Эолова Арфа

— Выходит, козни чиновников привели меня к достоверности! — ликовал любимец богов. — Всё, что ни делается, всё к лучшему.

И действительно, когда на советские экраны в 1959 году вышел фильм Кинга Видора «Война и мир» с чудесной Одри Хепбёрн, батальные сцены в нем выглядели хуже всего остального, какие-то поскакушки, не война, а игра в солдатики, зато незримовский дымище, в котором возникают и гибнут наши солдаты и офицеры, оказался куда убедительнее, в нем билась страшная правда войны.

Кстати, в том видоровском фильме Элен Безухову исполнила Анита Экберг, но там она не так впечаталась, как в «Сладкой жизни», и лишь потом вспоминалось: ах да, она еще Элен играла.

Но, снимая «Бородинский хлеб», Эол уже забыл и про Сильвию, и про то, как Сильвией целых полгода была его Жеже, и как у них, благодаря «Сладкой жизни», случился неожиданный медовый месяц, а точнее — бабье лето. Теперь Вероника сердилась на мужа, что он не взял ее на какую-нибудь роль:

— Что у тебя с этой Нечаевой? Что у тебя с этой Меньшиковой? Что у тебя с этой Музой?

— Ничего, просто они подходят на эти роли.

— Пусть испанец и для меня роль напишет!

— Так не бывает, солнышко.

— Чего?! Не бывает? Да сплошь и рядом. Ладно, меня все равно из Склифа не отпустят, пришлось бы за свой счет, а при наших финансах...

С Нечаевой у него ничего не было, но актриса ему нравилась безумно. Своей трепетностью, которой тогда он ни у кого не видел. Даже хотел плюнуть на несходство с Маргаритой Тучковой и поменять Эллу с Ниной ролями. Но нет, нужны были Нинины ясные, трагические глаза, плавные, а не порывистые движения, благородство.

Торопились очень. Постарались больше всего снять зимой, а к началу лета закончить съемки. Когда снимали осенние эпизоды, листья на деревьях подкрашивали. В бешеном темпе монтировали, наивно надеясь, что кто-то озаботится выпустить ленту на экраны тютелька в тютельку к 8 сентября, 150-летию Бородинской битвы. Но и тут фигушки! Когда худсовет назначили на середину августа, никогда не матерящийся Эол выругался в три этажа и пожалел, что не курит. Напился и зло твердил:

— Что за люди? Есть ли в них что-нибудь русское? За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинился?!

Он понимал, что стремительно по скользкому грунту съезжает в пропасть, фильм могли выпустить в срочном порядке к юбилею, но юбилей пройдет — и на него всех собак спустят.

Гром грянул, откуда не ждали. На худсовет явился Куроедов, два с половиной года назад назначенный председателем Совета по делам Церкви при Совете министров СССР для усиления антирелигиозной кампании, затеянной Хрущевым. Спокойно, взвешенно он ломал «Бородинский хлеб», крошил его и разбрасывал голубям:

— Я, товарищи, внимательнейшим образом просмотрел эту работу. Пересмотрел. Перепересмотрел. Делал выписки. Копался в архивах. И пришел к твердому выводу, что перед нами самая настоящая идеологическая диверсия, товарищи. Перед нами не режиссер Незримов, а незримый религиозный проповедник.

Худсовет зароптал, Незримов почувствовал, как по спине прополз огромный, мокрый и холодный язык, а Куроедов невозмутимо продолжал артобстрел:

— Кто такая Маргарита Тучкова, товарищи? В фильме она показана как основательница некой вдовьей обители. Казалось бы, безобидно. Но подкладочка у фильма гнилая. На самом деле Маргарита Тучкова основала на Бородинском поле Спасо-Бородинский монастырь, ныне, слава Богу, не действующий. Его закрыли в двадцать девятом году, переименовали в поселок Ворошилово, а ныне там машинно-тракторная станция. И Маргарита Тучкова стала монахиней, настоятельницей этого монастыря под именем мать Мария. Совершал ее монашеский постриг митрополит Филарет, один из главных представителей тогдашнего церковного мракобесия. Режиссер Незримов — матерый и хитрый конспиратор, он этого не показывает, понимая, что зрители, посмотрев фильм, так и так бросятся узнавать правду о Тучковой, и пойдет бродить смута религиозного, товарищи, содержания.

Худсовет внимательно посмотрел на Эола, стараясь разглядеть в нем матерого и хитрого конспиратора, а может быть, и врага.

— Разберем ленту по косточкам, — продолжил Куроедов, а в голове Эола уже стукнуло: «Людоедов ты!» — Или, в данном случае точнее сказать, по кадрам. Звучит песня «О, ангел мой суровый». Герой войны с Наполеоном обозначен не как герой, а как ангел. Ангелы, товарищи, в войнах не побеждают. Побеждают мужественные и самоотверженные люди. Когда героиня, ударенная первым мужем, падает, над ней висит икона Богородицы, с упреком взирающая на изверга. Зачем этот символ? В следующем же кадре, где Маргарита валяется в бреду, над ней снова икона Богородицы, но уже скорбящей. Далее: надо ли было обязательно показывать, как Маргарита и Александр выходят из храма после венчания под церковное пение, звучащее у них за спиной? Причем звучащее торжественно и красиво! Чем это не религиозная агитация? Перстень она ему вручает после того, как держала его у сердца во время всего венчания. Опять упор на церковную обрядовость. А дальше с тем же перстнем закручивается всякая мистика, чуждая здравому сознанию нормального человека. Когда прощаются с Тучковым, Нарышкин осеняет его крестным знамением. Уже всего перечисленного достаточно, чтобы признать факт религиозной диверсии. Далее совсем возмутительная сцена, в которой Маргарита пренебрежительно высказывается о женах декабристов. Мол, они в хороших условиях живут. Эдак можно бросить тень пренебрежения на всех наших революционеров, сгладить страдания, коим они подвергались в царских застенках.

Худсовет хмурился, усмехался, перемигивался. Эол чувствовал себя Гулливером среди великанов, когда того запихнули в дупло обглоданной кости. И скользко, и тесно, и не выберешься. А идеолог антирелигиозной кампании продолжал крыть:

— Сон Маргариты. Опять мистическая подоплека. И зачем столько крови на белой стене? Режиссеру дали цветную пленку, и он решил нас удивить цветом крови? Сон сбывается, перстень возвращается... И этому мистическому бреду должен верить наш доверчивый зритель? В фильме сплошные аристократы, как будто они вершили историю, а не наш народ. Лишь в одной сцене появляются рядовые солдаты, представители народной массы, но сцена эта куцая и мимолетная. Бородинское сражение показано как будто это пожар какой-то: сплошной дым, из него кто-то выскакивает, погибает, падает, снова дым. Это что, новаторство в осмыслении истории? Берите глубже, товарищи. Это намек, что в нашей истории все в дыму, ничего не разглядеть, где кто, какие процессы привели наш народ к победе социализма. Экспериментаторские выкрутасы, имеющие целью затуманить, задымить, задурманить зрительское восприятие.

Сквозь пелену, задымившую его сознание, Эол расслышал, как режиссер Мачарет шепнул режиссеру Столперу:

— А я думал, времена таких разносов прошли!

Людоедов продолжал рвать «Бородинский хлеб» на куски:

— Сцена с белым мраморным крестом вообще чуть ли не главная в фильме. Маргарита гладит и гладит крест, показывая свою любовь к христианству, мол, все идите и поклонитесь кресту. Особое внимание медали за двенадцатый год с изображением всевидящего ока, опять религиозная агитка. Зачем подчеркивать, что сын учился в Пажеском корпусе? Зачем подчеркивать, что он явился на Рождество? Вроде бы обнадеживает сцена, в которой Маргарита требует у Бога ответа, за что Он посылает ей несчастья. Но она не имеет смыслового продолжения, которое бы выводило на мысль, что Бога вообще нет. Как, к примеру, в фильме «Овод», где даже католический епископ восклицает: «Где ты, Бог? Нет Тебя!» И снова белый мраморный крест, да на него еще и лепестки роз летят, как пчелы на мед. Мол, нет, все равно идите ко кресту и спасетесь. Вот что нам хочет сказать режиссер.

Людоедов посмотрел, какое впечатление произвела его речь на худсовет, и явно остался доволен. Пора и закругляться.

— Можно было бы и на этом остановиться. Но не могу не подчеркнуть еще некоторых, казалось бы, мелочей. Мать Маргариты напевает: «Вашей милости письмо-с». Я выяснил: это из весьма скабрезной песни, включающей в себя матерные слова, товарищи.

Худсовет засмеялся.

— Смешно? Это, товарищи, не смешно. В своем первом фильме Незримов пытался нас поссорить с Финляндией. Сейчас, слава Богу, у нас с этой страной хорошие отношения, а Финская война признана ошибкой и преступлением сталинской политики. Но режиссеру почему-то покоя не дает эта Финляндия. Опять он подчеркивает, что генерала Тучкова отправили воевать в Финляндию и он там доблестно сражался. Маленькая, но незримая диверсия со стороны гражданина Незримова. И про бородинский хлеб я узнавал. Легенда о том, что его впервые стали выпекать монахини Спасо-Бородинского монастыря, ничем не подтверждается. Это опять агитка в пользу Церкви. Рецептура бородинского хлеба была впервые разработана в 1933 году Московским трестом хлебопечения. И это, наравне с мраморным крестом, ставит окончательный крест на фильме режиссера Незримова. Предлагаю... Прошу потише, товарищи... Предлагаю признать фильм «Бородинский хлеб» идеологически вредным, пленку с фильмом смыть, а режиссера...

Тут он запнулся, видимо, выбирая меру пресечения, и у Эола само собой выстрелило:

— Расстрелять!

В худсовете некоторые заржали, другие возмутились, зашипели.

— Ему все шуточки! — оскалился Людоедов. — Товарищ Незримов, может, вы хотите что-то ответить?

— Да, хочу. — потомок богов встал и вышел к трибуне. — Не имею права молчать. Прежде всего, мне дико все это слышать, поскольку я являюсь убежденным атеистом. Считаю, что Бога нет. А если Он и есть, то Ему на нас глубоко наплевать.

Снова смешок в худсовете и ехидная усмешка Людоедова:

— Так есть или нету? Вы сказали: «Если Он и есть».

— Если, — ответил Эол. — Ему виднее, есть Он или нет Его. В отношении всей символики — она соответствует реалиям. Не будете же вы доказывать, что в те времена на могилах ставили не кресты, а пирамидки с пятиконечной звездой. И иконы присутствовали в домах. Про сон Маргариты много написано. Это правда.

— Это миф!

— Простите, Владимир Алексеевич, я вас не перебивал. Мистическая экзальтация людей девятнадцатого века хорошо известна, и Маргарита была ей подвержена. То, что я не показал ее монахиней, так в противном случае это была бы уж и впрямь агитация. Религиозная. Что еще там?.. К Финляндии в целом у меня дружеское отношение, просто мой дядька там воевал. Строчка из песни... Должно же быть хоть что-нибудь смешное даже в таком трагическом фильме. У вас одни сведения, а у меня другие, я вам предоставлю письменные свидетельства о том, что в Спасо-Бородинском монастыре выпекали хлеб по рецептуре Маргариты Тучковой, полностью аналогичный нынешнему бородинскому. А в отношении всяких религиозных намеков... Вот вы, Владимир Алексеевич, сами в течение своей речи несколько раз сказали: «Слава Богу». Это как понимать? Как восхваление верховного божества?

— Я?! — вскинул брови Людоедов и вдруг почему-то заволновался. — Этого быть не может. Я, слава Богу, таких слов в своем лексиконе не использую.

Тут уж все дружно рассмеялись, главный обвинитель покраснел, спохватившись, что ляпнул смешное и глупое, и обстановка несколько разрядилась. После такой бомбежки со стороны высокопоставленного чиновника члены худсовета поняли, что если полностью поддержать, то вернутся те времена, когда гвоздили за все подряд и во всем видели идеологическую диверсию. А потому старались не столько критиковать фильм, сколько защищать его. Конечно не все, а которые посмелее — и Агранович, и Столпер, и Мачарет, и Герасимов, и даже Пырьев.

В итоге Незримову было предложено взять в руки ножницы и вырезать некоторое количество кадров, а следующий худсовет по фильму назначили на середину октября. Его робкий возглас о том, что юбилей Бородинской битвы к тому времени уже пройдет, получил звонкую пощечину от Пырьева:

— Ничего страшного, у нас снова на экранах идет фильм Видора, и все довольны, собирает кассу. И «Гусарская баллада» скоро выйдет на экраны.

— Упырьев! Упырьев! — скрежетал зубами Незримов, вырезая все кадры, где есть иконы, где люди крестятся, с болью в сердце — где лепестки роз летят на беломраморный крест, даже где звучит слово «Финляндия», с которой вместе не так давно Птушко снял фильм «Сампо» по карело-финскому эпосу.

Торжества на Бородинском поле назначили не на 8 сентября, а почему-то на 18 октября, и Эол писал заявления, умолял перенести худсовет хотя бы на начало октября, чтобы можно было устроить премьерный показ там, на Бородинском поле, и это было бы так красиво, но его просьбы растворялись в небытие, как вырезанные кадры.

За время, прошедшее после выхода «Не ждали», советское кино пополнилось многими выдающимися лентами: выплыли на экраны «Алые паруса» Птушко, «Евдокия» Лиозновой, «Друг мой Колька» Митты и Салтыкова, «Чистое небо» Чухрая, «Полосатый рейс» Фетина, «Мир входящему» Алова и Наумова, «Человек-амфибия» Чеботарёва и Казанского, «За двумя зайцами» Иванова, «Пёс Барбос» и «Самогонщики» Гайдая, «Карьера Димы Горина» Довлатяна и Мирского. В марте 1962 года, покуда на «Мосфильме» шли павильонные съемки «Бородинского хлеба», состоялись премьеры «Девяти дней одного года» Ромма, «Девчат» Чулюкина, «Когда деревья были большими» Кулиджанова, и у всех фурор, бешеный успех, касса. Мог ли Эол представить себе десять лет назад, что Лёвка Кулиджанов прославится больше его? А у Лёвки уже шесть фильмов, из них три с огромным успехом.

Другой его однокурсник — Рыбников стал вообще всенародным кумиром после «Весны на Заречной улице», «Высоты», «Девушки без адреса» и окончательно увенчан славой после «Девчат». Популярность Ларионовой отошла в тень мужа. Всех восхищал рассказ о том, как во время съемок «Девчат» на сильном морозе Коля должен был есть суп, и у него ложка примерзла к языку и губам, а он ничего, потребовал продолжить съемку. Сняли, он в сторонку отвернулся и выплюнул на снег целую лужу крови. В ожидании своего звездного часа оставалось только завидовать славе однокурсников.

На Большом Каретном Эол появился весной лишь однажды, без Сильвии, которой не хотелось больше вращаться среди людей, более успешных, чем ее муж, а главное, лень снова садиться на длительную диету. В квартире Кочаряна и Крижевской сверкал Володя Высоцкий, по окончании школы-студии МХАТ он играл в театре имени Пушкина, стал сочинять песни, вовсю снимался, хотя и в эпизодах, но нарасхват.

— А для меня там нет роли? — спросил он Эола.

— Прости, Володя, все уже распределены.

— Понятно, высокие красавцы. А я тут прочитал, что на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков были самые низкорослые люди в Европе и в России. И на Бородинском поле дрались не великаны. Да, вот и к Тарковскому меня худсовет не подпустил.

Тарковский тогда закончил съемки своего первого большого фильма «Иваново детство» по рассказу Владимира Богомолова и действительно собирался снимать там Володю в роли Холина, а худсовет забраковал, утвердил Валентина Зубкова. Своим произведением стиляга страшно гордился:

— Увидите, получу если не Оскара, то «Золотого льва» точно.

— Ну и выскочка же ты, — возмущался Эол. — Не будь ты негром, я бы давно тебе зубы пересчитал.

У них сохранялась дружба-вражда. Тарковский язвительно отзывался о «Разрывной пуле» и «Не ждали», и Эол с нетерпением предвкушал, как отыграется, посмотрев шедевр пижона. Премьеру назначили на День Победы, который в те времена отмечали как праздник, но он не являлся выходным, не проходил парад, и только ночное небо озарялось салютом. Эол явился с женой, но прежних восторгов Вероника не вызвала, в ней больше не видели Сильвию Аниты Экберг, обыкновенная толстая клуша, в ее-то тридцатник. Зато Ньегес был при стройной Лиде, хотя юношеская красота Бесединой куда-то испарилась, даром что она давно уже не пила. В кино первая жена Незримова снималась редко и в эпизодиках.

— Что-то твоя медсестра... Больные, что ли, прикармливают? — не преминула съязвить Лида.

— Роды повлияли, — отразил удар Эол, намекая на бездетность Бесединой после того аборта.

С Ньегесом у Лидки отношения не очень складывались, его преданная и давнишняя любовь ей уже надоела, а ему надоело любить почти безответно. И после той премьеры «Иванова детства» Лида поставила второму мужу ультиматум: больше он с Незримовым не в паре, потому что он неудачник. Испанцу пришлось выбирать между двух преданностей, и он выбрал вторую — режиссеру. Через год они с Лидой разведутся.

Фильм пижона Эолу и понравился, и нет.

— Ну как тебе? — спросила Вероника, когда зажегся свет.

— Я лучше снимаю, — ответил потомок богов.

— А по-моему, страшное кино, — сурово произнесла жена, подумала и добавила: — И снял его страшный человек.

Стоящую на сцене съемочную группу одаривали цветами, осыпали благодарностями. Тарковский выделялся желтым пиджаком. Первым взял слово Ромм:

— Я настолько потрясен, что могу сказать лишь пять слов: Андрей Тарковский — запомните это имя.

— Да, да, — усмехнулся Эол, — когда вышла моя «Пуля», он тоже сказал: «Это Канны. Это Венеция».

Удивительно, что выскочил тот же самый гражданин, который проявил себя на «Не ждали»:

— Хлопайте, хлопайте! Чисто антисоветское кино. На радость Западу: полюбуйтесь, мальчишек не жалели. И не кричите мне тут в ухо. Мы с вами разберемся в другом месте. Сами знаете, в каком.

Присутствовавший Георгий Данелия потом использует этот типаж в комедии «Тридцать три».

В зале оказался дико популярный в то время Жан-Поль Сартр, на банкете он сказал, что по возвращении во Францию непременно напишет большой очерк о фильме. После банкета, пьяные от напитков и восторгов, завсегдатаи Большого Каретного покатили в свою штаб-квартиру. Там продолжали пьянствовать. Тарковский спросил:

— Ну а ты, негр, что скажешь?

— Совершенно умопомрачительный поцелуй над окопом. Среди берез. Отличная игра Зубкова и этой девочки. Кареглазой.

— Валя Малявина, она в этом году «Щуку» заканчивает. Ну а кроме поцелуя?

— Остальное невыносимо. Педалированно. Претенциозно. Через край выразительно, слишком много выразительности. Как если бы у человека во рту оказалось не тридцать два зуба, а пятьдесят.

— Понятно, негр, завидуем. Это приятно. Значит, есть чему. Вот возьму «Золотого льва», еще не так позавидуешь. Твое здоровье! — Они чокнулись и крепко обнялись. Как-никак единственные два негра в этом белом сообществе. Через много лет на вопрос, что он думает о фильме «Иваново детство», Тарковский ответит почти теми же словами, что Эол, только еще добавит про очень плохую игру Коли Бурляева, сыгравшего Ивана.

— Ну а ты что скажешь, бывшая Анита Экберг? — обратился стиляга к Веронике.

— Мне страшно, — только и ответила та.

— Она считает, что ты страшный человек, — добавил пьяный Эол.

— Так оно и есть, — вдруг как статуя Командора вырос рядом мрачный одноногий инвалид, отец Андрея. — Страшнее, наверное, только Достоевский.

— Вот, папа, познакомься, это Эол Незримов. У вас есть о чем поговорить — он автор фильма «Разрывная пуля».

Оказалось, что Арсений Александрович потерял на войне ногу, изуродованную разрывной пулей.

— Я смотрел ваш фильм, — сказал Тарковский-старший. — Он мне больше понравился, чем Андрюшин. И «Не ждали», на мой взгляд, очень сильное кино. Ему до вас еще надо карабкаться.

— Приехали! — возмутился Тарковский-сын. — Просто вас еще роднит то, что вы оба неудачники. — И отошел в сторонку.

— Это он потому, — пояснил Арсений Александрович, — что моя первая книга стихов только что вышла. Мы с ним вместе дебютировали, только он в тридцать лет, а я в пятьдесят пять.

— Эол, между прочим, в двадцать четыре года дебютировал, какой же он неудачник? — неожиданно выступила в защиту мужа Вероника. Просто потому, что ей стиляга в желтом пиджаке не нравился.

— Ян Вермеер, которого так любит Андрей, умер весь в долгах и кредитах, потом на долгое время его забыли и заново открыли лишь в начале этого века, — сказал Тарковский-отец. — Неудачник? Сплошь в долгах умерли неудачники Пушкин и Моцарт. Картины Ван Гога стоят миллионы долларов, а при жизни продано лишь несколько за гроши. Неудачник! Так что, брат Эол, в творчестве быть неудачником даже и почетно. Вот, например, кто написал стихи такой песни? — И он пропел: — «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!»

— Исаковский? — спросила Вероника.

— Твардовский? — спросил Эол.

— Тарковский! — засмеялась статуя Командора. — Я написал. А никто не знает. Неудачник!

После Дня Победы потомок богов снова ударился в работу, ковать свою победу. Он еще покажет, какой Незримов неудачник! Ишь вы! Весной закончил все павильонные съемки, отправился на натуру. Жаль, нельзя на самом Бородинском поле, там всё оцепили, восстанавливали памятники, готовились к юбилею. Даже вдовью обитель снимали не в бывшем Спасо-Бородинском монастыре, а в заброшенной усадьбе Лизуново дворян Обдорских. Там же и тульскую усадьбу Нарышкиных.

Эол хорошо знал о том, что к юбилею снимает кино и Эльдар Рязанов, но кинокомедия по пьесе Гладкова «Давным-давно» может ли составить ему конкуренцию? Мечталось, что удастся снять свою ленту в срок и получить для премьерного показа «Россию», ставшую отныне главным кинотеатром всей страны. Первого сентября Платоша пойдет в школу, а восьмого, в день Бородинской годовщины, он будет гордиться своим папой.

— А может, вернемся к тому заветному платью? — предложил Эол Веронике. — Премьера, кинотеатр «Россия» и ты...

— Хренушки, все опять скажут: Анита Экберг. Или что у меня других нет. Согласна сесть на диету, а ты мне закажешь новое, не менее шикарное.

И стали шить платье с учетом, что жена сбросит килограммов десять и влезет в него, как Эол в долги.

Дальнейшее — грусть и печаль. Худсовет, выступление Куроедова, которого отныне Незримов называл не иначе как Людоедовым, перенос нового худсовета на октябрь и, наконец, болезненный удар под дых: в день Бородинского сражения в «России» — рязановская «Гусарская баллада»!

На премьеру этого фильма Эол отправился всей семьей — с женой и сыном. Платоша только что пошел в первый класс, очень смышленый мальчик. Фильм его просто потряс, он смеялся, переживал, подскакивал на месте, кричал: «Вот здорово!» А Эол сидел и злился, понимая, что все пропало, юбилей войны 1812 года в России уже отметили вот этим лихим, прекрасным фильмом, полным искрометного юмора, задорных батальных сцен, но без показа ужаса, страданий и крови. И теперь его «Бородинский хлеб» уже никому не нужен. Обидно и то, что главная героиня «Гусарской баллады» — женщина, переодевшаяся в мундир корнета, и в «Бородинском хлебе» Маргарита переодевается в мундир прапорщика, чтобы участвовать в походах мужа. Но фильм Незримова тяжелый, трагедийный, а у Рязанова все легко, радостно и в то же время тема раскрыта ярко и полноценно. Нет ни тягостного отступления, ни Бородинской битвы, ни пожара Москвы, отданной Наполеону, все наступление и отступление французов умещается в проеме залихватской песни «Жил-был Анри Четвертый, он славный был король, вино любил до черта и трезв бывал порой». А потом все действие разворачивается на фоне добиваемой наполеоновской армии. И любовная линия лихо закручена. Эх!

Уходя из главного кинотеатра страны, Эол пытался держать хорошую мину:

— Молодец Рязанов! Не ожидал от него.

— Папа, а твой фильм такой же?

Этот вопрос сына добил Незримова, он помолчал и ответил:

— Нет, мое кино более суровое.

— У-у-у, жаль.

— И что же теперь будет с твоим «Бородинским хлебом»? — спросила жена. — Премьеру в «России» уж точно не дадут, если вообще...

— Ну почему же, — угрюмо ответил Эол. — Этот фильм веселый, мой потяжелее. Думаю, сообразят, что нельзя праздновать такой юбилей одним водевилем. И трагедия, как известно, считается высоким жанром, в отличие от комедии. Достижений в легком жанре у нас много, а в высоком не наблюдается.

В то лето и впрямь вышло несколько веселых и легких фильмов: «Семь нянек» Быкова, «Мой младший брат» Зархи, на премьере которого Эол обплевался, до того тошнотворной показалась ему троица юных кривляк Даль–Миронов–Збруев, и даже второй фильм Данелии «Путь к причалу» с трагическим концом весь построен на легком юморе. Этот фильм и «Увольнение на берег» Миронера ему понравились, и Незримов задумался, на правильном ли он пути, не нужно ли внести в свое кино побольше элементов легкого жанра или вообще метнуться в комедию?

На другой день после премьеры «Гусарской баллады» пришло совершенно невероятное, дикое, необъяснимое, сногсшибательное известие: в Венеции «Золотого льва» получило «Иваново детство» Тарковского! А ведь там были в конкурсе и Герасимов, и Годар, и Пазолини, и Кубрик. Но нет, сбылось хвастовство пижона после премьеры.

— Охренеть! — бесился Незримов. — Ну чем же он... чем же я... Почему?!

Он старался трезво и внимательно сравнить свои фильмы с дебютом Тарковского и не мог признать, что стиляга снимает лучше. Более того, во многом и хуже. Музыка эта дурацкая, бьющая по нервам. Ведь это ходули, костыли, подсказка зрителям: вот здесь вы должны больше переживать, здесь все страшно и трагично, на то и музон соответствующий. Эол ни за что на свете не опустился бы так водить зрителя за ручку. И у Незримова нет такой нарочитости, таких контрастов черного и белого, свистнутого Тарковским из американского нуара.

Однако не потомок богов на коне, а потомок кумыкских ханов, как говорил о себе пижон, хотя другие уверяли, что Тарковские — фамилия шляхетская. Это ближе, гонор у Андрюши чисто польский.

Сердце Эола разрывалось на части, он завидовал удачливости тех, кто безнадежно обскакал его на своих скакунах, тогда как именно он, бог ветра, должен был лететь далеко впереди всех коней на свете.

На Большом Каретном стиляге устроили возвращение триумфатора. Эол не смог пойти чествовать героя Венеции, не нашел в себе сил, непременно бы сорвался, махнув лишний стакан. Лютая зависть раздирала его грудь тарковскими когтями. Хуже дней, чем дни Бородинской годовщины, давно не случалось в его жизни.

Накануне очередного худсовета Незримов один ходил на премьеру нового герасимовского фильма «Люди и звери» — о человеке, попавшем в плен и потом долго жившем за границей, наконец вернувшемся на Родину, где он никому не нужен, кроме случайно подвернувшихся попутчиков. Многое Эолу понравилось, а многое нет, но на сей раз он — роток на замок, восторгался, новый шаг в творчестве гения, настоящее кинособытие, великолепная режиссура, впечатляющая игра актеров.

— Неужели все понравилось? — не верил Папа.

— Все, — кивнул Незримов, сдержался и оставил при себе, что Доронин в роли брата ну совсем не из той оперы, играет отвратительно, лживо. — И мой Сережа Никоненко великолепен у вас.

— Твой?

— Ну да, он же у меня Николеньку играет в «Бородинском хлебе».

— Ах, ну да. Кстати, скоро окончательный худсовет по твоему фильму. Готов?

— Я-то готов...

— Не вешай нос, я буду за тебя драться. Но ты тоже, как всегда, хорош! В стране антирелигиозная кампания, надо же соображать было.

— Да я же законченный атеист! У меня даже имя не православное. Я потомок богов Эллады.

— Ладно, Эол Посейдонович, поборемся за тебя, — засмеялась Макарова.

Щупальцы хрущевской антирелигиозной кампании тех лет проникли и в кинематограф. На студии Довженко вышел фильм Ивченко, где священники приветствовали немцев, благословляли казни партизан и подпольщиков. «Мосфильм» отчитался «Грешницей», «Чудотворной» и «Тучами над Борском», студия Горького — «Концом света», «Ленфильм» — «Грешным ангелом», «Все остается людям» и «Люблю тебя, жизнь!», «Молдова-фильм» — «Армагеддоном», Одесская — «Исповедью», имени Довженко — «Цветком на камне», даже «Союзмультфильм» отметился «Небесной историей». Впрочем, в основном на позор выставлялись сектанты или униаты, лишь в нескольких лентах клеймились нравы основной, Русской Православной Церкви. И стараниями Людоедова получалось, что Незримов своим «Бородинским хлебом» выступил против этого могучего и дружного потока антирелигиозников. Оставалось ждать самого худшего: что фильм запретят, пленку смоют.

Незримов шел на худсовет в самом скверном предчувствии. Оно не оправдалось. Точнее, оправдалось лишь наполовину. Людоедов снова прокурорствовал, требовал Маргариту Тучкову сделать Анной Облачковой, чтобы зритель бросился в источники и не нашел там настоящий прототип, убрать мистику, вместо вдовьей обители сделать вольное сообщество бородинских вдов. На сей раз на него смотрели уже несколько с иронией, меньше испугались, чем в прошлый раз, когда он заговорил обличительными штампами сталинской эпохи. В несколько отредактированном виде картину общим голосованием признали подходящей для проката, и можно было вздохнуть веселее, если бы не:

— И присвоить вторую категорию.

Это означало, не убили, но руки и ноги отрезали, живи, фильмец, дальше как хочешь. Ограниченное количество копий, не более восьмидесяти, премьера не в «России», не в «Ударнике» и даже не в «Художественном», недолгая жизнь в прокате, никаких фестивалей и гонорары всей съемочной группе в два раза меньше, чем при первой категории. Незримов получил тысячу сто новых, послереформенных рублей, по тысяче — Ньегес и Меньшикова, Карпов — шестьсот, все остальные по нисходящей. Не каждый после такого захочет сниматься у режиссера, признанного второстепенным.

И все же Мама и Папа поборолись за сыночка, добились, чтобы хотя бы премьера состоялась в «Художественном».

— Мой старый добрый Электротеатр, — печально усмехался Эол. — Все же если я и недостаточно российский, не ударный, то, во всяком случае, остаюсь художественным.

Премьеру назначили на вторник 18 декабря, а в начале месяца Хрущев разгромил выставку в Манеже. Он был на коне — недавно завершился Карибский кризис, Третья мировая не началась, в чем Никита Сергеевич видел исключительно свою заслугу. Не забросав Америку ракетами с ядерными боеголовками, он жаждал другой крови и свою ярость вылил на художниках-авангардистах. Один из них, Эрнст Неизвестный, на Большом Каретном в красках описывал событие:

— Рисовать не умеете! Пид...сы! Мой внук лучше нарисует! Твое как фамилиё? Неизвестное? Чего это оно у тебя неизвестное? Забыл, что ли? Фамилиё такое? Что за фамилиё — Неизвестный? Возьми себе: Несознательный. Что это за статуй у тебя? Ах, механический человек? И зачем тебе это г...но? Пид...с? А на хрена такое г...но ваяешь, если не пид...с. Ты бы еще механическую ж...у изобразил. Которая нас бы всех обгаживала. Так, товарищи, вот этого Неизвестного сделать еще более неизвестным.

Большинство ржали и возмущались, Незримов только ржал, работы этих авангардистов ему, как и Хрущеву, казались отвратительными, включая механического человека. Предложение изобразить механическую ж...у особенно развеселило. Когда Эола спросили мнение о работах этих авангардистов, он с усмешкой ответил:

— Какие-то они все... как бы сказать... Манежные.

Он еще не знал, как судьба по воле Хрущева объединит его с манежным скульптором.

18 декабря в зрительном зале «Художественного» кое-где просвечивались пустые места, а одновременно в «Ударнике» шла премьера «Коллег» Алексея Сахарова, и там вовсю спрашивали лишнего билетика. Василий Аксенов, выпустивший в «Юности» три повести, стал сразу популярным среди молодежи, и «Коллеги» — экранизация одной из них. Сахаров ловил струю: накануне снял по Чингизу Айтматову, которого тоже хорошо раскручивали. Теперь, глядишь, за Солженицына возьмется — в ноябрьском «Новом мире» огромный рассказ этого писателя-лагерника заставил о себе говорить. Незримов тоже прочитал — не понравилось, какое-то издевательство над русским языком, противное слово «фуй» вместо матерного аналога, да и лагерную тему Эол закрыл для себя навсегда, хватит, пусть другие ловят.

Жена и сын сидели рядом, Вероника смотрела внимательно и молча, Платоша весь извертелся, истязал отца обидным вопросом:

— Пап, а еще долго?

Заснул, но, когда загремели пушки Бородина, проснулся и ожил, даже сказал:

— Здоровско, папа.

И Эол подумал, что не все так безнадежно, а когда по окончании фильма зал взорвался аплодисментами, он увидел, что многие утирают слезы, и выдавил из себя:

— Вторая категория, ити их мать!

И вновь он стоял на сцене, осыпаемый цветами и рукоплесканиями, радостный, не верящий своему счастью. Подавись, Людоедов! И Платоша увидел, как его папу привечают зрители. Смотри, сынок, хоть и не «Гусарская баллада», и не кинотеатр «Россия», а тоже все в восторге.

Тот странный человек, которого потом в своем фильме изобразит Данелия, на сей раз молча подошел к сцене, с презрительной укоризной посмотрел на Эола, ничего не сказал, но выставил вперед указательный палец правой руки, выстрелил из него, дунул в ствол и ушел с красноречивым выражением физиономии: «Скоро встретимся. Но в другом месте».

Зато подошел Твардовский:

— Поздравляю! Вы — настоящий, не то что многие. Я и «Не ждали» видел, только не мог тогда подойти, спешил очень.

От Большого Каретного половина предпочла «Ударник», а половина пришла сюда, причем и Тарковский явился:

— Стена и кровь на ней, превращающаяся в буквы, — очень сильно! Многое другое неплохо. Поздравляю, негр!

— Ну конечно, нам золотые львы не машут хвостиками, но и на том спасибо.

— Я, кстати, собираюсь еще глубже в русскую историю копнуть, жду одобрения заявки. Не хочешь ко мне вторым режиссером?

— Лестно, но лучше быть первым во второй категории, чем вторым в первой, — отказался Незримов.

— Остроумно, ничего не скажешь.

И Вася Шукшин здесь оказался, а Кочарян и Высоцкий, разумеется, на фильме по Аксенову. И все равно оравой покатили на Большой Каретный. Жеже наотрез отказалась:

— Ну ты соображаешь? Платоше завтра в школу.

— Прогуляет, ничего страшного.

— Не сердись, люблю тебя, ты молодец. Мне эта лента больше, чем предыдущие, понравилась.

— Честно?

— Ну говорю же! Хоть ты меня и не снимаешь больше.

Глава пятая

Звезда Альтаир

— Хорошо, что ты эту каракатицу больше не снимал, — подметила Марта Валерьевна, продолжая свое ночное бдение в спальне усопшего, но еще не мертвого мужа.

Какое ёмкое слово — «успение», оно означает, что не умер, а лишь уснул для мира сего.

Стрелки часов добрели до половины третьего, а у нее ни сна в глазу, словно выпила цистерну крепкого чая. После бессонной ночи откуда-то бодрость, стремление к какому-то подвигу, выдающемуся свершению. Его надо вернуть, непременно вернуть. В девять приедут помогать с организацией их золотой свадьбы, привезут продукты и выпивку в немереных количествах, а она добралась только до четвертого его фильма — где тут успеть?

Но ведь он умудрялся успевать, делал все за считанные месяцы, как Достоевский своего «Игрока». Вбегал в вагон движущегося поезда — излюбленный киношный прием, от которого Эол Федорович всегда плевался:

— Ну что они все одно и то же повторяют! Гарольд Ллойд сто лет назад провернул этот трюк и закрыл его. Нет, они снова, халтурщики!

Фильм, в котором Гарольд Ллойд забирается на крышу небоскреба, преодолевая все опасности и заставляя зрителей ахать, Незримов обожал, всегда пересматривал его при скверном настроении, говорил:

— Вот как надо карабкаться по этой жизни! Неудачник? А ты докажи им, что они неудачники, а ты заберешься и отхватишь свой приз в самом финале.

— А я твой приз? — спрашивала его Марта Валерьевна.

— А кто же еще-то? — обнимал и целовал он ее.

Волна теплых воспоминаний накрыла ее с головой, она подошла и поцеловала мужа в висок. Холодный? Да не сказать чтобы очень.

— Да, я твой главный приз, и ты это еще узнаешь, — сказала она, отправляясь смотреть очередной шедевр Незримова.

Что там следующее? «Звезда Альтаир»? О нет, только не это, как говорят в американских фильмах и уже у нас начали. Эту восточную залепуху Эол Федорович и сам не включил в компьютерное собрание своих фильмов. Только афиша на стене напоминает о том, что была такая позорная страница в его биографии великого творца. Два профиля — арабского парня и русской девушки — обращены друг к другу, между ними роза, под титрами обозначено: «Совместное производство СССР и ОАР».

— И название, Эол Федорович, киношно-банальное. Однако из песни слова не выбросишь. — И Марта Валерьевна набрала в интернете: «“Звезда Альтаир”. Смотреть онлайн в хорошем качестве». — Ну, рассказывай как на духу, что у тебя там было с этой красоткой, полумесяцем бровь? Как ее звали хотя бы? Фариза? Лейла? Гюльчатай? Была бы Гюльчатай Незримова.

Восточным сладостям предшествовали долгие советские горечи. Заглянув в мир авангардной живописи, Никита Сергеевич решил наведаться и в мир кино, где он давно намеревался навести порядок. Он и раньше внимательно отсматривал новые ленты, но нагоняя еще никому не давал. Ему не понравились «Летят журавли».

— Что это за шлюха? Бегает босиком, волосы растрепанные, готова под кого угодно лечь! — возмущался он героиней Татьяны Самойловой.

Но фильм получил гран-при Каннского фестиваля, и Хрущеву пришлось смириться.

Посмотрев первый фильм Тарковского, он снова негодовал:

— Откуда этот паршивец взял, что мы так детей на войне использовали? Еще бы показал, что у нас был свой «сталинюгенд». Не-не, никакого широкого проката!

А этот «сталинюгенд» хапнул себе «Золотого льва», прославил советский кинематограф, попробуй его теперь запихни под кровать.

И вот в начале нового года Хрущев просмотрел все вышедшие недавно фильмы — какие-то одобрил, на каких-то морщился и кряхтел, какие-то приказал перевести из первой категории во вторую, некоторые вообще выбросить на помойку. Дошел до «Бородинского хлеба».

— Как, вы говорите, фамилия? Ну-ну, посмотрим.

Посмотрев, помолчал, наливаясь гневом, потом заорал:

— Ну и какой же придурок пропустил это кино? Не зря мне товарищ Куроедов сигнализировал. Да тут целая бомба заложена. Под наше, товарищи, мышление. Незримов? Все ясно, товарищи. Неизвестный, Незримый, Непонятный, кто у нас там следующий появится? Ненавидящий? Неприятный? Нехороший? Приказываю: этого мне Незримова чтоб сделать еще более незримым!

Тотчас «Бородинский хлеб» целиком изъяли из проката, в котором он успел покрутиться всего два месяца. Режиссер Эол Незримов из второй категории попал вообще в нулевую, став запрещенным.

— Ну, следующий этап — по этапу, — мрачно пошутил Солженицын, коего случайно занесло на Большой Каретный. Недавно он опубликовал в «Новом мире» рассказ «Матрёнин двор», и все кипятком писали, а Эолу по-прежнему не нравилось, как пишет этот Исаич.

— Типун вам на задницу! — зло ответил Незримов, и все стали возмущаться, требовать извинений.

— И не подумаю! — взбеленился потомок богов. — Вы тут все такие... обласканные. Чего доброго, брезговать станете моей компанией. Пойду-ка я лучше... По этапу. — И он, пронзенный злобой, ушел из прославленной квартиры на Большом Каретном, уверенный, что навсегда.

Он постепенно привыкал к своему положению изгоя, к скудному заработку. удивительно, что с «Мосфильма» не выгнали, но держался на волоске. И дома полный разлад, точнее, дружеские отношения. Вероника не вызывала в нем никаких желаний, да и он в ней; похоже, у нее вообще кто-то появился, нашелся любитель, ведь известно, что Ренуар обожал подобных женщин, да и Рубенс сплошные гастрономические прелести прославлял.

Зато сыну теперь доставалось куда больше внимания, чем прежде, они буквально нашли друг друга. Платоша после «Гусарской баллады» и «Бородинского хлеба» бредил войной 1812 года, они вместе рисовали солдат в тогдашних формах; не по годам развитый, Незримов-младший много читал. Еще они подолгу мечтали о коммунизме, какой он будет, ведь Никита Сергеевич пообещал, что нынешнее поколение советских людей дождется этой люли-малины. Тут отцу приходилось подыгрывать сыну, ведь не мог же он сказать, как на самом деле относится к лысому идиоту, да и в завтрашний коммунизм не очень-то верил, даже в послезавтрашний. Когда-нибудь, может быть, да и то вряд ли.

— А бананы будут?

— Разумеется.

— У нас их научатся выращивать?

— Думаю, да.

А третий кран для газировки, а автомобиль у каждого жителя СССР, не говоря уж о велосипедах и мотоциклах, а производство солдатиков из любой эпохи, а докторская колбаса, способная регенерировать, отрежешь половину — наутро вновь целая, а размножающиеся пельмени, бросаешь в кипящую воду две штуки, а через десять минут там их сорок, а отдельная комната каждому гражданину Советского Союза, невзирая на возраст, а летучие жилетки, надел и летишь себе...

Это превращалось в мечты не о коммунизме, а о чем-то большем, о сказке, о волшебстве, о счастье безграничных возможностей, и невольно замышлялся грандиозный замысел фильма «Коммунизм». Это после недавнего райзмановского «Коммуниста». Нет, лучше «Дожили». Или, еще лучше, «Дождались». После «Не ждали» — самое оно.

На Большой Каретный его снова затащили, Вася Шукшин позвонил по телефону:

— Не валяй дурака, Ветродуй, все тебя ждут, соскучились. Кто еще правду-матку резанет? Тут Высоцкий про тебя метко выразился: Незримов у нас правдоопасен.

Там появилась новая симпатичная морда — Гена Шпаликов, по его сценарию Данелия начал снимать «Я шагаю по Москве», продравшись с царапинами через худсовет, на котором гундели, что какие-то непутевые парни и девка шатаются по столице страны победившего социализма, будто им не хрена больше делать. Незримов и Шпаликов, корчась от смеха, принялись нанизывать подробности сценария про светлое будущее.

— Давай назовем не «Коммунизм», а «Коммунизьм», — предлагал Гена.

— Тоже неплохо, только это уже полное непрохонже.

— Да оно и так непрохонже, так только, для ржачки, — ворчала жена Гены актриса Инна Гулая, своими огромными глазами покорившая зрителей в деревьях, которые были большими. Теперь у нее был большой живот: Шпаликовы со дня на день ждали прибавления.

— Да уж, поржать, больше мне ничего не остается, — вздыхал Незримов.

Вокруг него что-то делалось, замышлялось, создавалось, снималось, работалось, а он снова, как после «Не ждали», торчал на мели, выучился играть на гитаре и пел: «Плыли, плыли, вдруг остановка...»

Когда всей семьей отправились на премьеру «Деловых людей» Леонида Гайдая, Платоша живо смотрел первую часть, заскучал на второй, зато на третьей оторвался, хохотал так, что даже писканул, а потом спросил:

— Папа, ну почему ты не сделаешь такое же смешное?

— Я как раз только об этом в последнее время думаю. Послать все туда-то и снимать комедии.

— При твоем остроумии — запросто, — поддержала Жеже.

Но не про коммунизм ведь, а тогда про что? Да и дадут ли вообще снимать? Идеи роились и погибали, как сперматозоиды, не достигшие яйцеклетки.

Через неделю после «Деловых людей» Савинова позвала на премьеру нового фильма своего мужа Евгения Ташкова. До этого он снял две ленты — «Страницы былого» о революционерах Одессы и «Жажда», тоже про Одессу, только теперь про катакомбы во время войны. Посмотрев «Приходите завтра», Эол сказал себе: вот это мое, психологическая драма с заметным присутствием комедийного элемента. Любя юмор, Незримов понимал, что смешного в фильме должно быть столько же, как в жизни, время от времени. Часто, но не постоянно.

— Молодец, Катя. ей под сорок, а так убедительно сыграла восемнадцатилетнюю! — похвалил он жене ее подругу и односельчанку.

— Да, — грустно сказала Вероника. — Бедная.

Накануне съемок этого замечательного фильма Савинова заболела, ее мучили боли в суставах, скакала температура, иногда она переставала соображать, что происходит. Врачи не могли поставить диагноз. Едва поправившись, Катя героически смогла сняться в роли, но все равно то и дело болезнь возвращалась. Вот и теперь она разговаривала с друзьями, а будто не в себе, будто мыслями в каком-то ином измерении.

— Каково исполнение «Вдоль по Питерской»! — восхищался Эол. — Даже Шаляпин бы позавидовал.

— Шаляпин? — с удивлением спросила Савинова. — В фильме нет Шаляпина.

Незримов не знал, что сказать, а Катя внимательно посмотрела на него и спросила:

— Кто вы? — повернулась к Веронике: — Кто этот человек? Я его не знаю.

— Катюш, да ты что, — рассмеялась Жеже, как смеются, обращаясь к не совсем нормальным людям. — Это же Эол, муж мой. Незримов.

— Нет, это не твой муж, — заявила Катя. — У него другая жена. И ты, Ника, на него не рассчитывай.

Это прозвучало как штормовое предупреждение, и по возвращении домой разразился сам шторм.

— Какая у тебя другая жена? Ты что, двоеженец? — И понеслось: катись к своей другой жене, выкинь деньги, которые копим на лето, Платошу я тебе не отдам, так и знай, завтра же уезжаю в Новокузнецк...

Буря утихла лишь через несколько дней и лишь благодаря доводам, что Савинова «ку-ку». Однако с того дня потомок богов стал думать: ведь Катька права, Вероника не его жена, а его жена где-то ходит, или даже еще не родилась, или родилась, но учится в школе, или живет в другом городе, в другой стране, на другой планете.

А на море они снова поехали, как всегда: Вероника с Платошей на три недели, а Эол только на одну. Он не мог, в отличие от Жеже, целыми днями валяться на солнце и плавать, ему хватало семи дней, чтобы это наскучило, потому что он вообще все время летел в работу, чтобы гудеть в ней, не имел никаких увлечений, кроме работы, не охотился, не рыбачил, не собирал коллекции марок, монет, любовниц, охотничьих трофеев, бутылок с дорогими напитками. Если случалась попойка, напивался, но не впадал в длительные алкогольные завихрения. Несколько раз, по пальцам пересчитать, изменял Веронике, но и то когда само шло в руки, а не то чтобы рыскать повсюду и заводить долгую шарманку ухаживаний и охмурений, а потом так же долго расставаться.

Его работой было кино; даже когда не снимал, крутил идеи, подолгу обсуждал их с испанцем, который в качестве сценариста иногда изменял ему с другими режиссерами, но лишь когда само шло в руки, а не рыскал успеха на стороне. Незримов жил не в реальном мире, а в киноиллюзии, там и сям помогал кому-то, ожидая возможности самому снимать, постоянно просматривал фильмы других режиссеров, что-то подмечая, но в основном отбрасывая: это я ни в коем случае. Он знал свою творческую силу и верил в нее, любил только ее и ей поклонялся. Это была его сила духа, дуновения, веяния, полета, вихря, урагана, легкого бриза, муссона или хамсина.

Летом ходили на «Три плюс два», замечательную легкую комедию по пьесе Сергея Михалкова «Дикари», режиссера Генриха Оганесяна со смешным отчеством Бардухимиосович. Незримова до глубины души пронзило, как этот мужественный человек, тяжело страдая от рака желудка, не обозлился на жизнь, а, преодолевая боль, снимал и этим веселым фильмом послал миру прощальный добрый привет. А киноеды из худсовета присвоили картине вторую категорию, но и при скудном прокате «Три плюс два» оказались на четвертом месте по количеству зрителей, после чего пришлось присвоить ленте первую категорию.

— Незримыч, снял бы и ты такое же, — ласково посыпала солью на рану Жеже, зная, что он ничего вообще не снимает, что ему не дают.

А когда в августе посмотрели «Королевство кривых зеркал», сыпанул своей сольцы и Платоша:

— Вот бы это ты снял, папа!

— Может быть, сынок, и сниму, — ответил Эол, обиделся, но подумал, а почему бы и не потягаться с этими Роу да Птушко? И непременно снять Лидию Вертинскую, бесподобно сыгравшую птицу Феникс в «Садко», герцогиню в «Дон Кихоте» и Анидаг в «Королевстве кривых зеркал». Их уже три Вертинских стало — мать и две дочери, и все хороши по-своему: хищной испанской красоты Лидия, трогательная Анастасия и строгая славянка Марианна. Он жаждал собрать их трех в одном своем фильме и кусал кулаки, когда очередная его и испанца заявка снова оказывалась «непрохонже». И все вокруг сыпали цитатами не из его фильмов: «Приходите завтра, Бурлакова Фрося», «Не стричься, не бриться, не пить, не курить и остаться дикарями», «Клю-у-у-уч!», «Тихо, приятель, кажется, шпионы бледнолицых», пели песни не из его картин: «Старый клен, старый клен, старый клен стучит в стекло...», «Пусть говорят, любовь это яд, любовь это яд...», «Вот она какая, большая-пребольшая...», «Друга не надо просить ни о чем...», «Парней так много холостых, а я люблю женатого...», «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу...», «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть...», «Пусть летят они, летят и нигде не встречают преград...», «Тишина за Рогожской заставою, спят деревья у сонной реки...», «Когда весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега...», «И улыбка, без сомненья, вдруг коснется ваших глаз, и хорошее настроение не покинет больше вас...», «Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет...», «Что так сердце, что так сердце растревожено, словно ветром тронуло струну...». Кино обогащало русскую песенную культуру новыми народными песнями, но не незримовское кино, а кино других режиссеров, его фильмы не подарили людям песенной радости: в «Разрывной пуле» вообще не звучало песен, в «Не ждали» все нанизано на «Освобожденную мелодию», а если кто-то и пытался спеть романс Бортнянского «Прощай, прощай...» из «Бородинского хлеба», того почему-то поднимали на смех.

Он задумывался о том, чего не хватает в его картинах. Они виртуозно спроектированы и сняты, актеры играют не придерешься, герои вызывают у зрителей сильнейшее сочувствие... А народным фильмом не стал ни один из трех. Сотни людей при встречах благодарили Незримова за его работу, восхищались, крепко пожимали руку, даже обнимали, требовали автографа, просили сфотографироваться вместе, услаждали его слух рукоплесканиями... А он по-прежнему оставался незримым.

На Московском кинофестивале того года главный приз завоевали «Восемь с половиной» Феллини, фильм, в котором Эол увидел свои собственные переживания безвременья, когда сел на мель и ждешь помощи, когда заблудился в лесу и ходишь, ходишь, надеясь, что вот-вот выйдешь на нужную тропу или дорогу. Вот только выход, который предлагал итальянец, ему не понравился: скузи синьори, вот этот балаган и есть искусство? Вот эта дурацкая клоунада?

Что бы Незримов ни предпринимал, все шло ему во вред, будто под каким-то проклятием родился. 21 августа 1963 года при аварии самолет Ту-124 совершил посадку в центре Ленинграда, на поверхность Невы. Командир корабля, чудовищно рискуя, сумел посадить воздушное судно между Железнодорожным мостом и мостом Александра Невского, и фамилия его была Мостовой! Самый редкий случай такой посадки во всей мировой истории. Вообще, посадка самолетов на воду лишь в исключительных случаях не оканчивается гибелью пассажиров и экипажа. Незримов и Ньегес мгновенно набросали разработку сценария, бросились пробивать сенсационный фильм о сенсационном событии.

— Товарищ Незримов, вам мало того, что вы со своим «Бородинским хлебом» сели в лужу? Захотелось еще по шапке получить?

— Да почему же?!

— Да потому же! Экипаж будут судить. За то, что вылетели на неисправном самолете.

— Победителей не судят!

— Вот вы сначала победите, а потом мы решим, судить вас или нет. Ступайте подобру-поздорову.

Незримов узнал, что после полета в космос Гагарину вообще запрещают летать, и Юрий Алексеевич тоскует по небу. Мгновенно родился замысел. Ведь это было так созвучно его судьбе — выскочил с тремя фильмами, и не разрешают снимать. Пусть по разным причинам, но Незримов и Гагарин страдали от невостребованности. И конечно же едва протянул руки, как по этим рукам ударили:

— Незримов, вы вообще что-нибудь соображаете?

Вокруг него разворачивалась удивительная, причудливая, необыкновенная эпоха, когда все можно и все нельзя, когда столько всего снимается, сочиняется, мелькает, звучит, проносится мимо, грохочет и радуется, тоскует и печалится, веселится и плачет... И все проходит без его участия! В чем же дело? Где он сошел с нужной тропы и забрел в чащу леса, заблудился? Может быть, когда женился на Веронике Новак? Поддался поверхностным, непрочувствованным чувствам, не дождался той женщины, о которой пророчествовала Савинова?

Перед Новым годом они крепко разругались, кто-то настучал на Эола, что он изменил Веронике, и он взорвался:

— Да как мне прикажешь быть, если у нас с тобой раз в месяц, да и то сикось-накось!

— Сикось-накось?! Сикось-накось?!

И она, забрав Платошу, улетела в Новокузнецк, благо билеты на самолет тогда были в намордниках и не кусались. А он по полной оторвался на Большом Каретном, где собралось не так густо, многие встречали Новый год, по традиции, дома, кто-то вообще отсутствовал в Москве.

— Сегодня в нашей масонской ложе «Большой Каретный» только самые верные, — подметил Кочарян. — Сегодня мы принимаем в наше братство нового члена. У нас был брат Эол, теперь появится брат Элем.

Торжественный обряд состоял в том, что новообращенный с завязанными за спиной руками должен был зубами поднять с пола стакан коньяка и выпить его. Брат Элем справился легко под всеобщие овации.

— Элем — это что? — спросил Незримов.

— Сигареты. — Высоцкий с важным видом вытащил из кармана продукт фарцы с буквами на упаковке: «L&M», выщелкнул из пачки сигарету, протянул Элему.

— Смешно, — сказал тот, прикуривая. — Но на самом деле все проще: Энгельс–Ленин–Маркс. Родители заядлые коммунисты.

— Лучше по-другому: Эпстайн–Леннон–Маккартни, — заметил Кочарян, он во всем держал нос по ветру, и хотя битлы еще только-только прославились, уже знал о них, что Леннон и Маккартни главные, а Эпстайн у них менеджер. О чем и тотчас поведал несведущим.

— А Эол что значит? — спросил Элем, и Незримов рассказал, как при поступлении в горьковское худучилище пытался проехать на энергии, освобожденной Лениным.

Все засмеялись, и веселье покатилось по своему обычному руслу.

Элем Климов еще учился во ВГИКе, в мастерской Ефима Дзигана, автора «Мы из Кронштадта», «Если завтра война», «Первой конной». В отличие от Незримова, имея такой послужной список, Дзиган уже в эпоху ухудшения хрущевско-маоцзедуновских отношений снял-таки советско-китайский фильм «В едином строю».

— Как, еще студентом? — удивился Эол, узнав, что Элем все лето снимал свою первую полнометражку.

— Вообще-то это должна была быть моя дипломка, — ответил Элем чуть виновато, поскольку далеко не каждый студент оканчивает ВГИК с полнометражкой. — Разрешили снимать на «Мосфильме», тут Грошев уперся: «Чтобы наш студент снимал такую дрянь?» Вредительство, все такое. Но Ефим Львович поднажал, и потихоньку двинулось.

— А про что фильм?

— В двух словах? В пионерлагере детям запрещают переплывать на другой берег реки. А один бунтовщик, Иночкин, переплывает, и начальник Дынин его выгоняет из лагеря. Но вместо того, чтобы ехать домой к бабке, он поселяется в помещении под трибуной пионерлагеря, его подкармливают сначала другие пионеры, потом и вожатые. В итоге во время родительского дня все бунтуют против режима Дынина и начинают не просто переплывать, а по небу перелетать через реку на другой берег.

— То есть за бугор! — засмеялся Высоцкий. — Лихо!

— Непрохонже, — сказал Незримов.

— А надо добиваться, чтобы стало прохонже, — строго, по-революционному возразил Климов. — Иначе так и застрянем на этом берегу. И я не имею в виду за бугор, хотя и это тоже, я имею в виду свободу во всех смыслах, не ограниченную произволом начальства.

— Ну, держись, брат, — похлопал его по плечу потомок богов. — Представляю, как Никитка скажет: «У нас был Эол, теперь еще и Элем появился». И под одну гребенку со мной.

— Что ж, это только честь, — ответил Элем. — Мой отец очень хвалил твое «Не ждали». Он у меня следователь по особо важным делам партконтроля, на реабилитации врагов народа собаку съел. Я тоже все твои фильмы смотрел. Преклоняюсь. Мастерское кино.

— Я тоже так считаю, — добавила невеста Элема, девушка с красивым, но немного мужским лицом и, судя по всему, с волевым характером. Лариса Шепитько. Она окончила режиссерский ВГИКа у Чиаурели, только что сняла в Киргизии свой первый фильм «Зной» по Чингизу Айтматову. — Именно так и надо снимать.

— Жаль, что сильные мира сего так не считают, — вздохнул Эол. — Ладно, не будем о грустном. Горько! То есть фу ты, с Новым годом!

Он был уверен, что Элем попадет к нему в пару отверженных, и поначалу его прогнозы сбывались, худсовет воспринял «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен» гробовым молчанием, потом началась зубодробиловка, обвинили в издевательстве над хрущевской программой кукурузизации всей страны, в намеках на полеты за бугор, фамилию «Иночкин» расшифровали как «инакомыслящий», а смешнее всего, что когда Иночкин воображает себе смерть и похороны бабушки, в чертах бабулиного лица на портрете разглядели полное сходство с Хрущевым:

— Да это же они Никиту Сергеевича хоронят!

После такого конечно же полный капец, фильм даже не унизили второй категорией, его просто положили на полку. Эол не то чтобы злорадствовал, но радовался, что у него теперь есть товарищ по несчастью, и они с Элемом и Ларисой крепко подружились. Лариса даже взяла на себя труд примирить Незримовых. Вероника конечно же вернулась — не терять же ей престижную работу в Склифе, где она уже распоряжалась всем штатом медсестер.

Однако в обществе неудачников брат Элем пробыл недолго. Герасимов, которому его «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен» страшно понравилось, на Первое мая получил приглашение от самого Никиты Сергеевича, прихватил с собой фильм Климова и на отдыхе показал главе государства, тот, в отличие от бдительного худсовета, крамолы не увидел, от души хохотал и сказал:

— А что вы такой хороший фильм на полке держите? Смешно ведь. Кому за это надо по башке ботинком?

И товарищ по несчастью перешел в разряд счастливчиков. Как-то и дружба пошла на спад, не враги, но и не закадычные.

Впрочем, оформившимся неудачником Эол себя так и не привык считать. Бондарчук, прознав про его беды, пригласил поучаствовать в съемках «Войны и мира», к тому времени его киноармия передислоцировалась в павильоны «Мосфильма», и Незримов в качестве одного из многих ассистентов с восторгом участвовал в бале Наташи Ростовой, на котором оператор Анатолий Петрицкий придумал надеть роликовые коньки и, пристроив на себе камеру, ездил с ней вокруг танцующих пар. Этот прием, изобретенный с лёту, надо будет Касаткину обязательно использовать!

Использовать... Но где? Незримову по-прежнему не давали снимать. Мимо одна за другой проносились колесницы новых премьер — «Тишина», «Родная кровь», «Живые и мертвые», в апреле в главном кинотеатре страны «Россия» Данелия с триумфом показал широкоформатную картину «Я шагаю по Москве», и Эол пять раз подряд ходил ее пересматривать, восхищаясь и завидуя. Критики, как гитары за стеной, жалобно заныли о том, что фильм пустой, легковесный, завсегдатаи худсоветов услышали в словах полотера свои излюбленные выражения: «Лакировщик ты, конъюнктурщик ты... Каждый индивид должен иметь свою правду характера, а у тебя правды характера нету. Надо глубоко проникать в жизнь». Армия топтателей приготовилась к нападению, а фильм, бодро шагая по Москве, потопал дальше, до юга Франции, и в Каннах удостоился упоминания как лучшая лента молодых.

— Я в восхищении! — при встрече пожал руку Данелии потомок богов и добавил фразу, которую он всегда произносил, когда кино действительно нравилось: — Жаль, что не я это снял.

Если что-то его восторгало, Незримов завидовал белой завистью. Если кто-то незаслуженно получал славу и успех, он испытывал смешанное чувство черной зависти и презрения. Почему он, этот бездарнейший, а не я?!

«Гамлет» Козинцева потряс его игрой Смоктуновского, но музыка Шостаковича показалась громоздкой, бьющей по голове валунами, во множестве показанными в картине, он бы и самому Дмитрию Дмитриевичу это высказал: уж извините, нагрохотали! В Венеции? Непременно получит. Золотого. Шекспир, Шостакович, Смоктуновский, Козинцев — беспроигрышная четверка. И действительно, получил, правда, не «Золотого льва», а специальный приз жюри вместе с «Евангелием от Матфея» Пазолини. Лев достался «Красной пустыне» Антониони, посмотрев которую Незримов дико возмутился: формализм, не живое. А про Христа в фильме Пазолини сказал:

— Какое же это Евангелие? Я, человек далекий от этого дела, и то понимаю, что Христос не такой. У него получился суетливый коммивояжер, чуть ли не жулик какой-то. Может, так и задумано?

— Ну нет, перегибаешь! — возмутились на Большом Каретном.

— Негр, ты не прав, — морщился Тарковский, он в то время уже приступил к съемкам «Страстей по Андрею». — Про Пазолини где-то близко, а про Антониони совсем не прав. В его тягучести есть нечто завораживающее.

— А я с Эолом согласен, — вступился Элем. — Друзья, девятого октября добро пожаловать на мое «Добро пожаловать»!

Наконец-то Иночкин полетел по небу на другой берег реки, а за ним и остальные. Фильм, в котором хоронят бабушку, похожую на Хрущева, мистическим образом и впрямь похоронил Никиту Сергеевича как руководителя великой страны: сразу после выхода картины кукурузника скинули и отправили на пенсию писать мемуары. Кончилась эпоха оттепели, когда не зима и не весна, а не пойми что. И вместе с хрущатиной завершился остракизм Эола Незримова. Однако из незримого вновь став зримым, потомок богов, увы, вляпался в совершенно неожиданную ловушку, липкую и приторную, как восточная сладость.

«Комитет госбезопасности при Совете министров СССР. Удостоверение № такое-то. Старший лейтенант Адамантов Родион Олегович. Состоит в должности младшего оперуполномоченного. Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение огнестрельного оружия. Зам. начальника управления кадров Комитета госбезопасности при Совете министров СССР». И подпись: «Куликов». Это справа, а слева — красивый парень в форме и при погонах с тремя звездочками, подпись неразборчивая, личный номер такой-то, «действительно по 31 декабря 1964 года».

Но это уже при второй встрече. При первой Адамантов просто подошел при выходе из «Мосфильма» в кружении первого снега и сказал:

— Здравствуйте, Эол Федорович.

— Здравствуйте... Простите?..

— Родион Олегович. — И младший опер раскрыл мимолетно перед носом у Незримова красную книжечку, тотчас сложившую свои крылышки приятным хлопочком.

— Ну, наконец-то! — выдохнул потомок богов.

— В каком смысле?

— Да я все жду-пожду, когда же вы мной заинтересуетесь!

— Понимаю, у вас не все гладко. Именно поэтому хотелось бы с вами побеседовать.

— Прямо сейчас, или я могу собрать вещи?

— Не волнуйтесь, вещи собирать не потребуется. Вы сможете прийти завтра, в семь часов утра, в нашу приемную на проспект Маркса?

— А почему не на Лубянку?

— Почему не на площадь Дзержинского? Обычно для бесед мы вызываем в приемную. Так придете?

— Завтра воскресенье.

— Это не имеет значения. Придете?

— С удовольствием.

— Вот как?

— А почему нет?

— Знаете, в последнее время о нас такие мнения... Многие начинают кричать: «Как вы смеете! Кровопийцы!»

— Я таких мнений не разделяю. Защищать государственную безопасность — священный долг каждого гражданина.

— Приятно слышать. Так, значит, жду вас. Паспорт не забудьте.

Всю ночь он ворочался и вздыхал, хотел поделиться с Никой-клубникой, но она крепко спала, мирно похрапывая. Что будет завтра? Арестуют? Но, кажется, классически являются с обыском, дома арестовывают и уводят на глазах у рыдающей жены и удивленного сына. Побеседуют? О чем? Станут вербовать? Почему при кукурузнике не трогали, а сейчас вдруг вспомнили о незримом враге?

Так, прострадав всю ночь, в пять утра он сел за письменный стол и написал письмо:

«Мои дорогие Вероника и Платон! Вчера меня вызвали на сегодня в приемную КГБ на проспекте Маркса, куда я сегодня отправился к 7 часам утра. Вызвал некий Адамантов Родион Олегович, предъявил удостоверение сотрудника КГБ. Якобы для беседы. Если я не вернусь сегодня домой, значит, меня арестовали. Если больше не увидимся, знайте, что я очень любил вас. Живите долго и счастливо. Ваш муж и отец Эол Незримов».

Заклеив конверт, надписал: «Вскрыть в случае моего исчезновения». И уже когда подходил к вестибюлю метро «Новые Черемушки», открывшемуся в позапрошлом году, подумал, что письмо это глупость, надо было разбудить Веронику и все ей рассказать, а то она бог весть что подумает и конечно же сразу вскроет конверт. Прочтет и решит, что он сбежал к другой. А пока ехал в метро, обгладывал идею комедии, как мужик решил уйти от жены к любовнице, оставил ей письмо такого же содержания, какое ныне ожидало Нику-клубнику на трюмо в компании на троих с духами и пудреницей, мол, забрали в контору глубинного бурения, как тогда уже называли КГБ. И фамилия мужику тут же выскочила: Аббревиатуров. Жена его ищет, всем рассказывает, что бедного Васечку арестовали, а он лежит себе с молодой и стройной... о! — работницей органов. Которая сама же и встречается с женой и лепит ей на уши вареники, что ее муж Василий Аббревиатуров раскрыт как агент американской разведки Джозеф Браун. И музычка «Хау ду ю ду-ду, мистер Браун...» в аранжировке Петрова. На работе его, естественно, нет, потому что старший лейтенант органов госбезопасности Марина Алмазова пристроила любовничка в своей конторе и вместе с ним готовится мотануть в Аргентину, чтобы там войти в хитросплетение агентуры. Они подлетают к Буэнос-Айресу, и в самолете объявляют:

— Станция «Проспект Маркса».

Лишь выйдя из метро, Эол стряхнул с себя наваждение этой идейки, вспомнив о том, куда несут его ноги. Им бы делать ноги, а они послушно тащат своего хозяина на расправу. Может, его нижние конечности уже завербованы? Вот еще идея: сам человек антисоветчик, а его ноги обожают советскую власть и ведут парня по правильному пути.

— Что за чушь в голове! — пробормотал Незримов, покуда дежурный в окошечке проверял его паспорт.

Со вчерашним товарищем встретился в небольшой комнате. тот сел за свой стол и предложил Незримову присесть на стул рядом. Опальному режику все никак не верилось в реальность происходящего, и он неожиданно для себя совершил глупость:

— Простите, Родион Олегович, можно мне еще раз ваше удостоверение посмотреть?

— В сущности... — удивился кагэбэшник. — Это не возбраняется. — И протянул Эолу свою ксиву.

Вот тогда-то Незримов внимательно рассмотрел ее и мгновенно запомнил наизусть, кроме цифр, на которые у него в памяти не предусмотрели устройства. Следующее, что он брякнул, оказалось еще большей глупостью, чем все предыдущее, но он словно не владел своим языком, будто эту часть его рта завербовали американцы:

— РОА.

— РОА? — вскинул брови старший лейтенант, принимая корочки из рук глупоговорящего собеседника.

— Родион Олегович Адамантов. Сокращенно РОА.

Опер неожиданно смутился, покраснел, пряча ксиву в карман пиджака, засмеялся:

— А я, представьте, всегда сокращал АРО. А моя жена однажды сократила по три буквы, и получилось Родолеада.

— Так можно дочку назвать. Очень красивое имя.

— Ну-с, к делу. Эол Федорович, вы уж извините, мы к вам с некоторых пор присматриваемся.

— Людоедов посоветовал?

— Какой Людоедов?

— Ну, я так Куроедова называю.

— А, Владимир Алексеевич... Остроумно. Я, признаться, тоже его недолюбливаю. Подо всех копает, у каждого на шее крестики ищет. Слишком ретивый борец с религией. А у меня, между прочим, предки по этой линии, оттого и фамилия. Священникам в свое время причудливые фамилии присваивали. Если успешно учился в семинарии — красивую, типа моей. А если плохо, могли и вовсе Крокодиловым назвать.

— Во-во, а назовешь героя фильма Крокодиловым, скажут, таких не бывает.

— Еще как бывают. Каких только фамилий через наши руки не проходит! Особенно у евреев. Недавно один фрукт был, так у него фамилия — Фрукт. Наум Моисеевич. Говорят, у Чехова где-то сказано, что нет такого предмета, который бы не сгодился еврею для фамилии.

— Не слыхал. Смешно.

— Чехов вообще мой любимец. Так вот, Эол Федорович, вы нас заинтересовали не по куроедовской линии. И не по людоедовской. Нас просто заинтересовало, как такой талантливый режиссер оказался в хрущевское время не у дел. Ведь не использовать талант по назначению — это, я бы сказал, преступление в государственном масштабе.

— Совершенно верно! — воскликнул Незримов, впервые подумав, что, вероятно, его не станут арестовывать.

— Так вот, Эол Федорович... Дорогой Эол Федорович... Я посмотрел все ваши фильмы и стал настоящим вашим поклонником.

— Лестно.

— Я серьезно. Вы многоплановый автор. Вы глубинный. Вы зримый.

— Вообще-то я Незримов.

— Вообще-то вы очень остроумный человек. С вами приятно общаться, будто с Чеховым, ей-богу. Так вот. На мой взгляд, вы — настоящее будущее советского кинематографа.

— Хорошо сказано: «настоящее будущее». Вы тоже владеете словом, Родион Олегович.

— Спасибо. За вас ходатайствуют такие величины, как Бондарчук и Твардовский. И мы с почтением отнеслись к их ходатайствам.

— Они перед вами ходатайствовали?

— Нет, перед более высокими органами, но нам тотчас перепоручили познакомиться с вами.

— Я очень рад, что мной наконец-то заинтересовались. И не кто-нибудь, а люди, отвечающие за спокойный сон наших граждан.

— Скажите, а что за масонскую ложу вы посещаете? — вдруг ошарашил вопросом опер. Ловкий ход! Убаюкал лестью и — по башке.

— Я? — опешил Эол. — Вообще никаких масонских лож... А что, разве они есть у нас в Советском Союзе?

— А припомните. На Большом Каретном.

— На Большом... А-а-а! Так это он в шутку.

— Кто?

— Кочарян. Там всегда розыгрыши, шутки. Вот он перед Новым годом и учудил, что все мы члены масонской ложи «Большой Каретный».

— И нового члена принимали, Элема Климова, если не ошибаюсь, в вашем присутствии.

— Было такое, но это опять розыгрыш, баловство.

— Многие новые политические течения и организации, Эол Федорович, начинались с невинного баловства.

— Ну только не на Большом Каретном. А вы, собственно, откуда знаете про то, как...

— Подумайте, — сказал Адамантов, всем видом показывая: ну вы же умный человек!

Мысль Незримова тотчас стала перебирать, как клавиши, всех, кто тогда присутствовал. Кочарян и Инна, ясное дело, не могли. Элем и Лариса — тоже. Высоцкий со своей новой пассией Людой? Надо подумать. Может, их сын Никитка, который тогда сидел в животе у Люды в качестве эмбриона нашей контрразведки? Трудно поверить, что кто-то на Большом Каретном затесался в качестве стукача. Кстати, там тогда еще мелькал этот сценаристишка Стукачёв, но смешно предположить, что может быть стукач Стукачёв. Хотя пуркуа па, бывают же пекарь Пекарев, ткач Ткачёв, писарь Писарев, столяр Столяров, поп Попов, старшина Старшинов. Вот бы носить фамилию Режиссеров! Хм... Так кто же? Артур? Шпалик? Юлик? Шахматист? Или их жены Мила, Инна, Катя, Суламифь? В сущности, мог кто угодно. Только не Эол, поскольку он сам знал о себе, что стукачом не является. Пока. Пока? Нет, никогда!

— А кто, если не секрет?

— Конечно же секрет. Вы бы хотели, чтобы вашу фамилию рассекретили?

— Она у меня и не засекречена.

— А как вы относитесь к Солженицыну? — Вопросы Адамантова словно выбегали из-за угла.

— Его я на Большом Каретном только один раз видел.

— Он бывает чаще. Видимо, когда вас там нет.

— Поэтому я с ним лично и не особо знаком.

— А как к писателю?

— Как к писателю?.. Я его определяю так: фуяслице.

— Ык! — вылетело из Адамантова нечто изумленное.

— Ну да, у него там кто-то произносит: маслице-фуяслице. Во-первых, он не владеет русским словом. Придумывает новые слова, а они все какие-то вымороченные. Разве что про работу мне понравилось: захватчивая. Я всегда работаю так, что работа словно захватчик. А что такое лють? В смысле что-то лютое? Плохо. Зачем писать в авторской речи «берет ротом»? Или «ляжь на живот»? Что за слово «засавывает»? И мат я терпеть не могу. То есть использую в метких случаях, а когда сыплют, ненавижу. А он его использует там, где можно обойтись без. И использует в гнусной подстановке буквы «ф» вместо «х». Ну зачем писать: «Без подъемника, без фуёмника»? Или там еще как-то, типа «Подниматься-фуиматься». Противно. И повествование у него такое, будто ты идешь по улице, а к тебе кто-то пристает с болтовней, то справа зайдет, то слева, ты ему: «Отзынь!», а он тебе: «Нет, ты послушай!»

— За вами просто записывать надо! Я примерно так же думаю, а вот так складно выразить свои мысли не мог. Возьму ваши слова на вооружение. Кто-то с болтовней пристает — как метко!

— И вот еще что я подметил. У него все русские дрянь, а эстонцы хорошие, евреи прекрасные, украинец самый милый. И этот украинец, видите ли, безвинно пострадал, всего лишь за то, что бандитам-бандеровцам в лес носил кормежку. Ничего себе! А если бы он гитлеровцев прикармливал? Тоже гарный хлопец?

— Во-во!

— И почему-то он пишет не «бандеровцы», а «бендеровцы», будто эта сволочь не от Степана Бандеры, а из города Бендеры.

— Или от Остапа Бендера.

— Или да.

— Слушайте, вам бы разгромную статью написать.

— Ну уж нет, я не писатель, я режиссер. К тому же опальный.

— Считайте, что с этого дня нет.

— Да? Спасибо.

— Можете мне верить. Вас скоро завалят работой.

— У вас?

— Зачем же? Вашей непосредственной. Кино.

— Но я же должен буду сотрудничать с вами, если уж вы меня пригласили?

— Ну, как сказать сотрудничать? Вот, допустим, вы встречаете человека и видите, что он лютый враг нашей страны, нашего народа. Разве вы пройдете мимо?

— Если увижу настоящего врага, не пройду, дам по морде или вообще убью на фиг.

— А лучше нам сообщите. Вот и будет сотрудничество. На благо государственной безопасности. Согласны?

— На таких условиях согласен. Только, не обижайтесь, ничего подписывать не стану.

— А я и не предлагаю вам ничего подписывать. Просто иногда, очень изредка, если вы не возражаете, я буду с вами беседовать. Обещаю не надоедать. Можно?

— Отчего же не поговорить с умным человеком?

— Спасибо, Эол Федорович. Услышать из уст такого творца похвалу! Значит, договорились. Я изредка, очень изредка буду вам звонить и просто сообщать время и место, а вы говорите «хорошо» и кладете трубку.

— А если жена подойдет или сын?

— Я попрошу вас позвать.

— Ну ладно, согласен.

— И последний раз возвращаясь к Солженицыну. Ведь покуда Хрущев вас давил, тот же Хрущев этого Александра Исаевича проталкивал, прекрасно зная, за что он был арестован, при каких неприглядных обстоятельствах.

— Насколько мне известно, он что-то в письме написал против Сталина?

— Это-то да, но при каких обстоятельствах!

— А при каких?

— Солженицын на войне был с сорок третьего года, командиром батареи звуковой разведки, воевал, не станем клеветать, хорошо, ордена Отечественной войны и Красной Звезды запросто так не дают. Дошел до Восточной Пруссии. И вдруг он, человек, знающий, что письма перлюстрируются, строчит письмецо другу Виткевичу, в котором ругает Пахана, то бишь Сталина. И его сразу за шкирку и по этапу. А вся его батарея в тот же день, как его арестовали, полегла до единого.

— То есть он что, знал, что погибнет, и...

— Думайте как хотите, но согласитесь, что странно, не правда ли?

— Если это так, то он шкурник. А это точно так?

— Ну не мог же он не знать про цензуру!

— Мурашки по коже.

— Вас, Эол Федорович, честного советского человека, называли врагом, а настоящего врага пригревали и греют по сей день. Так что если на Большом Каретном появится Солженицын...

Возвращаясь домой, Незримов не мог понять, завербован он или нет. По окончании разговора он пообещал Адамантову доносить, если увидит настоящего врага страны и народа. Разве в этом есть что-то плохое? От него не потребовали определенного количества: сколько доносов он обязан накатать за месяц, за год. Если ни одного не напишет, ничего страшного. Стало быть, он не завербован.

Но наверняка разговор записывался на магнитофон, и там четко засвидетельствовано его согласие сотрудничать. Опер попросил его, не потребовал, а именно попросил, чаще бывать на Большом Каретном, потому что сборища там могут носить политический характер, а не только развлекательный. И Эол пообещал. Но ничего не подписывал и может спокойно вообще перестать туда шастать. Просто у Кочаряна и Крижевской всегда много интересных людей, можно встретить актера, который пригодится в новой картине. Хотя этих актеров и без того пруд пруди. И вот он ходит на этот Большой Каретный уже восемь лет, а кто-нибудь из завсегдатаев этой шуточной масонской ложи помог брату Эолу в его тяжелые времена? Никто. Все только сочувствовали, а втайне злорадствовали, что у него, такого талантливого, так все плохо. Ну, если и не все, так многие. В творческой среде кукушат много.

Дома, как он и предполагал, ждала сцена ревности:

— Ну что, не взяли тебя насовсем в хороший домик?

— Я же написал: «Только в случае, если я не вернусь». Зачем ты вскрыла?

— Не вернусь, останусь при хорошей сучке, молоденькой, папаша большая шишка, все при всем — так?

— Зачем ты при Платоше?

— Он уже большой мальчик.

— Я гулять пойду, — огорчился Платоша. Родительские ссоры никак не становились для него привычными, он всегда сильно переживал.

— Нет, послушай, как твой отец станет оправдываться. Чего придумал! «Если не вернусь, меня КГБ заграбастало». Поди потом проверь, был ли он в КГБ под арестом. Неделю бы шлялся, а потом сказал бы, что его там допрашивали, пытали. Покажи-ка спину, там не осталось царапин от пыток?

— Ревность, конечно, свидетельствует о любви, но нередко случается, что чрезмерные ревнивцы сами оказываются изменщиками. Или изменщицами.

Эта мысль мелькнула не безрезультатно, мгновенно закрутилась идея снять фильм о ревнивцах, у которых самих рыльце в пушку. И некоторое время разрывные пули жены пролетали мимо, пока одна не попала:

— Стало быть, покувыркался сегодня с утра в постельке с шалавой и пинка получил. Не удалось надолго под арест угодить?

— Вот чтобы тебе было стыдно, позвони по этому номеру и спроси младшего оперуполномоченного Адамантова. — Эол протянул ей листок бумаги с номером телефона.

— Вот еще! Ты с кем-то договорился, а я по твоей наводке... Ваньку-то не ломай.

— Я позвоню. — Платоша взял листок и набрал номер. — Можно ли позвать уполномоченного Абдамантова?

— Адамантова! — шикнул подсудимый муж и отец.

— А это КГБ? Спасибо. — Сын повесил трубку. — Сказали, что КГБ. А этот Абдамантов обедать ушел.

В сущности, проверка ничего не значила, Незримов и впрямь мог кого-то подговорить, но Вероника вдруг переменилась:

— Ох, дура я! Прости меня! Ревнивая дура! Ну Незримыч, прости ради Бога! Платоша, спасибо тебе, давайте все обнимемся. Ну пожалуйста! Ёл, расскажи, пожалуйста, зачем тебя вызывали. Что-то плохое?

— Наоборот. Обещали, что отныне с меня будут сняты все запреты.

— Да что ты! Радость моя! Давай подробнее!

— Только никому ни слова.

Потом он расскажет об этом скандале с женой Гайдаю, и тот использует в «Бриллиантовой руке». А Адамантов позвонил в следующую субботу:

— Гостиница «Националь», главный угловой вход, завтра ровно в одиннадцать.

Вероника ехидно сказала:

— Ты теперь туда по воскресеньям, как на работу. Платить-то сколько будут?

— Ты не Вероника, а Ироника, — отозвался Незримов.

На углу Горького и Маркса, у круглого лба лучшей московской гостиницы, ждали двое — высокий Адамантов и приземистый хмырь, которого Эол сразу мысленно обозвал чучмеком, а тот представился:

— Ахмед Ахмедович. Очень приятно. Очень.

— Пройдемте, — пригласил Родион Олегович, и они втроем вошли в роскошный холл гостиницы, поднялись на второй этаж, чучмек открыл ключом дверь номера, принявшего их в свое лоно, оглядев которое Эол подумал, что неплохо было бы здесь и впрямь изменить ревнивой дуре, но конечно же не с этими борцами за народное спокойствие, а с красивой славянкой или восточной красавицей. Или сразу с двумя, чтоб уж не мучиться. Хуже нет, когда тебя безвинно подозревают, уж лучше быть по-настоящему виновным.

Уселись в роскошные кресла вокруг инкрустированного журнального столика, уставленного чайным сервизом, вазочками с пирожными, бутербродами с красной и черной икрой.

— Только я собрался пожаловаться, что вы обещали не часто беспокоить, но хорошо, что не успел. Эдак я каждое воскресенье готов встречаться.

— Я действительно обещал, — расплылся в улыбке Адамантов. — Но вы не пожалеете, что пришли.

— За неделю я еще не успел наловить врагов.

— Забудьте про них, — сказал Ахмед Ахмедович, достал из кармана свою ксиву и протянул ее Незримову. — Чтобы вы имели представление, с кем имеете.

В ксиве значилось все то же, с той лишь разницей, что Нурмухамедов Ахмед Ахмедович не старший лейтенант, а майор и не младший оперуполномоченный, а старший.

— Спасибо. — Эол вернул корочки.

— Родион Олегович подробно пересказал мне вашу беседу, и я очень рад, что вы чистосердечно откликнулись. — Чучмек молодец, говорил почти без акцента. — Не будем тянуть быка за рога, перейдем сразу к делу. Вы, думаю, в общих чертах в курсе нашей внешней политики на Ближнем Востоке?

— В самых общих чертах.

— Если сравнить с фронтами Великой Отечественной войны, то это примерно как Белорусский фронт. На котором мы сражаемся с мировым империализмом. В лице Соединенных Штатов и других стран НАТО. Мы заинтересованы в объединении Сирии, Египта и Ирака в составе Объединенной Арабской республики под руководством друга нашей страны Гамаля Абделя Насера. Такой союз начал создаваться, но, к сожалению, в Ираке к власти пришли антисоветские силы и Сирия тоже откололась. Египет заинтересован в создании совместного египетско-советского фильма...

Ура! — чуть не подпрыгнул на своем кресле Незримов, уже предчувствуя, что ему будет сделан выгодный заказ. И не ошибся. По замыслу заказчиков, нужно было в достаточно короткие сроки создать масштабную картину об арабском путешественнике Ахмаде Фадлане, судьба которого объединяет Сирию, Египет, Ирак и Советский Союз в лице древней Руси. Сведения о нем ничтожно скудны, а потому можно и пофантазировать в политически грамотных целях. Допустим, родился в Дамаске, там у него мать и отец, братья и сестры. Живет в Египте, состоя на службе у военачальника Аль-Катиба. Женится на его дочери Ясмине. Становится известным писателем. Отправляется в Багдад, к халифу Аль-Муктадиру, который читал его сочинения и хочет, чтобы Фадлан описал путешествие на берега Волги, в Булгарию. Правитель булгар Алмуш хочет освободиться от власти Хазарского каганата и просит прислать послов, чтобы наладить союз с халифатом. Участвуя в посольстве, возглавляемом визирем ар-Раси, он продирается через множество приключений, двигается через Иран и Среднюю Азию, доходит до Волги, спасает русскую пленницу, красивую девушку Ладу, между ними вспыхивает любовь... И так далее, финал сам себя подскажет.

— Я согласен, — загорелся Незримов. — Сегодня же встречусь со своим постоянным сценаристом.

— Ньегесом?

— Да. Мы с ним не разлей вода.

— Хорошо, но есть одно условие. К нему в помощь мы добавим еще одного, он прекрасно разбирается в тематике.

— Кто такой?

— Вы встречались с ним на Большом Каретном. Иван Стукачёв.

Господи, он чуть не бросился расцеловывать их обоих, снявших с души камень. Стало быть, никто из его друзей-каретников не являлся стукачом, а этот сценаристик оправдывал свою фамилию. Еле сдержавшись, Эол лишь постучал костяшками по столу, с наслаждением доел бутерброд с черным кавьяром, сделал несколько глотков вкусного, ароматного чая.

— С египетской стороны тоже будет сценарист, но он так, больше для консультаций, хотя в титрах обозначится, — сказал Ахмед Ахмедович.

— Скажите, а есть разница между именами Ахмад, Ахмат, Ахмет и Ахмед? — спросил потомок богов, особо нажимая на Т и Д.

— Нет, это единое имя, по-арабски значит «похвальный», просто у нас в Дагестане говорят Ахмед, татары — Ахмет или Ахмат, а арабы — Ахмад.

— А режиссер тоже будет второй с их стороны?

— Нет, только помощник режиссера. И актеры в основном арабы.

— А на главную роль можно нашего взять?

— Попробуем договориться.

И в жизни Эола задул благодатный восточный хамсин. Гонорар предполагался не маленький, авансом выдали полторы тысячи, от норковой шубы Вероника отказалась в пользу машины и дачи, но Новый год встречала в каракуле, что тоже считалось неплохо.

Как раз перед Новым годом она красовалась в новой шубе перед Катей Савиновой, когда та позвала на премьеру «Женитьбы Бальзаминова», в которой Шагалова, на шесть лет моложе Вицина, играла его мать, а Савинова очень смешно исполнила кухарку Матрену. Фильм, за исключением дурашливой музыки Бориса Чайковского, Эолу понравился, а перед Катей он так и сыпал комплиментами:

— Какое преображение! Я хохотал до слез.

Но Савинова снова ответила холодом:

— Зачем же до слез-то? Не надо.

А потом Ника со злостью ему выговаривала:

— Она мне снова тайком сказала, что у тебя другая жена есть. Не хочешь мне ничего поведать?

Они вдрызг разругались, не разговаривали друг с другом, и в таком бойкоте Незримов улетел в Египет, Новый год встречал с Ньегесом, Касаткиным и Стукачёвым в Каире. Они изучали арабскую специфику, пробовали все блюда местной кухни, ездили по экзотическим местам и даже немного осваивали азы арабского языка.

Смешно по-арабски звучало «кинорежиссер» — «альмахрай». И это слово прилепилось к Незримову, хоть он и сопротивлялся:

— Зовите меня лучше султаном или фараоном.

Но все равно:

— Альмахрай, что скажешь, если изменить эту сцену?

— Альмахрай, когда снимать начнем?

— Не выпить ли нам, товарищ альмахрай?

Для похмелья тоже забавное слово у арабов — «мухалафат»:

— Ну что, альмахрай, мухалафат?

В Египте оказались замечательные и недорогие красные сухие вина — «Омар Хайям», «Красный обелиск», «Рубин Египта», которые снимали напряжение и усталость от жары. Древние египтяне не дураки были промочить горло, в захоронениях фараонов обнаруживались несметные запасы вина.

— «Вино» по-арабски «набитх», — первым выяснил Ньегес. — Почти как наше «напиток». Кто у кого заимствовал?

— А по-испански?

— Виньо.

— Вообще как у нас. Кто у кого заимствовал?

— А как там «красивая женщина»?

— Сейчас. «Эмретан джамиля». Но только египтяне произносят вместо «дж» — «г». «Гамиля». Например, «верблюд» будет «джамаль», а у египтян «гамаль».

— Гамаль Абдель Насер, стало быть, верблюд?

— Ну да. Но верблюд у них считается красивым, выносливым, мудрым, и слово звучит как похвала.

— Тогда ты, Саня, у нас самый лучший верблюд.

Вскоре самый главный верблюд Египта оказал честь русскому альмахраю и его команде. Сын простого александрийского почтальона, достигший такой власти, что по ночному телефонному звонку к нему летели руководители других арабских стран, фараон Гамаль Абдель Насер I принял их в одной из пятисот комнат каирского дворца Абдин, пожелал успешной работы, на что Эол ответил пожеланием успешно переизбраться на предстоящих в марте выборах.

— Да вы настоящий дипломат, Эол Федорович, — восхитился Стукачёв. Вообще-то сценарист с Лубянки оказался славным малым, участвовал во всех внеплановых мероприятиях, не мешал работать и даже приносил пользу дельными советами.

Дух захватывало оттого, что жизнь столь резко повернулась к Незримову лицом, завалила радостями, деньгами, новшествами, впечатлениями, пирамидами, сфинксами, кипением работы. Они жили в старинной гостинице «Мена Хаус», бывшем дворце египетских королей. У каждого отдельный номер, и с балкона — елки-палки! — вид на те самые пирамиды Гизы, увидеть которые даже и не мечталось. К ним и сфинксу на второй день отправились пешком, как на поклонение, но оказалось, не так близко, как выглядело с балкона, чуть ли не десять километров, на второй час грянула жара, добрели до Гизы потные, но счастливые. Вот оно — первое из семи классических чудес света. И единственное сохранившееся, прочие разрушены или сгорели.

Все четверо конечно же забрались на самую вершину пирамиды Хеопса по огромным каменным блокам, как по ступеням в доме великана. Эол пришел первым, наверху оказалась прямоугольная площадка, он встал на ней с видом Наполеона, дождался остальных и произнес важно:

— Сорок веков смотрят нашими глазами с высоты этих пирамид.

— Ребята! Отсюда виден весь мир! — воскликнул Ньегес.

— И мы покорим его! — пообещал Незримов.

Лихо полетел сценарий, над ним конечно же работал Ньегес, Незримов выступал в качестве направляющего, а Стукачёв лишь слегка вмешивался, пытаясь проявить свои знания Востока и истории десятого столетия от Рождества Христова, оно же четвертое по мусульманскому календарю. Матадор так раскрутил сценарий, что получалось, будто именно Фадлан заложил основу книги «Тысяча и одна ночь». Консультанты резко возразили: конечно, известно, что арабский вольный перевод персидского сборника сказок появился как раз в том десятом столетии, имя переводчика неизвестно, и им вполне мог бы стать Фадлан, но точных сведений нет, а потому нельзя допустить подобную вольность.

— Тогда давайте переименуем Фадлана, — предложил Незримов. — Допустим, пусть он будет... Как по-арабски «сказочник»?

— «Кадхааб».

— Не очень. А «сказитель»?

— А, допустим, «путешественник»?

— «Мусафир».

— Тоже не годится. А «странник»?

— «Альтаих».

— Во! То, что надо. Или, еще лучше, Альтаир. Что значит по-арабски «Альтаир»?

— «Летящий орел».

— Превосходно! Товарищи, это то, что нужно! Давайте Фадлана назовем Альтаир. А фильм — «Звезда Альтаир».

Теперь возникли другие прения — получится, что на реальном историческом фоне действует выдуманный персонаж, но Эол вытащил, протер от пыли и выставил неоспоримые аргументы:

— У Льва Толстого среди реальных персонажей и на фоне подлинных исторических событий действуют вымышленные Андрей Болконский, Пьер Безухов, Анатоль Курагин, Наташа Ростова. Это традиционный и прекрасно зарекомендовавший себя прием.

Так родилось название. А досюда каких только не перепробовали: и «Хождение за три пустыни», и «Сказание о Фадлане», и «От Нила до Волги», и еще сто вариантов.

Кино в Египте началось с конца двадцатых годов, в основном снимали музыкальные ленты, потом появились реалистичные фильмы, даже экранизации Шекспира и Гюго, а когда в Каир прибыл Незримов, здесь главенствовал Юсеф Шахин, у которого дебютировал Омар Шариф, будущий Чингисхан и доктор Живаго, Че Гевара, капитан Немо и Колорадо в «Золоте Маккенны». Недавно Шахин прогремел со своим трехчасовым «Победителем Салладином», в котором содержался намек на тогдашнего лидера всего арабского мира, египетского президента Насера. Юсефа назначили вторым режиссером, но он быстро устранился, начав снимать другой фильм. Впрочем, Шахин сосватал в помощь Эоловой команде тех, с кем работал над «Салладином»: сценариста Абдуррахмана Шаркауи, который совсем чуть-чуть подправил их сценарий, итальянского композитора Анджело Франческо Лаваньино, сделавшего музыку, в которой несильно угадывалось «Болеро» Равеля, и актрису с музыкальным именем Сильсиля Эль-Лейл, настоящую восточную красавицу, исполнившую мать Альтаира. Роль Ясмины взяла Надия Лютфи, прославившаяся в «Черных очках», которые и советский зритель смотрел с интересом: что там снимается в стране фараонов и пирамид, где наши ребята строят Асуанскую плотину?

В марте Насер победил на президентских выборах и снова стал арраисом Египта, а Эол и его команда ударными темпами завершили подготовительную работу, в помощь Касаткину Юсеф дал Вадида Сирри, и начали снимать, чтобы успеть до наступления самых жарких месяцев. В Каире и его окрестностях делали и Каир, и Дамаск, и Багдад, и пустыни. Касаткин лишь слетал на Синай, чтобы снять причудливые скалы, в Сирию и Ирак — для съемок зданий и улиц, на фоне которых будут титры: «Дамаск», «Багдад».

На главную роль утвердили все-таки не нашего актера, а египтянина, но Эол, увидев красивого и фактурного Гаруна Эр-Рамзи, смирился: Гарун ар-Рашид и Рамзес в одном лице.

В ходе съемок с Незримовым случилось нечто непредвиденное. Он влюбился в женщину старше себя на пятнадцать лет. И так, и сяк ухлестывал за ней, но она изнуряла его неприступностью.

— Анвар, можно ли перевести на русский язык «Сильсиля Эль-Лейл»? — спросил он их постоянного переводчика.

— Можно. Это значит «струна в ночи».

— Ну надо же! И сама невероятная красавица, и имя такое.

— Но учти, Ласиф безумный ревнивец, говорят, он даже убил одного, кто проник к Сильсиля в спальни.

Режиссер и актер Ласиф Нури появился в последние съемочные дни, чтобы сыграть небольшую роль, пронзал Незримова молниями орлиных глаз, того и гляди, кинжал выхватит, и — прощай, советско-египетская дружба. Кто-то, видно, ему настучал на то, что за его женой увивается русский альмахрай. Но все обошлось, и в последний день съемок ревнивец, швырнув в альмахрая последнюю молнию, умотал. Вечером в советском посольстве, которое тогда еще располагалось на нильском острове Гезира, отмечали окончание египетской программы съемок, Эол крепко напился «Омар Хайямом» и французским коньяком, трагическим голосом говорил:

— Сильсиля ты моя, Сильсиля! Струна, звенящая в ночи моей души! Эх! Эмретан гамиля! Прощай, неприступная крепость!

Она смеялась, а он продолжал напиваться, потому что завтра — гудбай, Египет, гудбай, прекрасная Сильсиля.

— Эол Федорыч, вы бы сбавили темпы, — шепнул ему Адамантов. Он и Нурмагомедов прилетели недавно.

— Имею право, ничего антисоветского, — возразил потомок богов.

Выйдя на балкон посольства, он перемахнул через парапет и замер, как Людмила на Канавинском мосту в «Не ждали»... В следующий миг он проснулся в своей гостинице, удивился, что совершенно не помнит, как здесь оказался, как развивались послебалконные события. может, он упал оттуда в иную реальность? Незримов повернулся на другой бок и с ужасом увидел черную ночь волос. Струна его души громко бзынькнула — в одной кровати с ним лежала обнаженная Сильсиля! А он ничего не помнил. Нет, погодите, что-то смутное, какие-то движения обнаженных тел стали поступать в его память.

— Интересно, как по-арабски трындец? — тихо промолвил он, и Сильсиля вздрогнула, повернулась к нему своим прекрасным лицом, но глаза не открыла, и он впервые увидел, что ей уже под пятьдесят. Морщины над переносицей, в углах губ, стрелками отлетают от глаз к вискам. Но все равно хороша, роскошная женщина. — Сильсиля, — тихо позвал он ее глаза, и они открылись, глянули на него мутными карими озерами. Струна в нем зазвенела сильнее, он воспрянул и поспешил закрепить свой успех, чтобы на сей раз было что помнить...

Когда все завершилось, Эол сказал на своем плохом инглише:

— Ай лав ю. Ай вонт ту тейк ю виз ми ту Раша.

— Ю ар вандерфул, — ответила Сильсиля на таком же скверном английском. — Сенк ю. Бат ай хэв э хасбенд, энд хи из вери найс.

— Ю вонт ту сей зет ю вил нот гоу виз ми ту Москоу? — спросил он обиженно.

— Донт би энгри, май дарлинг, — виновато захлопали черные бабочки ее ресниц. — Эврисинг из олрайт. Ю воз соу вандерфул! Бат ай вилл невер гет эвэй фром май хазбенд/

Он еще более обиженно вышел из тепла их кровати, надел белый гостиничный халат, сердитыми движениями запахнулся и завязал узел на поясе, вышел на балкон и стал смотреть, как колышутся ветви пальм, за которыми по-прежнему треуголятся незыблемые твердыни пирамид, они не рухнули, когда на его предложение отправиться вместе с ним в Москву ночная струна отозвалась печальным отказом: «Ты был так прекрасен, но я никогда не уйду от своего мужа». Изображая оскорбленного, он поймал себя на мысли, что так и должно быть, да и ладно, восточная сказка состоялась и завершается. Он понял, что больше и не испытывает никакой любви к этой женщине. Да и какое бы их ждало будущее? Ей под пятьдесят, ему еще только тридцать четыре, он состарится не скоро, а она будет увядать у него на глазах, раздражая, он станет стесняться ее присутствия рядом с ним. Конечно, это не любовь, раз он так уже думает, иначе было бы наплевать.

— Ай маст гоу, — услышал он за спиной и оглянулся.

Сильсиля уже успела одеться, луною костяного гребешка расчесывала черную ночь своих волос. Она волновала его, но сейчас он не бросит себя с балкона, когда они навсегда расстанутся. Надо сказать что-нибудь хорошее, все-таки она подарила ему хоть и не тысячу, но одну ночь.

— Ай вилл невер фогет ю, Сильсиля, — произнес он со взвешенной долей пафоса.

— Энд ай вилл невер фогет ю, Эол, — ответила ночная струна. — Би хэппи.

— Би хэппи, эмретан гамиля. — Он снова повернулся лицом к пирамидам и пальмам.

Тихо выстрелил дверной замок. Все. Прощай, восточная сладость!

Ночь в Гизе, пирамиды и сфинкс озарены луной и бесчисленным множеством звезд. Ахмад Альтаир лежит на песке, пропуская его сквозь пальцы, смотрит на звезды. Восторженно шепчет:

— Звезда Альтаир... Твое прозвище точно такое же, как у меня. Подари мне один твой луч, чтобы в моей жизни произошло что-то главное.

Вдруг из темноты ночи доносится глубокий женский голос:

— Альтаир!

Он резко вскакивает, смотрит по сторонам, потом вверх — прямо на него с неба летит стрела из света! Он зачарованно смотрит, не в силах пошевельнуться, стрела пронзает его насквозь и уходит в землю. Ахмад потрясен. Ощупывает себя, убеждается, что жив. Смотрит в небо.

— Благодарю тебя, о звезда Альтаир!

В цветущем саду у пруда Ахмад обнимается с женой:

— Ясмина, жена моя, может, тебе лучше остаться дома?

— Ничего страшного, Ахмад, жены наших предков рожали в седле и воспитывали героев.

Эта? Марта Валерьевна так до сих пор и не выведала, с кем у него там, в Каире, были восточные сладости. С первых дней их знакомства они договорились ничего не скрывать друг от друга, и он признался, что во время съемок «Звезды Альтаир» имел недолгий роман с одной из египетских актрис. Но не назвал имени. Теперь, когда он воспрянет, она непременно узнает, какая из арабок имела счастье прикоснуться к святыне его тела.

Марта Валерьевна уже нисколько не сомневалась, что Эол очнется от сна смерти и вернется к ней, к жизни, к их золотой свадьбе.

Не слишком вникая в смысл фильма, она смотрела на прекрасно снятые Касаткиным виды Каира, красивые лица положительных героев и нарочито отвратительные морды злодеев. Эол всегда бесился, когда другие режики внешностью актеров выпячивали добрую или злую натуру персонажей, стремился наоборот, чтобы мерзавец имел импозантную рожу, а герой не сиял божественной красотой, но тут приходилось учитывать специфику восточного зрителя, использовать штампы. Негодяя, завидующего Альтаиру, и наемных убийц, посланных им, играют актеры с противными рожами.

Актриса, играющая Ясмину, очень хорошенькая, неужто у него с ней тогда крутанулось?

— Эта? — спросила Марта Валерьевна у сидящего в кресле мужа, но Эол Федорович по-прежнему не откликался, а Ахмад на экране взял ситар и запел ласковую песню о соловье, влюбившемся в розу. Альтаира сделали не только писателем и путешественником, но и храбрым воином, и собеседником самого Аллаха, и прекрасным исполнителем песен под собственный ситарный аккомпанемент.

Каир показали и так, и эдак, припаяв несколько совершенно ненужных эпизодов. Наконец приехала мать Альтаира, чтобы быть рядом с невесткой, покуда Ахмад будет в странствиях. Эффектная актриса, не первой свежести, но все равно красавица.

— Эта? Постой-ка... Тебе сколько было? Тридцать пять? Нет, этой явно под пятьдесят. Не мог же ты со старухой. Впрочем, старуха красивей остальных актрис фильма. Ну нет, вряд ли. Хотя...

Экспозиция завершилась, Альтаир отправляется в Багдад, и жители Каира провожают его с любовью, страдают так, будто навсегда расстаются. На прощание Альтаир поет каирцам песню об их родном городе, типа знает весь мир, как прекрасен Каир, вечная сказка и вечный пир. Похоже на прощание жителей захолустного городка с Дидсом из великолепного фильма Фрэнка Капры с неподражаемым Гэри Купером. На которого, кстати, наш Черкасов был похож.

Долгая дорога по первой пустыне. Белые скалы, торчащие из синайских песков, испещренные диковинными трещинами, издалека похожими на иероглифы. Схватка с разбойниками, напавшими на караван. Ахмад доблестно сражается и убивает главаря, после чего остальные мерзавцы спасаются бегством. Самое время для третьей песни, в руках у Альтаира снова его любимый инструмент с пятью мелодическими и двумя бурдонными, то есть низко гудящими, струнами. Камера любуется изысканным ситаром, темно-вишневым, инкрустированным, с белыми вставками из слоновой кости. А вообще-то красиво снято. Хоть в целом фильмец в арабско-индийском вкусе, со всеми наивностями, но сколько восхитительных кадров.

— Слушай, Ветерок, а мне вдруг стало нравиться, — усмехнулась Марта Валерьевна.

Мать рассказывает о смерти отца, а когда Альтаир уходит отдыхать, Ясмина плачет и рассказывает, что Ахмаду приснилась во сне девушка с золотыми волосами.

— Коран разрешает иметь две жены, — отвечает Лейла.

— И наложниц. Но я не хочу ни с кем его делить.

— Ну и не огорчайся раньше времени. Сон — это только сон. И ничего больше. Мы-то живем не во сне, а наяву. Хотя... Иногда мне кажется, что мы живем во сне, а сюда приходим лишь погостить. Во сне я вновь со своим любимым мужем, а здесь его уже нет.

Марта Валерьевна вздрогнула. Неужто и ей суждено впредь тоже встречаться с Эолом во сне, а тут его не станет? Нет! Она отогнала от себя ненужную мысль и продолжила просмотр.

Караван движется дальше, теперь по Сирийской пустыне, мимо причудливых черных скал четкой прямоугольной формы, мимо бегущего страуса и одинокого льва, которого Альтаир запрещает убивать, мол, их и так уже мало осталось.

Лейла и Ясмина (кто из них, Ветерок?) расстелили коврик и сидят на нем, закусывая, а над ними сфинкс.

— Подумаешь, Ахмад увидел во сне некое существо с золотыми волосами, — продолжает разговор Лейла. — Ну и что из того? Кто сказал, что желтые волосы — это красиво?! Мой муж тоже в юности мечтал о светловолосой. Однако женился на мне, и все было чудесно. Ах, как он меня любил, как любил! Мои волосы в молодости были длинные, до самых щиколоток, крепкие, как шелковые нити, и чернее воронова крыла. Они были так дивно прекрасны, что о них слагали песни лучшие поэты!

Лейла делает вид, будто у нее в руках ситар, и поет: косы Лейлы словно черная река, что впадает по руслу ее тела в облака, они лежат на округлых двух холмах, заставляя всех вздыхать — ах, ах! Мать и жена Альтаира смеются.

В Багдаде халиф Муктадир встречает Альтаира с распростертыми объятиями и отправляет в опасное путешествие — сопровождать дипломата Сусана ар-Раси далеко на берега Волги, чтобы наладить союз поволжских стран с арабским халифатом против могущественной Хазарии. Особое внимание обратить на русов, племена которых славятся своей воинской доблестью и умением сражаться.

Они едят огромного сазана, испеченного на костре, и Альтаир конечно же поет песню о том, что каждый день жители Багдада съедают тысячу сазанов, а Аллах ночью запускает в Тигр новую тысячу.

Визирь завидует Альтаиру, которого халиф считает лучшим писателем, а книги визиря не ценит. Чтобы избавиться от соперника, он нанимает двух убийц — Абдульхака и Махмуда, с которыми встречается на невольничьем рынке, где, между прочим, торгуют и негритянками, и смуглянками, и светлыми европейскими девушками.

В дорогу халиф дает Альтаиру священную реликвию — один из первых списков Корана, имеющий магическую силу оберегать его владельцев и помогать им в делах.

И снова Альтаир в пути, но теперь караван огромный, более двадцати верблюдов. Впереди и сзади едут хорошо вооруженные всадники. Среди них Абдульхак и Махмуд со своими разбойничьими мордами. Караван приближается к городу, на одном из минаретов мулла громко и красиво возглашает озан, призывающий к совершению намаза. Все в фильме дышит восточным очарованием.

То и дело вклиниваются сцены в Каире, где Лейла и Ясмина занимаются всякими домашними делами, что-то ткут, плетут, шьют, разукрашивают, едят и говорят об Альтаире.

— Видишь ли, Ясмина, цветок ты наш весенний, Ахмад не такой, как все... — говорит Лейла. — Аллах еще не создавал другого такого выдумщика! Все выдумывает, выдумывает! То сны насочиняет, то истории разные, то о путешествиях мечтает. А как он любил в детстве слушать сказки! Просто заболевал, если не послушает.

Альтаир сидит в уютной чайхане, начинает писать книгу, красивая вязь ложится на бумагу, за кадром голос Ахмада:

— Наконец мы добрались до Ирана, где могли отдохнуть в городе Рей.

В Иране ему дарят книгу сказок, он с восхищением читает ее и начинает переводить на арабский язык, переделывая многое, иранские реалии превращает в арабские, добавляет сказки, которые он слышал в своей жизни.

Наемные убийцы недоумевают: им никак не удается совершить задуманное злодеяние, словно какая-то неведомая сила оберегает Альтаира.

Сад при доме в Рее, где живет Альтаир. Расстелены ковры, на них яства и напитки, на коврах сидят Ахмад и его спутники. Альтаир читает им:

— Мать Аладдина взяла в руки немного песку, но едва только раз потерла она тем песком лампу, как все загрохотало, и из лампы вырос пред нею и Аладдином огромный джинн, грозный и страшный, с перевернутым лицом, похожий на фараоновых великанов, и сказал: «Слушаю и повинуюсь! Я твой раб! Я покорен всякому, в чьих руках сей светильник!» И мать Аладдина от страха упала без чувств, а Аладдин не испугался, быстро взял в свои руки светильник и говорит: «А ну-ка, принеси нам поесть, да побольше!»

Все смеются, в восторге слушая сказку.

Снова идет караван. Бегут строчки книги Ахмада. Слышен его голос:

— Из Ирана мы двинулись дальше на север. Аллах сотворил столь бесчисленное множество стран, что только самому заядлому путешественнику под силу объехать их все! Такому, каким был Синдбад-мореход, верный слуга халифа Гаруна ар-Рашида.

Ахмад один под звездами среди пустыни. Он разговаривает со звездным небом:

— О звезда моя Альтаир! Верно ли я поступаю, что пишу эту книгу про тысячу и одну ночь? Если ты дашь мне знак, я пойму, что это дело угодно тебе, если ответишь молчанием, я перестану писать свою книгу.

Небеса отвечают ударом грома и молнией, которая падает на землю и убивает одного из наемных убийц в тот миг, когда они оба вознамерились расправиться с Альтаиром. Оставшийся в живых Абдульхак в ужасе убегает.

— Благодарю тебя, о звезда моя! — радостно восклицает писатель.

Ахмад стоит на коленях, подняв голову к небу. И вдруг — все тот же глубокий женский голос:

— Альтаир!

Снова караван в пути. Старинная карта Средней Азии. Поверх идущего каравана и карты ложатся строки книги Ахмада, звучит его голос:

— А еще рассказывают, будто жил в одном городе портной, и был у него сын по имени Аладдин...

Во время очередной стоянки Ахмад пишет, строчки ложатся на экран, слышен голос Альтаира:

— И Шахразаду настигло утро, и она прекратила дозволенные речи. Когда же настала тридцать третья ночь, она сказала...

Очередной день пути. Сусан ар-Раси разговаривает с Альтаиром:

— Поговаривают, будто ты сочиняешь новый Коран.

— Да как бы я осмелился!.. — отвечает Ахмад. — Но я тоже оставлю после себя книги. Мои книги будут иными. У народа, имеющего главную великую Книгу, должны быть и хорошие малые книги. И эта будет — одна из таких!

В бухарском дворце их встречает юный эмир Наср ибн Ахмад, послы с иронией переглядываются:

— Бухарский эмир совсем мальчик. Ни бороды, ни усов.

Наср ибн Ахмад важничает, показывает свой норов, все ему не так, но во время разговора Альтаир вдруг предлагает ему послушать сказку, достает свой свиток и начинает читать:

— Это сказка о том, как бывшая невольница сделала счастливым того, кто ее вызволил. Итак, был один торговец невольницами, и каких только девушек не имелось у него: и черкешенки, и грузинки, и гречанки, и абиссинки, и белокожие франкские красавицы, и хазарянки, и еврейки...

Наслушавшись удивительных сказок Альтаира, бухарский властительный юнец отваливает багдадскому посольству кучу денег, и, довольные, все отправляются дальше.

— Ты смотри, какая польза может быть от твоих сказок! — восхищается Сусан ар-Раси.

Корабль плывет вниз по реке Джейхун. Альтаир стоит у борта судна и смотрит на проплывающие мимо унылые берега, арабская вязь ложится на экран, и слышен голос:

— Когда же настала сорок пятая ночь, Шахразада сказала: «Пришло время закончить вчерашнюю сказку и начать новую, но прежде выслушай, чем все кончилось в том рассказе, который накануне прервало утро».

Альтаир видит, как по берегу от хазар удирает девушка, глаза Ахмада расширяются, он изумленно смотрит на то, как пышные волосы девушки золотом сияют на солнце. Девушка протягивает в мольбе руки и кричит:

— Альтаир!

Ахмад еще больше удивлен, он бежит к кормчему, хватает его за руки:

— Немедленно пристать к берегу! Я заплачу, слышишь, я заплачу сколько скажешь!

Грохочут по сходням копыта коня. Корабль, причаленный к берегу, остается позади, Альтаир во весь опор мчится на коне вдоль берега. Один из хазар тоже скачет верхом, стремясь догнать беглянку. Альтаир на полном скаку приближается к бегущей ему навстречу девушке, хватает ее, рывком отправляет к себе за спину, выхватывает меч. Схватка — и хазарин падает с коня, Альтаир скачет обратно к кораблю.

И вот уже он стоит на корабле, прижимая к себе свою добычу, корабль отчаливает, хазары скачут на конях по берегу, Альтаир хватает лук и стреляет, раня коня под передним всадником. Остальные спешиваются, входят по колено в реку, но только и могут, что посылать вслед кораблю проклятия на своем языке.