Эолова Арфа

— Бдё будет барабо.

— Что-что он сказал?

— «Бдё будет барабо», то есть «все будет хорошо».

И так тронул ее этим своим пожеланием, что вмиг все переменилось, она подумала, что жизнь прекрасна, если есть такие негритосики, и потом, выписавшись из больницы, быстро нашла свое счастье, вышла замуж, родила трех детишек.

— Классный сюжет! Напиши сценарий. Пусть она этого негра отыскала и за него вышла замуж. Поехала с ним в Африку, а там у него целый гарем оказался.

— Напишу. А финал в «Лице» менять не буду. Или хочешь так: Эллен нашла Сорокина, и тот превратил ее в негритянку, потому что Престо тайно любит негритянок. Она возвращается к нему и говорит: «Бдё будет барабо».

— Тоже неплохо. Так и вижу Купченко негритянкой. Ну придумай что-нибудь, Санечка, милый. Не хочу, чтобы Ирка от Васьки после нашего кино ушла. В конце концов, хоть ты и автор, но я хозяин фильма, я режиссер.

— Режик ты проклятый!

И с негодованием Саня все же переписал финал. Эллен возвращается, Антонио сердито спрашивает ее: «Ты что-то забыла?» «Да, забыла, — отвечает она. — Самое главное». — И улыбается ему любящей улыбкой. А в титрах написали потом: «По мотивам романов Александра Беляева», потому что многое изменили.

Вася и Ира превосходно справились со своими ролями Антонио и Эллен, и, когда они в кадре целовались, ничья жена и ничей муж не вздрогнули от ревности. Да и дети, Саша и Сережа, когда вырастут, не станут упрекать: мама, а ты что это с другим целовалась? папа, тебе не стыдно с другой актрисой целоваться? К февралю закончили павильонные съемки, летом предстояли натурные в Крыму.

И тогда с Толиком стали происходить несчастья. Сначала они с четырехлетним Сашкой Лановым и Гошей Ньегесом, приехавшим в гости вместе со своим отцом, по-прежнему влюбленным в свою далекую, но жгучую, выкопали в огромнейшем сугробе катакомбу, и она обвалилась, когда Толик находился в самой ее середине. Саша и Гоша примчались с выпученными глазами: Толика завалило! Его откопали еле живого, без сознания, «скорая» умчала в больницу, но уже завтра мальчика выписали, ничего страшного. А в марте он провалился под лед, решив сдуру покататься на коньках по родному пруду, — мало ему занятий с Тарасовой. Долго не мог выбраться, с воспалением легких пролежал три недели в больнице, у Марты день рождения, а у него самый опасный период пневмонии, едва не помер, тридцатилетие перенесли на день его выписки.

— Что за рок висит над парнем? Отец в тюрьме, мать, убитая отцом, в могиле, теперь эти несчастья одно за другим. И ведь в фильме-то ничего такого у меня не было, — недоумевал Эол Федорович.

А тут еще и визит к Брежневу.

Незримов ожидал встречи с Адамантовым сразу после поездки в Испанию, но прошло целых десять месяцев, покуда он не проклюнулся из своего госбезопасного небытия: давненько не виделись, завтра в «Метрополе» устроит? Только оденьтесь поприличнее. Простите, вы всегда с иголочки, но завтра может состояться одна суперважная встреча. И паспорт обязательно.

Опять тет-а-тет в роскошном люксе одной из главных гостиниц страны. Поначалу о том о сём, а больше ни о чем, покуда Незримов не борзанул:

— Роман Олегович, отпустите Сашку в его Испанию.

— Как это отпустите?

— А так, всемилостивейше. Он меня просверлил своим нытьем. Поймите, ведь он и по отцу, и по матери испанец. Вреда нашей любимой Родине не будет, если эта капля вернется в свою родную стихию. А может, и наоборот, он будет создавать в Испании положительный образ Страны Советов.

— Говорят, он там влюбился в какую-то танцовщицу, — усмехнулся Адамантов. — Даже из семьи ушел из-за этого.

— Ну вот, вы всё знаете. Глаза и уши нашего спокойствия.

— И что, она дивно хороша?

— Он называет ее «моя жгучая красавица». Отпустите этого Ромео. На глазах худеет. Еще год-два, и окончательно растает. Евреи потоком уматывают.

— Да как же вы? Соглашаетесь расстаться со своим верным сценаристом?

— Он может приезжать и дальше работать в СССР, потом возвращаться в родные пенаты. Высоцкий же катается туда-сюда, Москва — Париж, Париж — Москва, и ничего, сейчас у Говорухина собирается сниматься в фильме по братьям Вайнерам.

— Кстати, дед Высоцкого, Вольф Шлёмович, тоже был стеклодувом, — произнес Адамантов противным голосом.

— Что значит «тоже»? А, вы и про Гонсалеса знаете! Молодцы! Этот стеклодув начистил рожу Ньегесу, скотина. Хотя у Сашули с танцовщицей ничего еще не было. Цветочки, пылкие взгляды, один раз проводил до дома, в последний самый день. Так вот, Роман Олегович, дорогой мой...

В этот миг зазвонил телефон, Адамантов извинился, взял трубку, послушал, положил трубку и, побледнев, приказал:

— Пойдемте.

Через десять минут они оказались не где-нибудь, а в Кремле, и не у кого-нибудь, а лично у Леонида Ильича Брежнева.

— Здравствуйте, Эол Федорович, — сказал Брежнев своим голосом, который в тысяче и одном анекдоте любила и умела изображать добрая половина населения СССР.

— Здравствуйте, дорогой Леонид Ильич, — пожимая руку генсека, в волнении Незримов так и выронил это слово «дорогой», как десять минут назад назвал дорогим Адамантова, которого тоже пригласили за небольшой столик, сервированный деликатесами, включающими обоих цветов икру, обоих цветов хлебушек, обоих цветов рыбку — сёмужку и осетринку, а также ветчинку, колбаску, грибочки и огурчики. Без спиртного, только чаек. Зачем тогда грибочки с огурчиками?

— Как работается? Снимаете новое кино?

— Да, Леонид Ильич. По романам Александра Беляева.

— Хороший писатель. А что, про Ленина так и не стали снимать?

— Не стал. Стыжусь, но как-то не заладилось.

— Да и хер с ним, он и без того всем уже вот где, — не моргнув глазом произнес главный ленинец Советского Союза, намазывая бутерброд с зернистой и протягивая его Эолу.

Незримов невольно стрельнул глазами в Адамантова. Что, если кагэбэшник за такие слова вытащит табельное и — простите, товарищ генеральный секретарь, но вы арестованы? Но Олегыч сидел с мавзолейно-каменным лицом, кашлянул и тоже потянулся к икре, только к лососевой. И Незримов поспешил заесть хер в адрес самого неприкасаемого имени. Слопал бело-черный бутерброд, не чувствуя вкуса.

— Я про другое, — продолжил кавалер аж шести орденов с изображением того, кого он только что послал куда подальше. — Вы «Новый мир» читали, Эол Федорович? — В отличие от Адамантова, Брежнев произносил имя-отчество режиссера вежливо полностью, а не Ёлфёч.

— «Новый мир»? — удивился Незримов, но тотчас и догадался, о чем речь. — А, ну конечно, читал! — соврал он, потому что вышедшую во втором номере «Нового мира» «Малую землю» он лишь пролистал.

— Вот и хорошо. Ну, что скажешь?

— Сильное произведение. — Правдоопасный почти не соврал. Даже если вещь слабая, в ней говорится о подвиге советских солдат, а значит, все равно это что-то сильное. Но скорее всего, Брежнев не сам писал, поговаривали, что автор — какой-то еврей-известинец, то ли Сошнин, то ли Сухнин, как-то так. Возможно, и неплохо написано.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Брежнев. — За это надо выпить. Любочка!

Тотчас появилась Любочка со столиком на колесиках, уставленным множеством самых разных бутылок. Сам хозяин Кремля налил себе «Зубровку», Незримов предпочел коньяк, Адамантов подхалимски тоже налил себе «Зубровку». Выпили, закусили.

— Ну и как бы вы отнеслись? — спросил Брежнев, вскинув бровь.

— К чему? — Незримов не спешил проявить, что догадался.

— Есть книга, есть кинорежиссер. Сценариста надо подобрать, или сгодится тот, который вам все сценарии пишет?

— То есть вы хотите, чтобы я экранизировал «Малую землю»? — сглотнул режиссер.

— Я вам предлагаю. Мне нравятся ваши фильмы. Особенно про блокадный Ленинград, — с большой теплотой в голосе продолжал генсек, наливая еще по рюмке себе и Адамантову, а Незримов сам наполнил свою коньяком. Кстати, французским, «Камю».

— И наш сценарист заодно развеется, — вставил свое слово комитетчик.

Они чокнулись и выпили по второй.

— А на роль полковника Брежнева, наверное, надо Матвеева? — спросил Незримов, все еще не веря своему то ли счастью, то ли несчастью.

— Это который Макара Нагульнова играл в «Поднятой целине», — поспешил с подсказкой Адамантов. — А недавно фильм «Судьба», лидер проката за прошлый год.

— Да, я знаю, — махнул рукой генсек. — Только мне тогда, в сорок третьем, тридцать шесть было. А Матвееву сколько?

— За пятьдесят, — прикинул Незримов.

— Староват, — впервые за все время причмокнул Брежнев. А в анекдотах и по телевизору он постоянно чмокает.

— Подгримируют, — сказал режиссер. — Да он уже играл вас в «Солдатах свободы» у Озерова. Сходство с вами несомненное.

— Это точно, — засмеялся генсек. — Помню, я работал на Байконуре и там крутили «Поднятую целину», так меня потом долго Нагульновым дразнили за сходство.

А он славный, подумал Незримов, вновь сподобившись черной икры. Налили по третьей, Брежнев произнес тост за великое искусство перевоплощений, каковым является кино, выпили. От волнения режиссер вдруг слегка поплыл. И совсем внезапно его осенила отмазка.

— Леонид Ильич... Дорогой Леонид Ильич, я так счастлив, что вы выбрали именно меня.

— Вот и славненько.

— Но...

— Что еще за «но»? — вскинул густую бровь генсек.

— Вы не поверите, но это так. Дело в том, что у моих фильмов есть одна странная особенность. Судьбы персонажей отражаются на судьбах исполнителей ролей. Причем нередко весьма трагически.

— Вот как? — Густая бровь поползла еще выше.

— Актер Баритонов играл в моем первом полнометражном фильме роль павшего бойца, и потом его нашли выбросившимся из окна в той же самой позе, в какой он показан мертвым в фильме. Артистка цирка Степнякова играла в том же фильме роль медсестры, которую застрелил финский снайпер.

— Помню этот эпизод.

— Вскоре она насмерть разбилась во время выступления.

— Ишь ты!

— Моя бывшая жена Вероника Новак играла другую медсестру, Красницкую, которую разорвало бомбой. Спустя годы Вероника погибла в авиакатастрофе, и ее тоже разорвало в клочья. Лев Карпов играл роль генерала Тучкова, погибшего на Бородинском поле, и потом попал под поезд, погиб. И таких примеров я могу перечислить множество.

— И что же? — Брежнев уже нахмурился.

— Если я буду снимать «Малую землю», там придется показывать гибель наших воинов, и в немалом количестве. Представляете, сколько актеров и участников массовки потом погибнет?

— Ёлфёч... — попытался что-то озвучить Адамантов, но генсек его перебил:

— Я не понимаю, вы что, шутите?

— Нисколько, Леонид Ильич. Дорогой Леонид Ильич...

— Ну ты и гусь! — засмеялся Брежнев. — Говорили мне, что ты тот еще гусь, а ты и вправду лапчатый.

— Когда я осмыслил этот странный закон воздействия ролей в моих фильмах на судьбы их исполнителей, я дал себе слово, что впредь ни в одном моем фильме не будет ни убитых, ни покалеченных. Как у Данелии. Как у Гайдая. И вообще, я с горестью осознал, что мировое искусство и литература питаются человеческим несчастьем. В большинстве. У людей горе, а писателям, художникам, режиссерам — пища для их творений. Я не могу больше участвовать в этом. Поймите меня. Не имею права. Слово себе дал.

— Налейте, — приказал Брежнев Адамантову, и тот от ужаса происходящего все перепутал: Незримову плеснул «Зубровки», а себе и Брежневу — коньяка. — Давай выпьем за то, чтобы ты не валял дурака, — сурово произнес Брежнев. — Такие предложения с неба не на каждого сваливаются.

Выпили. Незримов поставил на стол пустую рюмку и твердо отчеканил:

— Делайте со мной что хотите, но я не имею права снимать, как гибнут люди. Я не шучу. Мои фильмы чудовищным образом сбываются. Леонид Ильич! Любой с радостью согласится. А мне... Посодействуйте. Я давно горю желанием снять кино про Гагарина, а вы, как известно, лично курировали подготовку первого космонавта в космос.

— Даже первую Гертруду за это получил, — подбоченился Брежнев.

— Героя Труда, — пояснил Адамантов, будто Незримов не знал, что орден Ленина в шутейном обиходе — картавенький, орден Боевого Красного Знамени — боевичок, Трудового Красного Знамени — трудовичок, а Героя Соцтруда — Гертруда.

— Про Гагарина хочешь? — заметно подобрел Брежнев. — А роль тогдашнего председателя Верховного Совета там будет?

— Несомненно. И как раз Матвеев по возрасту подойдет, — ликовал Незримов, что, судя по всему, наказания не последует и, быть может, даже дадут снимать про Гагарина.

— Ишь ты, подойдет ему, — улыбался генсек. — Ну ты и гусь! Ловко «Малую землю» на Гагарина променял. Ну ладно, закусили, и хватит, мне еще работать надо, это у вас одни фигли-мигли на уме. А скажи, Эол Федорович, каково твое мнение о загранице?

— О загранице? — удивился потомок богов. С чего это вдруг? — Если честно, то Запад вообще-то не очень загнивает, Леонид Ильич. Хорошо живут, сволочи.

Видно было, что Адамантов готов под малую землю провалиться.

— Что есть, то есть, — нахмурился Брежнев, но тут же снова рассмеялся: — А все же я так скажу, дорогой мой, что весь этот Запад есть не что иное, как изящно упакованное говно. Не согласен?

— Согласен полностью! — воскликнул режиссер.

— Ну, на том и ступай себе с Богом, — хлопнул его по плечу глава государства. — Насчет Гагарина я подумаю. И режиссера на «Малую землю» другого найдем. Катись, пока я тебе пинка под жопу не дал.

И несколько месяцев после этого визита Незримов мучился ожиданиями, что будет: приедут и арестуют или вызовет Ермаш и скажет, что разрешили снимать про Гагарина? Через три года ожидалось двадцатилетие полета, и Ньегес охотно согласился написать сценарий. Теперь он безвылазно жил в Болшеве, где не надо задумываться о кормежке, природа, люди, есть кому за рюмочкой рассказать, что такое коррида и фламенко, а особо приближенным и о том, кто такая Наталия Лобас. Плохо только, что с этой рюмочкой Саша дружил все больше и больше. Очухивался, бросался в спорт, диеты, здоровый образ жизни, а потом снова устраивал себе очередную недельную фиесту. Он даже составил график всех испанских фиест по городам и неукоснительно его придерживался весной, летом и осенью. В Болшеве устроил огненную валенсийскую Фальяс, жег там вышедшую из употребления мебель, чуть не спалил дом творчества, выплясывая с горящими головешками. Теперь Санчо то набирал вес, то сбрасывал его, но уже не радовал взоры своей недавней миловидной полнотой, пять кило наберет, шесть сбросит.

С начала мая, пока не начался купальный сезон, на Ялтинской студии начали снимать натуру, Марта взяла положенный отпуск, Толика оставили на попечение тещи и тестя, Лановой с Купченко тут же, но со своими ребятишками — весело. Даже Ньегес прискакал отмечать здесь сначала фиесту Рута дель Атун, которая проводится в Кадисе, огорчился, что в Черном море не водится тунец, коего следует ловить и есть во время данного празднества, а потом устроил и Сан Исидро, отметил первую годовщину своей несчастной любви.

— Вот что ты летел из Москвы в Симферополь и не мог захватить самолет, заставить лететь в Мадрид? — потешался над ним Незримов.

— Мне эта мысль приходила в голову, — вздыхал Санчо.

В конце мая приползла страшная новость из Гомеля, где на гастролях от острого приступа стенокардии умер Славик Дворжецкий, не дожив года до сорокалетия. И снова в копилку смертей после ролей у Незримова! Постойте-ка, отчего умер пучеглазый в «Портрете»? От грудной жабы? А это что? Не что иное, как стенокардия! Бляха-муха! Срочно список, кто от чего умирал в моих фильмах! Самый обильный урожай пока у «Разрывной пули»: Коржиков, Степнякова и Новак. В «Не ждали», слава богу, никто не гибнет. В «Бородинском хлебе» Лева Карпов почти повторил судьбу своего героя. А Никоненко, игравший Николеньку Тучкова, умершего от простуды, жив-здоров. Или он на очереди? Там же еще гибли. Вяземского играл Олежек Борисов, он жив. И все, кто играл других офицеров, погибших на Бородинском поле, живы: Гусев, Ивашов, Шалевич, Ливанов. Фу, слава тебе! В «Голоде» умирает героиня Раневской, но Фаина Георгиевна жива, время от времени даже снимает дачку неподалеку от Орловой и Александрова, на улице Гусева. Назарова, погибшего, кто играл? Слава Тихонов, жив-здоров. Кто там еще в «Голоде» умер? Муж и жена Кротовы. Витя Авдюшко и Эльза Леждей. Живы.

— Какое живы! — воскликнул Касаткин, бессменный незримовский оператор. — Авдюшко-то помер года три назад.

— От холода?!

— На съемках застудился, воспаление легких, осложнение...

— Так ведь и Кротовы у меня там от холода умирают!

Было о чем снова печалиться, особенно учитывая, что Ляля Пулемет в «Голоде» тоже погибает, а ее играла... Известно кто. И она тут удумала купаться в еще холодном море, а Ньегес ее поддержал, желая сбросить еще пару кэгэ. Не хватало застудиться и... как Авдюшко!

Хорошо, что после «Страшного портрета», где умирает таинственный пучеглазый, Эол Федорович запретил себе снимать про смерть. В «Муравейнике» умирают только абортированные Быстряковыми младенцы, но их никто не играл, даже их могилки условные. Кстати, многие признали эти могилки излишне мрачными, да и сам режиссер втайне согласился, но не переснимать же.

Вернувшись из Крыма, отметили — бог ты мой! — десять лет со дня свадьбы. Десять лет! А казалось, все только вчера. Незримов подарил жене акустический кабинетный рояль «Блютнер» вместо прежнего пианино «Петроф». Белый, как лебедь, он раскрыл свое крыло в гостиной. На дачу во Внуково набилась тьма народа. Кто только не приехал! Что там яблоку — вишне негде упасть. Все, кто снимался в фильмах Незримова, кто хоть как-то был дружен с ним и даже явные недоброжелатели. Тарковский после инфаркта, перенесенного в апреле, ничего не пил, кроме боржоми. Его фильм по роману Стругацких запороли во время проявки в мосфильмовской лаборатории, но Ермаш милостиво увеличил бюджет и выдал новую кодаковскую пленку, и теперь Андрюша готовился переснимать испорченные эпизоды. Высоцкий пропадал в своих заграницах, а кроме него, трудно назвать, кто не явился поздравить Эола и Арфу с их торжеством.

— Прожить с режиссером десять лет — это уже триумф воли, — сказал Говорухин.

Даже печальный Александров явился в компании с Раневской, сыном Дугласом и женой Дугласа Галей, манекенщицей Московского дома моделей. Орлову-то похоронили уже три года назад, в январе 1975-го, рак поджелудочной. Незримовы тогда на неделю уезжали в Белград и на похоронах не присутствовали. Лишь приходили потом на сороковины.

— Обещайте дожить до золотой свадьбы, — грустно произнес семидесятипятилетний вдовец. — Мы вот с Любашей только сорок два года отметили.

— Обещаем, — сказал тогда Незримов, целуя жену.

— Обещал — и одного дня не дотянул! — перебирая в себе прошлое, вновь упрекнула Марта Валерьевна мужа, неподвижно сидящего в кресле в позе владыки всего старого и нового кино, цветного и нецветного. На экране уже шли кадры «Лица человеческого», смехотворный Леонов объяснялся в любви латышской актрисе Мирдзе, а она в ответ оскорбительно хохотала. Как же здорово поставлена эта сцена! Что за выдающийся мастер Эол Незримов! А до золотой свадьбы одного дня не дотянул, хоть и пообещал тогда уверенно и с огромной любовью в голосе.

Подвыпивший Александров принялся вспоминать встречи со Сталиным, как тот откровенно проявлял свою влюбленность в Любочку и однажды спросил ее, часто ли обижает муж. Нечасто, ответила она. А вот мы возьмем и повесим его. Тоже нечасто, всего один разочек. Как? За что?! За шею, — жутковато улыбаясь, ответил Иосиф Виссарионович.

— Вообще, юморок у него был, надо сказать, какой-то змеиный, — сказал Александров.

Пьяные гости купались в пруду, изображая американскую жизнь, где на таких вечеринках бултыхаются в бассейнах. Толик ворчал:

— А еще называется взрослые люди!

Но потом тоже с другой ребятней купался; как водится, захлебнулся, его вытащили, трясли вниз головой. Каждый месяц с парнем что-то случалось. То в школе упадет с лестницы, то собака укусила, пришлось беднягу возить на сорок уколов, то в забор на велосипеде врежется. Однажды Марта предположила, что убитая мать тащит мальчишечку к себе, надо что-то делать, святой водой или что там еще. Ага, к экстрасенсам, бурчал Незримов, их как раз развелось в последнее время.

В июле на экраны вышел «Мой ласковый и нежный зверь» Эмиля Лотяну. Незримова оглоушили мощь игры актеров, монтаж и особенно музыка, свадебный вальс Евгения Доги. Ворчал, что музыка спасла фильм, как ядерная бомба, что Янковский может же гениально играть, а в «Лице» почему-то затормозил. Но ворчал больше от зависти, что не он снял эту ленту.

— Да успокойся ты, глупенький, твои фильмы не хуже, — сказала Марта и напоролась на гнев:

— Не хуже?! Мои в сто раз лучше! Мои классические, а это — однодневка. Как ты могла сказать такое!

— Э, дорогой мой, с таким тоном до золотой свадьбы не доживем.

Зачем она тогда брякнула это? Вот он и не дожил. А теперь и вовсе время вспять потекло, на всех часах пять, как было, когда на экране шел «Голод». Что происходит, непонятно!

И что тогда происходило, тоже непонятно. Они вновь стали часто ссориться, иной раз даже при Толике, и мальчик огорчался. Ньегес написал отвратительно слабый сценарий о Гагарине. Ему снова отказали в выезде в Испанию: нецелесообразно. Незримов сам звонил Адамантову и готов был снова ехать вдвоем с Санчо, а Марта злилась:

— Опять? У тебя там тоже кто-то есть?

Но злилась зря, потому что уже никому не разрешали ехать в страну Сервантеса.

— Ну что вы все время ругаетесь? — хныкал Толик. — Ну хотите, я буду просто называть вас мамой и папой?

В состоянии войны они оказались и когда внезапно умер Дуглас Александров — а он лишь на пять лет старше Эола. Инфаркт. И Незримов один ходил на похороны, желая поддержать несчастного Григория Васильевича: утрата за утратой, он сам, того и гляди, нырнет в могилу. Дугласа было жалко еще и потому, что ему, как и Эолу, досталось редчайшее для русского человека имя. Галя, оставшаяся вдовой, некрасиво рыдала, еще не зная, что скоро станет женой собственного свекра, столь же пока неутешного.

К октябрю завершили монтаж «Лица», Незримов потирал руки, а Марта Валерьевна, посмотрев, сказала мрачно:

— Что-то не то. Надо бы перемонтировать.

— Не то?! — взвился Незримов. — Да что бы ты понимала! Ты, кстати, тоже в последнее время на радио хуже выступаешь, чем раньше.

— Может, я вообще все хуже делаю, чем раньше? Может, у нас все кончилось?

— «Не то»... По-моему, получился мой лучший фильм. А она...

— Ну хочешь, я буду только хвалить: шеде-е-евр! великоле-е-епно! гениа-а-ально!

— А я хотел тебя попросить...

— Что попросить?

— Озвучить. Латышку. Своим божественным голосом.

И она озвучила. Сделала это непревзойденно, придав Гедде Люкс необходимого стервозного обаяния. Но самим фильмом все равно оставалась недовольна, и они опять разругались.

И как раз во время очередной ссоры вновь как ни в чем не бывало нарисовался Платон Новак. Целуйся со своим сынулей. Словно нарочно приехал посмотреть, как они цапаются. Но приехал какой-то не такой, как раньше, счастливый, веселый, даже привез с собой выпивку и закуску:

— Поздравь меня, отец, конструкторское бюро «Искра» запустило первый в истории студенческий искусственный спутник Земли.

— А ты тут при чем?

— При том. Я работаю в «Искре».

— Вот как? Ну что ж, от души поздравляю!

— Выпьем? Я тут шампанское, коньяк, колбаску, шпроты.

— Помнится, в детстве ты больше всего на свете любил шпроты. — На Эола вдруг накатило трогательное воспоминание, как Платоша был маленьким, не таким противным, как когда вырос. — Ну, давай. Марта Валерьевна! Присоединяйтесь! К нам пришел не просто Платон Новак, а молодой конструктор космических кораблей. Плохо чувствуешь? Ну ладно, мы тогда тут сами организуемся.

Он смотрел на Платона, полнотелого юношу, и совсем не видел в нем самого себя, а только Веронику Новак, но ведь это все равно его сын, и когда-то в детстве он выказывал большее сходство с Незримовым, такой хороший, умненький. Кто бы знал...

Они пили коньяк, закусывали, Незримов рассказывал сыну о том, какой он был маленький, а Марта подслушивала их разговоры и нарочно не шла, чтобы не испортить первую на ее памяти хорошую беседу между ними. Мало ли, вдруг Платон помрет, как Дуглас... А тут еще и совсем неожиданный поворот:

— Отец, я тут смотрел твой фильм. Должен тебе сказать, ты гений. И Лиза так считает. Моя невеста.

Так-так, жениться надумал, деньги нужны, вот и подлизывается со своей Лизой. Странно, что без нее приехал.

— Да? И какой же? У меня их семь, сейчас восьмой почти готов к прокату.

— «Муравейник». Теперь я понял, почему вы Толика себе завели.

— Заводят собачек и кошечек, а Толика мы усыновили.

Вот сейчас они схватятся на почве того, что Толик тоже не Незримов. Но Платон благоразумно увильнул:

— Стало быть, теперь у тебя два сына. Выпьем за твоих сыновей?

Ну уж нет, пора выводить свой засадный полк на поле Куликово. Марта Валерьевна прихорошилась и пришла на собеседование мужа с Платоном Новаком.

— Нальете шампанского?

— О, совсем другой монтаж, — развеселился Эол Федорович.

Ей очень хотелось разрушить идиллию, старательно изготавливаемую женихом, которому нужны деньги на свадьбу, но она вдруг решила: а, гори все синим пламенем! Стала пить шампанское и весело чирикать, не давая им дальше пускаться в слюнявые воспоминания о Платошином детстве.

— Давайте выпьем за Марту Валерьевну, — предложил Новак.

— За Марту Апрельевну, — озорно поправила она.

— Нет, я серьезно. Вы так изумительно пели в «Муравейнике»! А можно вас попросить сыграть и спеть? — Платон кивнул на лебединое крыло «Блютнера».

— В другой раз, на вашей свадьбе, — улыбнулась Марта Валерьевна, как, наверное, улыбнулся бы Сталин. — Это будет моим свадебным подарком. Кто же та счастливица?

— Лиза Гордеева. Мы с ней вместе работаем в «Искре». Это студенческое конструкторское бюро при авиационном институте.

— Спутник недавно запустили, — добавил Незримов.

А ты и растрогался, подумала она. Нет, сейчас начнется, завтра они вместе с Лизой приедут, потом поселятся, станут деньги тянуть.

— А что, вы по-прежнему Платон Платонович Новак?

— Кстати, я как раз собирался обратиться к тебе с просьбой, папа. Не хочешь ли ты разрешить мне снова стать Платоном Эоловичем? И вернуть себе твою фамилию?

Ну все, сейчас режик расплачется от умиления и будет картина Рембранта, только что блудный сын не особенно потрепан, вполне себе хорошо одет, не чумазый и уж явно не голодал, судя по упитанности.

— Ну, что же вы молчите, Эол Федорович? Сын признал вас своим отцом. Что может быть счастливее такой сцены? Рыдайте, обнимайте, приголубьте малышечку!

Незримов молча и обескураженно смотрел на Платона. Наконец спросил:

— А когда ты менял мою фамилию на Новак...

— Это была ошибка! — поспешил ответить Платоша.

И тут шампанское пустило в Марту озорную искру — вспомнилось, как в «Кавказской пленнице» сказала Нина:

— Ошибки надо не признавать. Их надо смывать. Кровью!

А Эол Федорович громко расхохотался, довольный вмешательством жены. Он тоже уже понял, что его раскручивают на свадебку. Да и Лизонька, должно быть, спросила, почему Платоша не водится с таким знаменитым папочкой, почему носит фамилию матери, а отчество вообще не знамо чье.

— Платоша, иди ты на хрен, — сказал он, но ласково. — Так хорошо сидим, выпиваем, закусываем, делимся воспоминаниями. Ну что мы сейчас будем решать вопросы планетарного масштаба?

— Понимаю, ты должен все взвесить. Не буду тебя теребить. А вот и Толик!

— Толичек, сделал уроки?

— Сделал. А можно мне такой колбаски?

И они посидели еще немного, Платон глянул на часы:

— У-у-у, мне пора, меня невеста ждет. Рад, что мы так хорошо, по-семейному посидели. Марта Валерьевна, не обижайтесь на меня ни на что. Я ваш искренний поклонник. И в «Голоде» вы так хорошо сыграли Лялю Миномет.

— Пулемет вообще-то.

— Словом, кто старое помянет...

Как же они потом ругались из-за этого Платона! Поначалу Незримов даже хвалил жену за остроумие, соглашался с ней, что Платоша резко повернул лишь потому, что сделался хитрее, а Лизочка запустила свой спутник — тянуть из папаши деньги. Все это ежу понятно, и пошел он туда же, куда Брежнев послал Ленина. Никаких денег, никакого возврата к отцовой фамилии, выбор сделан раз и навсегда. Но постепенно стальное Эолово сердце стала покрывать ржавчина отцовских чувств: кровиночка, Платоша, заблуждался, мамаша заставляла отрекаться от папаши. Нет, конечно, никакого иждивенчества! Парню сколько? А кстати, сколько ему? Двадцать три? Ну вот, я в двадцать три где только можно зарабатывал, ни копейки денег из отца и матери не тянул, крутился как волчок.

— Конечно, тебе же тогда как раз его мамочку кормить надо было, раскормил шире некуда!

— Ну зачем ты так, милая?

— Да затем. Таешь, как апрельский снеговик. Признайся, хочешь, чтобы он снова стал Эоловичем Незримовичем?

— Не скрою. Сын ведь. Досадно, знаешь ли, когда родная кровь от тебя отрекается.

— Не знаю, я рогатая матка, родных детей не имею.

На какое-то время ссоры испугались заявления Толика:

— Если будете ругаться, я обратно в детский дом вернусь. Там все как-то понятнее.

И скандалы затихли. Но на день рождения Эола Федоровича Платоша явился со своим Лизочком, очаровательной голубоглазой девушкой, великолепно изображающей наивность. Раньше он знать не желал, когда следует поздравлять родителя, а тут прикатил.

— Я же говорила, надо было уехать в Болшево или в Ленинград, — возмутилась Марта Валерьевна. Но при своих родителях и других гостях затевать свару не стала, изображала саму любезность.

— И когда же у вас свадьба? — спросил Незримов.

— Мы еще пока не подавали, — ответила Лиза Гордеева. — Сначала надо кое-что уладить, деньжонок подкопить. У нас пока маловато.

Никто не бросился предлагать свои сбережения для покрытия предстоящей свадьбы. А Незримов даже сказал:

— Это похвально. На собственную свадьбу жених должен сам заработать.

— Я и собираюсь, — с хмурой важностью произнес Платоша.

— А мы с Сашей разводимся, — вдруг ненадолго перевела стрелки Надя, на что Гоша пронзительно захлопал ресницами, а Ньегес закашлялся.

— Окончательно? — спросила Виктория Тимофеевна.

— А что уж...

— Может, еще передумаете? — предложил Валерий Федорович.

Вот ведь тесть и теща у меня люди простые, подумал потомок богов.

— Да что вы все женитесь, разводитесь, ругаетесь! — возмутился Толик. — Жить надо с любовью. И все очень просто.

— Вообще-то малышня молчит, когда разговаривают взрослые, — заметил Лановой.

— Давайте об искусстве, — предложила Лиза. — Вот как вы считате, «Служебный роман» хороший фильм? По-моему, «Берегись автомобиля» лучше. А режиссер один и тот же.

И все ухватились за спасительную нить разговоров о кино, о книгах, о музыке, заставили Марту спеть таривердиевскую «Сердцем согрей», и в общем как-то удалось обойти все Сциллы и Харибды, навороченные незримовским прошлым. Говорили об альманахе «Метрополь», приехавший пьяный Высоцкий сказал, что это ничего особенного, а шумиху поднимают. Недавно Володя записывал свой новый радиоспектакль по блоковской «Незнакомке», встретился там на радио с Мартой, записывавшей детские сказки, и признался в любви к ее голосу, но Ёлкин может не переживать, он влюблен только в голос. А на Таганке он сейчас осваивал роль Свидригайлова, и все ахали: ах, как интересно! А Марта Валерьевна вдруг сердито сказала, что хуже играть Гамлета, чем Володя, невозможно.

— Не шутишь? — удивился Высоцкий.

— Не шучу, — ответила она. — Я вообще вашу Поганку не люблю. В ваших спектаклях есть что-то непристойное. Даже не могу объяснить... Один человек сказал мне, что в этом доме, где теперь ваш театр, в семнадцатом году Землячка пытала и мучила пленных юнкеров. В подвале.

— И что же из этого следует? — закипал злобой Володя.

— Так, ничего... Джинса, кооператив, иномарка и билет на Таганку — джентльменский набор нынешнего советского буржуя. А если честно, я вообще не люблю театр.

— Понятно, — буркнул Высоцкий, обиделся и ушел, хлопнув дверью.

— Ну ты даешь! — засмеялся Незримов. — Молодец, Марта Апрельевна! Как же я всегда мечтал произнести такие же слова. И про Поганку, и вообще про то, что сейчас начали насаждать в театрах. Любимов возрождает традиции театров типа в «Двенадцати стульях»... Как там он назывался?

— Театр Колумба, — напомнила Марта.

— Зачем же вы обидели? — возмутилась Платошина невеста. — И кого! Самого Высоцкого!

— Да он мне сам говорил, что надоела Таганка, — заметил Лановой. — Выпьем за откровенную Марту!

В первый день нового года по телику показывали «Обыкновенное чудо» Марка Захарова, где блистательно играли и Леонов, и Янковский, и Купченко, а Незримов задумался: не переключиться ли ему на телесериалы: можно не зависеть от кинотеатров, сразу миллионы зрителей. Эх, забацать что-нибудь типа «Семнадцати мгновений весны» — и на тебе, всенародная любовь обеспечена!

Вдруг вызвал к себе Ермаш, он думал, речь пойдет наконец о Гагарине, но оказалось, о предстоящей Московской Олимпиаде: надо что-то спортивное замутить.

— Про Стрельцова, — мигом откликнулся потомок богов.

— Про Эдика, что ли? Это негатив, а надо позитив, — возразил киношный монарх. — Хотя я сам сильно переживал тогда за Эдика. И эта история с якобы изнасилованием, весьма туманная и сомнительная...

— Показать самодурство Хрущева, — подначивал Незримов. — На чемпионате мира в Швеции, если бы играл Стрельцов, наша сборная вполне могла стать чемпионами. А Хрущ, сволочь, потребовал казнить, засадил величайшего русского футболиста в тюрягу. О, и название можно: «Утро стрелецкой казни».

— Хорошее, — улыбнулся Ермаш Тимофеевич. — Но все равно непрохонже. До сих пор считают, что Эдик хотел, как Пушкаш, сбежать за бугор.

— Да чушь собачья! Стрельцов — русский Пеле. И он не хотел бы стать итальянским или, как Пушкаш, испанским.

— Кстати, твой-то испанец не намылился в свою Испанию?

— А если бы и намылился? Что плохого? Ведь он испанец стопроцентный, мать и отец его в испанской земле лежат. Отпускаем же евреев.

— Ну, брат, нас с тобой за такое по головке не погладят. А про Стрельцова забудь.

— В таком случае и не хочу ничего снимать к Олимпиаде.

— И дурак! Деньгами бы завалили. Подумай еще хорошенечко.

Посередке между днями рождения Марты и Толика за спиной у Пушкина состоялась премьера «Лица человеческого» с финалом не таким, как у Беляева. Эллен в исполнении Купченко вернулась к Антонио, которого играл ее муж Лановой, и он спросил:

— Забыла что-то?

— Да, забыла, — ответила она с ясной улыбкой и добавила: — Самое главное.

Зрители восприняли картину на ура, стоя рукоплескали, хотя кто-то и крикнул гневно:

— У Беляева не так!

Фильм пошел по стране, собирая неплохую кассу, но по итогам года все равно проиграл многим другим лентам. Лидером стала пугачевская «Женщина, которая поет», и Незримов злобно переделал на «которая дает», за что Марта поругалась с ним, ей нравилась эта рыжая Алла с очаровательным сквозняком между двумя верхними передними зубами.

— Но фильмешник-то дрянной! — злился Эол. — Режиссеришка бездарнейший, одна его «Стоянка поезда» чего стоит. И жена глупая.

Орлов и Будницкая жили тоже на даче во Внукове, иногда встречались с Незримовыми, вежливо здоровались, но Эол всякий раз потом морщился. Он ненавидел и не прощал бездарность, ставил ее наравне с предательством и преступлением: бездари предают искусство и воруют зрительское внимание. А тут, нате-здрасьте, пятьдесят пять миллионов посмотревших «Женщину» против каких-то восемнадцати, удостоивших его «Лицо», — ну как так! Ведь его фильм произведение искусства, а у Сашки Орлова — жалкая кустарщина, все на одной певице держится. Обидно до слез! А «Пять вечеров», гениальнейший фильм Никиты Михалкова, который Незримов поставил выше всех своих лент, собрал даже меньше «Лица человеческого». Где справедливость, Господи?!

Какой тебе Господи, Ёлфёч, ты же не веришь ни в какого Бога. Не верю? А почему не верю? Собственно говоря... Может, и верю. Но если Бог есть, то Он как-то уж очень и очень далек от страданий человеческих. «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж...» — кто написал? Великий Шекспир, смертельно раненный несправедливостями мира. Где это, милая? Какой сонет? Шестьдесят шестой? А переведи мне в точности, а не как у Маршака. «Tired with all these for restfull death I cry» — «Уставший от всего этого, взываю я к смерти, несущей отдых». Но слово «tired» уходит корнями во французское «tirer» — стрелять, и можно даже сильнее сказать: не «уставший», а «расстрелянный всем этим». И дальше перечисляется «все это». «As to behold desert a beggar born» — «Наблюдать достойнейшего, рожденного в нищете». «And needy nothing trimmed in jollity» — «И алчное ничтожество, утопающее в радости». Как сильно, милая! Алчное ничтожество! Алчное и подавляющее. Лидеры проката, а сами — говно! Дальше? «And purest faith unhappily forsworn» — «И чистейшую веру в страшном поругании». «And gilded honor shamefully misplaced» — «И позолоченную фальшь, постыдно поставленную не на свое место». Тоже сильно. Как много этой позолоченной фальши. И она процветает! «And maiden virtue rudely strumpeted» — «И девичью честь грубо оскверненной». «And right perfection wrongfully disgraced» — «И истинное совершенство злостно изуродованным». Как точно, Марточка! Кругом дьявол старается руками людей изуродовать совершенство. Так-так? «And strength by limping sway disabled» — «И силу, которая слабыми властителями обессилена». Очень сильно сказано! «And art made tongue-tired by authority» — «И искусство, которое властители дум лишили языка». Ох, как здорово, как точно! «And folly doctor-like controlling skill» — «И мнимую ученость в качестве законодателя мод». «And simple truth miscalled simplicity» — «И простую истину, названную глупостью». Да, я всегда за простые истины, а этого никому не надо. «And captive good attending captain ill» — а это как понимать? «И уязвимое добро в услужении у успешного зла» — примерно так, хотя очень трудно точно перевести такие сильнейшие строчки. Ну-ка, я сам прочту, своими глазами. М-да... Что ни строка — стрела летящая. И конец? «Tired with all these, from these would I be gone, save that, to die, I live my love alone» — «Изнуренный всем этим, от всего этого хочу бежать, но если умру, любовь моя останется в одиночестве».

— Любовь моя — это ты. Не будь тебя, я тоже задумался бы о смерти.

— Да что ты, Ветерок! Мы так благополучно живем. Грех жаловаться.

— А бездарность всюду процветает.

В мае того 1979 года на «Мосфильме» устроили закрытый показ нового фильма Тарковского «Сталкер».

— Нудятина! Нахватался у Антониони! Непомерно затянуто! — галдели многие.

Незримов молчал.

— Ну что ты молчишь? — толкнула его жена.

— Не знаю, что тут и скажешь-то, — отозвался он. — И впрямь многие куски затянуты. Алиса Фрейндлих катается и вопит точь-в-точь как Кабирия на высоком обрыве, когда ее грабит очередной жених. И антониониевщина просвечивает. Но при всем этом какое сильное кино!

— А я этим фильмом измотана. «Tired with all these». Нет, это не мое кино.

— И не мое тоже. Но нельзя не признать, что очень сильно. И это о Боге. Как Он знает людей лучше, чем они сами.

— Ты же не веришь в Него!

— Не верю.

— Тарковский к тебе идет.

— Ну что скажешь, негр? — нервно спросил подошедший Андрей.

— Ничего не скажу. Руку хочу пожать тебе, вот и все.

Но большинство из начальников руку Тарковскому жать не спешили, фильм чуть не бросили на полку, потом показали почему-то в Томске в трех кинотеатрах, зритель уходил с середины фильма, и с московской премьерой постановили не спешить.

В июне ходили в Дом кино на премьеру «Пяти вечеров», и Марта в конце фильма плакала, а Эол Федорович онемел от восторга. Это кино было в его струе, в его струне, в стране его принципов искусства. Он так жал руку Никите, что тот вскрикнул:

— Сломаете! Вы как статуя командора. «Тяжело пожатье каменной десницы». А фильм-то я за несколько дней снял, в перерыве между съемками «Обломова». Вот вы моего «Обломова» увидите — это да, а «Пять вечеров» — безделица.

— Мне кажется, трудно снять что-то лучше этой безделицы, — возразил Незримов, не уверенный, что «Обломов» окажется сильнее. Да и роман Гончарова он никогда не любил, считая Обломова вырожденцем, не способным даже самостоятельно одеваться, нисколько не типичным русским человеком, как раз скорее исключением из правила. Не Обломовы гнали Наполеона и водружали знамя над Рейхстагом.

После «Пяти вечеров» Незримов не переставал восторгаться Никитой, а вот его брата Андрона невзлюбил всей душой. Ему и раньше не нравились его фильмы, «Романс о влюбленных» вообще вызвал отвращение, а тут они вместе оказались в Каннах, и Роберт Рождественский, входивший в жюри, сказал Эолу, заикаясь:

— Личи-чично я отдал бы приз в-в-вашему «Человече-че-ческому лицу».

Но Эолово «Лицо» не удостоилось даже какого-нибудь приза ФИПРЕССИ, а Андронова «Сибириада» отхватила Гран-при. Хорошо, что не Золотую пальмовую ветвь, доставшуюся сразу двум лентам — «Жестяному барабану» Шлёндорфа и «Апокалипсису» Копполы.

В Каннах они с Мартой побывали вместе, и жена искренне сопереживала мужу, хотя и ляпнула неосторожно, что у Копполы фильм все же очень сильный.

— Коппола-жоппола! — заорал Незримов. — Мое кино сильнее. И уж точно что в сто раз лучше, чем у этого Андрона-Гудрона.

— Тут я согласна, у тебя динамика, пластика, а «Сибириада» откровенно затянута. Купаться будем, Ёлочкин?

— Вода еще пока холодная. Почки застудишь. «Сибириада» — фальшь. Да и вранье несусветное. Там в Сибири сначала открыли нефть, а Хрущара все равно намеревался затопить Западную Сибирь каскадом электростанций. Говорил: будем нефть из нового моря добывать. И лишь когда эту гниду кукурузную скинули, про каскад электростанций забыли, стали нефть качать удобным способом. А Гудрон показывает, что нефть открыли и тем спасли Западную Сибирь от затопления. Ну нельзя же так нагло врать!

Сценарий Ньегеса о Гагарине получился из рук вон плохо. Сашок явно хандрил по Испании и Наталии Лобас, не до нас ему было, не до России. Предатель! Или по-испански — траидор. И при очередной встрече с Адамантовым потомок богов взмолился:

— Да отпустите вы его на все четыре стороны! Ему через год надоест там, и вернется мой Санчо Панса. Хотите — я вам десять антисоветчиков поймаю и приведу на веревочке.

— Поймайте, — смеялся Олегыч.

— Пишите: Брежнев — помните, как он о Ленине отозвался? Следующий: Адамантов — он при этом присутствовал и не принял меры. Третий: Незримов — он тоже слышал и проглотил.

— Все, достаточно, больше не надо перечислять, — нахмурился кагэбэшный подполковник. А и впрямь, чего доброго, возьмет этот режиссеришка да и настучит на него, что он брежневский хер в адрес Ленина прошляпил. — Мы подумаем, как помочь Александру Георгиевичу.

— А заодно узнайте, пожалуйста, почему не одобряют мою идею фильма о Гагарине. Скоро двадцатилетие его полета. Меньше двух лет уже осталось.

— А как вы думаете, Высоцкий не собирается навсегда остаться за границей?

— Да кому он там нужен? Нет, столько, как здесь, Володя никогда не начешет, а роскошь он любит. Да и с Влади у него в последнее время швах. Здесь он только щелкнет, вот так, и вокруг него гарем. А там? Нет, Родион Олегыч, не могу вам его сдать в этом смысле. Пьет, это да. Но диссидент из него никудышный.

— Не только пьет, знаете ли, есть данные, что и наркотики.

— Не видал. Да и я, честно говоря, вообще не разбираюсь, что такое наркота.

В том году всех потрясла гибель талантливой Ларисы Шепитько. Она снимала «Матёру» по роману Валентина Распутина, ехала на выбор натуры, водитель заснул и врезался в прицеп грузовика, «Волгу» накрыло кирпичами. Ларисе было сорок один. Такой вот подарок мужу на день рождения. Климов сам чуть не помер от горя. Хоронили на кладбище, третьем по значению после Новодевичьего и Ваганьковского. Эол с Элемом к тому времени успели крепко разругаться после закрытого просмотра климовской «Агонии», которую Незримов от души раскритиковал как карикатурную, шаблонную: Гришка Распутин конечно же исчадие ада, царь, по советским лекалам, безвольный идиотик, царица, по тем же лекалам, властная гестаповка, все окружение царя — сплошные уроды. Фильм тогда положили на полку, и Климов решил, что во многом благодаря критике Незримова. Чуть ли не перестал здороваться. Но на Кунцевском Эол обнял старого друга, и Элем, бледный и тощий, как из Освенцима, принял его объятия со жгучей слезой.

— Кого жальче — ее или его? — спросила Марта.

— Вопросики же у тебя! — возмутился Эол. — Если б я погиб, тебе кого жальче было бы — меня или себя?

— Что ты злой такой все последнее время! О чем ни спросишь, на все гавкаешь. Был Незримов, стал Нестерпимов.

Она видела, что у мужа очередной творческий кризис, что он не знает, о чем снимать и как двигаться дальше. При этом всегда хвастался, мол, идей море, не знаешь, какую выбрать. К очередному пушкинскому юбилею намеревался снять «Маленькие трагедии», но их перехватил Швейцер. Юбилей уже грянул, а он сомневался, снимать ли ему «Барышню-крестьянку», вроде бы и сюжет Ромео и Джульетты, но весьма легкомысленный. И так во всем. Ньегес то впадал в запой, то возвращался к спортивному образу жизни, он давно уже так похудел, что вполне годился и на арену, и на таблао. И быков сокрушать, и каблуками щелкать. Но не спешил подкидывать сюжеты. Конечно, впору снять фильм о нем самом, мальчике, привезенном из Испании, выросшем в советском детдоме, ставшем известным кинодраматургом, но этот сюжет еще не имел кульминации, развязки и финала, их должна придумать жизнь. Да и после «Муравейника» снимать еще раз про детдом надо лет двадцать повременить. Время летело, Марта Валерьевна так и работала в МИДе, так и подрабатывала на радио, они ездили и на море, и изредка за границу, Толик рос, хороший мальчик, учился на одни пятерочки, подавал надежды как будущий чемпион по фигурке, Тарасова его нахваливала. Во всех смыслах их семья упакована, все при всем, а лада не ощущалось все больше и больше.

— Вот возьму и соглашусь уехать работать в наше посольство в Париже, — пригрозила однажды Арфа.

— Скатертью дорога! Бон дебарра! — заорал Эол. — Только Толик со мной останется.

— Начинаем делить имущество?

— Толик не имущество!

— Не имущество я! Если вы опять, то я все-таки сбегу от вас обратно в детдом! Доиграетесь. Ну братцы, ну пожалуйста!

Хотели, чтоб было все хорошо, как в четвертой новелле «Муравейника», а получалось как в первой, где от Быстряковых сбежала и вернулась в детдом Лика.

По осени Платон Новак женился в Черемушках, в кафе «Черемуха» неподалеку от своей квартиры, так и не вернув себе фамилию и отчество прославленного отца. Эол злился на Платона, что тот когда-то поменял, а Платон на Эола, что не разрешил вернуть. Денег на свадьбу Незримов сыну не дал, да тот и не просил, стал хорошо зарабатывать в своем КБ, но подарок Незримов подарил не дешевый и особенный — новейший японский видюшник «Сони» и полное собрание своих фильмов, ему их записали на «Мосфильме:

— Наконец-то посмотришь.

— Да что вы, Ёл Фёдрыч, мы с Платончиком все ваши фильмы пересмотрели, их же время от времени выбрасывают на телевидении, — сказала невеста, явно огорченная, что стала Елизаветой Новак, а не Елизаветой Незримовой.

— Это точно, выбрасывают, — рассмеялся новоиспеченный свекор. — Как на помойку.

Родители Лизы в разгар веселья как-то вскользь намекнули, что Незримовы могли бы не ограничиться видиком с кассетами, на что Эол Федорович справедливо и прямо заявил им:

— Вообще-то им досталась квартира, купленная когда-то мной, и машина, тоже когда-то мной купленная.

— Ой, ну да, ну да! — закудахтали они. — Ваше здоровье, Эол Федорович! Вы такой знаменитый, Эол Федорович! Творческих вам успехов!

А вот жалобы, что мало звезд кино пригласил на свадьбу сына, он не мог отвергнуть, согласился, виноват.

В ноябре Толик во все глаза зырил «Место встречи изменить нельзя». Вот это кино! А какой наш дядя Володя молодец! Да уж, ничего не скажешь, Высоцкий в роли Жеглова превзошел самого себя, и оставалось только позавидовать Стасику Говорухину, великолепное кино, надо бы, эх, и мне телесерийку забацать.

— Как думаешь, Арфа?

— Пуркуа па? У тебя не хуже получится.

— «Не хуже»! Да в сто раз лучше! Вот бы серий шесть о Гагарине!

А потом состоялась премьера меньшовской «Золушки» — «Москва слезам не верит» в относительно новом кинотеатре «Звездный» неподалеку от ВДНХ и Аллеи космонавтов, над которой взмывает в небо сабля с ракетой наверху.

— Первая серия еще ничего, но вторая никуда не годится, — сказал Незримов Володе Меньшову как старший младшему. — Баталов вообще отвратителен: самовлюбленный, смазливый — фу!

И это среди общего щебетания восторженных киноптиц.

— Ничего другого от вас и не ждал, Эол Федорович, — снисходительно улыбался своей широкой и доброй улыбкой Володя.

— Ну вот, видишь, сам все понимаешь, — пожал горячую руку своей холодной Незримов, чувствуя себя призраком искусства в балагане второсортности.

И конечно же разругались вдрызг! Марта доказывала, что такое кино имеет право на существование, что оно доброе.

— А мое что, злое?

— Тоже доброе, но не всегда оно... как бы сказать... народное.

— Простонародное, ты хочешь сказать?

— Может, и так. Но оно тоже необходимо зрителю.

— Как «Кубанские казаки»! Нет уж, увольте, драгоценная. Эол Незримов до простонародного не скатится.

— Да я и не призываю тебя. Ты, конечно, выше, но зря ты так Володю мордой об стол. Что ты за человек колючий, одно слово — Ёлкин! У тебя вообще друзей не останется.

— В искусстве нет друзей, есть только равные, — ледяно припечатал потомок богов.

В Толике его бесило, что тот ни в грош не ставил его фильмы. Ничего, дорастет, говорила Марта. Но вот приёмыш ходит и громко поет:

— Пора-пора-порадуемся на своем веку! — Это после того, как по ящику прямо в день рождения Незримова впервые показали «Д’Артаньян и три мушкетера» Юнгвальда-Хилькевича с Мишей Боярским в главной роли и с этой залихватской песней, которую никак нельзя не петь по двадцать раз в день, назло приемному родителю.

— Хватит, Толичек, ты же видишь, что Эол Федорович сердится.

— А что такого-то? Я хочу под эту песню номер сделать. Татьяна Анатольевна сказала, чтобы мы сами себе музыку подобрали. Весной же выступления.

Новый год встречали по-родственному — кроме родителей Марты, приехали со своими мужьями и детьми Эоловы сестры, Эллада и Елена, а ящик выдал еще один телешедевр, марк-захаровского «Мюнхгаузена» в блистательном исполнении Янковского, с искрометным Броневым и неожиданно тонкой и нежной Кореневой, в жизни вульгарной и грубой. В «Муравейнике» она с Мироновым в пенной ванне купалась, а тут играла жену Мюнхгаузена, Марту, что конечно же вызвало сравнения:

— Ветерок, ты у меня настоящий Мюнхгаузен, выдумщик, режиссер, а я при тебе, как эта Марта.

Но на сей раз Незримова по-настоящему разозлили сестрички, спасибо, что приперлись. Начали расхваливать Захарова с Янковским, Юнгвальд-Хилькевича с Боярским, Говорухина с Высоцким, сюда же вплели и Лиознову с Тихоновым–Штирлицем. А про фильмы родного брата эдак скользячкой, мол, и ты тоже у нас молодец. Неужели «Пуля», «Не ждали», «Бородинский хлеб», «Голод», «Страшный портрет», «Муравейник», «Лицо человеческое» хуже? Лучше. Но не народное, не простонародное, не полюбленное массами, не избалованное кассами. С этим надо или смириться, или не быть. Он едва не сорвался, еле дотерпел, покуда закудахтают о чем-то другом, и отыгрался на вторжении в Афганистан, случившемся опять-таки не когда-нибудь, а именно в его день рождения, 25 декабря 1979 года.

— Мы никогда не побеждали, если вторгались первыми! — кипятился потомок богов. — Тухачевскому в Польше наваляли. Я думал о Брежневе, что он умнее. За каким хреном нам этот Афганистан? Англичане сто лет не могли его завоевать.

— Ёлочкин, ну что ты такой злой? Новый год празднуем, а у тебя настроение хуже некуда.

— А чему веселиться? Я вам не женщина, которая поет. И не мушкетер из подворотни.

— Перестань. Помнишь, как твой последний фильм-то называется? Верни себе лицо человеческое.

Ему захотелось встать и влепить пощечину в это ее вполне человеческое лицо. И он встал:

— Можно пригласить тебя на танец?

— Вот, другое дело.

И они стали танцевать, и все тоже. Он спросил:

— А у меня что, нечеловеческое?

— Прости, Ветерок, но в последнее время очень часто.

— Я задумаюсь.

С Данелией Незримов конечно же давно был знаком, вместе и в Болшеве отдыхали-работали, но после премьеры «Осеннего марафона» они особенно подружились. Эол Федорович старался вернуть себе лицо человеческое, дружить, а не только брякать во все рожи правду-матку. Данелия того же, 1930 года рождения, ровно на четыре месяца старше, 25 августа.

— Ну что, Гия, нам с тобой в этом году по полтиннику. Ты мой самый любимый режиссер, если честно. Хотел бы я снимать такое же кино, как ты.

— Спасибо, Ёл! А я, если честно, смотрел некоторые твои фильмы и думал: елки-палки, почему это не я снял?

— Серьезно? И я про некоторые твои!

— А ты чего сейчас намерен снимать?

— Ничего.

— Вот и я ничего!

— Давай ничего не будем больше снимать?

— Давай! «Да будет проклят правды свет, когда посредственности хладной, завистливой, к соблазну жадной он угождает праздно! Нет!..»

Накануне очередного дня рождения Марты ходили еще на премьеру рязановского «Гаража», о котором все только и жужжали: смело, остро, антисоветско. Незримов высказался иначе: мелко, суетно, неостроумно. А самому Эльдару:

— «Берегись автомобиля» разве не ты снял?

И Арфа потом конечно же укоряла:

— Кончай портить отношения с людьми!

Все в их жизни как-то незримо и неостановимо, хотя и медленно, двигалось куда-то в овраг. Они спорили по любому поводу. Он ругал Брежнева за Афганистан, она хвалила: молодец, не дал там разгуляться американцам. Ей с Толиком нравились «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» Масленникова, а ему нет. И Толик чаще оказывался на ее стороне, а не на его. На детских соревнованиях он выступил с номером «Мушкетер» — «пора-пора-порадуемся на своем веку», — занял второе место, утер нос приемному отцу. Ни в одном фильме Незримова и нет такой песни, чтобы десятилетний паренек мог под нее станцевать на льду. Потомок богов только радовался успеху приёмыша. Но когда тот восторгался «Экипажем» Митты, режиссер решил это пресечь:

— Понимаешь, Толик, надо с детства воспитывать в себе вкус. Это кино плохое, лживое. Конечно, показан героизм, но нельзя такими трюками обманывать зрителя.

— Ветерок, ему еще рано...

— Десять лет парню! Какое рано! Я в свои десять лет...

— Ну так то ты!

— Да не ссорьтесь! Если папа говорит, что плохое, я согласен. Мне только понравилось, как там огонь жег.

Ненависть Незримова к фильму Митты разжигало и еще одно обстоятельство: он узнал, что Мостовой, посадивший много лет назад самолет на поверхность Невы, оказывается, работает в аэропорту Внуково, Эол вновь подавал заявку на создание фильма о той непревзойденной посадке и вновь получил отказ: «Дорогостоящая затея». Митте, значит, можно снимать эту лживопись, фильм-катастрофу с огромным бюджетом, а Незримову ни про Гагарина, ни про Мостового!

Но новые, настоящие удары ждали беднягу Эола впереди.

Вскоре после просмотра «Экипажа» Толику стало плохо в школе, срочно доставили в больницу. Помнится, их когда-то предупреждали, что у него не вполне здоровое сердце, но за все время это проявлялось лишь иногда — внезапно бледнел, под глазами темнело, начинал учащенно дышать, а спросишь — в горячей ванне пересидел, на фигурке перетренировался, уроки сложные задали, переутомился. Проходило и забывалось. А тут — порок сердца, нужно срочное лечение. И Незримов повез Толика в Ленинград, к Шипову. Тот подтвердил: стеноз легочной артерии; удивительно, как раньше не наблюдалось сильных проявлений, видать, мальчишка терпеливый, боялся, что скажут больной и возвратят в детдом.

— Родители пьющие были?

— Пьющие. По пьянке отец мать убил, сейчас в тюряге.

— Ясная картина. Никаких нагрузок. Фигурное катание отменяется. И скорее всего, навсегда.

— Да вы что, Григорий Терентьевич! Для него это главное дело в жизни. Я же его и приучил к конькам.

— Увы. Оставляйте его у нас, будем готовить к операции.

— То есть без операции никак?

— О чем вы, малюсенький! Но не беспокойтесь, стеноз надклапанный, я иссеку пораженную часть сосудистой стенки, поставлю заплаточку из перикарда, и он быстро встанет на ноги. Но не на коньки. Полностью исключено.

Теперь, пока Толик лежал у Шипова, приходилось им на субботу и воскресенье мотаться в Ленинград. Страх, что операция может оказаться со смертельным исходом, Незримов старался погасить авторитетом Терентьевича, сделавшего уже десятки, если не сотни таких хирургических вмешательств.

На очередной годовщине их свадьбы с Арфой Толик на сей раз не присутствовал, его готовили к операции, а друг Саша, сияя, как андалузское солнце, объявил, что его отпускают в Испанию и он намерен там остаться на постоянное жительство.

— Наталия написала мне, что ждет с нетерпением, — пел он и готов был плясать фламенко.

— Хоть ты и предатель, но, черт возьми, я рад за тебя, — скрипел зубами режиссер, не представляя себе, что он теперь станет делать без верного сценариста.

А Ньегес расправлял крылышки. Испанское правительство давало ему какие-то подъемные, и он намеревался поселиться в Валенсии, хотя дальнейшая его судьба пока оставалась под вопросом. Злясь на Сашку, Незримов решил сам написать сценарий лирической комедии в духе Данелии, зная, что, даже подражая кому-то, он сделает все по-своему, по-незримовски. И у него пошло, покатилось, да так, что он только ухмылялся: без тебя, Сашок, обойдусь! И именно в этом полете его подстрелила новая неожиданная беда.

Она пришла на «Мосфильм» в виде худощавого человека, очень похожего на Солоницына, любимого актера Тарковского.

— Эол Федорович, там вас на проходной какой-то Богатырев спрашивает.

— Богатырев? Юра? — Незримов подумал лишь об актере, сыгравшем у Никиты Михалкова в «Своем среди чужих» и сейчас снявшемся у него же в «Обломове» в роли Штольца. И никак не мелькнуло, что Богатырев — фамилия Толика.

Выйдя из проходной, он не увидел Юру и спросил:

— Кто Богатырев?

— Я, — подошел похожий на Солоницына. — А вы Незримов?

— Незримов. — И тут только все внутри у потомка богов упало на самое дно. Вот он, скелет из шкафа! Они пожали друг другу руки и побрели вдоль мосфильмовского забора. — Владислав Иванович? Освободились, значит?

— Подчистую. Как говорится, с чистой совестью.

— И что же вы хотели? Узнать о Толике?

— Да, узнать. И не только.

— Толик очень развитый мальчик, учится на одни пятерки, на соревнованиях по фигурному катанию в начале мая занял второе место по Москве.

— Ишь ты! Моя натура.

Незримову казалось, что он попал в собственное кино, только еще не хватало, чтобы отец Толика выглядел не как Солоницын, а как Басов в роли Арланова. И прежде чем Богатырев начнет казаковать, Эол его сразу огорошил:

— Но сейчас мальчик в больнице, его готовят к операции. Врожденный порок сердца.

Богатырев остановился, с ненавистью посмотрел на Незримова:

— Оба-на! Ну вы тут даете! А точно ли, что врожденный, а не приобретенный?

— Владислав Иванович, а вы вспомните, какую жизнь вели вместе со своей супругой. Алкоголизм родителей в большинстве случаев является причиной пороков сердца. Таких, как у Толика, стеноз легочной артерии.

— Легочной, а говорите, сердце.

— Легочной артерии сердца. Сжатие клапана.

Они стояли друг напротив друга, готовые броситься в бой, схватить один другого за горло, повалить, задушить.

— А почему же вы, приемный папаша, тут, а он в больнице?

— Мы с женой ездим туда постоянно. И врач — мой лучший друг. И лучший хирург в СССР. Он постепенно готовит Толика к операции.

— Какая больница?

— Этого я вам не скажу. При подобных обстоятельствах мальчика ни в коем случае нельзя волновать.

— Может, он, наоборот, обрадуется?

Все-таки этот тип отдаленно напоминал Басова в роли Арланова, хотя и не такой наглый. Улыбнулся, вспомнив, что надо сохранять вежливость:

— Дети всегда хотят жить с настоящими родителями.

— Ага! — брызнул молниями потомок богов. — Особенно с отцом, убившим мать ребенка.

У Богатырева подпрыгнула бровь.

— В смысле?

— Что «в смысле»? Насколько мне известно, вы, Богатырев Владислав Иванович, убили в пьяной драке мать Толика, Богатыреву Светлану Сергеевну.

— Кто? Я?!

— Ну не я же!

— Да что вы мелете? Никого я не убивал.

— Еще скажите, что вас оклеветали, а убил любовник.

— Да никто меня не оклевётывал... не оклеветавывал. Это у вас какие-то идиотские сведения. Должно быть, вам наврали с три короба, чтобы вы только не думали, что отец вернется и ему разрешат забрать ребенка.

— То есть? Хотите сказать, вы сидели не за убийство?

— За шкурки я сидел.

— Какие еще шкурки? Товарищ Богатырев!

— Товарищ режиссер! У вас неверные сведения. Да, я ушел от Светки к другой стерве, Толик остался со Светкой, но тут у нее начертился хахаль, она за него выскочила, а Толика сдала в детдом. А потом у нее что-то с сердцем — и писец котенку, гадить не будет. Тоже небось клапан накрылся. Своей смертью она сдохла, никто ее не убивал сковородкой или как там согласно вашим данным?

— С лестницы сбросил, ударилась головой.

— Да у нее с рождения с головой было не в порядке. Никто ее не сбрасывал. Мирно расстались. Я на другой женился, на Ритке, и эта молоденькая сучка из меня бабки стала тянуть. А я на меховой фабрике работал, стал шкурки таскать, норковые, собольи, даже каракуль. Меня за задницу взяли. Срок дали. Потом еще добавили за побег. Потому я только что и откинулся.

— Не может быть! — Незримова затошнило, будто и у него сжало сердечный клапан. Все сбывалось в точности как в последней новелле «Муравейника». Ёлкин, тебе вообще нельзя кино снимать, коли оно так сбывается.

— Может, — улыбнулся Богатырев улыбкой богатыря, одолевшего незримого и коварного ворога.

— И что же вы хотите?

— Своего законного права. Хочу видеть сына. А там посмотрим.

— Если такое право у вас есть, то только после его операции. Но я вас уверяю, к вам он не вернется никогда.

— Это еще почему?

— Потому что таков сценарий, — на сей раз победительно улыбнулся режиссер, вспомнив, как счастливо заканчивается новелла «Весна» в кинофильме «Муравейник».

— В какой больнице?

— Имею право не говорить.

— Я найду его. Он поменял фамилию-отчество?

— Разумеется. Ищите. Незримов Анатолий Эолович.

Вернувшись на студию, где он просматривал разные кинокомедии, готовясь к своей собственной, Эол Федорович тотчас на всякий случай позвонил Шипову и все рассказал. Терентьич обещал не пускать Богатырева к мальчику, если он все же разыщет его. Но пока этот субъект будет разыскивать сына по всем московским больницам, а такого Незримова Анатолия Эоловича нет и в помине, пока все разузнает, уже все клапаны заработают как надо. Сразу же перезвонил и жене в МИД и тоже ее обо всем предупредил.

Незримовы переходили на нелегальное положение. Всюду старательно оглядывались, нет ли слежки. Эол Федорович сгонял в Кошкин дом, оттуда в министерство, подняли архивы, и выяснилось, что и впрямь произошла путаница с другим Богатыревым, который и впрямь убил жену в пьяной драке, сбросив бедную с лестницы, но тот был Вячеслав, а наш — Владислав, их постоянно путают, как Литву и Латвию. Но понимаю, перепутать котят, а ошибиться в таких жизненно важных делах! Ну и страна у нас! Причем самое смешное — убийца Вячеслав из подмосковного Электрогорска, а шкурочник Владислав жил с женой и Толиком в тридцати минутах езды — в Электростали, ближе к Москве.

То, что папаша Толика не убийца, утешало: мало ли какие кульбиты на уме у убийцы! Но из рук выпадал столь необходимый джокер — пока еще Толик не знал, за что сидит родитель, в случае чего можно было этот джокер бросить на стол: Владислав Богатырев убил свою жену Светлану, твою родную мать, Толичек! А чем теперь выстрелить? Шкурки воровал? Это вообще смехотворно звучит, как будто шкурки от мандаринов.

Тем временем, пока вернувшийся из шкафа скелет рыскал по московским больницам, в городе на Неве хирург-виртуоз сделал операцию и избавил мальчика от врожденного порока сердца. Эол и Арфа поселились в гостинице неподалеку от больницы, надоедали Шипову, а потом гуляли белыми ночами, как четырнадцать лет назад, и в годовщину их первой ночи в покоях наследника Тутти режиссеру, весьма почитаемому в Питере, без труда удалось прокрасться в спящий «Ленфильм», прибегнув к услугам все того же Ефимыча, ничуть не изменившегося. Он словно законсервировался: испитой, но не спившийся до безобразия. Две бутылки армянского — и он сама любезность.

— А покои наследника Тутти не сохранились?

— Какое! Я уж и не упомню, когда такое было. При царе. Могу предложить «Благочестивую Марту».

— Йокк! — вырвалось из груди у Марты Валерьевны. — Это еще что такое?

— Марту непременно берем! — заржал Незримов и, пока шли, объяснял: — Фрид снимает. По испанскому драматургу. Малине.

— Тирсо де Молино?

— Во-во. Ты хотела Мадрид? Сейчас он тебе будет в центре Ленинграда.

Надо же так случиться, что Ян Фрид как раз в то лето снимал на «Ленфильме» комедию-двухсерийку «Благочестивая Марта» с теми же Тереховой и Караченцовым, что и в «Собаке на сене», принесшей огромный успех три года назад. Повторить достижения «Собаки» Фриду не удастся, зато Незримову повторить успех четырнадцатилетней давности в декорациях испанских интерьеров удалось вполне, под шампанское и скромную закуску Эол и Арфа провели ночь любви. Да и за Толика уже можно было не волноваться, их к нему пускали, он скулил, как же хочется домой, а Шипов решительно объявил:

— Наш малюсенький стремительно поправляется.

Словом, в городе на Неве они вновь обрели свое счастье. Даже Ньегес приезжал проведать крестника.

— Вот ты все мечтаешь о Мадриде, а мы с Мартой на днях побывали в нем, — дразнил его Незримов, подмигивая жене.

— Как это?

— А вот так. Только это секрет. Тоже мне, крестный, а сам улепетнуть собирается.

Когда вернулись в Москву, пока еще без Толика, тотчас и Богатырев нарисовался:

— Где вы прячете моего сына?

— Слушайте, Владислав Иванович, вы от сына отказались? Отказались. Теперь ищете? Ну так и ищите сами.

— Это не разговор, — тихо, но строго говорил папаша. — Я имею право знать, где находится мой законный сын.

— Докажите, что имеете право!

— Хорошо. Но лучше, если вы войдете в мое положение. Я не враг вам, я просто хочу предоставить возможность Анатолию самому сделать выбор. Я смотрел ваш фильм «Муравейник», не надо на меня так смотреть. Там ребенок выбрал приемных родителей, потому что настоящий отец показан несимпатичным. Но я совсем не такой, как видите. Там, кстати, Толик в надписях обозначен как Богатырев. Отчего же вы не дали ему свою фамилию?

— Владислав Иванович, я вижу, вы человек спокойный, рассудительный. У мальчика сплошные травмы. Сначала остался без родителей, воспитывался в детском доме, потом мы его усыновили, это тоже надо пережить. Теперь он поправляется после тяжелой операции. Порок сердца, знаете ли, не шуточки. И вы хотите в этот период адаптации его нагрузить тяжелейшей проблемой. Это разумно?

— Согласен. Но где гарантии, что вы меня не обманываете? В школе мне сказали, что Толик на излечении, но якобы не знают, где именно. Понятное дело, вы с ними в сговоре против меня. Покажите документы, свидетельствующие о его болезни и операции, и я обещаю устраниться на месяц.

— На три.

— На два.

— Черт с вами, на два. Но он еще в больнице, и никаких выписок у нас на руках нет. Когда его выпишут, а это ожидается вскоре, предъявлю вам все документы.

В эти тревожные дни по телевизору показали «Маленькие трагедии» Швейцера с Высоцким в роли Дон Гуана, Смоктуновским в роли Сальери, но...

— Как можно было взять на Моцарта этого глупого Бумбарашку! — злился Незримов. — Так испортить пушкинские шедевры. Лучше бы я... Теперь сто лет не разрешат еще раз.

— А что же ты прохлопал! Сам и виноват.

Марта Валерьевна была права, и это его еще больше злило.

— А что же ты, такая умная, ни разу мне не подсказала?

— Ёлкин! Скоро Толик вернется, а мы опять ссориться начнем? Прекращай немедленно!

Это да, точно, надо смиряться. В середине июля Толика выписали, и они торжественно привезли его в Москву. А вместе с ним и замысел третьего фильма о хирурге Шилове, рожденный в разговорах с хирургом Шиповым, когда они бывали у него в гостях в Комарово в эту пору белых ночей, покуда Толик лежал в больнице. Многое произошло в интереснейшей жизни Григория Терентьевича за четырнадцать лет после съемок «Голода», и все это так и просилось в новый фильм. Причем с возрастом и Жжёнов стал еще больше походить на прототип Шилова. А главное, Шипов, в шестидесятилетнем возрасте нашедший наконец свою главную любовь жизни, испытал многое, что было знакомо Незримову, прежняя шиповская жена вела себя точь-в-точь как Вероника Новак. Ну и кроме этого много чего. Шипов за прошедшие годы столько дал медицине, что многие у нас и за рубежом признавали его хирургом номер один в мире.

Возвращение Толика праздновали одновременно с проводами Ньегеса в его взбалмошную Испанию, и пьяный от одновременной радости и горя Незримов ругал его:

— Ну куда ты, Одиссей, ну куда ты! Не ходил бы ты, Сашок, во солдаты! Третью часть про хирурга надо делать, а ты!.. Плюнь! Испанское кинцо — дерьмецо.

— Вот я и намереваюсь поднять его уровень.

— С этими болтунами и танцорами?

— Я буду снимать о себе, как будто я вернулся в Испанию сразу после смерти Сталина, при первой волне репатриантов. И как будто я стал тореадором.

— Тьфу на тебя! Сашка, Сашочек, Сашулечка! Не уезжай! На коленях умоляю!

— Да не бойся ты, папа, — сказал Толик. — Вернется он, никуда не денется. Он же мой крестный. Вот я если б умер, тогда да, скатертью дорога.

Данелия заметил:

— В вашем Толике есть очень многое от Бори Бархатова, которого я в «Сереже» снимал. Такой же рассудительный. Тот должен был других детей играть, но ходил и всюду совал свой нос: «А это что за тип камеры?», «А на какую пленку вы снимаете?». Ему Таланкин: «Чё ты все лезешь?» — а он: «Потому что я ребенок, и мне все интересно. А вы, Таланкин, не очень похожи на деятеля искусства». Я и увидел, что это тот самый Сережа. Спрашиваю его: «Как тебя зовут?» — а он в ответ: «Борис Павлович». Мы к нему так во время съемок и обращались: «Борис Павлович».

— Во-во, и наш такой же, — сказала Марта. — Когда мы знакомились, он тоже сказал: «Анатолий Владиславович».

— Анатолий Владиславович, ты когда Анатолием Эоловичем собираешься стать? — спросил Лановой.

— Перед армией, — ответил Незримов и с горечью подумал, что если бы Толик уже стал Эоловичем Незримовым, ему труднее было бы вернуться к прежним отчеству и фамилии. Вот угораздило же мамашу назвать сына Эолом!

— Анатолий Владиславович, — обратился к мальчику Данелия, — пора бы уже прибиться к берегу.

— Это как? — не понял Толик.

— А так. Войти в семью своих приемных родителей без аннексий и контрибуций.

— Что-что?

— Взять отчество и фамилию. Ты же уже называешь их мамой и папой.

— Хорошо, я подумаю.

«Стервец!» — Незримов едва не выпалил это слово.

Ньегес вскоре улетел, в Шереметьево его провожали целой толпой мосфильмовцев. Незримов старался не плакать, но слезы текли, и он их давил, как клопов. Высоцкий всех огорчал своей смертельной бледностью. Давно уже знали о его наркомании, и все кому не лень старались что-то предпринять, но тщетно. Золотопромышленник Туманов придумал ход: забросить Володю в свою артель «Печора», поселить в отдельном домике и под наблюдением врачей избавить от зависимости. Но он уже дважды порывался улететь туда, однако оба раза якобы опаздывал на самолет. Обнимаясь с ним, Саня сказал:

— Володь! — и замолчал.

— Да ладно, Сашок, не парься, лети. А я, наверное, помру скоро. — И, играя желваками, зашагал прочь.

На другой день после улёта Конквистадора в Москве начались Олимпийские игры, бойкотированные пятьюдесятью странами из-за ввода войск в Афганистан.

— Суки! — бесился Незримов. — Когда америкаки Вьетнам напалмом жгли, все было путем!

Он раздобыл билеты в Лужники, и они втроем пошли на открытие. Толик и Марта Валерьевна пищали от восторга, а Эол Федорович думал: неужели после этого он уйдет к своему гнусному папаше? И ругал себя: как могут вообще в муравейнике башки ползать подобные мысли! Домой возвращались возбужденные, гордые за свою страну и негодующие на бойкотовцев, особенно на китайцев и египтян: мы-то для них столько сделали! Когда Эсмеральда подкатила к даче, ей навстречу шагнул этот мерзавец, не смог, гад, сдержать слова, не утерпел.

— Мы же договорились! — злобно ощерился на него Незримов.

— Мало ли что, — фыркнул гад и засиял улыбкой Толику. — Толик! Иди ко мне. Не узнаешь? Я твой папка.

Можно было ожидать любой реакции мальчика, но никак не такой: Толик тоже засиял весь и бросился к Богатыреву.

— Папка! Папка! — прыгнул в его объятия точь-в-точь как Павлик Борискин в роли Ванюшки у Бондарчука в «Судьбе человека». — Ты нашелся! Нашелся! Я так тебя ждал!

Незримов испугался, что Марта сейчас упадет, но она лишь присела на капот Эсмеральды и в ужасе глядела на эту сцену, от которой по идее все зрители должны умиляться и слюняво плакать: отец нашел сына, сын обрел отца! Эолу захотелось разбить Богатыреву нос, повалить и топтать ногами, пока не сдохнет, падла. Но, бледный, как вчерашний Высоцкий, он лишь произнес:

— Ему нельзя волноваться. Как вы не понимаете?

— Да ладно вам! — ответил Богатырев. — Положительные эмоции только во благо. Эол Федорович, не хмурьтесь. Давайте будем друзьями.

— Давайте все будем друзьями, — предательски заговорил умный мальчик. — Вы мне как родные. И даже больше. Но это же мой настоящий отец. Что же мы будем его бойкотировать? Поздравь нас, папа, мы только что были на открытии Олимпиады.

— Ну здорово! — ласково улыбнулся гад, и Марта Валерьевна не могла недооценить его дипломатичность. — Какие вы у меня молодцы, — продолжал Богатырев разить всех своей любезностью. — Может, меня на закрытие возьмете?

— Конечно, возьмем, папа, о чем речь! — щебетал юный предатель. — Папа, мама, мы же возьмем его?

— Посмотрим на его поведение, — прекрасным голосом мегеры произнесла хозяйка дачи.

— А у меня для тебя подарок. — Богатырев достал из кармана пистолет и протянул сыну. — Точная копия ТТ. — Он торжествующе глянул на Эола и Арфу. — В точности как в вашем кино. Только там ножик. — И подмигнул, сволочь.

Потом они сидели на висячей террасе, такой же, как у Чарли Чаплина и овдовевшего Александрова, пили коньяк, а Толик пепси-колу, которую вот уже четыре года у нас производил новороссийский завод.

— Итак, каков расклад, — говорил Незримов, сдерживаясь, чтобы не сломать гаду нос. — Здесь мальчик ни в чем не нуждается, ходит в школу, всем обеспечен, полностью окружен заботой и любовью. Мы известные всей стране люди. Я признанный кинорежиссер. Марта Валерьевна работает в МИДе, продолжает выступать на радио. Мальчик ходил на фигурное катание; пока что это будет запрещено, но, быть может, потом разрешат. Перед ним перспектива светлого будущего. У вас — занюханная квартирка в Электростали, кем вы будете работать, еще не известно. Может, опять по шкуркам пойдете.

— Эол Федорович, давайте без оскорблений, — дипломатично улыбался Богатырев. — Квартирка нормальная. На работу я уже устроился электриком. Профессия, без которой людям хана. Фигурное не светит как минимум два года. А там посмотрим. А главное, я согласен, чтобы пацанчик жил какое-то время с вами, какое-то со мной. Так, Толян?

— Пожалуйста, не употребляйте это отвратительное уголовное слово! — вспыхнула Марта Валерьевна.

— Какое?

— Пацанчик этот.

— Лады, не буду больше. Оно, кстати, не уголовное, а вполне общеупотребительное. Но если не нравится — лады. Так вот. Толик, ты что на это скажешь?

— Папа, мама, — умоляющим взглядом юный власовец глянул на приемных, — а ведь отец дело говорит. Какое-то время с вами, какое-то с ним. Мне нравится электричество. Без него, братцы, никуда, знаете ли.

Он даже рвался сегодня же ехать с Богатыревым в эту долбаную Электросталь, но тот сам согласился, что лучше не все сразу, а то и впрямь сердчишко.

Марта всю ночь плакала:

— Мы для него всё, всю душу! Я души в нем не чаяла, а он... Почему так, Ёлочкин, милый, почему?

— Необъяснимый проклятый зов крови, — скрипел зубами Незримов, и ему казалось, что у него, как у Анны Карениной, во мраке горят глаза. Только от бешеной злобы.

На другой день он с Толиком отправился на футбол, наши в Лужниках били Венесуэлу, Серега Андреев, Федя Черенков, Юра Гаврилов, Хорен Оганесян, четыре–ноль! Неужели после этого Толик уйдет? Сашка в свою Испанию, этот в свою Электросталь. Не может быть! После каждого трепетания мяча в сетке Толик бросался на шею Незримову, крепко прижимался:

— Гол, папа, го-о-ол!

«Папа»... Какой я тебе папа, бляха-муха! Ты Богатырев, пацанчик. Но нет, не может быть! Не уйдет. Ты — Толик, ты наш милый мальчик, умный, рассудительный. И сейчас ты ведешь себя умно, ни слова про исконного родителя, затаился. Да и фильмы Незримова сбываются, а «Муравейник» чем кончается? Арланов посрамлен, а Оладьины с Костиком едут на море. На жару Толику сейчас нельзя, а вот в Юрмалу вполне можно поехать. Пусть же сбывается не только плохое!

На СССР–Замбия не пошли, зато 24 июля наглотались вдоволь голов нашей сборной, восемь–ноль в матче с Кубой! Романцев, Гаврилов, Черенков, Шавло, Бессонов, а Серега Андреев аж три плюхи всадил бедным ребятам с Острова Свободы. Ничто не могло более сроднить Незримова с приёмышем! Восемь раз в восторге обнимались и домой ехали счастливейшие, вот вам, сволочь бойкотная, получите!

В четыре часа утра в Париже Марина проснулась от страшного сна, увидела на подушке кровавый след от раздавленного комара и, когда ей позвонили, подумала, что услышит чужой голос, не Володи. Так оно и произошло. Чужой голос произнес два слова: «Володя умер». Незримову сообщили гораздо позже, и первое, что он подумал: слава богу, что в его фильмах Высоцкий не снимался, не то бы непременно повторил смерть своего героя. Но каким-то образом смерть Володи вошла в жизнь Эола, он почувствовал, что она потянет за собой череду неудач, бед, если не катастроф. Через три дня в толпе народа возле театра на Таганке он увидел плачущего Богатырева и почему-то подошел к нему.

— Эол Федорович! Как же так? — воскликнул отец Толика. — Я любил его больше всех!

В сей миг он не показался Незримову отвратительным.

— Мы с ним всю жизнь дружили, — сказал Эол Федорович.

— Правда?!

— Ни разу не ссорились.

— А в ваших фильмах он ни разу не сыграл.

— Не случилось. А мог бы. Я собирался.

И потом ему было страшно противно пить с Богатыревым водяру на Ваганьковском после того, как Высоцкого засыпали землей. Особенно противно, когда Богатырев сказал:

— Смерть Высоцкого нас примирит с вами, я это чувствую! Давай будем на «ты»!

С трудом удалось избавиться от этой липучки.

— Возьми меня с собой на поминки!

— Извини, но это исключено.

И он один поехал на Малую Грузинскую, где в квартире покойного собрались самые близкие, а потом — в театр, где после спектакля «Мастер и Маргарита» поминали куда более широким кругом.

— Ёлыч-Палыч. Так Володя называл меня, — говорил он в своей речи. — С виду строгий, сердитый, в душе он всегда был ласковый, а часто беззащитный. Рычал на весь мир своими песнями, а в личном общении мурлыкал. Жалею, что так и не успел снять его ни в одном своем фильме.

На другой день после похорон Высоцкого в жутком похмельном состоянии Незримов отправился с Толиком на полуфинал и, попивая пивко, ничему не радовался. А чему радоваться? На шестнадцатой минуте Нетц забил нам банку, Толик сказал:

— Ну, теперь держись, немчура! Разозлила ты нас!

Но время шло и шло, а наши ничего не могли сделать против обороны ГДР, не получалось ни битвы под Москвой, ни Сталинграда, ни Курской дуги, ни операции «Багратион», ни взятия Берлина, а лишь сплошное тягостное летнее отступление 1941 года.

— Да когда же? Когда?! — вопил Толик.

— Похоже, Толечка, никогда.

— Э, нет, братцы, такая позиция, знаешь ли... Капитулянтская. Надо настраивать себя на победу.

Настраивай не настраивай, а так ноль–один и продули полуфинал, и в финал нашей единственной Московской Олимпиады вышли ГДР да Чехословакия. Покинув стадион, Незримов за копейки продал какому-то ловчиле билет на финальный матч.

— Зачем?! — возмутился Толик. — Сами бы пошли. За чехов бы болели.

— Ну уж нет уж, — огрызнулся Эол Федорович.

— Ох, не нравится мне твой настрой, — как обычно, по-взрослому вздохнул десятилетний мальчик. — Соберись, папа. Надо уметь проигрывать.

— Я, что ли, проиграл? Это у них оказалась кишка тонка.

— Вот то-то и оно. Ты у нас всегда победитель.

Возвращаясь домой, Эол Федорович был уверен, что там окажется Богатырев, но ошибся, скелет вылез из своего шкафа через два дня, когда они с Толиком отправились в спорткомплекс ЦСКА на финал соревнований по фехтованию. Толику страшно хотелось. И они увидели триумф нашего Виктора Кровопускова — вот ведь фамилия для фехтовальщика! И вновь показалось, что они едины, Эол и Толик, едины в радости за наш спорт, в гордости за нашу великую страну. Но когда приехали домой, снова:

— Папка! Я уже по тебе так соскучился! — И приемный родитель забыт в пользу натурального.

Боль такая, словно Кровопусков пронзил Незримова своей победной саблей.

— Уважаемые Эол Федорович и Марта Валерьевна, — обратился скелет столь торжественно, будто собирался просить руки их дочери. — Прошу разрешить мне взять Толика на все выходные к себе в Электросталь.

— Но завтра пятница.

— Я завтра в одной квартире буду полностью электрику менять, хочу, чтобы пацаненок посмотрел, чем его отец занимается. Простите, забыл, что вам это слово не по душе.

— Я очень, очень хочу! — взмолился Толик.

— Ну... — Эол посмотрел на Марту. Та всплеснула руками, мол, даже и не знаю, а он ухватился за спасительное: — Но сейчас уже поздно.

— Ничего, мы как раз успеваем на Курский к предпоследней электричке.

— Погодите, мы же собирались на закрытие Олимпийских игр. У нас же и билеты.

— Хорошо, я утром в воскресенье его привезу. А на меня нет билетов?

— Простите, не учли ваше появление в нашей жизни.

— Ну так что? Нам надо двигать, чтобы не опоздать на электропоезд.

Слова с корнем «электро» уже вызывали отвращение, как тот фильм Пазолини. И надо же такому случиться, что, как только Богатырев и Толик укатили, позвонил из своей Испании еще один предатель, чтобы радостно сообщить:

— У меня все прекрасно, ребята! Братцы мои любимейшие! Она не любит мужа. Не исключено, что я обрету желаемое счастье.

— А как ты там устроился?

— Мне дали небольшие подъемные, снимаю крошечную квартирку, зато на Гран-Виа. Временно устроился работать электриком.

— Да ёшкин же ты матрёшкин! — взвился Незримов, как бык перед Пакирри. — Нельзя было другую работенку?

— Но ты же знаешь, что я по этому делу.

Да знал он, как не знать, что Сашуля в детдоме старательно изучал профессию электрика, а потом многим друзьям, включая родного режика, чинил проводку, розетки и прочую электродребедень. Но именно сейчас такая подлянка с его стороны...

— Молодец, Санчо! Из кинодраматургов — в электрики. Вот как тебя встретила родина.

— Да все нормально, Ёлочкин, это временно. Я уже начал писать сценарий, о котором тебе говорил. Приедешь снимать?

— Не знаю, не знаю. Я сейчас решил сам сценарии писать, чтобы не зависеть от всякого рода перебежчиков.

А ночью еще и Арфа нанесла удар:

— Ты ведешь себя не по-мужски. Надо было решительно обезвредить этого тощего выродка. Вплоть до по морде.

— Но ты же видела, как на него реагировал Толик.

— Мало ли что? И сегодня нельзя было отпускать его с ним. А если он не вернется? Я столько сердца вложила в этого мальчика! Это самый лучший мальчик на свете.

— Предатель.

— Не говори так!

— Любимая, ты не права. Пусть судьба сама решит. Мне кажется, у нас нет причин волноваться. Пройдет эйфория первого знакомства, он побудет сколько-то в очаровании, но рано или поздно вернется к нам. Ну сравни, кто мы и кто этот шкурник.

Вечером в субботу шкурник позвонил и сказал, что Толику у него понравилось и он хочет побыть еще какое-то время в Электростали. Дал трубку мальчику, и тот подтвердил:

— Да, папа. Мы из телефонной будки звоним. Мне здесь нравится. Ты не представляешь, как здорово, когда налажено электричество.

— А как ты питаешься?

— Не волнуйтесь, братцы, мой папа так варит пельмени и макароны, что закачаешься.

— А церемония закрытия?

— У папы есть телевизор, мы тут посмотрим.

Эол Федорович был вне себя от ужаса происходящего. Электричество одерживало победу над эоллектричеством! А главное, что это было так непонятно. Кто они с Арфой — и кто этот шкурник-электрик. Несравнимо! А мальчик уже им предпочитает его! Как подлец зритель, охотнее идущий на индийскую фигню или «Пиратов ХХ века», нежели на тонкий, сильный, глубокий, психологически выверенный, человечный, реалистичный кинематограф Эола Незримова: мне нравятся ваши фильмы, но они такие тяжелые. Да никакие они не тяжелые! Они светлые, они учат тебя, дурак ты зритель, преодолевать тягости жизни, разбираться в правде и кривде, точно расставлять исторические акценты, а главное — любить жизнь и людей по-настоящему, а не фальшиво, как в той же индийской лабуде.

— Вот что ты наделал, отпустив его с ним! — возмущалась Марта. — Радуйся теперь.

— Не ори на меня!

— Сам не ори.

— Я не ору.

— Нет, орешь.

— Бред какой-то!

— Бред, потому что ты перестал вести себя как мужчина. И этот электрик победил тебя.

— Может, ты тоже уедешь в Электросталь?

— Я подумаю.

— Скатертью дорожка!

Обычно после ссор бывали пылкие примирения, жаркие объятия, бурный и острый секс, но эта ночь набычилась и вредничала, а утром Эолу с тяжелым трудом удалось уговорить жену пойти на закрытие Олимпиады, и, когда огромный воздушный шар в форме олимпийского мишки уплывал в небо, они оба плакали, будто уплывала куда-то в неведомую даль их счастливая жизнь, их упоительная любовь, их прекрасная молодость.

Глава двенадцатая

Тина

— Да, Ветерок, было у нас такое времечко. Не хочется вспоминать.

На экране «Лицо человеческое» испустило дух в виде надписи «Конец фильма». Марта Валерьевна витала по комнате, с тоской воскрешая тот день, к которому они пришли тогда от слезоточивого полета мишки олимпийского, почти год продираясь через тернии обрушившихся бед и нелюбви.

Развод им назначили на одиннадцатое июня, как раз накануне тринадцатой годовщины свадьбы. Они сидели в полутемном коридоре, нервно похихикивая:

— Тринадцатой не бывать!

— Ну и ладно. Зато кончится вся эта волынка. Любит — не любит, плюнет — поцелует.

— К сердцу прижмет — к черту пошлет.

— Ты тверд в своих намерениях?

— Как каменный гость. А ты?

— Как царица Медной горы.

— Ну и ладно. Пожили мы с тобой хорошо, пора и честь знать. Тебе только тридцать три, укатишь в свой Париж, найдешь кого получше, чем режик-недорежик.

— Да и тебе еще полтинник, в самом расцвете сил. Кончится творческий застой. Появятся молоденькие актрисульки. Жизнь продолжается, Ёлочкин!

Как же они скатились и докатились до этого? Да как-то само собой покатилось. И вот — развод. У нее противно ныло внизу живота. У него отвратительно скулило в прямой кишке, как в детстве, когда тебя окружит толпа хулиганов. У обоих скреблось в душе ожидание казни. Но ни он, ни она не хотели пути назад. Уж очень все стало плохо после улёта мишки, следом за которым улетел их Толичек. Не сбылось окончание четвертой новеллы «Муравейника», мальчик выбрал не приемных хороших родителей, а проблемного родного папашу. Ну как же так-то?! А вот так, братцы, не умеете вы кровать застилать как следует.

— Понимаете, у вас все и без меня хорошо. А ему плохо. Человеку нужна поддержка. И я не могу его бросить в такую минуту, — так по-взрослому говорил с ними десятилетний паренек. — Видите, не зря я не стал менять фамилию и отчество. Вы не бойтесь, я буду вас постоянно навещать. Вы для меня свет в окошке. Вы такие хорошие! Только не ссорьтесь, пожалуйста.

Он переселился в Электросталь, там пошел в четвертый класс, иногда наведывался, но все реже и реже. И все стало совсем плохо. Они ссорились почти каждый день. В МИДе Марта Незримова дала понять, что готова вновь рассмотреть предложение о работе за границей. Узнав об этом, Эол Незримов рассвирепел:

— Скатертью дорожка! Будем жить как Высоцкий и Влади. Мы, знаете ли, в Париже нужны как в русской бане пассатижи. Ле рюссом быть не желаю!

С осени олимпийского года Марта то и дело стала по нескольку ночей ночевать у родителей в Москве. Потом он ее ловил и уговаривал вернуться. Неделя, другая — и она вновь на Соколиную Гору. Отношения стали подобны наскучившему фильму, где режиссер не знает, как выскочить к развязке и финалу. И кино опротивело потомку богов. Сам он не знал, что снимать, Ньегеса под рукой недоставало, а на экранах шло сплошняком какое-то тошнотворное. Гайдай выпустил «За спичками», советско-финляндскую мутоту, и Незримов испугался за него, что иссяк великий мастер кинокомедии; не нравилась и «Юность Петра», выпущенная Аполлинариевичем, с которым виделись редко и мимолетно; все какие-то «Петровка, 38», «Огарёва, 6», «Мы, нижеподписавшиеся», надрывные «Не стреляйте в белых лебедей!». Четыре года назад потомка богов восхитили «Подранки» Николая Губенко, а теперь новый его фильм «Из жизни отдыхающих» показался пижонским, фальшивым. По телику шел бесконечный «Шерлок Холмс» с очаровательным скрипучим Ливановым, но и это раздражало Незримова. Во всем его тошнило, как после отравления любая еда кажется отвратительной. В нем родилось какое-то чеховское разочарование жизнью, мерехлюндия, как определил сам Чехов в рассказе «Актерская гибель», застой, как назовут вскоре начало восьмидесятых годов в России. Кругом виделось предательство, недочувствие, недолюбовь. И сплошная лживопись. Бросился перечитывать Чехова в поисках сюжета. У Бунина в его сочинении «О Чехове» среди произведений, которые Бунин считал лучшими у Антона Павловича, увидел ни разу не читанную «Тину», сразу понравилось само слово, так хорошо ложащееся в название чего-то, что томило его сейчас, а когда прочитал сам рассказ, вспыхнул желанием экранизировать. И конечно же сразу мордой об стол: антисемитизм! Да какой антисемитизм? Сусанна, конечно, хитрая еврейка, а наши-то дураки, что позволяют себя так дурачить и водить за нос. Почему не антирусизм? Разве глупец не виноват, что его так легко облапошивают?

К пятидесятилетию Незримов ожидал большую премию, но не дали ни Ленинку, ни Государыню. Не дали и народного артиста РСФСР, которого в том же году получил Тарковский, считающийся уже полузапретным. Где справедливость?! Герасимов при встрече шепнул:

— Это тебе твой испанец аукнулся.

Но как-то не верилось, что режиссер должен отвечать за своего сценариста. Еще была надежда получить если не Героя Соцтруда, то орден Ленина. Не дали ни Гертруду, ни Картавенького, ограничились Трудовичком, хотя и его могли заныкать. Но что ты хочешь, Ёлкин? Конечно, у Герасимова три Картавеньких, но первого даже он получил после пятидесяти, а Гертруды Аполлинариевич удостоится уже под свои семьдесят. Не борзей, Ветродуюшко.

А как не хотелось ему отмечать пышно свой юбилей! Он вообще ненавидел в свои дни рождения устраивать всеобщие сатурналии. Выставишь богатое застолье — скажут: зажрался, сволочь; поскромничаешь — скажут: жлобяра. И все же пришлось раскошеливаться и накрывать столы в Доме кино, а потом на даче. И все его воспевали и расхваливали, одни искренне, другие фальшиво, но и от тех и от других мутило. Жена с середины декабря терпела все его подколки и не шла на конфликт, не убегала на Соколиную Гору, стала елейно ласковой: Ветерок, Ёлочкин, Эолушка, муж милый. Торжества в Доме кино удостоили своим посещением все киты советского кинематографа, на дачных сатурналиях просверкнули все звезды. Не приехали с мужьями и детьми сестры Елена и Эллада, не привезли маму — Варвару Данииловну Незримову, в девичестве Калашникову, она попала в больницу с гипертонией. Но зато явились Толик со своим папашей и Платоша со своей Лизонькой — гляньте, какая идиллия! И Марта Валерьевна была прямо-таки Вареньевна — всех окружала вниманием и лаской, что особенно нелепо смотрелось в применении к Платоше, коего она всегда ненавидела. Ах, когда вы, деточки, нам внучков подарите? Эол Федорович ждет не дождется. С чего это она взяла? Никаких внучков он пока не жаждет, ему вообще начхать на них. И внутри он злился, тонкой своей интуицией прозревая, что она словно готовит ему счастливое будущее без нее, но с усмиренным Платоном и какими-то там сопливыми внуками. Богатырев хвастался своими производственными успехами, говорил, как хорошо им живется с обретенным сыном, Толик чувствовал себя превосходно и вскоре грозился вернуться на лед. Обещал почаще приезжать в гости. Ньегес звонил из Испании...

Утром после юбилея Незримов проснулся на даче один, шастал по комнатам, пытаясь вспомнить, чем все вчера кончилось, как и почему произошло очередное бегство жены, похмелялся пивом, мечтая, чтобы хоть кто-нибудь вчера напился и завалялся где-нибудь под кроватью. И что вы думаете? Таковой действительно обнаружился, но совсем не подходящий — молодой алкаш Сашка Кавалеров, он же Мамочка из «Республики ШКИД», Шпынь из «Начальника Чукотки». Каким-то неэоловым ветром его занесло сюда. Извлеченный на свет Божий, он стал допивать из бутылок остатки и жаловаться, что у кошки четыре ноги, а его перестали приглашать режиссеры.

— А ты бы не пил до усёру, — грубо ответил ему потомок богов, изготавливаясь придать Кавалерову ускорение.

— Ёлкин, почему ты меня не хочешь снимать? Я, между прочим, тоже играл про блокадный Ленинград в «Балтийском небе».

— Слушай, ты, шпендик! Какой я тебе Ёлкин? Я лет на тридцать тебя старше.

— На двадцать.

— Да какая разница? Я — деятель киноискусства, а ты — киношная шпана. Давай намахни еще и катись отсюда.

Но пришлось еще долго искать гитару этого хмыря, Кавалеров попутно продолжал накачиваться, вспомнил, что гитару он оставил вчера у какого-то Проходимыча. Эол втащил его в Эсмеральду, отвез на станцию, купил билет и впихнул в электричку, иначе бы не отделаться. Хотел было ехать на Соколиную, но вдруг подумал: о одиночество, не ты ли мой кумир? И трое суток квасил на даче в полном одиночестве, не отвечал на звонки, ждал, что она сама прискачет, само прояснится, что случилось тогда, будет собирать вещи, потом он повалит ее и, овладев, исторгнет из этого музыкального инструмента страстные и прекрасные мелодии.

Она приехала накануне Нового года и спросила:

— Ну как?

— Что как?

— Побыл один?

— Побыл. А что произошло?

— Ничего, все хорошо. Просто, когда все уехали и мы остались вдвоем, ты сказал: «Как же хочется побыть одному!» Уснул, а я уехала. Насладился одиночеством?

— И ты вот так взяла и бросила меня?

— С уважением отнеслась к твоим желаниям.

— За это иди сюда ко мне немедленно!

И все вроде бы наладилось. Но не надолго. Новый год, как всегда, встречали с тестем и тещей, которые по-прежнему были на четыре года старше своего зятя, и никакой разницы в возрасте между ними тремя не ощущалось. Приперлись и Платоша с Лизушей. Толик впервые встречал Новый год с родным отцом в Электростали, но 1 января парочка тоже приехала. По телевизору показывали «О бедном гусаре замолвите слово» — новый телефильм Рязанова, и все принялись кудахтать, а Эол не выдержал:

— Да вы что! Фальшивейшая клоунада! Или вы издеваетесь надо мной?

— Ничуть, — сказала теща. — По-моему, очень сильное кино.

— Виктория Тимофеевна! — взбеленился Незримов. — Вот, ей-богу, лучше помолчите. Вот при мне не надо таких слов. О фильме, позорящем имя создателя «Берегись автомобиля».

— Я вообще могу уехать, — обиделась та.

— Мама! — бросилась гасить конфликт Марта, но потомок богов так распалился, что выпалил:

— Не задерживаю.

И они укатили всей своей обиженной стайкой — Валерий Федорович, Виктория Тимофеевна и Марта Валерьевна, а Эол Федорович глупо остался наедине с Платоном и Лизой.

— Зря ты так, папа, — сказал прирученный сын. — Они, по-моему, хорошие люди.

— Вообще говоря, как проведешь первый день Нового года, так и весь год, — сказала Лиза.

— Значит, так тому и быть.

— А над чем вы сейчас работаете, Эол Федорович?

— Ни над чем.

— Как так?

— А вот так. Художник иногда имеет право ни над чем не работать. Не хочу. Надоело. Да и вы, деточки, ехали бы домой. Отдохнуть мечтаю.

И вечером он в одиночестве смотрел «Старый Новый год», впервые показанный по телевизору, и все так не нравилось, что разрывало внутренности, хотелось влить в себя все имеющиеся запасы алкоголя и умереть от безысходности, от нахлынувшей со всех сторон бездарщины, лживописи, ипохондрии, мерехлюндии, тины. И лишь спасительная идея не дала человечеству потерять выдающегося кинорежиссера: а что, если не по Чехову, а о самом Чехове? Помнится, Юткевич лет десять назад снял «Сюжет для небольшого рассказа» с блистательным актерским составом: Коля Гринько — Чехов, Марина Влади — Лика Мизинова, Ия Саввина, Ролан Быков, Евгений Лебедев, Юрий Яковлев... А фильм получился картонный.

Идея закрутилась, и он стал перечитывать все о Чехове, а на Соколиную Гору отправился не столько в жажде вернуть жену, сколько ради того, чтобы не мучиться ее изгнанничеством. Букеты цветов, шампанское, конфеты, икра, крабы, сдержанные, но убедительные извинения, да и ты нас прости, что не прислушались к твоему мнению, все-таки ты лучше нас понимаешь кино, а фильм и впрямь пустоватый, вот и прекрасно, верните мне мою беглянку и давайте все расцелуемся.

Арфа вернулась к Эолу, но грустная, задумчивая и в первую же новую ночь на даче после радости воссоединения печально произнесла:

— И все-таки между нами разладилось.

— Да? И что ты предлагаешь?

— Может быть, гостевой брак?

— Это еще что такое?

— Когда то вместе, то порознь, не дожидаясь скандалов.

— Париж?

— Да вроде бы наклёвывается.

— Что ж, можно попробовать. Как у Антон Палыча с Триппер-Чеховой.

— Какой ты стал грубый, Эол, того и гляди, материться начнешь.

— Прости. Нет, не начну. Не терплю. Я, знаешь ли, задумал биографический фильм. О Чехове.

— Что ж, флаг тебе в руки. В том смысле, что я обеими руками за.

На Соколиную Гору до своего очередного дня рождения Марта Валерьевна тогда уезжала еще два раза и оставалась там по неделе, покуда он вновь не приезжал с повинной головой, и миротворец-тесть первым прятал меч в ножны, а за ним теща, а за тещей жена. В марте Марте исполнилось тридцать три.

— Возраст Христа, — сказал Незримов. — Хорошее название для фильма о Христе. Если бы Данелия не снял свои «Тридцать три».

С Георгием Николаевичем с прошлого года сдружились крепко, сначала они были у него на пятидесятилетии в августе, потом он у них на даче на пятидесятилетии Эола. Чудеснейший человек.

— Гия, сколько ни смотрю «Мимино»... — признавался Эол Федорович. — Вот я не грузин и не еврей, но когда там Валико по телефону разговаривает с Тель-Авивом и на другом конце трубки Исак плачет, я тоже плачу.

— И я реву, — поддерживала мужа Арфа.

В другой раз Незримов открыл Данелии свою страшную тайну, и Гия, ничуть не смутившись, улыбнулся:

— А я давно о таком знаю. Думаешь, почему у меня в фильмах никто не погибает?

— Ни в одном?

— Ни в одном.

— А ведь и точно. Даже боцман этот... Росомаха... Гениальный Борис Андреев. «Путь к причалу». Там так и непонятно, умер он или нет. Ударил в колокол и — понимай как хочешь.

— В рынду.

— Ну да, корабельный колокол.

— А знаешь, откуда такое смешное название? Петр I морской устав с английского переписал, и, когда следовало бить в колокол, нашим приходилось по-английски кричать: «Ring a bell» — «Бей в колокол», а они на наш лад переделали: «В рынду бей», так и появилось слово «рында». На кораблях. А в древности рындами были оруженосцы и телохранители царя.

Гия говорил о себе, что у него отец грузин, мать грузинка, а сам он русский грузин. И про русских говорил «наши», а не «русские».

В начале восьмидесятых у Данелии и Незримова одновременно наступили кризис и мерехлюндия, обоих охватило чеховское состояние непонятной безысходности. Пятьдесят, а что дальше? И у обоих разлад в семьях, только у Гии из-за появления любовницы, к которой он все не решался уйти от своей Любы, а у Эола непонятно отчего. Оба бесились и раздражались. Гия задумал следующий фильм об этом: как мужику в сердце попал осколок кривого зеркала и он стал во всех видеть подлецов, негодяев, карьеристов, взяточников, лицемеров. Эол медленно осваивал огромное пространство жизни и творчества великого русского прозаика. Во время очередной ссоры Марта обожгла:

— По чешке своей соскучился? Она давно сгнила.

— С какой это стати?

— Ну, раз про Чехова.

— Ах вот оно что! Ну ладно, не буду про Чехова, раз у тебя такие ассоциации. Идиотские.

— Нет уж, нет уж, товарищ гений, снимайте про что хотите, только меня оставьте в покое.

13 марта Данелия приехал к ним на дачу не с Любой, а с Галей, на четырнадцать лет его моложе. Своеобразные смотрины. Любу Эол считал хорошей, но глупой. К тому же она была на девять лет старше Гии и в свои шестьдесят при нем уже как мамаша при сыне. Галя Юркова отличалась от нее свежестью и проблесками ума.

— А кого возьмете на главную роль?

— Юру Яковлева. Сам бы хотел сыграть, да ростом не вышел.

— Яковлев больше комедийный актер, — возразила Галя.

— Нет, в нем все в равной мере. Как в Чехове. И как в фильмах Гии. Гениальное смешение светлых и ясных тонов с темными и серыми. Плетение смеха, радости, веселья с печалью, грустью, иногда бедой. «Мимино» — один из лучших фильмов мирового кино.

— А Гия считает своим лучшим «Не горюй!».

— Это потому что Феллини похвалил. Ему понравилось, что там грузины на итальянцев похожи.

— А почему ты жену больше не снимаешь? Она у тебя очень талантливая, — упрекнул Данелия.

— Сама не хочет. Ей дипломатический статус не позволяет. Она у меня там инкогнито обязательно какую-нибудь женскую роль озвучивает. Мои актрисы это называют незримовской рулеткой: кому из них в кавычках «посчастливится», что их Марта Пирогова будет озвучивать.

— Да, голос у вас несравненный.

Потом Данелия учил их петь песню из «Мимино» про грибной дождик — жужуна цвима мовида, диди миндори данама; данама, данама, данама, диди миндори дадама.

— Кстати, любимая песня Сталина.

— А разве не «Ласточка»?

— «Ласточка», но и «Грибной дождик» тоже.

Засиделись допоздна, Гия с Галей и другие гости уезжали пьяненькие и счастливые. Проводив гостей, Эол и Арфа обнялись, и кто-то первым сказал, давай никогда больше не ссориться, а кто-то второй — давай. И под утро разругались вдрызг, окончательно и бесповоротно, навсегда и навеки: каким это актрисам не нравится, что я их озвучиваю? ну а каким понравится, что их собственный голос не подходит? а тебе их жалко? жалко, но что поделаешь; ну так и катись к ним, давай, давай, вали к своим молоденьким! у меня и ты не старая; признавайся, кто тебя утешает, когда мы ссоримся? Слово за слово, покатилось неудержимое цунами, выскочили оба из кровати, одеваясь, бросали друг в друга огненные шары идиотских обвинений, а уходя, сказали друг другу такое, после чего не оставалось пути назад.

— И вообще, Ёлкин, если бы ты был мужчина, то не отпустил бы Толика и он никогда бы не ушел от нас к своему настоящему отцу.

— Значит, я не мужчина?

— Да все вы...

— Слушай, ты! Катись отсюда!

— И покачусь. И учти, не вернусь больше.

— Катись, катись, р-р-рогатая матка! Му-у-у!

После такого, разумеется, исход оставался один и на следующий день она позвонила сообщить, что подала заявление на развод. Ну конечно, какая женщина потерпела бы, чтобы на развод первым подал он? Получалось, что она его бросала, а не он ее. Незримова ударило в сердце, как в песне про грибной дождь должно было ударить всякого, кто скажет про нас плохое. Но он сдержал удар и сказал себе: стало быть, так тому и быть. И словно окаменел, сосредоточился на Чехове, готовился атаковать сценарий, но понимал, что придется долго осаждать, прежде чем решиться на штурм. Злился на Ньегеса, а тот еще подлил масла в огонь своим счастьем: сообщил по телефону, что завоевал сердце своей Наталии Лобас, та ушла от ревнивого стеклодува, и летом у них свадьба, причем Санчо нарочно назначил свое венчание на 12 июня, чтобы впредь вместе отмечать годовщины:

— Один год мы к вам в Русию, др-р-ругой — вы к нам в Эспанью. — Он уже вовсю говорил с испанским акцентом, собака.

Как этому смешному Сашке удалось покорить жгучую испанскую танцовщицу фламенко, одному Диосу известно, Ньегес, правда, подготовился, сбросил десятка два килограммосов, но со смехом поведал:

— Представляешь, она даже сказала, что корпуленто я ей нравился больше.

— Каким?

— Корпуленто. По-нашему, то есть по-вашему, в теле.

— Так по-нашему или по-вашему? Ты русскость-то не теряй окончательно, Сашулька. Мало ли, пригодится.

— Так вы прилетите к нам на матримонио?

— На какое еще, бляха-муха, матримонио? Выражайся по-русски, скотина!

— На бр-р-ракосочетание.

— Извини, Санчо, нам как раз на эти дни развод назначили. Без обид.

— Чево-о-о?! — В Сашке вмиг проснулся эль русо. — Ямбическая сила! Вы там что, охренели?!

Да, стало быть, это он их зазывал уже после первого свидания с отделом расторжения. Это первое оказалось скоротечным, Эол Федорович и Марта Валерьевна явились в ЗАГС мрачные, друг от друга в коридорчике сели поодаль, даже не поздоровались. Толик уже и по документам был снова переписан на своего шкурника, и по закону их разводили в ЗАГСе, а не через суд. Вызвали, небрежно выслушали и назначили испытательный срок, следующее слушание 11 июня.

— Вот спасибо! — сердито воскликнул Эол, а Арфа только плечиком повела брезгливо. О ее жизни с тех пор, как он столь низко и позорно обозвал ее рогатой маткой, он знать не знал, вполне возможно, уже задипломатила себе кого-нибудь в своем МИДе-гниде. Когда они вышли на улицу, он спросил:

— Как жизнь-то хотя бы?

— Будь спок, все чпок, — как-то непривычно нагло и даже приблатненно ответила все еще жена. И зашагала важно прочь.

И вскоре как раз позвонил со своими матримониями Ньегес. А то он не знал, какие у нас волокиты с визами.

— Вот как у вас по-испански «насрать»?

— А ля мьерда.

— Вот ты забыл, должно быть, но у нас в Уньон Советика всем а ля мьерда до того, что друг в Мадриде женится. Так что, родной, даже если я сам захочу один прилететь, вряд ли получу визу и разрешение. В лучшем случае к вашей первой годовщине.

Все равно в голове не укладывалось, что этот Санчик, такой лапочка, вдруг резко порвал с прошлым, стал испанцем, да еще вылущил себе из огромного испанского ореха жгучую красотку, отбил от мужа, можно сказать, рискуя жизнью... Импосибле! Инкрейбле! Но пуэде, бляха-мухерес!

Пробовал ли Эол? Как не пробовать? Пробовал, что тут греха таить. Такую же приглядел себе жгучую, вообще двадцатилетнюю, бродила вокруг него и очаровывала, обмурлыкивала со всех сторон, ролей алкала, Изольдочка Стержнева. Садись, Изольда, в Эсмеральду, покатаемся по Москварию, отчего бы нет, я теперь паренек свободный, не молоденек, но и не перестарок, вон Иван Грозный, он же Упырьев, о-го-го что себе позволял, да и только ли он один? Безусловно, Изольдочка, в вас заложен большой талант, только его развивать надо, учиться, во ВГИК поступить к Герасимову и Макаровой, а как же, без этого можно, но не нужно. Пожалуйте в ресторанчик, бабла у нас, режиков, немерено. Можно и на теплоходике по Рио-де-Моску, майская погодка-то как разгулялась, прямо лето. Что, уже целоваться хотите, ну, давайте попробуем, хотя рановато как-то, не очень готов нравственно, поднапиться бы надо, но Эсмеральду не бросишь во дворе, как Дзампано Джельсомину в «Дороге» у Феллини.

— Говорят, у вас дача в точности как у Чаплина и Орловой с Александровым.

— Врут. Моя в сто раз лучше. Я учел ихние недостатки.

— Как бы я хотела там побывать!

— Непременно побываете. Только не сегодня. В следующий раз. А сегодня давайте я вас до дома довезу.

Отвез Изольдочку, от разочарования злую, поцеловал в щечку — чмок! Будь спок, все чпок. Это у вас, Марта Валерьевна, все уже чпок, а я так сразу не могу. Приехал один на дачу и только теперь острейше осознал, насколько он — один! Нажрался, как ребята в «Иронии судьбы», бушевал, рыдал, топился в пруду, но с тем же смехотворным эффектом, как Софья Андреевна в «Уходе великого старца» у Протазанова, откуда Остап Бендер заимствовал фразочку «Графиня переменившимся лицом бежит к пруду», мокрый валялся на крыльце, ржал сам над собой, мог бы сейчас Стержневу и так, и эдак, и вот так, но неведомая сила не позволяет взять и пуститься во все тяжкие, make love, not war, и что это за неведомая сила? Так она-то и есть lovе. Любовь, что ли? К кому? К этой рогатой матке? К ней, матерый ты альмахрай, дурень Ветродуй.

— О боже мой! Арфа моя! Бесценная арфа моя! Где ты? Куда улетел твой чарующий голос? Почему все так получилось? — ревел он, размазывая по своей лисьей морде слезы и сопли.