукова, за Крым Украине, за разрешение абортов, за незаслуженного Героя Советского Союза и трижды героя соцтруда, за кукурузу, даже за борьбу с Церковью, сторонником которой Валерий Федорович никак не являлся. И конечно же его бесила намеченная хрущевская реформа русского языка — как слышится, так и пишется:

— Вот сейчас бы мы Россию и русского с одной «с» писали, не «заяц», а «заец», огурцы как «огурци», чисто по-хохляцки, а тебя, дочь, я бы без мягкого знака обозначал, почти по-армянски: «доч». Ёшкин-кошкин! Правильно сделали, товарищи, что сняли Хруща-вредителя!

Но дочь только родилась при Сталине, а выросла при Хрущеве и втайне уважала его за космос, за Кубу и за то, что не дал Америке Третью мировую заварить, за целину, за молодежный фестиваль, да просто за то, что при нем она узнавала мир во всех его хороших и плохих проявлениях. А настоящее счастье встречало ее уже не на хрущевском, а на брежневском острове жизни.

Читала на радио, поступала в институт, училась на первом курсе, к английскому добавив изучение французского, очаровывалась студентами и даже сама кого-то стала очаровывать. Своим голосом, который юноши слышали и по радио, и вживую. Почему-то есть слово «воочию», но нет «воушию».

Настоящий ухажер с параллельного потока не блистал ни внешностью, ни голосом. Зато комсомольский активист, отличник учебы, далеко пойдет. И фамилия под будущую карьеру подходящая — Дрожжин. Сволочь последняя. Подошел к ней и напрямик:

— Пирожкова, будь моей девушкой.

— Во-первых, я не Пирожкова, а Пирогова...

— Это в радио. А по документам-то...

— И по документам в будущем стану Пироговой.

— В будущем ты станешь Дрожжиной.

— Вот еще!

— Ладно. А во-вторых?

Они шли по Метростроевской в сторону «Кропоткинской», хотя обычно Дрожжин шел в сторону «Парка культуры», он жил где-то на юго-западе, а она на северо-востоке, на Соколиной горе. От «Кропоткинской» ехала до «Библиотеки», пересаживалась на «Арбатскую» — и пять остановок до «Семеновской».

— Во-вторых, чего это я так сразу должна стать твоей девушкой и в чем это выражается?

— А что нам резину тянуть? Я не красавец, и ты не красавица. Учимся оба на отлично, люди перспективные. Вместе горы свернем.

— Так... И какие мои действия?

— В смысле?

— В смысле — твоей девушкой.

— А, ну это... Для начала я провожать тебя стану, в кино водить, в театр, в музеи разные, а там посмотрим.

— Эк у тебя все! Я, стало быть, мука, а ты дрожжи. И вместе у нас получится большой пирог. Так?

— Образно мыслишь, молодец.

— А знаешь, что бывает, если дрожжи в деревенский нужник бросить?

— Грубишь зачем? Не ожидал такой контратаки. Ладно, в другой раз пойду в наступление. — Он развернулся и почесал в сторону своего «Парка культуры».

В метро, опуская пятак в щель турникета, она подумала: «Хоть бы и ты так провалился».

Но Игорек Дрожжин никуда не провалился и вскоре снова повадился провожать выбранный объект. Сначала до «Кропоткинской», потом ехал вместе до «Семеновской».

— Теперь, как я понимаю, новый этап — до дома? — фыркнула Тамара, когда в очередной раз он на «Семеновской» не сел в противоположную сторону, а прыгнул впереди нее на эскалатор. — Еще пара недель — и в кино пригласишь, как я понимаю.

— Да ладно тебе форсить. Ты девушка трезвая, понимаешь, что я твоя судьба. Ну кто на тебя еще позарится?

— Я не трезвая, я пьющая. Слушай, Дрожжа! Хочешь, я тебя сейчас толкну и покатишься вверх тормашками по эскалатору?

— Не хочу. И ты не толкнешь.

Не успел он произнести это своим уверенным голосом, как она со всей силы пихнула его согнутыми в локтях руками, и он действительно опрокинулся, смял ряды стоящих на эскалаторе пассажиров:

— Ох ты, ёк-к-к!

— Да что это за безобразие!

— Молодой человек!

— Да его толкнули!

— Бессовестная!

— Да нет, это я сам, сам! — Он уравновесился, усмехнулся, доехал до выхода и, прежде чем вернуться в метро, крикнул:

— Дура же ты, Пирожкова! Но учти...

Всю ночь она горела негодованием, кусала губы и шептала:

— Хоть бы... Ну хоть бы!..

Где ты, фея-волшебница тетя Вера из Таганрога изобилия? Где же ты?! Зачем подарила чудесный голос, как хрустальные башмачки, но не предоставила ей принца, способного по-настоящему оценить все ее достоинства?

Чудеса случаются не только в сказках. На следующий же день в полдень, когда она готовилась к экзамену по французскому, в квартире Пирожковых зазвонил совсем недавно установленный телефон, и мамин голос строго пропел:

— А кто ее спрашивает?

Сердце замерло. Редко кто приглашал ее по утрам к телефону.

— Томуша, тебя какой-то незримый спрашивает. Кто такой?

— Незримый? Что за чушь! Понятия не имею.

Но, подойдя к телефону, она произнесла так, как умела только Марта Пирогова:

— Я слушаю вас.

— Божественный голос, ни с чем не сравнимый! — прозвучал в ответ приятный баритон.

— С кем имею честь? — еще пленительнее спросила она.

— Меня зовут Эол, фамилия Незримов. Хочется верить, что вы слыхали о таком. Алло, вы слышите меня?

— Да, я слышу вас. Вы — режиссер.

— О, хвала богам Олимпа! Она знает, кто я такой!

— В чем же причина вашего звонка?

— Я хочу с вами встретиться. Мне нужен ваш чарующий голос. Я хочу снимать вас в своей новой картине.

Эол. Лирический ветер Эллады. Воздушная стихия. Унесенная ветром, Тамара Пирожкова, она же Марта Пирогова, полетела по комнате в распахнутое июньское окно, в облака зеленой листвы, в кипение морской пены, в синеву морей и небес.

Боже мой! Сам Эол Незримов!

Во втором классе она вместе с отцом и матерью ходила в «Родину» на фильм «Разрывная пуля» и плакала, когда снайпер застрелил медсестру Булавкину, а хирург Шилов так и не смог ее спасти.

Через два года она не понимала, почему плачет мама, когда они смотрели фильм «Не ждали» и там тот, которого не ждали, уплывал на теплоходе, а за кадром звучало его письмо. А чего он хотел, если у его жены уже другой замечательный муж, герой войны, летчик, прекрасная семья, дети? Что все они ему достанутся, а герой войны, летчик покорно уйдет в сторонку? И потом в фильме началось вообще никак не понимаемое ею!

Года три назад, зимой, в «Родине» недолго шел фильм «Бородинский хлеб» и по-настоящему потряс ее, только она недоумевала, почему о нем так мало говорят, не показывают в главном кинотеатре Москвы «Россия».

А не так давно в программе «Кинопанорама», которую они смотрели уже на экране нового телевизора «Рубин-120», ведущий Зиновий Гердт говорил о кинорежиссере Незримове с удивительным именем Эол, и оказалось, что и «Разрывная пуля», и «Не ждали», и «Бородинский хлеб» сняты именно им. Правда, фильм «Звезда Альтаир» тоже его режиссура, а эта картина ей не очень понравилась, но сейчас, как сказал Гердт, Эол Незримов готовится к съемкам ленты о блокадном Ленинграде, обещающей стать настоящим событием в мире кино: «Говорю это с полной ответственностью, поскольку читал сценарий, очень ценю данного режиссера».

Этот Эол наверняка был уверен, что она ахнет и упадет без сознания.

— Алло! Вы слышите меня? Почему молчите?

— Вопреки вашим ожиданиям, я не упала в обморок.

— Я и не хотел никаких обмороков. Так что, мы можем с вами встретиться?

— Не вижу в этом ничего предосудительного.

— Мне нравятся ваши ответы. Давайте завтра же.

— Лучше в воскресенье, если вы не против. Все дни у меня учеба, сессия, знаете ли, а по вечерам радио.

— В воскресенье так в воскресенье. Часиков в пять устроит вас?

— Устроит.

— В Доме кинематографистов. Знаете, где это?

— Разумеется, — не заморачиваясь, соврала она. Иной раз, чтобы не показаться дурой, стоит соврать.

Похожая на Раневскую врачиха нахмурилась и спросила строго, будто на суде:

— Как вы себе это представляете?

— Очень просто.

— Это очень непросто. Был вызов, мы приехали. Кстати, довольно быстро, учитывая вашу отдаленность.

— Да, через пятнадцать минут. Которых ему хватило, чтобы сбежать от меня.

— Судя по всему, милая, он скончался через минуту после вашего звонка. Остановка сердца произошла м-м... примерно в девятнадцать тридцать. Мы приехали в девятнадцать сорок три, то есть прошло тринадцать минут. После остановки сердца спасти больного, так сказать, можно максимум в течение шести минут. Далее наступают необратимые процессы. Поэтому я и не вняла вашим призывам: «Шарахните этой штукой!» Да и вообще, этой штукой, которая, кстати, называется дефибриллятор, устранить остановку сердца невозможно. Это только у вас в кино бывает: «Мы его теряем! Разряд! Еще разряд!» Дефибриллятор, должна вам сказать, применяют, когда сердце еще не остановилось и происходят фибрилляции желудочков. Которые и приводят к остановке.

— А что же делают при остановке сердца?

— Спустя шесть минут уже, увы, ничего. Смиритесь, голубушка моя.

— Нет! — решительно отказалась смириться Марта Валерьевна. — Он еще не умер. И если он умрет, то умрет не сейчас. И факт смерти констатируете не вы с Татьяной, а наш постоянный личный врач.

— А нам что прикажете констатировать?

— Сердечный приступ, который вы легко устранили.

— Вот так да! — произнесла сонная рыба Татьяна.

— Именно так.

Марта Валерьевна подошла к шкатулке, стоящей на камине рядом с фотографией, на которой Эол Федорович дарит ей Париж, достала оттуда румяную пачку, отсчитала восемь изображений моста через Амур в Хабаровске и положила перед врачихой, отсчитала еще шесть и протянула медсестре.

— Надеюсь, этого будет достаточно?

Регина Леонардовна тяжело вздохнула, и хозяйка дачи собралась услышать от нее что-то типа: «Милая, вы с ума сошли! Взяток мы не берем. Хотя заработки у нас, сами понимаете, не ахти», — но врачиха подвигала губами, словно убегая от поцелуя, и произнесла деловито:

— Десяточку добавьте, и по рукам.

— А мне пятерочку, — выпалила рыба и покраснела.

— Ноу проблем, — усмехнулась Марта Валерьевна и подарила медсестре еще один мост, а врачихе два.

Прежде чем наступило то заветное воскресенье их знакомства, Эол Федорович Незримов успел прожить довольно долгую и насыщенную яркими событиями жизнь.

Когда перед Новым, 1945 годом наша армия стремительно шла добивать фрицев в их логове, ему исполнилось четырнадцать, и он молился: хоть бы война шла еще четыре года, а то я так и не успею на нее попасть. Но война не послушалась.

На вступительных экзаменах в горьковское художественное училище его спросили:

— Эол — это в честь бога ветра?

— Нет, это аббревиатура, — соврал он, зная, что в комиссии сплошь заядлые коммунисты. — Эол означает «энергия, освобожденная Лениным».

— Вот как? Интересно, — важно произнес председатель комиссии известнейший нижегородский художник Харитонов и стал внимательнее и медленнее листать представленные восемнадцатилетним юношей картинки.

С детства Незримов бредил кинематографом и, мечтая снимать кино, делал рисунки, составляющие как бы фильм. Внизу каждого вписывал слова героев или какие-то ремарки типа «Дождь лил как из ведра», «Поднялся неистовый ветер» или «Березин так и ахнул от ужаса!».

Полистав, Харитонов переглянулся с коллегами, хмыкнул и вместо того, чтобы поставить точку в виде «Ну что же, вы приняты», припечатал:

— Эол Федорович, вы всерьез считаете, что можете стать художником?

Минуту он не мог ничего ответить. Наконец выдавил из себя:

— Да, считаю.

Харитонов вновь с огромной иронией переглянулся с другими членами комиссии.

— Видали? — Еще больше приосанился и добил: — Напрасно. Вам, голубчик, с вашими комиксами не к нам надо поступать, а в Москву, в институт кинематографии. Что скажете?

«А по морде не желаете ли?» — так и подмывало ответить, но Эол сдержался, сосредоточился, собираясь произнести что-то типа: «Нет, я мечтаю у вас учиться, здесь, в родном Горьком», — но обида перехлестнула его, и он металлическим голосом ответил:

— Да сколько угодно!

— Что значит «сколько угодно»?

— А то и значит. Поеду и поступлю. Вам назло. Дайте мне сюда мои рисунки!

Он схватил свою стопку, выпрямился перед комиссией:

— Вы еще обо мне услышите. Еще пожалеете!

Решительно зашагал к выходу.

— Видали молодца? — усмехнулся Харитонов. — А что, мне такие нравятся. Энергия, освобожденная Лениным! Вернитесь, еще поговорим!

Уже в дверях Эол оскорбленно оглянулся:

— Не о чем мне с вами разговаривать. Не хочу я, чтобы так все начиналось. Ауфидерзейн!

И поехал в Москву...

— Люблю людей с необычными именами, — мурлыкал Герасимов, рассматривая незримовские комиксы. — Эол — в честь бога ветра?

— В честь, — кивнул Незримов, с радостью видя, что он и рисунки нравятся выдающемуся кинорежиссеру. И его прославленной жене, сидящей рядом.

— Стало быть, потомок богов? Чей там он сын был? Зевса?

— Посейдона, — поправила мужа Макарова.

— Бога морей. Стало быть, Эол Посейдонович, — с ласковой усмешкой проговорил Герасимов, продолжая листать рисунки.

— Это он, а я — Федорович, — не захотел быть Посейдоновичем абитуриент ВГИКа.

— Ух ты, — остановился Герасимов на очередном рисунке. — Это что же, кукла взорвалась?

— Взорвалась.

— Девушка погибла?

— К сожалению.

— Такое бывало там?

— Бывало.

— А откуда такие познания в той войне?

— Брат отца на Карельском перешейке сражался. Младший. Много рассказывал. Когда финны отступали, оставляли красивые игрушки, заминированные. Многие по неосторожности погибали. Особенно девушки.

— Это сюжет, — сказала Макарова. — Ну что, Сергей Аполлинариевич, возьмем волгаря? По-моему, симпатичный паренек.

— Симпатичный паренек это не профессия, — строго ответил Герасимов. — А вот талант, мне кажется, у него есть. А скажите, Эол Федорович, знаете ли вы такое стихотворение: «Мне жалко той судьбы далекой, как будто мертвый, одинокий, как будто это я лежу. Примерзший, маленький, убитый на той войне незнаменитой, забытый, маленький лежу»?

— Сергей Аполлинариевич, не мучайте ребенка!

— Отчего же, я знаю этот стих. Его Твардовский сочинил, — в самое яблочко выстрелил Незримов, понимая, что теперь уж его точно возьмут эти прославленные на всю страну, на весь мир люди. Примут на свой второй набор.

— Ай какой молодец! — восторженно воскликнул Герасимов. — Ну что же, надеюсь, Незримов станет зримым.

— Берете?

— Да берем, берем. А родители у вас кто?

— Отец начальник цеха на Новом Сормове. В войну пушки в немереном количестве производил. Федор Гаврилович. Мама, Варвара Даниловна, урожденная Калашникова, преподаватель на истфаке в Горьковском университете.

— Вот, должно быть, откуда Эол? — догадалась Макарова.

— Да, она всю жизнь Древней Грецией бредит, — кивнул абитуриент. — И сестры у меня — одна Елена, другая Эллада.

— Здорово! — засмеялся Герасимов. — А знаете, Эол Федорович, я хорошо знаком с Александром Трифоновичем. И вас обязательно с ним познакомлю. Он ведь тоже был «на той войне незнаменитой». Военкором. Не случайно и стихи такие пронзительные написал. Да, затмила Великая Отечественная ту, Финскую войну, ничего не скажешь. Хорошо бы воскресить память о доблести наших парней на той войне. Как вы полагаете?

— Согласен.

— Ну и прекрасно, считайте, это ваше первое задание — готовить короткометражку о Финской войне. Курсе на третьем снимете. Берем волгаря, Тамара Федоровна?

— Так ведь взяли уже! — засмеялась Макарова своим чудесным мудрым смехом.

— Ступайте, Эол Федорович, оформляйтесь в общагу. — И Герасимов от души пожал крепкую руку Незримова. Как жаль, что это мгновение не видел Харитонов!

На крыльях ветра Эол вылетел из аудитории, где шло собеседование.

— Ну что? — бросились к нему.

— Приняли!

— Молодец, Ёл!

Как в школе, так и здесь его сразу конечно же стали звать не Эолом, а Ёлом, Ёлкиным, а то и Ёлкин-Палкиным. Спасибо, мамаша, удружила с имечком!

И понеслись счастливейшие годы учебы в Третьем Сельскохозяйственном проезде, дом 3; упоительные общежитские годы в Третьем проезде Алексеевского студгородка; волшебные поездки в Белые Столбы на просмотр иностранных лент в «Госфильмофонде», абы как такое не увидишь; каждую неделю встречи со знаменитыми артистами и режиссерами, от которых всякий раз дух захватывало, будто вошел в адски раскочегаренную баню и вдохнул обжигающего пара, а потом постепенно попривыкнешь, и уже кажется, подумаешь, какой жар, вполне терпимо.

Герасимов и Макарова обожали своих студентов. Не имея детей, возились с ними, как будто с собственными детьми, и студенты говорили о них: «Мама сказала», «Папа был недоволен», «Мама похвалила», «Папа хохотал как сумасшедший, ржал на весь институт».

В том же году на экраны вышла герасимовская «Молодая гвардия» с Макаровой в роли матери Олега Кошевого, и дух молодогвардейцев вселился в студентов второго набора Сергея Аполлинариевича и Тамары Федоровны. В сердцах постоянно звучала замечательная музыка Шостаковича. И каждому хотелось когда-нибудь выкрикнуть в морды врагов: «Страшны не вы, страшно то, что вас породило!»

В общаге Незримова поселили с забавным зажигательным парнем по имени Алехандро Ньегес, но все его запросто звали Сашкой Матадором. Он был испанец, родители погибли во время гражданской войны в Испании, а его привезли в СССР, воспитывался он в детском доме вместе с другими испанскими детьми. Учился Санчо на режиссерском, но с прицелом на кинодраматурга, так что куда далеко ходить — вот тебе и сценарист под боком. Вместе вели хозяйство, вместе подрабатывали на разгрузке вагонов, вместе квасили, когда появлялась деньжонка, и вместе переваривали разные идеи.

На втором курсе подкатили к Герасимову:

— Сергей Аполлинариевич, помните, когда я поступал, вы оценили рисунки про Финскую войну?

— Конечно, помню, еще бы.

— Так вот, у нас с Сашей есть задумка. Что, если мы уже сейчас снимем короткометражку?..

— Задумка?! — вдруг взвился Папа. — Ну, знаете ли, я сразу против!

— А почему?

— Потому что если у вас задумка, то у Саши получится не сценарий, а сценарик, а у тебя — не фильм, а фильмик. Надо, ребятушки, не задумки иметь, а замыслы. Вот из замысла рождается сценарий, а из сценария фильм. Понятно?

— Поняли. У нас с Сашей есть замысел...

— Рановато, ребятки. Остыньте. Годик еще походите со своим замыслом.

— Можно хотя бы девять месяцев? — спросил Матадор.

— В смысле как ребенок в утробе? — засмеялся Герасимов, смягчаясь. — Добро, через девять месяцев приносите сценарий. Только не сценарик.

— Это мы уже усвоили.

В Лиду Беседину из мастерской Бориса Бабочкина они тоже оба влюбились первой же осенью учебы, но лидером гонки сразу определился Незримов:

— Саня, Лидка не для тебя. Ну прислушайся к звукам: Эол и Лида, это же прекрасно! Присмотрись лучше к ее подруге Нине, тоже красавица.

— Слушай, Ёлкин, а почему бы тебе не присмотреться к Нине? — вспыхнул испанец.

— Потому что она светленькая, а меня, как славянина, тянет на темненькую. Ты — потомственный южанин, тебя должна манить славянская красота.

— У Нины роман со Стасиком.

— Стасик скоро окончит институт — и поминай, как звали.

— Ну, нет, так не делается, — кипятился Ньегес. — Мне Лида нравится.

— Уйди с проезжей части на тротуар, добром тебя прошу.

Лиду он решил брать штурмом, вручил охапку цветов и сказал:

— Не буду занудным. Я в тебя влюблен. Будь моей женой, и баста.

— И — что?

— Баста.

— А это какая часть речи?

— Утвердительная. Любовная. И свадебная. И вообще, чё ты там у этого Бабочкина? Переходи к нам в мастерскую.

Лида светло и весело рассмеялась. Незримов нравился многим девушкам: не красавец, но смелый, мужественный, напористый, а для парня это важнее любой красивости. Насчет свадьбы Лида решила повременить, а ухаживания Незримова приняла, ходила с ним в кино, на танцы, в музеи, хотя много женихаться времени не оставалось, все ухажерство заваливала учеба, ее, как во всех вузах, на первом курсе целая Джомолунгма.

Кроме испанца, Эол подружился с Рыбниковым и Захарченко, они в общаге тоже жили в одной комнате. Коля Рыбников с актерского и тоже из мастерской Макаровой и Герасимова вообще всех восторгал. Веселый, озорной, бесшабашный и чудовищно талантливый. Дни рождения у них стояли близко: Коля родился 13 декабря 1930 года, Эол — 25 декабря того же, 1930-го.

Во время войны Рыбников оказался в Сталинграде, об ужасах говорил весело, словно пересказывал кинокомедию:

— Когда фрицы подошли, мы все сиганули на тот берег Волги. Вот это был цирк, братцы-кубанцы! Кто на лодке, кто на бочке, кто на чем. Один хмырь, помнится, на карусельной лошадке поплыл. где он ее взял, неведомо. А у меня ни хрена, не на чем плыть. И плавать не умею, как дурак. Кинусь назад, что-нибудь найти подходящее, а там город сплошной стеной огня охвачен. Эх, думаю, полезу, поплыву как-нибудь, глядишь, с перепугу и научусь плавать.

— Как же ты на Волге рос и плавать не умел? — удивился волгарь Незримов.

— Я до войны в Борисоглебске рос, в Воронежской области, там у нас Волги никакой нету. Это уж когда отец на фронт ушел, мать с нами, мной и братом Славкой, в Сталинград перебралась, к сестре.

— Ну-ну, и как же ты? — спросил Матадор.

— Как-как — кверху каком. Схвачусь за чью-нибудь лодку и плыву, пока меня не отцепят.

— Почему отцепят?

— По кочану. Много нас таких, неплавучих. если все прицепятся, лодка на дно пойдет. Били по рукам чем попало. А тут еще нефть по Волге потекла и горит. И немцы с самолетов бомбят, обстреливают. А Волга широченная, зараза! Ну, думаю, если выплыву, стану великим человеком, а утону — значит, мне и не следовало жить дальше. Гляжу, а я уже и выплыл, на том берегу стою! Так что, братцы-кубанцы, мне теперь никак нельзя не стать знаменитым, уж извините-подвиньтесь.

После войны Рыбников окончил в Сталинграде железнодорожную школу. Проказничал постоянно. Однажды учитель решил его наказать, как маленького. Поставил восьмиклассника в угол, а Коля потом написал химическим карандашом: «В этом углу в 1944 году стоял Николай Рыбников, будущий знаменитый артист». А вскоре он и впрямь сделался артистом, его заметили в школьных спектаклях, стал числиться во вспомогательном составе Сталинградского драмтеатра.

Во ВГИКе Рыбников сверкал широким актерским диапазоном, легко справлялся с любыми ролями — он тебе и Хлестаков, и Жюльен Сорель, и Нагульнов, и Дон Гуан. Французский ему давался как никому другому, и в роли Бенкендорфа Коля прекрасно изъяснялся на том языке.

Словом — первый парень на деревне. Одна беда — неразделенная любовь, начавшаяся прямо с первого курса.

В отличие от большинства, Алка Ларионова уже снималась до ВГИКа в фильме про Мичурина. Да у кого — у самого Довженко! Но на первом курсе еще не звездила. Когда поступала, Герасимов даже не хотел ее брать — нескладная какая-то, толстая, курносая. Спасла Макарова, разглядела в ней возможную красавицу и талантливую артистку, уговорила мужа. Но с условием — худеть! И уже начиная с сентября первокурсница села на рисовую диету. К седьмому ноября превратилась в нечто такое, что на нее беззастенчиво оглядывались, на лекциях то и дело зыркали, убеждаясь: да, это та самая Алка, которая поначалу не рассматривалась. За ней сразу стали все ухлестывать, но она ни на кого не обращала внимания, мстила за сентябрь, когда никто ее не замечал.

В ноябре Эол и Лида крепко поссорились. Студентам показывали фильм Роберто Росселини «Рим — открытый город». Беседина восторгалась, а Незримов бессердечно заявил:

— Да пошли они куда подальше, эти итальяшки! Сами за Гитлера воевали вместе со своим Муссолини, их под Сталинградом пачками клали, они стадами в плен сдавались. Не веришь, спроси у Кольки Рыбникова. А теперь те же макаронники стали снимать про то, какие они были антифашисты.

— При чем тут это? — вспыхнула Лида. — В кино главное не политика, а искусство. А фильм сильнейший.

— В кино все главное, и прежде всего — историческая правда. Если она нарушается, мне такое кино не нужно, будь оно хоть трижды душещипательным.

— Вот-вот, то, что для всех пронзительное и возвышающее, для тебя всего лишь душещипательное.

— Неправда, я не такое бревно, чтобы не отличать возвышенное от душещипательного.

— Просто хочешь вопреки всем свое мнение...

— Ну, знаешь ли...

— Ну, знаешь ли! Не хочу больше с тобой разговаривать, раз ты такой.

— Какой?

— Самовлюбленный и напыщенный.

— Ну и ладно! Пожалеешь еще!

— Нет, не пожалею. — И пошла прочь своей изящной походкой, оглянулась и выстрелила: — Бревно! Бревно! Бревно! Ёлка-палка!

Незримов горел от негодования:

— Не случайно в ее фамилии бес запрятан!

Взял да и подкатил к Ларионовой:

— Алка, ты мне нравишься, выходи замуж.

Она рассмеялась:

— Не получится.

— Почему это?

— Не хочу быть Незримовой. Алла Незримова — фу!

— Можешь под своей фамилией оставаться.

— Ну уж нет, жена должна носить фамилию мужа.

— А чем Алла Незримова плохо?

— Не нравится, вот и всё. Эол и Алла тоже как-то смешно звучит. Будут дразнить: Ёлка-Алка.

— Ну и ладно! — разозлился он. — Пожалеешь еще!

Конечно, подкатывал он к ней несерьезно, Алка хоть и красивая, но не в его вкусе. А Рыбников как-то пронюхал и строго напомнил о себе:

— Если кто к ней будет лыжи вострить, убью и не раскаюсь.

Бедный Коля! Алка крутила любовь с кем угодно, только не с ним. Первым делом — с Натансоном. Он работал вторым режиссером как раз на том довженковском «Мичурине».

— Брось, Алка, — уговаривал ее Коля. — Ну кто такое этот Натансонишко? Вечный вторежик. То у Пырьева, то у Довженко. Кстати, мне вот ни тот ни другой не нравятся.

— А мне нравятся.

— Ну конечно! Куда нам! Там ведь и Жаров снимался, и Бондарчук. Кстати, у тебя с ними ничего не было?

— Не хамите, Рыбников!

— А с самим Довженко?

— Если бы с самим, я бы не такую малепусенькую роль имела.

А потом случилось и совсем страшное — Алку окрутил не кто-нибудь, а самый близкий Колькин друг Вадик Захарченко, сосед по общежитской комнате. Коля стучится, а дверь закрыта изнутри и ее никто не отпирает. Слышно только, как шушукаются. Он отошел подальше, встал у окна, полчаса ждал, вдруг из двери высунулась голова Захарченко, зыркнула по сторонам, Коля еле успел за угол спрятаться, и вот уже — мать честная! — из той же двери вытряхнулась кудрявая голова, тоже оглянулась по сторонам, никого не заметила и потянула за собой всю остальную Ларионову, как ни в чем не бывало зашагавшую по коридору общаги. Удар ниже пояса!

Захарченко не извинялся, он извивался, готов был сгореть перед другом. Коля угрюмо молчал. Наконец произнес:

— После такого... Веру в человека... Только скажи: у вас серьезно или так только?

— Если честно, Коля, то серьезно.

— Вадик-гадик!

— Ну Коля!

— Да что «Коля»... Ладно, братцы-кубанцы, совет вам да любовь, как говорится.

Новость быстро разнеслась, все ждали, что Рыбников с кем-то поменяется и не будет жить с Захарченко, но этого не случилось. Мучился, но оставался с Вадиком. Пробовал переключиться на другую девушку. А хоть бы на Клару Румянову, тоже актерку мастерской Папы и Мамы. Нарочно, чтоб видела Ларионова, ухлестывал за крошечной Кларой. Очередную стипуху утяжелил занятыми у других ребят рублями и купил золотые часики. На глазах у Алки вручил их Румяновой:

— Вот, так сказать... Хочу, чтоб ты была со мной...

Хлоп! — вместо Клары ответила ему пощечина:

— Ты что, меня за продажную принимаешь? И не подходи больше!

А часы полетели в окно. И полетят потом дальше, чтобы прилететь в фильм «Девчата», только там Рыбников в роли бригадира лесорубов Ильи Ковригина разбомбит их каблуком сапога. А чтобы раздать долги, Коля потом долго одной гречкой питался, и она тоже попадет в «Девчат», чтобы Ковригин ее лопал из алюминиевых мисок.

Да уж, кипели страсти в институте кинематографии! Вот ведь жизнь была — что ни день, то событие.

Лида продолжала дуться, да еще узнала про Алку:

— Ну ты, Незримов, и подлец же!

— Это еще почему?

— Ларионова-то расчирикала всем, как ты ей предложение делал.

— А почему это тебя так взволновало? Я же для тебя всего лишь бревно.

— Просто не ожидала, что такое бывает. Сначала одной девушке предложение, через месяц — другой. «И целы башмаки, в которых шла в слезах, как Ниобея». Обходи меня стороной за версту, Незримов, понятно?

А как еще недавно все любовались этой парой: Эол и Лида, Лида и Эол — песня! Вот уже и Новый год они не вместе встречали, и сессия проползла в прошлое. На каникулы Незримов помчался домой повидаться с отцом, матерью и сестрами, соскучился по ним безмерно. А в первое же утро, проснувшись в родном доме, вдруг сильно затосковал по Лиде. Гляди-ка, а ведь не на шутку влюбился! И ни одного поцелуя к ним еще не прилетело, вот же напасть какая. А ему жадно захотелось схватить ее и целовать, целовать...

Еле дождался возвращения в Москву. И едва начались занятия:

— Люблю тебя безумно! Не видел две недели, чуть с ума не сошел.

— Слова, слова, слова.

— Да ладно тебе Гамлетом сыпать! — Рывком схватил ее, прижал к себе, и вот вам — первый страстный поцелуй. Только бы не получить как Коля от Клары. Нет, обошлось, и Лиде явно понравилось. Тихо произнесла:

— Чтобы этого больше... — И нетвердой походкой зашагала прочь, но он догнал, развернул и снова приник губами к ее губам, ставшим еще мягче и горячее.

ВГИК ликовал: Эол и Лида снова вместе! И «Похитители велосипедов», только что вышедшие в прокат, укрепили их воссоединение.

— Вот это действительно кино с большой буквы! — восторгался Эол.

— Ну, слава богу, а то я думала, ты снова скажешь: «итальяшки».

— Они, конечно, все равно итальяшки, но этот Викторио де Пися молодец.

— Фу! Де Сика. Витторио де Сика.

— Так это одно и то же.

— Нет, ты решительно бревно! Какой ты Эол? Ты Емеля-дурачок! Опять хочешь поссориться?

— Ни в коем случае. А как ты думаешь, финал фильма трагичен или оставляет надежду?

— И трагичен, и оставляет надежду.

— Я тоже так считаю. Ведь этого Антонио могли в тюрьму упечь, и тогда совсем труба. А мальчик его спас. Мальчик вообще лучше всех в этом фильме играет. Как его? Бруно?

— Бруно.

— И мужик молодец, что не полез в бутылку, отпустил бедолагу Антонио.

— Кстати, этот Антонио бедняк из бедняков, а фамилия у него Риччи. По-итальянски значит «богатый». То есть режиссер подчеркивает, что у него есть главное богатство — жена и сын.

— Ишь ты, здорово! А ты откуда знаешь, что «риччи» это «богатый»?

— Я тут начала итальянский учить. Назло тебе, бревну неотесанному.

— Ну что ж, бревно вещь надежная, — рассмеялся Эол. — На бревне мир держится.

И после длительного поцелуя в тени парка:

— Давай вместе итальянский учить, я не против.

Но, в отличие от Кольки Рыбникова, языки Незримову противились. Лида далеко ушла в изучении итальяно, от Альп почти до Рима дотопала, а он все на границе с Австрией мялся. Хотя, с другой стороны, помогли Коле его познания? Нет, Ларионова по-прежнему крутила с Захарченко. Тот, видя страдания друга, даже предлагал:

— Ну хочешь, я ее брошу, тебе уступлю?

— Еще чего! Дурак ты, что ли?

— Скажу: бери Кольку, у него будущее большое, не то что у меня.

— А девушки разве за будущее замуж выходят? Я думал, за парней. Любят-то человека, а не его будущее. Иначе это брак по расчету, Вадик.

Рыбников как бы смирился, и они стали всюду втроем ходить — Коля, Вадик и Алла. Может, она наконец заметит, какой он интересный. Но Захарченко почему-то нравился ей больше. А над Колей она постоянно подтрунивала с жестокостью женщины, которой не нравится влюбленный в нее мужчина. Однажды Захарченко успел вовремя вернуться в общагу и вынуть приятеля из петли.

Герасимов прослышал про страдания молодого Вертера:

— Так настоящие мужчины не поступают, Коля. Женщину нужно уметь завоевывать. Прежде всего научись показывать, что она тебе стала безразлична. Ты же актер, и актер прекрасный. Сыграй охладевшего.

Тот взялся играть охладевшего. Но и это не помогало. Тут и Захарченко стал остывать к Алке: уж очень влюбчивая, то по одному великому актеру вздыхает, то по другому. Пересматривали Эйзенштейна, она вдруг влюбилась в Басманова, то бишь в актера Кузнецова:

— Что за светлые и бездонные глаза! Как небо!

И на фильм «Рядовой Александр Матросов», уже уходящий из проката, она Колю и Вадика потащила: а как же — там светлые и бездонные глаза тоже играют, капитана Колосова. Постоянные влюбленности начали Захарченко потихоньку раздражать.

Зато у Эола с Лидой никаких любовных треугольников. Подруга Бесединой Нина Меньшикова перешла от Бабочкина к Герасимову и Макаровой, Лида вместе с ней попросилась.

— Этот Чапай привык шашкой махать, только и слышно от него: «бездари! бездари! бездари!»

Теперь они бок о бок учились, теснее становились их отношения. Летом он повез ее знакомить с родителями. Матери смуглая Лида не понравилась. Отец ей в ответ:

— Не тебе же на ней жениться. Да и жить они не у нас будут, а в Москве своей. И по-моему, кстати, интересная девушка.

Там же, в Горьком, все и случилось. Пошли в кино вшестером — мать, отец, сестры Ленка и Элка, Эол и Лида. Решили уважить отцовские восторги по поводу «Кубанских казаков», но уже минут через двадцать Лидка шепнула:

— Ну что, в пятый раз этот балаган смотреть будем?

— Айда сбежим! — так и взмыл Незримов.

И тихонько улизнули:

— Мы скоро вернемся.

И не вернулись. Еле успели к возвращению отца, матери и сестер постель заправить.

С той поры Лидка стала как бешеная, всюду искала возможность. А возможностей у них кубанский казак наплакал. В общаге Сашка Матадор всякий раз так неохотно уходил погулять, будто его спроваживали на суд к Франко. Приходилось сбегать с лекций, лететь в общагу — ну что ты тащишься, Ёл! — а потом с трудом вылезать из кровати, чтобы попасть хотя бы на последнюю пару.

С Мамой и Папой строгий разговор:

— Ребят, ну вы совесть-то имейте, половину пар прогуливаете, возьмите себя в руки. — Это Мама.

— Или, шантрапа, катитесь ко всем чертям из института! — Это Папа.

Приходилось смирять пыл, но все равно:

— Ёл, я не могу больше, давай сбежим. Ёл, я изнываю! Ёооооол! Ну Незримов! Бревно, ты слышишь меня?

— Слышу, не мешай, Лидка. С последней пары сбежим.

— А я сейчас хочу.

— У тебя один трах-тибидох на уме! Сейчас важная лекция.

— Сам ты важный! Уйду от тебя.

Как же, уйдет она! Где еще такое прочное бревно отыщется?

В пятидесятом году в СССР приехал Мао Цзедун, подписал со Сталиным договор о дружбе навек, Вождь Народов передал Великому Кормчему из советской тюрьмы в китайскую бывшего императора Пу И, а Герасимов поехал снимать документальные фильмы «Новый Пекин» и «Освобожденный Китай». Макарова оставалась на хозяйстве, а с собой Папа неожиданно взял Незримова и, что вполне объяснимо, еще одного однокурсника режиссерского факультета — Яшу Сегеля. Этот, не чета шантрапе, человек геройский, на семь лет старше Эола, войну прошел, командуя взводом сорокапяток, орден Отечественной войны первой и второй степени. А до войны, в тринадцать лет, снялся в «Детях капитана Гранта», ловко карабкался по корабельным снастям:

А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер,

Веселый ветер, веселый ветер!

Жуя и смеясь, слушал, как Паганель — Черкасов пел:

Капитан, капитан, улыбнитесь!

Огромная птица уносила его в свое гнездо, но выстрел индейца спасал паренька от гибели. Изнывал от жажды на плоту после кораблекрушения. Утешал сестру: «Мэри, не надо отчаиваться...» В общем, зависть однокурсников и вместе с тем уважение к заслугам доброго Яши не знали границ.

Лида бесилась:

— Я что, тут без тебя должна куковать? Откажись, не езди. Или пусть он и меня возьмет.

— Он даже Тамару Федоровну не берет. Так что предстоит испытание верности.

Выпущенный на волю темперамент Лиды пугал его. С одной стороны, потомок богов уже подустал от Лидкиной страстности, с другой — нельзя не опасаться, что она не выдержит разлуки и изменит ему. К тому же Сашка-испанец оставался в Москве, а он до сих пор не смирился, и с Ниной Меньшиковой у него так ничего и не срослось.

А в Китае ждала сказка. Почтительное отношение, гостеприимство, необычная кухня и все не такое, как у нас. Кроме разрухи. Мы еще не восстановились после Великой Отечественной, они — после многолетней гражданской войны и иностранной интервенции.

Китайцы вели разговоры о возможном совместном фильме к тридцатилетнему юбилею Гунчандана, то бишь их компартии. Но юбилей ожидался уже в следующем году, времени для подобного проекта маловато, и разговоры остались разговорами.

Немного поработав с Герасимовым, Незримов и Сегель через пару недель возвратились в Москву.

Лида горела:

— Вернулся наконец, бревно мое любимое! Гони испанца из комнаты!

Но никого гнать не приходилось. Потомственный испанский идальго Алехандро Хорхе Лукас Эпифанио Эстебан Ньегес при виде вернувшегося потомка богов хмуро пожал ему руку и сам отправился на свежий воздух.

— Признавайся, Лидка, хранила мне верность? — переводя дух, спрашивал Незримов.

— Да хранила, хранила! Хоть и нелегко мне пришлось. Каждую мне ночь снилось с тобой. Как ты выражаешься, трах-тибидох.

В конце августа двадцатилетний Эол Федорович Незримов и двадцатидвухлетняя Лидия Алексеевна Беседина вступили в законный брак. Ресторан «Пекин» с фунчозой, яйцами в сеточку, курицей Гунбао, грибами сян-гу и треугольными вонтонами; «Будапешт» с гуляшом, паштетами, паприкашем и кнедликами; «София» с мешано от агнешка, кебабчатами и брынзой на скаре; «Арагви» с шашлыками, лобио, сациви и куриными гребешками в сметанном соусе; «Узбекистан» с пловом и мантами, а также прочие московские рестораны — все вы проиграли в споре с институтской столовкой, где веселье кипело и гремело, пенилось и клубилось, а главное, денег хватило, чтобы никто не остался недовольным. Советских рублей дали Беседины и Незримовы поровну. Гости тоже добавили. Свадьба шумная, с дракой. Захарченко сказанул Рыбникову:

— Да забери ты свою Ларионову, надоела она мне!

И Коля вмазал, завязалась потасовка. Рыбникову сломали палец, заставили пойти в ближайшую больницу, откуда он вернулся с забинтованной лапой.

Герасимов и Макарова присутствовали, встречали молодых в институте, часик посидели за столом, покричали «Горько!», и Папа сказал:

— Пора и честь знать. Совет да любовь, Эолу и Лиде жить-поживать да добра наживать.

Так что драку они не застали. Родители, слава богу, тоже — часа через три после начала пиршества все Незримовы, кроме Эола, отправились продолжать веселье и ночевать в тесноте да не в обиде к Бесединым в двухкомнатную на Таганку.

Когда Рыбников вернулся, во дворе института вовсю танцевали, кто-то уже поднахрюкался, особенно Лева Кулиджанов, он даже возомнил себя тоже Рыбниковым, жаждал подраться. Но нового кровопролития не произошло. Вадик и Коля помирились, танцевали с Алкой по очереди и сразу втроем, а она говорила:

— Дураки же вы оба.

Невеста изнывала поскорее вселиться в новую общежитскую комнату, предоставленную молодоженам, и, оставив гостей догуливать, Эол и Лида с наступлением сумерек сбежали. Теперь не нужно опасаться, что кто-то внезапно нагрянет, или жалеть испанца, вынужденного где-то отсиживаться или слоняться.

Чувствуя все же какую-то умозрительную вину перед Ньегесом, Незримов наконец вернулся к замыслу «Куклы», отвлек Сашку работой. Оба горели желанием снять свою первую короткометражку.

Наконец Марта Валерьевна поняла, на кого похожа эта медсестра Татьяна. на Галину Польских. В роли той тихушницы из герасимовского «Журналиста». Особенно когда она подплыла к «стене плача» — так Эол Федорович в шутку называл стену в своей спальне, сплошь уклеенную афишами его кинодостижений. Ложась спать, Незримов как бы летел ногами вперед к своим фильмам. И его это успокаивало, он засыпал, то довольный, то недовольный прожитой творческой жизнью.

— «Разрывная пуля»... Что-то знакомое, — произнесла Татьяна. — «Не ждали»... Тоже что-то знакомое.

Тем временем пришла пора полюбопытствовать, что там протоколирует Регина Леонардовна.

— Я написала, что нам удалось остановить фибрилляцию сердца с помощью дефибриллятора. То есть, как вы выражаетесь, мы таки шарахнули этой штукой, и он ожил. То есть мы вывели его из состояния клинической смерти до наступления биологической. То есть хотя на самом деле увы. То есть биологическая смерть наступила минут за семь-восемь до нашего приезда.

— То есть не наступила, — строго произнесла Марта Валерьевна. — Запомните. Не наступила. К тому же вам тоже не нужна огласка.

— Еще бы, — вздрогнула врачиха. — Мы, знаете ли, идем, можно сказать, в некотором роде на преступление. Только ради вас, ради вашей всенародной славы, ради любви миллионов зрителей.

Она еще что-то дописала, картинно поставила точку:

— Ну, вот и все. Теперь поручаю дальнейшее вашему лечащему врачу.

Встала, подошла к усопшему, дотронулась пальцами до его руки:

— Прощайте, Эол Федорович. Если что, не обессудьте.

Господи Боже, какая великолепная, хотя и очередная эпизодическая роль для Фаины Георгиевны! Марте Валерьевне стало даже смешно, но она сдержалась.

— Пойдемте, Танюша, — кивнула врачиха и двинулась к выходу, но в дверях задержалась, обернулась и глянула на хозяйку дачи виновато.

— Что-то еще? — спросила Марта Валерьевна.

— Поймите меня правильно. Как-то нехорошо получается в отношении нашего водителя...

— В каком смысле?

— Ну...

— Вот ему-то мне не за что платить. Он не в курсе. Сидел себе там в машине. хоть бы пришел, спросил, не нужна ли помощь.

— Бедняга обременен ипотекой, на трех работах ишачит. Покуда мы тут находились, он полчасика мог поспать.

Марта Валерьевна глубоко вздохнула с укоризной, достала из шкатулки три бумажки, но на сей раз не румяные, с мостом через Амур, а сине-зеленые, с Ярославом Мудрым, протянула их Регине Леонардовне:

— Передайте ему мой вклад в его ипотеку. Да не забудьте, что дефибрилляция сердца прошла успешно.

— Вы — золото! Спасибо огромное, всего доброго!

Точно, что Раневская могла бы гениально сыграть эту простодушную и смешную тетку. Она бы еще от себя добавила: «Умирайте почаще, звоните в любое время!»

Проводив наряд «скорой помощи», Марта Валерьевна закрыла двери, вернулась в спальню усопшего мужа, подошла к нему, посмотрела внимательно на нос, заостряется или еще нет. Растерянно попятилась, взглянула на «стену плача», печально промолвила:

— Что-то знакомое...

Удивительно, что она Марта и действие первого фильма Эола Незримова, короткометражки «Кукла», происходит в марте! Март 1940 года. Недавно подписан мирный договор с Финляндией, окончилась Зимняя война, но некоторые финские бойцы и командиры не сложили оружие, снайперы продолжают отстреливать советских бойцов. Тяжелораненого бойца привозят, выгружают и несут в операционную палатку. Молодая и неопытная медсестра Лебединская и опытный врач Мезгирёв подбегают. Лебединская необыкновенная красавица, очень похожа на куклу. Мезгирёв проводит операцию, затем с хмурым видом выходит из палатки. За ним растерянная и плачущая Лебединская. Ругают финских снайперов. Мезгирёву становится жалко Лебединскую, он приобнимает ее:

— Эх ты, кукла! Насмотришься еще!

Снова лес, проталины, ручьи, белки, птицы. Советский стрелок-лыжник тихо крадется между деревьями, подстреливает финского снайпера, смотрит в прицел, как тот падает с дерева.

— Ку-ку! — с усмешкой произносит стрелок-лыжник.

Апрель 1940 года. Брошенный финнами поселок. По нему медленно бредут Мезгирёв, Лебединская и два офицера. Говорят о том, что наконец-то финские снайперы перестали подстреливать наших бойцов, но в брошенных населенных пунктах все заминировано, теперь привозят одного за другим подорвавшихся. Лебединская видит куклу, сидящую на скамейке около одного из домов. И эта кукла — вылитая Лебединская. Медсестра медленно приближается, в ужасе разглядывает куклу, которая ее заворожила. Ну просто одно лицо с ней! Ее одолевает детское восхищение перед такой красивой куклой. И она протягивает к ней руку.

Мезгирёв оглядывается и видит, как Лебединская тянется к кукле, и громко кричит:

— Не бери!

На экране появляется надпись «Конец фильма» и одновременно звучит оглушительный взрыв.

Такой стала дипломная работа Эола Незримова «Кукла» по сценарию Александра Ньегеса. Всего семнадцать минут. И три года жизни, вместившие в себя много событий.

Медовая осень 1950 года, когда можно стало не убегать с лекций и не искать, где бы, где бы. Своя комната в общаге.

Как ни странно, с приобретением любовного пристанища у Лиды исчез азарт и в итоге стал остывать темперамент. Если раньше случалось и пять раз в сутки, то теперь стало один раз вечером, один раз ночью и один раз на рассвете. Потом только вечером и на рассвете. Потом только на рассвете, а вечером:

— Что-то я сегодня так устала!

Но это Незримова даже и устраивало. Слово «секс» в те времена почти не употреблялось, обычно говорили: «это самое». Так вот, нехватку «этого самого» Эол сублимировал в учебу и творчество, ибо пришла пора запускать пропеллеры, разбегаться по безупречной глади аэродрома и взлетать в небеса.

— Ну как там ваша задумка? Еще не стала замыслом? — однажды с иронией спросил Герасимов.

— Стала, — твердо объявил Незримов. — Скоро хотим предложить к рассмотрению первый вариант сценария.

— Не сценарика?

— Нет, сценария.

К родителям Лиды, жившим на Таганке, они ходили каждое воскресенье обедать. Чинно-благородно. В очередной раз Лида похвасталась:

— Скоро мы будем кино уже снимать. Свое собственное.

— Кто это «мы»? — хмыкнул тесть Алексей Петрович.

— Ну, Ёл будет режиссером, Матадор сценарий уже пишет, а я — в главной роли.

— Что, прямо уж так, на третьем курсе, и уже свое кино? — усомнилась Елизавета Прокофьевна, теща. — Я слыхала, у вас только на последнем курсе разрешается.

— Особо талантливым и раньше позволяют, — продолжала хвастаться Лидка. — А мы трое — самые талантливые на курсе. Будущая великая актриса, будущий великий режиссер и будущий маститый сценарист. Правда, Незримов, может, со временем сам будет нам сценарии писать, это сейчас входит. Правда, Мурлыка?

С некоторых пор она стала называть его Мурлыкой. Он не мог понять, нравится ему это или нет. Прежнее Бревно ему было больше по душе.

К Новому году Герасимов получил первый вариант «Куклы».

Пятьдесят первый сначала встречали у Бесединых на Таганке, а часа в два удрапали в общагу, где все уже стояло на ушах, ожидались новые пьяные драки, выяснения отношений, разрывы прежних любовных связей и зачатие новых. Под утро изрядно наклюкалась и куда-то исчезла Лида. В их семейной комнате пусто. Пьяный Мурлыка долго искал подругу жизни, стал спрашивать у испанца, где она, а оказалось, что и тот куда-то запропастился, а спрашивает он у Левки Кулиджанова, они с Ньегесом похожие друг на друга. Матадор появился на рассвете. Лида через полчаса.

— Мурлыка, я где-то в углу отключилась, представляешь? А шампанского не осталось? Жалко!

— В каком углу? Я всю общагу обшарил!

— Моря и горы ты обшарил все на свете и все на свете песенки слыхал! — невозмутимо пропела жена. — Мурлыка, я уже так по тебе горю, пошли скорее в наш кошкин домик.

Ее горение несколько остудило ревность. Но все равно Лидка в кровати проявила такую страсть, что где-то вдалеке сознания он заподозрил, не хочет ли она тем самым добиться для себя алиби. А ей, актрисе, ничего не стоило сыграть любовный голод.

И с того Нового года появилась в их отношениях противная червоточинка.

Герасимов сценарий одобрил, но сказал:

— Хорошо бы в начале добавить крупные фигуры. Это сразу придаст вам весу. Кто там полководцы на Финской? Ворошилов и Тимошенко? Я договорюсь, чтобы дали разрешение вставить их роли.

— А скоро дадут?

— Ну, это уж как только, так сразу.

— А зима-то к тому времени кончится.

— Привыкайте, кино дело долгое.

Оно и правда, ведь надо еще актеров подыскать, сценарий подчистить, подготовиться как следует. Так что теперь только в пятьдесят втором, после сессии.

А этот, пятьдесят первый, оказался в черную и белую полоску. Началось с белой, когда Папа похвалил, а дальше — черная. Во-первых, с Лидой стало уже не раз в день, а раз в два, а то и в три дня.

— Голова болит.

— Что-то нет запала.

— Мурлыка, давай завтра, а?

А в феврале новость: беременна.

— От кого?

— Ты что, дурак, что ли?

— Ну понятно, от меня, только как это произошло, что-то я не понимаю.

— Думаю, тогда, в новогоднюю ночь, на рассвете. Такая карусель! до сих пор, как вспомню, голова кругжится! — Она почему-то так и говорила: «кругжится».

— Но я и тогда был осторожен!

— Она не всегда срабатывает, осторожность. Спроси у специалистов.

— Это каких таких специалистов?

— У врачей, Мурлыка, у вра-чей. Только никому ни слова.

— Так рано или поздно...

— Ты что, с ума сошел? Думаешь, я... Опомнись, Мурлыка, куда нам сейчас? Самое время покорять вершины.

Его вдруг стало почему-то подташнивать.

— Лидка, у нас это запрещено.

— Ничего, я договорюсь.

— Лида! Это нельзя, как ты не понимаешь?

— Слушай, не напирай. Надеюсь, ты на меня донос не настрочишь?

— Я не об этом. Вообще нельзя, по-человечески.

— Там еще пока не человек, а всего лишь эмбрион.

— А если это Пушкин или Шекспир?

— Или братья Люмьер. Не дави на психику, слушай, меня и так тошнит.

— Меня тоже.

— Ты, что ли, тоже подзалетел?

— Послушай меня... Как ты это взяла и все сама решила?

— Ну конечно, у вас, мужиков, всегда так. Если бы я захотела рожать, ты бы заорал, что нам надо учиться и делать карьеру. А тут я сама все решила — и ты против. Просто чтобы упереться рогом.

— Рогом?

— Ну, бревном.

— Нет, ты сказала «рогом». Объясни!

— Не придирайся к словам.

— Оговорки бывают, знаешь ли... Это точно мой ребенок?

— Слушай, Незримов, я сейчас тебе по морде дам.

— Почему не дала? Если ребенок мой, ты бы не задумываясь дала мне по морде.

— Так получи же!

— Приятная пощечина. Но если ребенок мой, то почему ты не хочешь его мне родить? Когда женщина любит, она мечтает о ребенке от любимого человека.

— Мы не просто люди, мы — творческие люди. У нас иные законы.

И потекли бесконечные споры-разговоры, новые пощечины, слезы, негодование, непонимание. Обычно все заканчивалось этим самым, но иногда Лидка дурила, убегала на Таганку и там ночевала. Встречались на лекциях и мирились. Однажды после такой ссоры она на лекции не явилась. Пришла поздно вечером в общагу, бледная, губы синие, глаза — бездонные черные дыры. Он сразу понял.

— Ёл, у нас выпить ничего нет?

— Откуда?

— Сходи в магазин, купи чего-нибудь. Водки. Ничего другого. Именно водки. И огурца соленого. С черным хлебом. Таким черным-пречерным.

Когда он принес, она спала. Ночью проснулся — сидит и одна пьет горькую водку, закусывая черным хлебом и соленым огурцом.

И весь февраль, март и апрель — сплошная черная, горькая и соленая полоса. Когда стало можно, Эол не осторожничал, зная, что теперь под ружьем заставит ее родить. Но она сказала:

— Зря стараешься. У нас уже никогда не будет. Врачи сказали.

— Тоже подпольные?

— Тоже. Да какая разница. Я и не хотела никогда. Или только лет в тридцать, когда уже расправим крылья.

— Не расправим. Потому что этого нельзя было делать.

— Да глупости. Ну Мурлыка! Глупости. Ну что ты, как бревно, уперся?

— Бревно? А может быть, рогом?

В марте Герасимов получил соответствующее разрешение, и Матадор быстренько вклеил в сценарий Ворошилова и Тимошенко. Но работать не хотелось, а Ньегес раздражал, потому что попал под подозрение. Это следовало раз и навсегда разрешить и либо продолжать с ним дружить и работать, либо порвать к чертям собачьим.

— Клянусь! Да клянусь же! — бил себя в грудь друг Сашка.

— Где же ты тогда был, когда и она пропала?

— «Где, где»? В рифме на слово «где», вот где. Я с Танькой Наумовой уединялся. С операторского.

— Точно?

— Клянусь! Муэрте! — Испанец перерезал себе большим пальцем горло. — Хочешь, у Таньки спроси!

Наумова подтвердила:

— Было дело. Только он уснул на самом интересном месте, кабальеро липовый.

Отлегло. Не он. Друг остался другом. Хоть это хорошо. Но мог кто-то другой. В каком таком углу она тогда отключилась? Он все углы обыскал. Впрочем, ведь тоже не очень соображал по пьяни, мог и пропустить один-другой угол в том дыму коромыслом.

Ненадолго отвлекла новая скандальная история с Рыбниковым. Он во всем блистал талантами, в том числе великолепно копировал чужие голоса. Обмывали апрельскую стипуху, в одной из комнат собралось человек десять, стали складываться, чтобы бежать за горючим. Коля к тому времени сидел в шкафу, уговорившись заранее с Эолом о розыгрыше.

— О, братцы, в шесть обещали правительственное сообщение, — громко произнес Незримов, глядя на будильник. Он быстро подошел к радиоприемнику, сделал вид, что включил его: — Включаю!

И Рыбников заговорил из шкафа несомненным голосом Левитана:

— Внимание, внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем постановление Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) о новом снижении розничных и государственных цен на продовольственные и промышленные товары. Партия Ленина и Сталина проявляет неустанную заботу о благосостоянии трудящихся масс. В отличие от капитализма, социализм немыслим без повседневной заботы государства о благосостоянии народа. Новое снижение цен — тому подтверждение. Совет министров СССР и Центральный комитет Всесоюзной коммунистической партии большевиков постановляют на всей территории Союза Советских Социалистических Республик с 1 апреля 1951 года снизить цены на продовольственные и промышленные товары в пять раз. На все без исключения винно-водочные изделия цены снижаются в семь раз. На детские товары — в десять раз. Соответственное снижение цен применить в ресторанах, кафе, столовых и остальных пунктах общественного питания. Соль и спички отныне будут выдаваться бесплатно. Мы передавали важное правительственное сообщение.

Эол первым громко захлопал в ладоши и заорал:

— Да здравствует товарищ Сталин!

— Слава Советскому правительству! — крикнул комсорг курса и тоже захлопал, а следом за ним все остальные.

— Живем, братцы! — ликовал Кулиджанов.

— Ну, кутнём сегодня! — орал Петька Тодоровский с операторского факультета, мастерской Волчека.

— Айда в магазин! — призвал Незримов и побежал вместе со всеми.

Когда бежали, Сегель усомнился:

— Слушай, Ёл, а тебе не показалось, что голос был из шкафа?

— Из какого шкафа, Яша! Тебе что, туда Левитана посадили? — заржал Незримов.

Но уже в магазине он понял, что с первоапрельским розыгрышем переборщили. Вгиковцы стали дружно орать, что выпивку им должны продать по новым ценам, в семь раз дешевле предыдущих, а закуску в пять раз дешевле.

— А соль и спички бесплатно! — возмущался Кулиджанов.

— Да что за безобразие! Зовите милицию! Не слышали правительственного сообщения? — гневался Тодоровский. — Я, между прочим, кавалер орденов Отечественной войны.

Надо было тут все и пресечь, но каков сюжет! — и Незримов, как творческий человек, не мог остановить бучу, продолжал лишь следить за происходящим.

— Ребята, это какой-то розыгрыш! — благоразумнее других вел себя Сегель. — Я же слышал, что Левитан вещал не из радиоприемника, а из шкафа.

Всем это показалось смешно.

— Ага, это я его туда привел и посадил! — крикнул Незримов.

Первоапрельский бунт вгиковцев продолжался. Милиция оказалась недалеко. Всех арестовали, повели в ближайшее отделение. Уже здесь забава прекратилась, и Эол первым вызвался давать показания. Допросив ребят, всех отпустили, кроме него.

— Вы, стало быть, пойдете по этому делу в качестве сообщника.

— Да какое дело, товарищи, я же говорю, просто розыгрыш. С первым апреля.

— Это уж смотря как подобные розыгрыши квалифицирует следственная комиссия. Возможно — как антисоветскую пропаганду.

— Где же здесь антисоветская? Мы же говорили о снижении цен, а не о повышении.

— Но его на самом деле не предвиделось — стало быть, косвенно вы обвинили наше государство в том, что оно не снижает цены.

Эол призадумался. Да, смотря как повернут. Глядишь, и попались они с Колей. Вскоре Рыбникова тоже доставили под стражей. Незримов ожидал обвинений в предательстве, но Коля задумчиво произнес:

— Да, братцы-кубанцы, что-то мы переперчили.

— Эх, Коля, не подумавши, сморозили глупость, — усмехнулся Эол и пропел: — «По тундре, по железной дороге...»

На следующее утро Герасимов лично приехал забирать обоих голубчиков, исторгая громы и молнии:

— Вплоть до исключения из института!

Оказалось, он дозвонился до самого Поликарпа Лебедева, тогдашнего министра культуры, и тот добился, чтобы дело спустили на тормозах. А ведь могли бы и впрямь впаять антисоветскую агитацию, и не за такие шалости людей сажали и даже расстреливали.

— Придурки! — сказал Папа. — Иного слова и не подберешь. На что вы рассчитывали?

— Думали, все поймут, что это розыгрыш, — моргал Коля.

— А почему ты не остановил их, а с ними пошел? — обратился Герасимов к Эолу.

— Так, Сергей Аполлинариевич, сюжет-то какой! Мы же творческие люди...

— Вы пока еще только творческие придурки. — Но аргумент явно понравился мастеру. — Сюжет... Ишь ты! Вот как я теперь буду перед ректором?..

В кабинете у ректора Коля всю вину взял на себя:

— Незримов ни при чем, я его в свои планы не посвящал, лишь попросил в шесть часов как бы включить радиоприемник. Он не в курсе был, какую я лабуду буду гнать.

— Но потом-то он мог приостановить цирковое представление! — возмущался ректор.

— Не мог, он боялся, что ребята меня побьют. Хороший товарищ. Не привлекайте его, пожалуйста, к ответственности.

И Незримова отпустили. Но когда дело вынесли на общее комсомольское собрание института, Эол подумал: нехорошо бросать Колю одного в море обвинений, метнул свой спасательный круг:

— Товарищи! Я считаю, что должен в полной мере разделить участь Рыбникова. Ему выговор и мне выговор. Если его без стипендии оставите, то и меня тоже.

— А почему это вы решили, что дело обойдется выговором? Я предлагаю за подобные шалости исключать из института, — гремел ректор. — Кто за то, чтобы исключить студентов Рыбникова и Незримова?

Встрял Герасимов:

— Товарищи! Предлагаю все-таки на такие меры не идти. Рыбников — талантливейший актер, в нашей мастерской он лучше многих. А Незримов готовится снимать дипломную работу о героизме советских бойцов во время Финской войны. Получено разрешение от самих маршалов Ворошилова и Тимошенко, чтобы актеры исполнили их роли в этой постановке.

И Эола ему удалось отмазать, а вот Колю исключили. Впрочем, втихомолку Аполлинариевич сообщил ему, чтобы снова в петлю не лез:

— Временно, ненадолго. Должны же мы отчитаться перед органами, что меры приняты. Скоро восстановишься.

Вскоре Рыбникова и впрямь восстановили, Герасимов даже дал ему малюсенькую роль в своем новом фильме, но без указания в титрах. Да, собственно, какая там роль! На свадьбе выпляснулся на втором плане и потом стакан поднял и запел где-то совсем уж на задворках экрана.

В съемках картины «Сельский врач» участвовали многие бывшие и нынешние студенты Мамы и Папы, в основном, конечно, актеры, благо снимали недалеко от общаги — в Четвертом Сельскохозяйственном проезде, на студии имени Горького. Кроме Коли, в эпизодиках маякнули Володя Маренков, Колька Сморчков, Кларка Румянова да Алька Румянцева. Молодых режиков тоже задействовали, пусть поучатся у своего мастера. По очереди шастали на съемочные павильоны — и матерые, прошедшие войну Сегель с Ордынским, и подающие большие надежды Кулиджанов с Незримовым, и серенькие Бобровский с Кавтарадзе, и совсем блёклые Махмудбеков с Хачатуровым, да всякие румыны и болгары — Мирчо, Янчо, Вовчо, Гочо. Еще имелся в наличии один монгол и даже один индонезиец.

Незримов внимательно следил за съемками и разочаровывался в мастере. Он видел, как Герасимов после «Семеро смелых», «Маскарада» и «Молодой гвардии» идет не вперед, а назад. Не представлял себе, что скажет, когда тот спросит: «Ну как тебе картина?» А сей миг неумолимо приближался. И вот перед Новым, 1952 годом Герасимов показал фильм узкому кругу в Народном доме на Васильевской улице. Все, конечно, выражали восторг. От хищного взора мастера увильнуть не удалось:

— А что-то потомок богов у нас отмалчивается?

Он набрался смелости и ответил:

— Сергей Аполлинариевич, можно я после большой премьеры выскажусь?

— Это чего так?

— Если будут критиковать, я выступлю в защиту, а если воспоют всеобщую эпиталаму, добавлю критики.

— Ну ты и гусь! — засмеялся Папа.

Мама засмеялась по-своему:

— Вообще-то, Незримов, эпиталама это свадебная песнь. Древние греки и римляне пели ее, когда вели жениха и невесту на брачное ложе. Ты, должно быть, хотел сказать: оду или осанну.

— Да он просто, как всегда... — окрысилась Лида.

Они в очередной раз находились в состоянии ссоры.

О эти ссоры, становившиеся все чаще и чаще, в то время как «это самое» случалось все реже и реже — один раз в неделю, а то и в десять дней. Красивая пара Эол и Лида, которой еще недавно все так любовались, теперь вызывала неприязнь, потому что начинающие режиссер и актриса стали не стесняться сора из избы.

Еще хуже то, что Лида начала попивать, а вскоре и вовсе пить. При любой возможности, при любых деньжатах, кои пока по-прежнему оставались раритетом. Если где-то возникала компания, нюх ее вел туда, и студенты говорили:

— Сейчас только разольем, тут как тут Лидка нарисуется.

Так оно часто и случалось. А Эолу оставалось сгорать от стыда за жену. Еще недавно он не сомневался, кого возьмет на главную роль Лебединской в «Кукле». конечно, жену дорогую. Так все делают, вон Папа только Маму и снимает — и в «Семеро смелых», и в «Маскараде», и в «Молодой гвардии», и в «Сельском враче». Родился и побрел по свету анекдот: Герасимов собирается снимать фильм о дуэли Пушкина; его спрашивают: «А Тамара Федоровна конечно же будет Гончаровой?» — на что Аполлинариевич возмущенно отвечает: «Ну не Пушкина же ей играть!» Так что ничего зазорного. Но беда: теперь уверенность в Бесединой стремительно сокращалась. Не может же молоденькая медсестра быть все время во хмелю.

Новый год снова встречали сначала на Таганке, и Лида успела уже там нагрузиться так, что часа в два ей очистили желудок и уложили спать.

— Зачем ты спаиваешь нашу дочь! — гневно воскликнула теща. Как водится, отец и мать не верили, что их чадо само себя спаивает, обязательно есть виновник.

— Да кто ее спаивает-то! Что за вопиющая несправедливость!

Эол разозлился и один поехал в общагу. Там случилось то, что уже обещало случиться. Изменил. И эта измена перевернула его жизнь.

Еще на показе «Сельского учителя» в доме на Васильевской он не мог не приметить яркую и пышную красавицу златовласку, настоящую царицу бала, в элегантном черном платье без бретелек, с головокружительными плечами под газовым шарфом. В волосах — диадема. Только провинциалка могла вырядиться на премьеру фильма как на правительственный прием в Кремле. Но зато какая провинциалка! Он то и дело ловил миг, когда Лида не заметит, и пялился на красотку.

— Кто такая? — спросил, улучив мгновение.

— Катька Савинова привела подругу, тоже сибирячку, а это подругина младшая сеструха, — ответил Юрка Швырёв, режик из их маминой-папиной мастерской.

— О такой диве — «сеструха»! Фу, Юрка, где твое чувство прекрасного? Как зовут?

— Не то Ника, не то Лика, я не расслышал.

— Такие вещи надо расслышивать. Эх, валенок же ты, Швырёв!

В тот вечер он только облизывался: «Никогда у меня не будет такой королевы! Хотя почему никогда?» — и он поглядывал на подурневшую жену, еще не так давно пленявшую своей загадочной смуглотой, черной гривой волос, большими итальянскими очами, скрипичными очертаниями фигуры. Куда что подевалось? И причем тает красота Лиды не по дням, а по часам.

И вдруг — снова королева бала, теперь новогоднего, в их задрипанной общаге, старательно украшенной к Новому году, чтобы хоть как-то напоминать бал в доме Ростовых. И снова — черное платье, роскошь плеч, маняще прикрытых газом, золото волос, украшенное диадемой. Она смеялась, открыто веселилась, казалась доступной, но все как дураки стеснялись этой пышной красоты, робели. А он не оробел. Завели очередную пластинку — «Лили Марлен» в исполнении Ольги Чеховой на русском языке. Сейчас или никогда! Она не Лика и не Ника, она — Лили Марлен. В своей манере бури и натиска он с ходу пошел в наступление.

— Ты не человек, ты существо высшего порядка, я никогда не думал, что бывают такие богини! — страстно, но твердо, железно, заговорил он, увлекая красавицу в танце, не обращая внимания, что она выше его ростом, еле сдерживаясь, чтобы не упасть мордой в пышность ее бюста, как пьяный в салат. — Такие сразу рождаются восемнадцатилетними и навсегда восемнадцатилетними остаются.

— Мне действительно восемнадцать! — смеялась она, сливочным мороженым тая от его слов. Голос никак не соответствовал внешности, в нем пробивалось что-то вульгарное и выныривало подленькое словечко «кокотка». А, наплевать, зато какое тело, лицо, волосы! — Только едва ли я останусь восемнадцатилетней, мне скоро, в феврале, девятнадцать стукнет.

— Не стукнет! Я не позволю! — уверенно обещал он.

Марта Валерьевна стояла перед афишей «Разрывной пули» словно впервые видела ее. Она еще не знала плана дальнейших действий, но знала, что он где-то хранится и будет ей в скором времени предоставлен, знала одно: потомка богов, нашкодившего своей внезапной кончиной накануне их золотой свадьбы, необходимо вернуть, заставить жить, присутствовать на важнейшем событии, ведь сколько знаменитостей обещало завтра приехать к ним на дачу, известную во всем мире, построенную стараниями Марты Валерьевны, можно сказать, титаническими.

Великолепная дача в получасе езды от МКАДа и неподалеку от знаменитой дачи Александрова и Орловой. С обилием комнат и террас, с итальянскими колоннадами, беседками, ротондой для приготовления шашлыка и барбекю, с огромным количеством разнообразной роскошной мебели, с сауной и бассейном, с собственным прудом и пляжиком золотого песка, с настоящей бильярдной. И множеством еще разнообразных «с». Была еще задумка сделать кегельбан, но она так и не превратилась в замысел.

Тридцать лет назад дача Эолова арфа считалась одной из самых роскошных в Подмосковье, даже лучше, чем у Орловой и Александрова. Но девяностые потихоньку, а потом и стремительно стали уменьшать и уменьшать статус имения Незримовых, в округе росли дворцы нуворишей, значительно роскошнее, а в новом тысячелетии там и сям появились такие, что и Версаль, по новому противному выражению, нервно курит в коридорчике.

Но в большинстве случаев новые архитектурные сооружения брали только богатством, но не изяществом, а Эолова арфа оставалась изысканной дачей. Изумрудные лужайки окружали двухэтажный дворец, по ним бегали три любимца леонбергера — Люмьер, Мельес и Гриффит, бывшие когда-то чудесными медвежастыми щенками, доверчивыми и пугливыми.

А этот гражданин Кейн взял да и произнес свое «Роузбад»! И их дача Эолова арфа вдруг превратилась в мрачный замок Ксанаду из неувядаемого шедевра Орсона Уэллса с его потрясающим глубинным кадром.

— Нет, — сердито произнесла Марта Валерьевна, — не Ксанаду. А особняк Нормы Десмонд на бульваре Сансет. В котором лежит мертвый шимпанзе.

Она медленно подошла к кораблю Эоловой кровати, посмотрела на лицо мужа, стараясь найти в нем сходство с усопшей обезьяной из знаменитого фильма Билли Уайлдера. Сходство если и проглядывалось, то лишь если этого очень захотеть. Плешивое, жалобное лицо, страдальчески закрытые наглухо ставни глаз, но все еще человек, а не заявивший о себе покойник. и уж никак не шимпанзе. Марта Валерьевна схватила шелковый халат мужа и накрыла им его, чтобы не видеть этого предательского лица. В раздумье, что же ей делать, с чего начать, медленно прошествовала по обширной спальне и вновь вернулась к «стене плача», к афише «Разрывной пули», к смутно наметившемуся ритуалу, с которого, должно быть, и следовало начинать действовать.

Она внимательно, как никогда раньше, вперила взгляд в афишу, довольно безвкусную и нелепую: персонажи фильма с глуповатым видом как будто разлетались в стороны от морского ежа, помещенного в середину афиши и назначенного изображать взрыв. По верху: «РАЗРЫВНАЯ»; по низу: «ПУЛЯ». В беспорядке разбросанная муравьиными буковками информация:

Художественный фильм.

Режиссер — Эол Незримов.

Сценарий — Александр Ньегес.

Оператор — Владимир Рапопорт.

Композитор — Илья Ростов.

В ролях:

Доктор Шилов — Георгий Жжёнов.

Корреспондент — Николай Смирнов.

Булавкина — Жанна Степнякова.

Лебединская — Вероника Новак.

Ира — Нинель Мышкова. И др.

Киностудия «Мосфильм».

— «С тобой, Лили Марлен», — подпевал Незримов Ольге Чеховой, продолжая обвораживать роскошную сибирячку, привезенную Катькой Савиновой вместе с подругой детства. Он не хотел знать, как ее зовут. Лили Марлен — лучшего для такой красоты не придумать. — Я хочу снимать тебя в своем фильме.

— В эпизоде?

— Каком эпизоде! В главной роли!

— Но я не актриса, я учусь на медсестру.

— Я и буду снимать тебя в роли медсестры. Медсестры на фронте. Красавица и героиня. Она жертвует собой ради победы.

— Я только в школьных спектаклях выступала.

— У тебя есть все данные. Соглашайся.

— Но мы с Мариной послезавтра обратно домой.

— В Лебединый замок?

— Нет, в Новокузнецк.

— Тоже неплохо. «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть».

— Да, это про Новокузнецк Маяковский написал. Но мы вообще-то с сестрой из Ельцовки, как ее подруга Катя. Они с мужем снимают в Москве квартиру, пригласили нас вместе Новый год встретить.

— Как я им за это благодарен!

— А вам нравится мой наряд? Я его сама сшила.

— «С тобой, Лили Марлен»...

Ставили другие пластинки, кто-то набрался смелости потанцевать с роскошной сибирячкой, конечно же Кавтарадзе и Хачатуров, но Эол сдул обоих кавказцев, никого не подпускал к своей добыче. Только бы никто про Лидку не заикнулся! Но все видели, что Незримов старается забыть семейные неурядицы, забыться в этом золотом сибирском облаке, и не вмешивались.

— Отныне и навеки ты — моя Лили Марлен, — говорил Незримов. — Обещай, что приедешь сниматься в моем фильме! Оставь мне свой адрес, я пришлю тебе вызов, все будет оплачено.

— Ну хорошо, оставлю...

Он не сдержался и прильнул губами к умопомрачительной выемке между двумя роскошными холмами, покрытыми газовым платком. И на том все едва не завершилось.

— Еще что-либо подобное, и я...

— Понял. Приношу извинения. Не сдержался. Но как тут можно сдержаться!

Ничего более смелого между ними в то новогоднее утро 1952 года не произошло. Но и этого достаточно, чтобы суд постановил: измена.

Дальше Лили Марлен стала рассказывать о мерзавце Пырьеве. Назвала его Упырьевым. Что этот шестикратный лауреат Сталинской премии ловелас, не терпящий отказов, знала вся мировая прогрессивная общественность. Всем, кто противился пройти через Сциллу и Харибду его кровати, Иван Александрович безжалостно ломал судьбы. Катя Савинова снималась у него три года назад в «Кубанских казаках», и, когда он повелительно потащил ее в свое прокрустово ложе, она сказала решительное сибирское «нет».

— Отныне, м...вошка, можешь забыть про карьеру в кино, — грубо пригвоздил ее автор любимых многомиллионными советскими зрителями и партийным начальством картин, каждая из которых чуть ли не ежегодно огребала очередную Сталинку. — Пошла вон, дура!

И ни трактористы, ни свинарка, ни пастух, ни кубанские казаки не заступились за оскорбленную молодую актрису. А заласканный страной киномонстр зашагал дальше по своей карьерной лестнице.

Полный тезка Хлестакова, Иван Александрович считал, что все девушки и женщины, желающие дальше спокойно существовать в гигантском советском киноаквариуме, обязаны быть им оприходованы и получить пропуск с печатью: «Отоспала с Пырьевым». Лучше было не приближаться к его кинопроизводству, он действительно мог сломать судьбу.

Но не столько этим раздражал Незримова шестикратный чемпион сталинских премиальных олимпиад. Эола бесили его фильмы, все без исключения, они вызывали у него чесотку своей наглой фальшью, своим примитивным, почти балаганным видением России, своей тошнотворной Мариной Ладыниной, ловко перепрыгивающей из фильма в фильм, начиная с «Богатой невесты» и кончая «Кубанскими казаками», и тоже получающей одну Сталинку за другой. И уж наверняка перед каждой новой ролью Мариша получала свой пропуск с печатью, при этом оставаясь женой артиста Ивана Любезнова, который любезно предоставлял жену ненасытному барину режиссуры.

Уже с первого курса Эол узнал, что и Герасимов не без греха. Не в такой степени, как Упырьев, но тоже бойкий ходок. Да и где утаить это шило, если история с Нонной Мордюковой после съемок «Молодой гвардии» разворачивалась на виду у всех? Сергей Аполлинариевич открыто добивался руки и сердца молодой актрисы, а Тамара Федоровна писала в партийные органы с требованием не дать мужу развестись с ней, чтобы жениться на исполнительнице роли Ульяны Громовой. Да и не только с Мордюковой случались у Папы шуры-муры, к тому же и Мама позволяла себе влюбляться, при этом требуя соблюдения закона: то, что на стороне, не должно разрушать прославленную советскую творческую чету.

— Это их личное дело, — строго прекращал Незримов возмущения Лиды.

— Стало быть, ты их защищаешь?

— Не защищаю, но и порицать не имею права.

— Стало быть, ты сам намереваешься так же. Учти, с ходоком жить не стану.

Это еще в первый год их жизни, а теперь пьющую девушку заклинило на изменах мужа, которых на самом деле до сих пор не родила история.

— Если бы я тогда родила, все сложилось бы иначе, — сокрушалась она, подвыпив.

— Кто же виноват, что ты не родила?

— Ты.

— Я?!

— А кто же? Если бы хотел, я бы не стала пресекать беременность.

— Так я же целый месяц тебя уговаривал, спорил, требовал.

— Недостаточно достоверно ты это делал, товарищ Незримов, я тебе не верила. Видела, что на самом деле не хочешь детей. Или, во всяком случае, сейчас не хочешь. Вот и получилось, что у нас теперь их никогда не будет.

Спорить дальше и что-то доказывать? Бесполезно. Виноват он, и никто другой. Бедная Лида! Она несколько раз рассказывала, как к ней пришел во сне мальчик, светлый юноша в белых одеждах, красивый, ясноглазый.

— Ты что, мой принц из сказки? — спросила она его.

— Я мог бы стать принцем, если бы...

— Если бы что?

— Догадайся, — ответил он, лицо его стало страдальческим, и он куда-то быстро убежал, а она не могла его догнать.

Эол пытался вразумить жену, не давал пить, и иной раз по несколько дней она ходила трезвая, но потом снова где-то обретала свою «ин вино веритас».

Спорили они по любому поводу. Однажды она упрекнула его:

— Отчего ты не любишь другие народы? У тебя итальянцы — итальяшки, французы — французишки. Вот в этих финнов ты чего вцепился?

— Эти финны, моя дорогая, всю войну с севера держали в блокаде наш Ленинград.

— Еще бы! А наши их в сороковом году как обидели! Территории отняли. Мало финны натерпелись от царей!

— А их добром просили: давайте поменяемся, вы отдаете нам земли под Ленинградом, а за это получаете территории в два-три раза большие. Так они решили, что так и так оттяпают у нас территории, когда вместе с Гитлером против нас воевать будут.

— Да не поэтому все! А потому, что ты другие народы не любишь.

— Здрасьте! А кто у меня закадычный друг? Испанец.

Нередко ему приходилось извлекать Лиду из очень пьяных компаний, и всегда с подозрением: где пьет, там и... Но пока эти подозрения не подтверждались.

Словом, житейская лодка Эола и Лиды слишком быстро разбилась обо все, что можно.

И вот эта встреча с сибирской Лили Марлен, укатившей в свои далекие края снова учиться на медсестру. Что там учиться? Медсестру играть надо в его фильме, а не работать медсестрой!

Адрес она ему оставила: Новокузнецк, проспект Строителей, дом 33, Вероника Новак.

Ника. Ника Новак. Не Лили Марлен. Но тоже красиво звучит. Всю зиму и весну он горел о ней. По ночам, ложась с трезвой или пьяной Лидой, ждал, чтобы та поскорее уснула, а он мог предаться воспоминаниям и мечтам. Следовало ускорить работу над дипломным фильмом, чтобы вызвать красавицу в Москву.

Но все могло сорваться и рухнуть после премьеры «Сельского врача» в тогдашнем главном кинотеатре столицы. Только отличники получили билеты в «Ударник», и среди счастливчиков — Эол Незримов.

— Я помню про наш уговор, — сказал Герасимов.

Премьера прошла с огромным успехом. Не таким бешеным, как «Семеро смелых» и «Молодая гвардия», многие не увидели чего-то нового, какого-то прорыва. Но вся пресса наперебой расхваливала, ожидалась четвертая Сталинка. В прошлом году Папа получил третью — за «Освобожденный Китай», в 1949-м — за «Молодую гвардию», а первую — за фильм «Учитель». Отчего бы и за «Сельского врача» не получить для коллекции? Глядишь, и Пырьева догоним. И на очередном занятии в институте Аполлинариевич выудил Эола на свет Божий:

— Успех картины несомненный. Извольте, милостивый государь, произнести слова критики.

Незримов откровенно оробел. Но надо либо идти с открытым забралом, либо промямлить «Да все превосходно» и тем самым засчитать собственное поражение, а значит, перейти в списки серых середнячков, коих Папа терпеть не мог. Еще после прошлогоднего первоапрельского скандала он обмолвился: «А все-таки озорники становятся гениями. Осторожнички всю жизнь остаются серостью. Может, и карьеру хорошую сделают, а потом канут в Лету. И только разбойники становятся смелыми двигателями прогресса».

Итак, с чего-то надо начать критику.

— Ну, например, почерк главной героини фильма, — после воцарившегося молчания произнес Эол.

— А что почерк? — вскинул брови Герасимов.

— Врачи так не пишут. Они привыкли быстро...

— Это ты верно, — перебил мастер. — У них вырабатывается неровный почерк, неудобочитаемый. Или вообще каракули, хрен различишь, что написано. Однако иногда приходится поступаться подобной закономерностью. Иначе бы зритель не смог прочесть письма Казаковой.

— Да они вообще не нужны, эти письма, — так и вырвалось у Незримова.

— Не нужны? — переспросил учитель.

— Только замедляют действие, динамика теряется.

— Так-так... Еще что?

— Да вроде, — запнулся Эол, подумал было, что и этого достаточно, но пружина уже начала распрямляться. — Ключи.

— Что ключи?

— Поселок называется Горячие Ключи. А по сюжету в нем нет воды, приходится откуда-то издалека тянуть водопровод. Куда же делись горячие ключи? Испарились, что ли?

В аудитории кое-кто тихонько заржал. Да не кое-кто, а Рыбников, конечно, и Ларионова, которая после первоапрельского розыгрыша все же стала обращать внимание на Колю, хотя по-прежнему жила с Захарченко и откровенно вздыхала по ясным глазам Кузнецова, недавно сыгравшего солдата Скобелева в «Тарасе Шевченко».

Во взоре у Герасимова наконец вспыхнула злинка:

— Так, это все пока мелкие придирки. А по существу есть что-нибудь?

— Ну, по существу... — начал Эол, чтобы подытожить: «в принципе все остальное прекрасно». — Работа звукооператора.

— Плохая?

— В некоторых эпизодах. Например, Тёмкин говорит громко, а Казакова чуть слышно, ухо зрителя вынуждено переключаться с одного регистра на другой, и некоторые слова вообще невозможно расслышать.

— Это уже камень в мой огород, — усмехнулась Макарова.

— Нет, не в ваш, Тамара Федоровна, а в огород звукача... То есть звукооператора. Уж извините...

— Нет-нет, продолжайте, молодой человек, режьте правду-матку! — Злинка в глазах Герасимова пряталась за лукавой иронией.

— И музыка.

— А что музыка?

— Да если честно, Сергей Аполлинариевич, дрянь полная.

Вся аудитория так и ахнула от неслыханной дерзости.

— Это у Будашкина-то? — воскликнул Герасимов. — У лауреата двух Сталинских премий?

— Да хоть десяти! — понесло Эола по всем кочкам. Он и впрямь стал ветром, нарастающим по мере полета над бескрайней равниной герасимовского авторитета.

— О-ля-ля! — сердито усмехнулась Макарова.

— Да Ерундашкин этот ваш Будашкин! — выпалил Эол, понимая, что уже погиб и можно крыть на всю катушку. — Тритатушкин-Тритаташкин. Зачем вы его пригласили? Вот Шостакович в «Молодой гвардии» — мощь, сила, энергетика! В самый кратер души попадает.

— Но там и героика соответственная...

— Понимаю, Сергей Аполлинариевич, здесь — деревня, и все должно быть деревенское, частушечное. Но не бездарное. А здесь — выплеск бездарщины. Только что на ложках и трещотках никто не наяривает. Еще бы какого-нибудь дедулю с прибауточками. Впрочем, он там появляется, которого Кощей Бессмертный играет, актер Милляр. Я так и ждал, что он дальше начнет сыпать. Но, к счастью, не дождался.

— М-да-а-а-а! — сердито протянул Герасимов. — А в целом, надеюсь, нет подобной разгромной критики?

— В целом нет. Хотя...

— Хотя?

— Если честно, это кино из тридцатых годов. А сейчас на дворе пятидесятые. Пырьев был бы рад такому фильму, но ведь вы же не Пырьев, вы подлинный гений кино! Камера почти неподвижна, так можно снимать театральную сцену. Нет многих новых операторских приемов: подчеркивания масштаба, наезда, голландского угла, круговой камеры, осмысленного движения следящей камеры, не говоря уж о глубоком фокусе. Восьмерку американцы с сороковых годов используют, а у нас ее почему-то презирают. Сценарий тоже очень плох: скучен, персонажи ходульные, у них у всех ноль остроумия, конфликтные ситуации выеденного яйца не стоят...

Тут он увидел окрест себя свинцовые тучи и остановился:

— У меня все.

— Ну что ж... — медленно и зловеще промолвил Герасимов. — Спасибо, Эол Незримов. Садись, пожалуйста.

Макарова поёжилась, будто ей за шиворот плеснули холодных капель.

Потомок богов сел на свое место рядом с испанцем.

— Ну ты и дурак! — прошипел Сашка. — Плакала наша с тобой теперь «Кукла». И я дурак, что с тобой связался.

— Можешь отвязаться, — огрызнулся Эол и отодвинулся на полметра. Но Матадор посмотрел на него, усмехнулся и придвинулся плотно-плотно:

— Вот уж фигушки! Тонуть так вместе.

Герасимов тем временем пришел в себя и заговорил:

— Друзья мои, как вы думаете, что это было сейчас?

— Хамство, — первым произнес Петька Тодоровский. Перепугавшись тогда, 1 апреля, он до сих пор таил злобу и на Рыбникова, и на его сообщника. Знал, что сегодня Незримов будет высказывать свое мнение о «Сельском враче», и явился послушать.

— Неосмотрительность, — добавил Сегель.

— Самонадеянность, — возмущенно вставил свою оценку Кавтарадзе.

Остальные молчали.

— Под суд его! — съёрничал Швырёв.

— Под суд? — сузил глазки Аполлинариевич. — За что же под суд? За правду? За честность? За прямоту? А ведь такими, как Незримов, были мои герои-молодогвардейцы. Такие прямо скажут высокопоставленному подонку, что он подонок, а не станут лебезить во имя своего шкурного будущего.

Чем больше говорил Папа, тем с большим восторгом смотрела на него Мама, а вместе с ней и все их дети.

— Так что не под суд, а скажем товарищу Незримову спасибо, — закончил Герасимов длинную похвальную речь. — Эпиталаму в его честь мы слагать не станем, а на следующих занятиях поговорим обо всех режиссерских и операторских приемах, названных им. А коли что забудем, он нам напомнит. Так, потомок богов?

— Хорошо, Сергей Аполлинариевич! — воскликнул Эол. И добавил: — И вот еще. Там у вас старый врач говорит о том, что у него отказывает сердце, а при этом курит. И у зрителя возникает вопрос: «А не дурак ли ты?»

Тут уж все вместе захохотали и Мама, и Папа, и все их дети.

— Незримов, тебя ничем не прошибешь! — кричал Герасимов.

Вскоре под руководством мастера начались съемки дипломного фильма Незримова и Ньегеса. Поскольку там зима постепенно переходит в весну, то и снимали в хронологическом порядке. Сцену Ворошилова с Тимошенко разыграли актеры из «Сельского врача» — Григорий Белов, что играл того самого курящего пожилого врача, и Виктор Ключарёв. Шаталова сыграл Захарченко, Громова — Маренков, Лосева — Гущин из мастерской Ромма. Врача Мезгирёва должен был играть Рыбников, но в феврале он сильно обиделся на Эола, когда тот недружелюбно выразился в адрес Ларионовой:

— Да надоел ты со своей тоскливой любовью, Коля! Найди себе другую, зачем тебе эта вертихвостка!

— Но-но! А по морде не желаешь ли?

— Извини. Просто я тебе друг, и мне тебя жалко. Драться с тобой не хочу.

И от съемок Коля отказался. Ну и ладно, зато с ролью хорошо справился Анатолий Дудоров, игравший в «Сельском враче» плохого доктора Тёмкина. Он и по возрасту больше подходил, Мезгирёв старше.

С главной и единственной женской ролью пришлось пойти на конфликт в семье. Лида конечно же ждала эту роль, но, когда подошло время съемок эпизодов с медсестрой Лебединской, Эол лично отправился в Новокузнецк и привез оттуда новогоднее чудо — Веронику Новак. Жене сказал, по своему обыкновению, жестко и честно:

— Прости, но ты сейчас не в форме. А ждать, когда придешь в форму, значит, потерять еще год работы. У нас все действие происходит зимой и весной. Ты сама знаешь.

— Между нами все кончено! — ответила Лида и укатила на Таганку. Пить временно завязала, но было уже поздно.

На время двух недель съемок Веронику подселили к Меньшиковой и Румянцевой. Те, конечно, тоже обижались: не мог Лидку свою снимать по известным причинам, так мог бы кого-то из них позвать, но он объяснил им:

— Девчонки, поймите, Лида бы вам не простила, что вы согласились. А Вероника приехала и уедет скоро.

— Но она же не актриса!

— Это не страшно. Все данные у нее есть. А главное, она при этом — настоящая медсестра.

Герасимов поморщился:

— У тебя с ней что, трали-вали? Не помешает работе?

— Ну вам же это никогда не мешало, — ответил Незримов.

— Опять хамим? — в шутку злился мастер.

Вероника играла не идеально, но в целом неплохо. Ей шло не только платье для правительственного бала, но и солдатская форма с юбкой по колено. В таком наряде она выглядела по-особому пленительно, гимнастерка едва не лопалась на груди. И однажды, когда все отправились обедать, они остались вдвоем в операционной палатке, он усадил ее на колени и стал целовать. Она сопротивлялась недолго, он подобрался к ее груди, она задышала, задышала и выдохнула:

— Какой ты... У меня уже все цветы распустились.

Тогда он бросил на пол шинель, повалил на нее красавицу сибирячку, но она вырвалась:

— Застукают!

И они так и не стали до конца любовниками.

— Не могу, — отказывалась она, когда он тащил ее в их с Лидой семейную комнату. — Как-то это... нечистоплотно.

— Ну хочешь, договорюсь с кем-нибудь из ребят, чтобы часик погуляли?

— Этот вариант не лучше. Нет, хочется чего-то чистого, понимаешь?

Вероника Новак была наполовину чешкой, ее отец, Иржи, в русском варианте Юрий, — из тех белочехов, что в 1918 году подняли мятеж на длинном отрезке Транссибирской магистрали. Но они вернулись на свою родину, а Новак влюбился, женился и остался, стал Юрием. В 1933 году в семье Юрия Павловича и Марии Петровны родилась Вероника. А еще через девять лет беднягу Иржи арестовали, и он пропал навсегда.

— Не называй меня Лили Марлен, мне мое имя Ника очень нравится.

— Ладно, не буду. Просто не выходит из памяти наш первый танец под эту песню.

Финский поселок снимали на окраине Москвы. Фасады нескольких домиков принарядили под нечто финское, навтыкали надписей: «Pitkerant», «Metsдkatu», «Majatalo», «Karhukatu», «Leipomo», «Myymдlд» — «Питкерант», «Лесная улица», «Трактир», «Медвежья улица», «Пекарня», «Магазин» — и вот вам страна Суоми. Жителей попросили во время съемок затаиться, но все равно любопытные носы высовывались, попадали в кадр, приводили оператора в бешенство. И милицию не заставишь следить за жителями, коих по сценарию не должно быть в поселке.

Дольше всего шли поиски куклы, похожей на Веронику.

— Да пусть не будет похожа.

— Нет, это очень важно! Как вы не понимаете? — злился режиссер.

Наконец нашли. Эол купил ее, чтобы после съемок подарить возлюбленной. Веронику он уже любил бешено, страстно, терял голову.

И вот последний дубль.

— Медленно, очень медленно подходишь к кукле, в ужасе смотришь на нее, как будто она тебя гипнотизирует. Медленно берешь куклу, тянешь к себе...

— А если она взорвется?

— Она и взорвется. Но не на самом деле, а в фильме.

Всё. Кончились съемки. Вероника с заветной куклой уехала в свой Новокузнецк. Он так и не овладел ею, хотя оба хотели этого. Весной Эол монтировал фильм и много подрабатывал, чтобы снять квартиру. Теперь она не сможет отказаться.

Лида с ним не разговаривала, в аудиториях садилась как можно дальше. Лишь перед сессией подошла:

— Скажи честно, у тебя было с этой самкой?

— Не было.

— Врешь ведь. Приводил ее в нашу комнату?

— Нет, это было бы грязно.

— Тогда где у вас бывали случки?

— Перестань, Лида, тебе не к лицу хамство.

— Где, я спрашиваю.

— Нигде. Не было ничего. Она не из таких.

— Чистенькая? А роль у меня забрать не постеснялась.

— Я рад, что ты бросила пить, выглядишь на все сто. Сейчас я бы тебя взял на роль.

Она отошла. Через несколько дней приблизилась к нему уже с другим видом:

— У тебя точно ничего с ней не было?

— Не было.

— Все тоже говорят, что она неприступная оказалась. Слушай, Мурлыка, я готова тебе всё простить.

— А что — всё?

— Всё, понимаешь?

— Я ни в чем не виноват перед тобой, не я тебя спаивал, не я настоял, чтобы ты избавилась от нашего ребенка, не я убегал к родителям.

— Мурлыка...

— Не называй меня так. Если я и виноват перед тобой в чем-то, так это в том, что люблю теперь другую.

— Любишь? Ее?

— Да, Веронику.

— Да она вульгарная до кончиков ногтей. А голос какой противный.

— Я все тебе сказал, Лида. Давай подавать на развод.

В тот же вечер она наглоталась таблеток на Таганке, но родители вовремя вызвали врачей, и Лиду спасли. Тесть в гневе приехал в общагу:

— Бессовестный человек! Из-за тебя мы чуть не потеряли дочь! Немедленно проси у нее прощения и восстанови семью.

— Мне не за что просить у нее прощения. И семью нашу уже невозможно восстановить.

— Ее смерть ляжет на твою совесть!

— Постарайтесь не допустить этого.

Вскоре Эол и Лида развелись, семейную комнату у них отняли, точнее, к Эолу в нее снова подселили испанца. На все летние каникулы Незримов отправился в Сибирь, зашибал деньгу в Туруханском крае на золотодобыче, а в конце августа примчался в Новокузнецк, явился на проспект Строителей:

— Ника, я приехал за тобой. Будь моей женой.

Она оглянулась на застывшую в дверях кухни мать. Грустно улыбнулась:

— Простите, но, кажется, ты женат.

Он молча достал паспорт, показал отметку о разводе.

— Чудной какой-то... Даже не сообщил. А если бы я за это время себе другого нашла?

— Значит, судьба. А ты не нашла?

— Нет. — И она засмеялась своим некрасивым смехом, который он уже так любил.

— Пожалуй, вот что... — Марта Валерьевна отошла от «стены плача», села за письменный стол Эола Федоровича, включила компьютер, ввела пароль: «Эолова арфа», — нашла папку «Мое кино», в ней файл «Кукла». Ей не хотелось смотреть этот фильм, но он сам рвался начать собой ритуальное колдовское действо. Огромный плазменный экран, подключенный к компьютеру, загорелся, на нем высветилось: «Московская киностудия имени М.Горького». Появилась сидящая на скамейке красивая кукла, ее перечеркнула надпись: «Кукла». На фоне зимних лесных пейзажей пошли начальные титры: сценарий Александр Ньегес, постановка Эол Незримов, мастерская ВГИКа Сергея Герасимова и Тамары Макаровой.

Эол терпеть не мог титры на бесполезном фоне, он считал, что действие уже должно сразу начинаться, нельзя терять время и кадры. И вот уже появилась машина, из нее вышли Ворошилов и Тимошенко в исполнении Белова и Ключарёва. Камера медленно поплыла вокруг них. Упор на операторские приемы Незримов делал с первого же своего дипломного фильма. В данном случае использовался прием, впоследствии названный параллаксом. А когда маршалы заговорили, начался зум — медленный наезд камеры на героев фильма.

— Вот с кого ты начал, потомок богов, — усмехнулась Марта Валерьевна. — С Ворошилова и Тимошенко. Не с Юлия Цезаря, не с Наполеона, не с Кутузова, даже не с Багратиона. Молчишь?

Она глянула на шелковый ярко-красный халат, под которым лежало неподвижное тело. Ставшее куклой. Взорвется или нет, неизвестно.

Глава вторая

Разрывная пуля

Возвращение Эола в Москву 1 сентября 1952 года выглядело не менее торжественным, чем триумфы Цезаря и Наполеона, возвращавшихся в свои столицы. Из Новокузнецка он и Вероника отправились сначала в Горький ради весьма холодного и сдержанного знакомства родителей с новой невестой.

— Говорят, у киношников это модно — жениться-пережениться, — проворчал отец.

В Москве они сразу отправились в квартиру, которую Эол застолбил еще в июне, дал задаток и договорился начать наем с сентября. Со второго этажа из окон открывался вид на «рабочего и колхозницу», с 1947 года ставших эмблемой «Мосфильма». Впервые они появились в фильме Григория Александрова «Весна», и теперь Эол считал добрым предзнаменованием, что ему совершенно случайно удалось снять квартиру с видом на них. И, сопровождая Нику в новое жилье, он первым делом повлек ее к окну.

— Ух ты, вот здорово! — восхитилась красавица сибирячка.

— Вот здесь мы и будем с тобой жить, — объявил он. И скромно добавил: — Если ты, конечно, не против.

— Нет, я не против, — сказала она и засмеялась своим павлиньим смехом.

Ни в первую, ни во вторую ночь ничего не получилось.

— Не могу... Не знаю, что со мной... Ну пожалуйста! — умоляла Ника, а он рычал от нетерпения и гнева.

По вечерам Эол угощал ее винами, шампанским и деликатесами, а в те времена всё, что не щи и не каша, не картошка и не тушенка, считалось деликатесом. И тем не менее только третья ночь принесла ему желанную победу! Лишь после этого студент пятого курса Незримов отправился в институт, а его невеста занялась поиском работы по своему основному профилю — в больнице или поликлинике.

В институте ждало много новостей. Лида Беседина отчислилась, Герасимов вошел в положение и помог ей перевестись в ГИТИС. Другая новость — Алка Ларионова снялась у режиссера Птушко в фильме-сказке «Садко». И не в эпизоде, а в главной роли Любавы. Все с нетерпением ждали премьеры, назначенной на первые дни 1953 года. И конечно же ходила жгучая для горемычного Рыбникова сплетня, будто на съемках Алка завихрила с исполнителем роли Садко красавчиком Столяровым.

— Кстати, Мухина именно с него лепила нашего рабочего, — сообщил Эол невесте.

— А колхозницу?

— Не знаю. Кажись, с какой-то метростроевки.

Впрочем, с заявлением в загс они не спешили. Снова заартачилась Ника:

— Не знаю, мне кажется, не стоит в этом году. Ты только недавно развелся с первой женой.

— Ну и что?

— Давай хотя бы в следующем.

В сентябре и октябре Незримов заканчивал работу над «Куклой», к ноябрьским праздникам завершил. На институтскую премьеру Герасимов пригласил двух непосредственных свидетелей событий Финской войны — знаменитейшего поэта Твардовского, чьего Теркина уже цитировала вся страна, и хирурга Шипова, маленького, тощего, с большими губами. Оба с интересом явились, ведь никто не снимал фильмов и не писал громких книг «о той войне незнаменитой», как назвал Финскую кампанию поэт. Посмотрев дипломную работу молодого режиссера, оба молча подошли к нему, пожали руку. У Твардовского на лацкане пиджака красовался орден Красной Звезды.

— Александр Трифонович, это вы как раз за ту войну получили? — спросил Шипов.

— Именно так. А помните, как мы с вами там встречались?

— Еще бы не помнить! А я, видите, тоже нацепил. Это мне тоже за Финскую. — У него на лацкане болталась медаль «За боевые заслуги».