Эолова Арфа

Спасенная девушка смотрит на Альтаира с обожанием и произносит по-арабски:

— Я знала, что все будет так. И что ты — такой.

— Кто ты? — удивляется Ахмад. — Я видел тебя во сне.

— Тогда же, когда и я тебя. Я умею разговаривать со звездами, и они сказали мне, что спасение пошлет мне звезда Альтаир и человек, имеющий такое же прозвище.

— Ну, это уже из сказок «Тысячи и одной ночи»! — вмешалась Марта Валерьевна в продолжающийся разговор Ахмада и спасенной им девушки. — А ты, милая, вряд ли имела шуры-муры с моим мужем, потому что он тогда крутанул любовь с арабской актрисой, а ты — Зойка Морозова из ГИТИСа. По прозвищу Зойка-Марамойка. Играешь из рук вон плохо. И сразу видно, что дура дурой, а он все-таки любил, знаешь ли... Чтобы хоть искорка интеллекта.

Тем временем Зойка-Марамойка уже успела поведать о себе Ахмаду Альтаиру, что она родом из русского племени радимичей, что живет на берегу реки Десны.

— Кривичи-радимичи, — с болью в сердце вспомнила Марта Валерьевна любимое двусловье Эола Федоровича, с которым он часто обращался к людям, находясь в добром расположении духа. Он услышал его от кого-то из массовки во время съемок фильма «Не ждали». Так говорил обаятельный персонаж, летчик и герой Советского Союза Дубов в исполнении гениального актера Василия Васильевича Меркурьева. Он умер в 1978 году, а кривичи-радимичи продолжали жить, теперь уже в устах Незримова.

— А зовут меня Ладимира, — сказала Зойка-Марамойка. — По-русски значит «несущая миру лад», то есть «укрощающая войну». Сокращенно Лада. В детстве меня похитили коварные хазары, отвезли в свой богатый торговый город Семендер. Там я выросла. Меня учили многому: арабскому и персидскому языкам, чтению и письму, пению и танцам, игре на разных музыкальных инструментах, гаданию по руке и по звездам, приготовлению всевозможных блюд и сладостей, даже играть в шахматы, а главное — учили искусству обвораживать мужчин, ибо меня готовили в качестве дорогого товара. А сейчас меня везли в Бухару, чтобы продать эмиру бухарскому.

— Этому безусому мальчику? — восклицает Ахмад.

— Надеюсь, ты не вернешь меня хазарам?

— Надо быть полным дураком, чтобы похитить самый лучший в мире адамант и тотчас же вернуть его хозяевам!

Коль уж эта из племени радимичей призналась, что ее учили играть на музыкальных инструментах и петь, пришло время песни, и Ахмад предлагает Ладе свой ситар. Та тотчас ловко овладевает струнным помощником и поет сладенькую арабскую песню о том, как коршун поймал серну, но орел похитил у него добычу — поделом тебе, коршун!

— Орел что, женится на серне? Чушь какая! — саркастически фыркнула Марта Валерьевна, переходя в сад, из которого в отдалении видны пирамиды, там сидят Ясмина и Лейла.

Жена Альтаира грустна:

— Я почему-то чувствую, что он нашел ее.

Утром на корабле Альтаир подходит к спящей девушке, внимательно ее рассматривает, золотые волосы сияют на солнце. Она просыпается, смотрит на него внимательно и радостно, произносит по-арабски:

— Это ты. Это был не сон.

— Это был Натансон! — снова сердито фыркнула Марта Валерьевна.

Сказка из «Тысячи и одной ночи» продолжалась. Абдульхак, оставшийся в живых, и Махмуд повстречались с теми самыми хазарами, у которых Ахмад похитил пленницу. выслушав рассказ, он восхищается:

— Вот так парень! Вот так Альтаир! Даже жалко убивать такого.

Сусан ар-Раси требует, чтобы Альтаир вернул Ладу хазарам:

— Девушку, как мне кажется, готовили вовсе не для гарема: она слишком дерзко смотрит, слишком свободно общается с мужчинами. Ее послали погубить наше посольство.

Альтаир решительно отказывается, вплоть до того, что готов сложить с себя полномочия секретаря посольства и отправиться в землю радимичей. Сусан смиряется, но просит, чтобы Ахмад по возможности прятал девушку от посторонних глаз.

Ахмад и Лада стоят на носу корабля, плывущего по Аральскому морю, тогда еще не обмелевшему, как в наши дни, и Марамойка рассказывает, как недавно среди ночи ее пронзила молния, прилетевшая со звезды Альтаир, и с тех пор она стала предвидеть будущее и даже менять его. И когда Ахмад проплывал мимо, она поняла, что это он стоит на корабле и смотрит на нее.

Дальше конечно же Ахмад показывает ей свиток своей книги сказок, которые Шахразада по ночам вливает в уши царю Шахрияру.

— Я придумал вот как: этому Шахрияру изменяли жены, он их убил, а потом каждый день брал невинную девушку, ночью овладевал ею, а наутро убивал. Пока не попалась Шахразада. Она стала рассказывать ему сказки, но всякий раз рассвет застает ее на самом интересном месте, и концовку она рассказывает уже в начале следующей ночи. И если так она продержится в течение тысячи ночей, то Шахрияр не станет убивать ее.

— Она продержится?

— Разумеется! Особенно теперь, когда ей в помощь придешь ты.

Давненько не пели. В самый раз. Альтаир берет свой ситар и поет что-то типа: я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щечке родинка и в глазах любовь.

От берегов Арала посольство двигается дальше снова на верблюдах, теперь это не арабские одногорбые дромадеры, а среднеазиатские двугорбые бактрианы. В степях Северного Казахстана странников застает лютая зима. Ветер бьет людям в лицо. Зато как хорошо в бане, жарко, горячий пар согревает кости. Путешественники парятся с наслаждением. Ночью в войлочной юрте Ахмад и Лада согревают друг друга своими объятиями и поутру выходят наружу как супруги. А до юрты она была...

— Девственницей! — воскликнула Марта Валерьевна. — Это Марамойка-то!

В землях, населенных племенами огузов, посольство догоняют-таки хазары и мерзкий наемник Абдульхак, но Ахмад Альтаир храбро сражается, убивает всех, кроме наемника, тот спасается бегством, но недолго ему останется стращать мир своей разбойничьей мордой.

Снова путь. Верблюды и лошади идут сквозь ледяной ветер, но продолжают двигаться вперед. На них как снег ложится арабская вязь — текст книги Альтаира. Звучит его голос:

— И отстали от нас многие выехавшие вместе с нами из Багдада. Но мы двигались далее, не сворачивая ни перед чем.

А в Каире у окна стоит Ясмина. Смотрит на звездное небо полными слез глазами. И арабская вязь ложится на ее лицо. Слышен голос Ахмада:

— И нам встретились бедствия, трудности, сильный холод. И мы были близки к гибели...

Ясмина восклицает:

— Ахмад!.. Ахмад!..

В столице огузов Альтаир наблюдает страшное зрелище: казнят мужчину и женщину, наносят им удары ножами, а затем вспарывают животы. Это прелюбодеи, о чем рассказывает правитель Буга, следует разговор о нравственности. У огузов нравы дикие, мужья и жены делают детей в присутствии родственников, но при этом кичатся, что у них измена — редкое явление.

Ясмина просыпается среди ночи, щупает постель.

— На помощь!

Вбегает Лейла, тоже щупает постель Ясмины:

— Начинается, воды отошли. Не волнуйся, все будет хорошо.

Ахмад, ничего не зная о родах своей арабской жены, ласкает русскую, читает ей новые записи:

— В детстве я слышал превеликое множество сказок об удивительных странствиях Синдбада-морехода. И я решил их тоже записывать. Как бы их рассказывает Шахразада царю Шахрияру. Вот послушай: «Во времена халифа Гаруна ар-Рашида, повелителя правоверных, жил в городе Багдаде человек по имени Синдбад-мореход. Всякий раз, отправляясь в далекие странствия и попадая в беду, он сильно раскаивался и давал себе клятву: если только Аллах позволит ему возвратиться в Багдад, то он уж больше из Багдада ни ногой. Но всякий раз, благополучно возвратившись в родной город, Синдбад-мореход вскоре начинал тосковать, забывал о своих клятвах и вновь отправлялся в чрезвычайно опасные путешествия...»

Где-то с середины этого текста голос Ахмада продолжает звучать на фоне того, как Лейла держит на руках новорожденного малыша, передает его измученной родами Ясмине, та улыбается. А караван уже продолжает двигаться по степям под звуки голоса Альтаира. Снега больше нет, кругом весело цветет весна. Навстречу каравану выезжает шайка разбойников. Новая стычка? Как бы не так. Лада бросает главарю разбойников лепешку, тот ловит ее, с недоумением разглядывает и уводит своих головорезов прочь.

— Ну это уж совсем чепуха, — недовольна Марта Валерьевна. — Получается, что Марамойка колдунья.

И вот уже совсем весна, тепло. Путешественники добрались до башкирских степей. Их небольшой караван весело и бойко движется вперед. По нему бегут буквы арабской вязи, и слышен голос Альтаира:

— И вот мы прибыли в страну народа, называемого аль-Башгирд. Мы остерегались их с величайшей осторожностью, потому что они самые безжалостные, более других посягающие на убийство.

Следует смешная сцена. Ахмад едет рядом с проводником-башкиром, у того на груди болтается что-то продолговатое.

— Уважаемый, скажи, что это у тебя на груди деревянное? — спрашивает его Альтаир.

— Это мой бог.

— Твой бог? Но он очень похож на то, чем мужчины делают детей.

— Так и есть. Это оно самое.

— Разве это может быть богом?

— Конечно! Благодаря ему я был произведен на свет. Стало быть, это лучший творец. И потому он мой бог.

— Многие народы до сих пор блуждают во мраке невежественных представлений о мире, — говорит Альтаир. — Таковы же были и арабы до того, как появился Мухаммед. Разве не диким теперь кажется нам древний арабский обычай закапывать живьем первенца, если этот первенец девочка? Да и после того как Мухаммед озарил умы светом истинной веры, этот обычай кое-где сохранялся.

В Каире Ясмина и Лейла нянчатся с ребенком.

— Жалко, что девочка. Я так хотела родить ему сына.

— Э-э-э! — смеется Лейла. — Бывают такие девочки, что только держись.

Караван удаляется, и снова ложится арабская вязь, звучит голос Альтаира:

— Мы двигались дальше, пересекли реку Джарамсан, потом реки Урам и Уран, потом реку Джавашин. И наконец прибыли в страну волжских славян, именуемых булгарами.

Караван едет уже в окружении знатных булгар, посланных царем Алмушем, чтобы встретить посольство. А вот и сам Алмуш со своей свитой выезжает навстречу арабам, и они встречаются на просторном берегу Волги. Алмуш осыпает ар-Раси и Альтаира золотыми дирхемами:

— Я, эмир Алмуш Шилка, приветствую тебя, Сусан ар-Раси, и тебя, Ахмад Альтаир, на своей земле!

На поле перед большими шатрами, при стечении народа Ахмад и Сусан облачают очень толстого и пузатого Алмуша в черные одежды из драгоценных шелков. На голову ему надевают великолепный тюрбан. Разворачиваются знамена, черное и белое, расшитые изречениями из Корана. Трубят трубы, гремят барабаны. Все очень торжественно. Альтаир разворачивает письмо от халифа и начинает его зачитывать:

— «Послание от повелителя правоверных халифа Багдада Джафара аль-Муктадира биллаи ибн аль-Матадида эмиру Волжской Булгарии Алмушу ибн Шилка элтабару. Я призываю мир на тебя и воистину прославляю, обращая к тебе Аллаха, кроме которого нет иного бога...»

В небольшом шатре Альтаир показывает Алмушу древний свиток Корана, но это не производит на булгарина никакого впечатления, тогда Ахмад конечно же поет под ситар, а потом приходит Зойка-Марамойка, Алмуш восхищается, какая у Альтаира красивая жена.

— А еще он пишет книгу сказок, лучше которой нет на белом свете, — пиарит Марамойка своего писателя, и тот по просьбе Алмуша достает свиток, начинает читать:

— Жил-был один богатый купец. Когда он умер, все наследство захапал старший сын, а младшему достался только топор, и он стал бедным лесорубом, в жены взял нищенку. Звали лесоруба Али-Баба, а его жену Марджана. Однажды в лесу Али-Баба подслушал разговор разбойников: один другому поведал секрет, как открывается пещера, в которой разбойники прячут свои несметные награбленные богатства. Нужно только подойти к пещере и произнести заклинание: «Сим-сим, откройся!»

Ясмина и Лейла купают малыша в Ниле, вдалеке видны треуголки пирамид.

В Багдаде халиф радуется известию, что посольство дошло до Булгарии, а визирь исходит бессильной злобой.

— По мобильнику сообщили? — рассердилась Марта Валерьевна. — Или по Интернету?

В большом шатре Алмуш с довольным видом угощает послов. Переговоры идут в теплой, дружеской обстановке. Договариваются о совместных санкциях против проклятой Хазарии. А в случае военного конфликта решают использовать ядерное оружие — ислам, который Алмуш согласен принять. Пир продолжается. Ахмад щебечет:

— Как велико расстояние между нашими странами, и сколько разных диких народов встретилось нам в пути! Мы видели хорезмийцев, чьи речи подобны крикам скворцов, и кардалинцев, чьи разговоры похожи на кваканье лягушек. А еще мы побывали у огузов, женщины которых не стесняются обнажаться перед чужими мужчинами, но при этом считается, что они самые верные жены...

— У нас такие же обычаи, — отвечает Алмуш. — И мы считаем их правильными. Наши женщины купаются голые вместе с мужчинами, но пусть только попробует кто-либо позариться на чужую жену! Прелюбодеев вместе зашивают в сырую кожу и оставляют на солнце.

— Придется привыкать к мусульманским обычаям, согласно которым женщина должна скрывать свои прелести.

Ахмад и Лада в окружении стражи гуляют по берегу Волги, к пристани подплывает корабль.

— Алмуш печалится, — говорит Альтаир. — Его сын томится в Хазарии, будучи заложником на тот случай, если Алмуш перестанет платить дань. И дочь Алмуша насильно взята в жены к хазарскому кагану Арону... Куда ты смотришь, Лада?

— Вон те люди, что сходят с корабля на пристань...

— И что же?

— Мне знакомы их облик и речь... Это радимичи. Они приплыли с моей родины!

— О, кривичи-радимичи! — весело воскликнула Марта Валерьевна.

— Они резко выделяются среди других, — с восторгом говорит Альтаир. — Они высоки, стройны, могучи. И движения их полны достоинства. У таких доблестных мужей и дети рождаются красивые. Такие, как ты.

— Вот почему русских девушек так любят похищать чужеземцы.

— Быть может, ты хочешь уплыть вместе с твоими соотечественниками?

— Да, я хотела бы вернуться на родину...

— Вот как? — Ахмет неприятно поражен, а Лада спешит продолжить:

— ...если бы не встретила тебя. Теперь моя родина там, где ты, Ахмад Альтаир. Ты — моя родина.

Алмуш и Альтаир в окружении стражи гуляют в густом лесу, вышли на поляну, под огромным дубом лежат огромные человеческие останки. Ахмад берет в руки берцовую кость, примеряет ее, и оказывается, что она ему по пояс.

— Вот это да!..

Алмуш доволен произведенным впечатлением и говорит:

— Этот гигант уверял, что он один из племени Яджудж и Маджудж, которому суждено прийти карать мир перед Страшным судом. А я взял да и повесил его!..

Из кости вылезает змея, Ахмад едва успевает отбросить от себя кость, змея быстро уползает в траву.

— У нас много змей, — говорит Алмуш. — Мои люди прекрасно умеют добывать яд и использовать его, когда нужно.

В лесу прячется Абдульхак, раздвигает ветви, ползет на четвереньках, приближаясь к Ахмаду. И вдруг — змея! Он нечаянно наступает на нее ладонью, и она кусает его.

— Шайтан! — восклицает Абдульхак.

Он испуганно осматривается по сторонам, в глазах его все начинает плыть, он видит Махмуда, который идет к нему с распростертыми объятиями. Абдульхак бежит ему навстречу:

— Махмуд, друг, ты ожил! Я иду к тебе! А знаешь, хорошо, что мы так и не убили этого Ахмада!

Ахмад и Лада вдвоем в доме в Булгаре. Альтаир весел:

— Клянусь Аллахом, после того как мы побывали в гостях у русов, я чувствую в себе неимоверные силы! Я смогу, явившись в Киев, обратить Русь в мусульманство!

— Щаз, разбежался! — фыркнула Марта Валерьевна.

— Твои соплеменники умны, сильны, мужественны... — продолжает Альтаир.

— И они более, чем кто-либо, любят слушать сказки! Но они и прекрасные воины.

— То, что они рассказывают о князе Игоре и его супруге княгине Ольге, свидетельствует, что Русь становится сильным государством. Игорь недавно разгромил печенегов, значит, воинская дружина его сильна. Византийские императоры имеют у себя отдельные печенежские отряды. Русские вместе с арабами уже воевали однажды против Византии. К тому же и у русских, и у арабов — ненависть к хазарам. Девять лет назад хазары истребили русское войско, которое через Хазарию возвращалось с огромной добычей с берегов Каспия.

В Каире Лейла успокаивает Ясмину:

— Но это только слухи, Ясмина! Перестань реветь! Испортишь свою дивную красоту! Глазки опухнут, покраснеют...

— Моя красота — для Ахмада, для него одного! А если не для него — так и пусть пропадает... Я так и знала, что этот его проклятый сон сбудется! Ведь Ахмад не такой, как все, — он особенный, он единственный! Даже сны его сбываются! Ах, он уже не вернется ко мне! Он нашел ту, другую — с золотыми волосами...

— Даже если и так, ничего страшного. Ну, привезет ее в Каир, она станет его второй женой. А ты останешься главной.

— Я не хочу! Не хочу его делить!

— Вот и я не хочу тебя делить. — Марта Валерьевна посмотрела на Эола Федоровича. — С этой твоей. Безносой. Скоро кончится восточная чепуха?

Она ступила на корабль, чтобы придать ему ускорение. Корабль плывет под парусом по Волге против течения, на носу Ахмад и Лада, одетые как радимичи, которым принадлежит судно. Что там произошло-то? А, да, Альтаир решил со своей Марамойкой бежать в Россию. Он пообещал Сусану ар-Раси сколотить тысячное войско из кривичей-радимичей и привести его для защиты халифа в качестве иностранного легиона.

— А стало быть, либо Ясмина, либо Лейла, — пришла к выводу Марта Валерьевна, других актрис-египтянок там, собственно, и не было, только массовка, танцовщицы там всякие, торговки на рынке. — Та, что помоложе, или та, что постарше и покрасивее?

В прекрасном каирском саду Ясмина печально ходит среди деревьев. Она сломлена:

— Пусть даже и так. Только вернись.

— Да, ты права, — согласилась с ней Марта Валерьевна. — Какая разница, та или эта? Только вернись. Слышишь, Ветерок?

Пейзаж меняется, появляются постройки ХХ века. Большой джип «лендровер» выкатывается на холм. Из автомобиля выходят русские ученые, молодой мужчина и женщина постарше, разговаривают:

— Ученые всегда обращали внимание на то, как внезапно обрывается текст записки Альтаира о путешествии в Волжскую Булгарию. Ахмад ибн Альтаир досконально записывал все события, происходившие с ним во время посольства девятьсот двадцать первого — девятьсот двадцать второго годов, когда в Булгарии был принят ислам, причем под его непосредственным руководством.

— Да, я знаю записку Альтаира почти наизусть. В первой ее половине рассказано, как посольство ехало из Багдада в Булгар. Во второй половине описано пребывание при дворе булгарского эмира Алмуша. А вот про то, как посольство вернулось в Багдад...

— Это-то и загадка. Альтаир много пишет о том, как не может выплатить Алмушу четыре тысячи золотых динаров, обещанных в письме халифа на постройку в Булгаре мощной крепости. И вдруг его записи обрываются на самом интересном месте.

— И до сих пор неизвестно, что стало с Ахмадом ибн Альтаиром дальше.

— Я нашла в разных источниках косвенные сведения, по которым смогла сделать вывод, что Ахмад ибн Альтаир по неизвестной причине скончался в Булгаре и был похоронен на этом холме около каменной бабы.

— Значит, раскопки теперь будут вестись тут?

— В том-то и дело, что я уже не хочу этих раскопок. Что-то подсказывает мне, что не надо ворошить могилу Ахмада.

— Вспомнилось, как двадцать первого июня сорок первого года вскрыли гробницу Тамерлана, и началась Великая Отечественная война?

— И это тоже. А почему бы и нет? Помните могилу шейха в Луксоре? Ее так и оставили нетронутой. Хотя по археологической логике надо было ее перенести и продолжить раскопки древнеегипетского храма.

— Там просто воспротивились местные мусульмане.

— Здешние мусульмане тоже не скажут про нас доброго слова, если мы нарушим покой мертвых. И это надобно уважать, а не относиться скептически.

— Так что же, раскопок не будет?

— Скорее всего, нет.

Ясмина смотрит на плавающих у берега Нила рыб. Девочка лет пяти бегает поблизости.

— Зульфия, не заходи в воду!

Вдалеке виден Каир, пирамиды. Ясмина обводит взглядом мир вокруг себя, смотрит, как по небу плывут облака, похожие на идущий по пустыне караван. Тихо произносит как заклинание:

— Ахмад!

Вдалеке появляются Ахмад, Лада и между ними светлоголовый мальчик. Ясмина вглядывается, узнает, не верит своим глазам.

— Зульфия! Вон идет твой отец!

Она хватает дочку за руку и ведет навстречу Альтаиру.

В прекрасном саду, из которого в отдалении видны пирамиды, расстелен ковер, на нем всякие яства, кувшины, вокруг сидят Ясмина, Лейла, Ахмад и Лада, мальчик и девочка играют вместе неподалеку, стреляют из лука.

— Я исполнил все и даже больше, — говорит Альтаир. — Я привел Булгарию к свету истины и сделал ее союзницей халифата. Я собрал тысячу русских воинов и привел их в Багдад. Теперь они надежно охраняют халифа. Но самое главное сокровище я привез сюда, в Каир. — Он достает и кладет на ковер огромную рукопись. — Это книга сказок. Я назову их «Тысяча и одна ночь».

И конечно же ему протягивают его нетленный ситар, чтобы напоследок он усладил слух зрителя еще одной песней.

— Да, Ветерок, если ты и обогатил своими фильмами песенную культуру народа, то только арабского!

После Египта снимали в Казахстане, в Поволжье, дома на «Мосфильме», к московскому фестивалю не успели, да и там нечего было ловить, Бондарчук, как ядерным взрывом, накрыл все «Войной и миром», да еще пронзительный «Отец солдата» Резо Чхеидзе. В короткометражке Богина «Двое» Незримов отметил интересную молодую актрису Викторию Федорову, надо будет ее в следующем фильме задействовать, и судьба необычная — дочь Зои Федоровой и американского офицера, судьба свела их в конце войны, Федорова зачала 9 мая 1945 года, потому и, родив девочку, назвала ее Викторией. Потом Федорову надолго упекли в лагеря, и до девяти лет Вика считала своей матерью родную тетю. Сейчас она училась во ВГИКе.

В Венецию тоже не успел, там приз отхватил Маркс-Ленин Хуциев со своим «Мне двадцать лет», а «Золотого льва» дали Висконти с «Туманными звездами Большой Медведицы» — куда там тягаться всего одной звезде, хоть и Альтаир! Лишь к концу октября четвертая лента Незримова оказалась готова к прокату. Все стороны остались довольны, режиссеру и его команде выписали баснословные по тем временам гонорары. Эол Федорович мог наконец осуществить мечты Вероники о машине и даче.

Разные люди посодействовали, и не пришлось стоять в очереди на автомобиль. Незримов купил взошедшую в прошлом году звезду советского автопрома «москвич-408» с мощным для малолитражки двигателем и двухкамерным карбюратором. Цвета индиго. Эол и Ника-клубника тотчас же побежали на курсы вождения, а десятилетний Платоша горевал, что еще нескоро ему разрешат тоже получить права.

Дачу присоветовал Твардовский, рядом со своей, в поселке Абабурово, входящем в общее дачное поселение Внуково, на берегу пруда. После снятия Хрущева автора Теркина потихоньку уже начали сживать со свету, но пока он еще оставался в силе и добился предоставления Эолу участка под строительство дачи. У самого Александра Трифоновича одна дача располагалась в Красной Пахре, другая здесь, около другого пруда, бок о бок с дачей Исаковского, с которым он всю жизнь дружил.

Вообще же в Абабурове и Внукове на своих дачах жили не только писатели, но и артисты, певцы, композиторы: Утесов, Ильинский, Лебедев-Кумач, Образцов, Дунаевский, Орлова с Александровым. Звезда тридцатых годов даже сочинила стишок:

Ах, какое все зеленое!

Всем известно уж давно:

Переделкино хваленое

Перед Внуковом г...но.

И вот теперь здесь начал строить себе дачу Эол Незримов, до Нового года успел возвести временный домишко на легком фундаменте — одна комнатка четыре на четыре, терраска четыре на два, под крышей чердачок высотой метр. Красота!

В ноябре Незримов участвовал в учредительном съезде союза кинематографистов, ожидалось назначение Пырьева начальником всей этой киношной шараги, но вдруг выдвинули и избрали — кого бы вы думали? — незримовского однокурсника Левку Кулиджанова! Да эдак и самого Эола могли выдвинуть. Впрочем, занимать должность ему не хотелось: вот еще, протирать штаны в президиумах.

Премьера «Звезды Альтаир» в «Ударнике» в конце декабря и одновременно, в тот же день, в Каире. Причем, нарочно или случайно, как раз в день рождения режиссера — двадцать пятого, в католическое Рождество. Теперь Эол не мог сказать, что снял художественное кино, советско-египетская лента шла по разряду ударных. Она подарила ему успех, деньги, всесоюзное и даже мировое признание, но не дала радости осознания, что сделал настоящее произведение искусства. На премьере он честно признался себе, что слепил заказную ерунду. Его поздравляли всякие деятели, высокопоставленные дяди, выдающиеся кинематографисты. Но люди искусства пожимали руку с усмешкой.

— Какая экзотика! — закатил глазки Гайдай, выпустивший этим летом «Операцию “Ы”», на которой Платоша хохотал до упаду, и в очередной раз подумалось: а не замутить ли комедию?

— Поют — закачаешься, — сказал Данелия, готовящийся к скорой премьере своего третьего фильма — про тридцать три зуба.

— Когда караван идет, очень здорово снято, поздравляю, старик, — похвалил Тарковский, только что закончивший съемки «Страстей по Андрею», которые потом выйдут под названием «Андрей Рублев».

А еще в том году вышли «Тени забытых предков» Параджанова, «Морозко» Птушко, «Иду на грозу» Микаэляна, «Гиперболоид инженера Гарина» Гинцбурга, «Гадюка» Ивченко, «Зеленый огонек» Азарова, но всех победила «Операция “Ы”», ее растащили на афоризмы, как машину на запчасти — «пробка, подарок из Африки», «какой-какой матери? — Парижской. Богоматери», «а компот?», «огласите весь список, пожалуйста!», «а на ликеро-водочный есть?», «экзамен для меня всегда праздник, профессор», «налетай, не скупись, покупай живопись!», «все уже украдено до нас», «а где бабуля? — я за нее», «давай говори, как космические корабли бороздят Большой театр»...

Семьдесят миллионов зрителей, с ума сойти! За Гайдаем в популярности не угонишься, да и не надо, зато неожиданно пришло приглашение с «Ленфильма»: к 25-летию начала войны снять фильм о блокаде, и, взяв под мышку испанца, Незримов помчался в город на Неве.

Глава шестая

Голод

Идея продолжения «Разрывной пули» родилась сразу — тот же хирург Шилов, только теперь в блокадных условиях, валится с ног от голода и усталости, но оперирует. Григорий Терентьевич оказался все тот же бодрячок, живчик, балагур с одной лишь разницей, что теперь его еще одолевали заботы о разводе — в свои шестьдесят лет он снова влюбился, оставил жене квартиру, а со своей новой возлюбленной жил на даче в Комарово. Амалия оказалась лет тридцати, красивая высокая женщина, на полголовы выше ростом Григория Терентьевича, но при этом он именовал ее малюсенькой, а она его — маэстро:

— Малюсенькая, тащи все, что у нас есть выпить, закусить, чай, конфеты, баранки.

— Слушаюсь, маэстро.

За несколько вечеров Шипов накидал столько историй про свою блокаду, что хватит на пять фильмов, Ньегес с трудом успевал записывать, загорелся и быстро приступил к сценарию. Незримов увлеченно рисовал эскизы эпизодов. К весне сценарий утвердили, и можно снимать. Как раз тогда-то в «Кинопанораме» Зиновий Гердт посвятил минут двадцать рассказу об Эоле Незримове и похвастался, что читал сценарий и ждет появления нового хорошего фильма. Удивительное дело, раньше Эола Незримова как бы не существовало, но стоило ему снять масштабную советско-арабскую кинохалтуру, как он вылетел из тени, о нем заговорили. Кинокритики в основном сходились во мнении, что весьма перспективный режиссер, известный тремя сильными лентами, сделал явный шаг назад и теперь обязан реабилитироваться.

Из актеров «Разрывной пули» никак не обойтись без Жжёнова и Мышковой. Ведь одиннадцать лет прошло, а по фильму должно лишь несколько месяцев миновать — не слишком ли изменились? Особенно Нинель. К счастью, оба оказались в порядке. Сорокалетняя звезда экрана Мышкова много снималась: Василиса в «Илье Муромце», Марья в «Марье-искуснице», Лида в «Доме, в котором я живу», Волчанинова в «Доме с мезонином», а в прошлом году всех сразила исполнением роли Ольги Зотовой в «Гадюке». Снимавший ее в этом фильме Виктор Ивченко безумно влюбился, и она сильно полюбила его, оставила мужа, прекрасного оператора Костю Петриченко, вышла за Ивченко.

— Только, чур, никому ко мне не приставать, — сказала она. — Я шизофренически счастлива в новом браке.

— Никто и не думал, — первым отозвался Матадор, собиравшийся в скором времени жениться на одной из осветительниц «Мосфильма», говорил, что доселе в его жизни ощущалась нехватка света.

Жжёнов перевалил за пятьдесят, но выглядел как новенький. Недавно в четвертый раз женился, на сорокалетней актрисе театра Ленсовета Лиде Малюковой, чем-то на него похожей. Все жены Жжёнова — коллекция актрис. Первая, Женя Голынчик, училась с ним вместе у Герасимова, а когда Гошу арестовали, послушалась его совета не ждать мужа из лагерей. Вторая, Лида Воронцова, вместе с ним мотала срок в Магадане и родила дочь Леночку. Третья, Ира Махаева, тоже играла в Заполярном театре, родила дочку Мариночку. А теперь вот еще одна Лида, и тоже обрадовала Гошу дочкой, Юлечкой. С тех пор как Жжёнов сыграл у Незримова в «Не ждали», он сильно поднялся, роли сыпались на него как руда, а самое удивительное — он вдруг стал голливудским актером. И смех и грех: в фантастическом фильме «Планета бурь» он сыграл инженера космического корабля «Сириус», фильм провалился в советском прокате, но его выкупили американцы, перемонтировали, добавили своих актеров, и деляга-режиссер Харрингтон выпустил его как свою продукцию под названием «Путешествие на доисторическую планету», а наших актеров, включая Жжёнова, даже не указал в титрах, сволочь! В Америке фильм имел бешеный кассовый успех.

Слава Баландин, игравший в «Пуле» Разгуляева, тоже мало изменился, лишь было видно, что попивает, но это как раз не противоречило роли.

Название Незримов придумал: «БлокАда», с заглавной буквой А внутри слова, но это нравилось лишь ему. Он тогда еще хуже предложил: «В аду блокады Ленинграда».

— Ду-ды-да получается, — зарезал и второе название испанец. — Оставь ты этот ад, мы его в фильме покажем, а не в названии. Давай по простому пути. Что главное было в блокаде Ленинграда?

— Мужество. Стойкость. Героизм блокадников. Дорога жизни. Может, «Дорога жизни»?

— Голод. Назовем просто и страшно: «Голод».

— «Голод»? А ведь ты прав, испанская твоя морда!

В апреле уже закрутился съемочный процесс, а в начале мая Эол Незримов впервые в жизни поехал во Францию. Боже мой! Ницца, Канны, Лазурный берег, бьенвеню, мерси боку, аншанте... В председательском кресле — прославленная Софи Лорен, в жюри от наших Юлий Райзман, снявший «Кавалера Золотой Звезды» и «Коммуниста». В конкурсной программе наши «Ленин в Польше» Юткевича, «Здравствуй, это я!» Довлатяна и «Звезда Альтаир» Незримова, а из западных крупнокалиберных Орсон Уэллс с «Фальстафом», Анджей Вайда с «Пеплом», Пьер Паоло Пазолини с «Птицами большими и малыми», Дэвид Лин, после «Лоуренса Аравийского» снявший «Доктора Живаго». Египетская струна звучала: кроме «Альтаира», фильм «Фараон» Ежи Кавалеровича, а в «Живаго» египтянин Омар Шариф. И обязательно кто-то подставит подножку: датчанин Хеннинг Карлсен привез картину «Голод» по Кнуту Гамсуну!

— Хрен ему, все равно мой фильм тоже будет «Голод»!

Красная ковровая дорожка в Каннах из невероятного космического материала, Дворец фестивалей и конгрессов — умопомрачительное здание, набережная Круазетт из каррарского мрамора, а песок на пляжах из чистого золота... Увы, все это оказалось как бракованная «шостка». Дорожка из дешевого материала, дворец захудалый, набережная Круазетт из потресканного асфальта, песок серенький, даже не из поддельного золота. Шосткинскими оказались и его надежды отхватить хоть что-то. «Золотую пальмовую ветвь» взяли Клод Лелуш с примитивным фильмом «Мужчина и женщина» и Пьетро Джерми с пошлой лентой «Дамы и господа». Приз жюри достался «Элфи» Льюиса Гилберта, а за лучшую режиссуру получил «Ленин в Польше». Незримов стонал от несправедливости, видя, что в такой компании и его «Альтаир» мог хотя бы что-то оттяпать. А тут еще в самый последний день мелькнула Сильсиля под ручку с Омаром Шарифом. Увидев Эола, она весело ему подмигнула, мол, ты молодец, я помню, как хорошо все было, и навсегда уплыла мимо, каннской скатертью дорожка!

И все равно, вернувшись на Родину, потомок богов говорил себе: спокойно, все хорошо, уже сам факт, и то нормально, я просочился, надо теперь расширять поток, струйка превратится в реку. Участник Каннского фестиваля — далеко не каждый и этим может похвастаться.

Сразу по возвращении из прекрасной Франции у Незримова состоялся неприятный разговор в холле гостиницы «Москва», куда его притащил звонок от Адамантова.

— Примите мои поздравления с огромными успехами в вашей жизни. Участие в Каннах это уже успех. Думаю, на предстоящем всесоюзном фестивале ваш фильм получит награду.

— Спасибо.

Адамантов еще минут десять ездил вокруг да около, пока не доехал до основного:

— Эол Федорыч, нам бы хотелось продолжить сотрудничество с вами.

— В какой области?

— Ну, к примеру, нам кажется странным, что вы перестали бывать в одиннадцатой квартире. С чем это связано?

— На Большом Каретном? У меня много работы, а общение с этими замечательными людьми отвлекает.

— Хотелось бы, чтобы вы все-таки нашли время бывать там хотя бы раз в месяц.

— Да неохота мне. У вас же есть Стукачёв. Кстати, фамилия, знаете ли...

— К сожалению, он недавно там напился и вел себя безрассудно.

— Ах, вот что. Смешно даже.

— А мне не смешно. Ему доверяли, а он...

— Надеюсь, он не расстрелян?

— Эол Федорыч, так что вы скажете относительно дальнейшего сотрудничества с нами?

Незримов подметил, что опер перестал старательно выговаривать его отчество полностью, и тоже сократил:

— Родион Олегыч, я ведь не состою у вас на службе. Я просто соглашаюсь встречаться с вами и беседовать. Беседы мне приятны, я рад, что есть люди, которые с удовольствием прислушиваются к моему мнению.

— Мы вас очень ценим. Вы настоящий творец, каких мало. Я раз по десять пересмотрел каждый ваш фильм.

— Сейчас не об этом.

— И об этом тоже. Мне не нравится Тарковский. Я уже имел неудовольствие посмотреть его новый фильм про Андрея Рублева. А вот вы — настоящий мастер. Я бы сказал — гений. Да, да, вы гений, и это надо всем знать. Такого режиссера, как вы, нет. Я никого не могу поставить на одну доску с вами. Даже Герасимова с его «Тихим Доном». Ни Данелию, ни Шукшина, ни Кулиджанова. Все остальные просто в подметки не годятся.

— Знаете, кто-то, кажется Державин, сказал: «Чрезмерная похвала выглядит как издевательство».

— Эол Федорыч...

— Родион Олегыч, давайте по существу. Я ведь не состою у вас в штате. Примите меня в штат, дайте звание, оклад, желательно хороший, и тогда я буду действовать в соответствии с указаниями.

— Оклад? Вы ведь получили весьма завышенные гонорары за «Звезду Альтаир». Это и есть ваш оклад. Точнее, благодарность за ваше доброе к нам отношение. Кстати, мы закрыли глаза на то, что у вас в Каире произошло.

— А что я такого сделал в Каире?

— Ну, вы сами знаете. Хорошо, что ваша супруга не в курсе.

— А вы что, в таких случаях жен ставите в известность?

— Иногда приходится. Когда иные люди начинают вести себя неправильно. По отношению к нам. Мы ко всем хорошо расположены, а люди этого не ценят.

Эола стало тошнить. То же самое, должно быть, испытывает муха, когда понимает, что эта ниточка не просто так забавная чепуха, а часть паутины, в которую ее уже тащит хитрый паук.

— Я, кстати, собирался на днях побывать на Большом Каретном.

— Вот и прекрасно. Потом расскажете мне, что там было. Кстати, Эол Федорыч, а почему вы до сих пор не член партии?

— Да как-то... Думал, еще не достоин.

— Ц-ц-ц, — поцокал языком Адамантов. — Вы вполне советский человек, преданный гражданин своей Родины. Подавайте заявление и не сомневайтесь.

После такого разговора ему вообще в лом было на Большой Каретный. Казалось, сходи, потом доложи Адамантову, что все путем, никакой антисоветчины. И уже доехал до дома номер 15, но, не дойдя пятнадцати метров до подъезда, резко развернулся и зашагал прочь:

— Да идите вы в жопу!

И поехал во Внуково, где рабочие уже доделывали фундамент большого дома. срочно надо освоить деньги, пока их как-нибудь не отняли. Там в одиночестве напился и на следующий день — в Ленинград, первые съемки нового фильма, и катитесь все куда подальше.

Касаткин уже наснимал прекрасных цветных видов Ленинграда, с которых все начинается. Теперь камера приближается к зданию Салтыковки на углу Невского и Садовой, въезжает внутрь, движется в читальный зал, подъезжает к Жжёнову, снова играющему хирурга Шилова. Он сидит обложенный книгами, губастый, хороший, листает эти книги, пишет. Лицо увлеченное, одухотворенное, от него исходит какой-то удивительный свет. Счастливый человек, поглощенный любимейшей работой. Вокруг него — торжественно-деловая тишина, склоненные головы возле зеленых абажуров, легкий шелест переворачиваемых страниц.

В лучах вечернего солнца Шилов выходит из библиотеки, лицо задумчивое и счастливое. Он идет по Ленинграду. По красивым улицам прекрасного города.

Ранним летним утром Шилов шагает по улице с женой Ирой, радуется жизни, говорит о том, в какой прекрасной стране они живут, о своей будущей первой научной книге, о знаменитом профессоре Николаеве, у которого он теперь ассистентом.

Доктора Ивашова из «Разрывной пули» пришлось заменить на Николаева, потому что исполнявший роль Ивашова Шатов успел за прошедшие одиннадцать лет скончаться. Зато пожилого врача Николаева теперь играл замечательный актер Александринки Николай Константинович Симонов, несравненный Петр Первый в «Петре Первом», кардинал Монтанелли в «Оводе», доктор Сальватор в «Человеке-амфибии». Как и Незримов, он был волгарь, только не из Нижнего Новгорода — Горького, а из Куйбышева — Самары. Живя в бывшем «Англетере», ныне гостинице «Ленинградской», Эол пешком ходил сорок минут на Каменный остров до «Ленфильма», пешком возвращался, но если в съемках участвовал Симонов, он обязательно вечером затаскивал всех к себе на Гагаринскую, мимо Летнего сада, устраивал посиделки, играл на гитаре, пел, травил анекдоты, причем и такие, которые вполне можно было бы пересказать Адамантову, и тот бы доложил куда следует, только вот фигушки тебе, старший лейтенант РОА. Николаеву Эол подарил имя Петра Первого и шиловское словечко «малюсенький».

Фильм начинается с того, что Николаев заканчивает осмотр Шилова, констатирует серьезные проблемы с позвоночником и направляет его в крымский санаторий. У Шилова проблемы с женой Ирой, она недовольна, что муж стал больным, но остатки себя отдает не ей, а работе. Вдобавок почему-то сильно ревнует к медсестрам, погибшим на Финской войне, подозревая, что он не зря о них так часто и горестно вспоминает.

В Кировском театре, бывшем Мариинском, балет «Ромео и Джульетта», музыка Сергея Прокофьева, балетмейстер Леонид Лавровский, исполнительница роли Джульетты — Галина Уланова. Ромео — Константин Сергеев. В зрительном зале сидят Шилов и Ира, она смотрит с усмешкой в программку, шепчет Шилову, что сцена называется «Джульетта-девочка», а ведь Улановой уже тридцать. На сцене — танец рыцарей. Шилов весь охвачен музыкой — какая мощь!

В доме на Гагаринской Симонов сказал однажды:

— Прокофьев умер пятого марта пятьдесят третьего, и его похороны прошли незаметно. Великому композитору не простили, что он осмелился умереть в один день со Сталиным. Кстати, балет «Ромео и Джульетта» он написал незадолго до войны не случайно. Он был женат на испанской, точнее, каталонской певице, но перед войной влюбился в студентку Литинститута Миру Мендельсон. Стал жить с ней на своей даче на Николиной Горе. Мучился. Его постоянно пропесочивали, жена бесилась, да к тому же он был убежденный христианин и страдал оттого, что нарушает христианские заповеди. В конце концов все же развелся с каталонкой и женился на Мире. С марта сорок первого не разлучался с ней. Так что «Ромео и Джульетта» не случайно, тема запретной любви сильно его волновала.

Тема запретной любви сильно волновала тогда и Эола Незримова.

Марта Валерьевна и сама не заметила, как вновь вступила в волнующую атмосферу фильма. О незабвенные белые ночи шестьдесят шестого! Как же вы были хороши!

Эол Незримов шел навстречу своей судьбе с большим и тяжелым чемоданом прожитых лет, Марта Пирогова — с легкой дамской сумочкой.

Шестое июня — великий, поворотный день их жизни. День рождения Пушкина. Она как-то особенно проникновенно читала на радио «Я вас любил: любовь еще, быть может...», «На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Пора, мой друг, пора...». Она читала это кому-то незримому, какому-то одному-единственному и самому главному слушателю, в котором еще не проснулась настоящая любовь, она еще дремлет в нем.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

Плывет. Куда ж нам плыть?..

Она дочитала это пушкинское стихотворение, замерла, затаив дыхание, и услышала, как оно полетело далеко-далеко в эфирное пространство, туда, в самую нужную цель — в сердце незримого слушателя.

— Плывет. куда ж нам плыть?.. — пробормотал Эол Незримов, очарованный необыкновенным проникновенным голосом, услышанным по радио, даже зачем-то схватил радиоприемник «Аладдин», новенький, шеститранзисторный, подаренный ему в Каннах каким-то восторженным алжирцем, сказавшим ему после просмотра «Звезды Альтаир», что Франция это современная Хазария.

И вот он держал этот приемник, как волшебную лампу Аладдина, из которой только что выскочил джинн.

— Стихи Александра Сергеевича Пушкина читала Марта Пирогова, — сообщил Аладдин самое важное сведение.

Запикало двенадцать часов дня, и Эол полетел к телефону — звонить знакомому звукооператору Дикарёву, работавшему и в кино, и на радио:

— Виталик, привет! Слушай, ты Марту Пирогову знаешь?

— Конечно, знаю. Кстати, давно тебе хотел порекомендовать на озвучку, божественный голос.

— Вот я как раз и про то. Только что услышал и подумал как раз про озвучку. Дашь телефончик?

— Варум нихт? Записывай.

Эол тогда на недельку приехал в Москву и на следующей возвращался в Питер, где нельзя прогавкать наступающие в середине июня белые ночи. Дома никого, понедельник, Вероника на работе, Платон у друзей, вперед, вольный ветер! Плыви.

— Куда ж нам плыть? — пробормотал Незримов, слушая гудки — один, второй, третий, четвертый...

— Алло, — ответили явно другим голосом.

— Здравствуйте, можно позвать Марту?

— А кто ее спрашивает?

— Незримов.

Эй, сердце, ты чего стучишь-то? Влюбилось в голос?

— Томуша, тебя какой-то незримый спрашивает. Кто такой? — услышалось ему вдалеке, и еще через несколько секунд прозвучало волшебное:

— Я слушаю вас.

— Божественный голос, ни с чем не сравнимый! — произнес он тем своим баритоном, который сам же считал обворожительным.

— С кем имею честь?

— Меня зовут Эол, фамилия Незримов. Хочется верить, что вы слыхали о таком. Алло, вы слышите меня?

— Да, я слышу вас. Вы — режиссер.

— О, хвала богам Олимпа! Она знает, кто я такой!

— В чем же причина вашего звонка?

— Я хочу с вами встретиться. Мне нужен ваш чарующий голос. Я хочу снимать вас в своей новой картине.

В трубке наступило молчание. Вдруг она скажет: «Катись колбаской по Малой Спасской, ненавижу кино, моя стихия радио!»?

— Алло! Вы слышите меня? Почему молчите?

— Вопреки вашим ожиданиям, я не упала в обморок.

Ого! А она с характером.

— Я и не хотел никаких обмороков. Так что, мы можем с вами встретиться?

— Не вижу в этом ничего предосудительного.

Хвала Посейдону!

— Мне нравятся ваши ответы. Давайте завтра же.

— Лучше в воскресенье, если вы не против. Все дни у меня учеба, сессия, знаете ли, а по вечерам радио.

— В воскресенье так в воскресенье. Часиков в пять устроит вас?

— Устроит.

— В Доме кинематографистов. Знаете, где это?

— Разумеется.

Мощная музыка танца рыцарей летит над вечерним летним Ленинградом, откуда-то с запада ползут черные тучи, надвигаются на город, закрывают его.

— Превосходные кадры, Ветерок! — похвалила Марта Валерьевна, продолжая смотреть «Голод».

Грозную картину надвигающихся черных туч сменяет радостная картина солнечного летнего утра, и снова музыка Прокофьева, сцена «Утро» из балета «Ромео и Джульетта». На берегу Финского залива собрались на пикник Шилов с Ирой и Лордкипанидзе с женой Наной в исполнении тогда еще малоизвестного Арчила Гомиашвили и его молодой жены балерины Татьяны. Разводят костерок, намереваются делать шашлыки, всем весело, болтают о том о сём. Появляется Разгуляев на мотоцикле с коляской, с ним две девушки — певичка Роза и балеринка Лена, их играют Вика Федорова и Жанна Болотова, две тростиночки. Шилов мгновенно влюбляется в Розу — и вправду роза!

— Хорошо, что тебя не Эол играет, — сказала Марта Валерьевна актеру Жжёнову. — Только попробовал бы он в кадре с этой Викой целоваться!

Странно, что то их заветное воскресенье выпало на двенадцатое, а не на тринадцатое июня. В их жизни многое случалось тринадцатого. Марта Валерьевна родилась 13 марта и всю жизнь считала, что в пятницу, покуда пару лет назад не проверила в Интернете календарь своего, 1948 года и не выяснилось, что в субботу. И предыдущая Эолова жена Вероника тринадцатого отмечала свой день рождения, только в январе, а сын Платон тринадцатого августа. Премьера «Разрывной пули» состоялась как раз в тот день, когда Марте, тогда еще Томочке, исполнилось семь. А ровно за год до этого был образован КГБ, столь долго тяготивший Эола.

Итак, 12 июня 1966 года, воскресенье. В летнем салатовом платье, подчеркивающем ее стройную фигуру, она шла по улице Воровского, нарочито медленно, чтоб он не подумал, как она спешит увидеть его. Он стоял у входа в Дом кинематографистов с одной белоснежной розой, и она медленно восходила по высокой лестнице, двадцать ступенек, снизу вверх — к нему, этому невысокому тридцатипятилетнему мужчине в светло-сером элегантном костюме, белых мокасинах, белой рубашке и модном галстуке с чередованием черных, белых и серых полосок, и если бы не загорелое лицо, не каштановые волосы, не зеленые глаза и не зеленый стебель у белой розы, можно было бы подумать, что он не цветной фильм, а черно-серо-белый. Она почему-то сразу поняла, что это он. У нее всегда была удивительная способность узнавать людей по фамилии. Спросишь, кто на этой фотографии Воронин, она сразу покажет: этот. А Брызгалкина? Вот эта. Незримов смотрел, как девушка неспешно поднимается по двадцати ступенькам, и лицо его не выражало восторга. Марте захотелось пройти мимо, сделать вид, что это не она. Но не стала.

— Вы, что ли, Эол Незримов?

А на берегу Финского залива продолжается пикник, завязывается знакомство Шилова с Розой, он форсит, желая привлечь к себе внимание юной красотки, при этом с опаской поглядывает на ревнивую Иру. Очень все тонко сыграно. Все радостно смеются над самыми простыми шутками, которыми трое врачей так и сыплют, просто потому, что всем хорошо.

— Гиви, раскажи, как тебя этот спросил про лорда, — просит Шилов.

— А, да, смешно. Один высокопоставленный дядя спрашивает меня: «Кипанидзе, а почему вас все зовут лордом? Это за высокий рост, да?»

Еще веселее смеются. Лордкипанидзе не заставляет себя упрашивать, поет веселую грузинскую песню.

— О, понравилось тебе песенки вставлять после «Альтаира», — усмехнулась Марта Валерьевна. — Вообще-то экспозиция, Ветерок, малость подзатянута.

— Это чтобы показать безмятежность утра двадцать второго июня, когда еще не узнали, что началась война, радовались жизни, влюблялись, ели шашлычок, пили винцо, пели песни, — мог бы возразить жене Эол Федорович, но по-прежнему сидел неподвижно и оставался неразговорчивым.

Незримов стоял наверху лестницы и смотрел, как, глядя на него, поднимается эта девушка, вызванная им на свет Божий из мрака незримости, из глубин всероссийского радио, из стихов Пушкина, из «Куда ж нам плыть?». Некрасивая. Не уродина, конечно, но так себе, не примечательная, не яркая. Вообще-то нет, не некрасивая, обычная. Каштановые волосы, синие глаза. Стройная, надо отдать должное, даже худенькая. В милом платье. В красивых белых лодочках. Высокая, малость повыше его будет.

— Вы, что ли, Эол Незримов? — прозвучал волшебный голос, и мир сразу преобразился, и она стала красивее, и он ощутил вожделение к этому чарующему голосу, жажду слышать его в темноте, в любовном шепоте, в восторгах чувственных наслаждений.

— А вы, что ли, Марта Пирогова? А почему вас мама позвала как Тому? Или это не мама? Сестра?

— Мама. Потому что я вообще-то Тамара Пирожкова, но мне это не нравилось. Я родилась в марте, люблю это слово, вот и стала Мартой. Пироговой. Потом оказалось, что мой дед после революции поменял фамилию на Пирожков, а был Пироговым, владельцем доходных домов в Москве.

— Не потомком ли великого хирурга? — спросил Эол, автоматически подумав, что информашка про доходные дома вполне бы заинтересовала Адамантова. Он теперь всякий раз подмечал самую разную крамолу, способную удовлетворить аппетит комитета глубинного бурения, но, конечно, не удовлетворял сей аппетит. Попадется реальный враг родной страны, он его разоблачит, а так, по мелочи, подло.

— Потомком. А вы цветок другой девушке приготовили?

— Нет, вам.

— А что же не дарите?

— Прошу вас. — Он протянул ей розу, взял девушку под ручку и повел в кино. Пока еще не в свое. В чужое, иностранное, французское, с очаровательной мелодией, которая привяжется к Марте на всю оставшуюся жизнь: па-ба-да-ба-да, па-ба-да-ба-да, пара-рам, па-ба-да-ба-да, па-ба-да-ба-да... Во время первого свидания они смотрели «Мужчину и женщину». Не «Голод», в котором веселый грузин весело поет веселую грузинскую песню, все радостно смотрят на него, но замечают, что другие отдыхающие на берегу залива быстро сворачиваются и начинают убегать.

Оказывается, началась война, и цветную пленку меняет черно-белая. Кончилась счастливая разноцветная жизнь, начинается мрачная, бесцветная. Снова грозная тема танца рыцарей из балета Прокофьева «Ромео и Джульетта» наваливается всей своей тяжестью. Еще недавно веселая и беззаботная компания с трудом влезает в электричку, полную народа, перепуганного известием о войне, в людском потоке Шилов и Ира оказываются на разных концах, зато Роза лицом к лицу с уже влюбленным в нее хирургом, он смотрит на нее, она на него, пытается оттолкнуться, но не получается, давка. Тревожные лица людей в электричке сменяют одно другое. Шилов и Роза внимательно смотрят друг другу в глаза. На мгновение все вновь в цвете, покуда не кончится этот кадр, когда они смотрят друг на друга. Их любовь возникла в первый же день войны! Что же дальше-то?

Сначала Эол и Марта долго сидели в буфете, он угощал шампанским, бутербродами с красной икрой, сыром, бужениной.

— Ешьте, ешьте, вам худеть не надо, — весело говорил Незримов, а сам думал: «Видела бы ты мою клубнику!»

— Не откажусь, — наворачивала Марта. Волнуясь, она всегда испытывала хищный голод.

— Расскажите еще что-нибудь о себе. Говорите, Пирогов?

— Ага. А дед поменял на Пирожков. Кстати, угостите меня еще пирожком, если есть с капустой.

— С удовольствием. — Он сгонял за пирожком с капустой. — Здесь их изумительно готовят. Вы москвичка?

— Да. А здесь в первый раз. Мы в кино обычно в «Родину», у нас там рядом с домом.

— А где живете?

— На Соколиной горе.

— Красиво. А я в Черемушках.

— Один или...

— С женой и сыном. Сыну одиннадцать в августе.

— А зачем вы меня тогда пригласили? По делу? — Она мгновенно стала суровой.

— Влюбился.

— Перестаньте немедленно!

— Я серьезно.

— Еще одно такое слово, и я уйду.

— Я хочу, чтобы вы вошли в мое кино.

— Сниматься или только озвучивать?

— И то и другое.

— У меня внешность не ахти.

— Прекрасная внешность. Уж поверьте мне, бывалому... — Он чуть не ляпнул: ухажеру. — ...режиссеру. Вы необыкновенно фотогеничны. И голос. Не нуждается в похвалах. Когда я в понедельник услышал, как вы читаете Пушкина, я сразу влюбился в вас.

— Говорю же, перестаньте!

— Я просто объясняюсь в любви. В этом ничего плохого. Хотите, я расскажу вам о себе?

— Хочу.

И он стал подробно и остроумно рассказывать о своей жизни, а она слушала да ела, как кот Васька.

— Мне всегда чего-то не хватало в жизни. Как будто люди не дотворили. Я придумывал, что я композитор и певец, даже вырезал в детстве пластинки из картона, рисовал кружок, делал дырку и писал: Эол Незримов. Арии из оперы «На Волге широкой». Я же в Нижнем Новгороде родился и вырос, в Горьком то есть. Ага. Или что я архитектор и строю совсем необычные дома. Когда слышал интересные истории, рисовал много рисунков, как будто это мой фильм. Так даже мой первый фильм появился.

— «Разрывная пуля»?

— Нет, сначала «Кукла», дипломник. А потом да, «Пуля». Смотрели?

— Смотрела. Раза три даже.

— Понравилось?

— Очень. И «Не ждали». И «Бородинский хлеб». А «Звезда Альтаир»... Ой... Вы рассердитесь.

— Понятно. Зато я на эту «Звезду» машину купил, дачу строю в Абабурове. Знаете такой поселок?

Он рассказал про Абабурово и его обитателей, вернулся к своему детству, родителям, молодости и успел дойти лишь до того, как поехал поступать во ВГИК. Прозвенел третий звонок, и они отправились смотреть «Мужчину и женщину».

Шилов входит в палату на восьмерых, больные бросаются к нему навстречу, умоляют выписать, чтобы идти на фронт, он всем отказывает, а потом точно так же получает отказ от военврача в военкомате.

Вдруг опять черно-белую пленку меняет цветная. Шилов один слушает в Мариинке «Травиату», Роза исполняет бравурную арию Виолетты: ловите, ловите минутную радость, покуда цветок цветет!

Белые ночи, снятые Касаткиным, и впрямь прекрасны. Шилов идет с Розой по Львиному мосту над каналом Грибоедова. В руках у певицы букет ярко-красных роз. Шилов объясняется в любви, но, как и в военкомате, получает от ворот поворот, Роза говорит, что он женат, а ее театр имени Кирова скоро эвакуируют в Киров.

Снова все черно-белое. Следуют эпизоды, показывающие тяжелые будни первых дней блокады, бомбежки, операции раненых, поток которых усиливается.

В темноте зала Незримову хотелось слышать ее голос, он говорил ей:

— Я уже видел это кино в Каннах.

— Вы были в Каннах?

— Недавно, на последнем фестивале. Моего Альтаира там тоже представляли. Ничего не получил.

— Жалко.

— Поделом. Если он вам не нравится, я его смою!

— Как это?

— Когда фильм плохой, его с пленки смывают.

— Не смывайте, пригодится. Еще одну дачу построите.

— Для нас с вами.

— Мне уйти?

— Поздно. От меня не уйдете.

— На нас сейчас начнут шикать.

Снова эпизоды первых дней блокады. Голод постепенно овладевает городом. Шилов с женой заклеивает окна крест-накрест бумажными полосками и рассказывает о том, как бомба огромной разрушительной силы пробила все этажи здания рядом с его больницей, погибло множество людей.

Когда кино кончилось, Незримов хотел еще угостить ее шампанским и пирожками, но она заспешила домой:

— Нет, нет, мне еще к экзаменам готовиться на завтра.

— Когда они кончатся, эти противные экзамены? Вы где учитесь? В театральном?

— В Мориса Тореза, иностранных языков, на Метростроевской улице. До конца июня. Потом я свободна.

— Великолепно. Ваша роль будет ждать вас.

— А она какая?

— Еще не придумал. Но обязательно придумаю.

— Для начала небольшую. Вдруг у меня не получится?

— Получится. Уж поверьте бывалому режу.

Он проводил ее до самого дома. Оглянувшись, увидел, что она все еще стоит у подъезда и смотрит ему вслед. Увидев, что он оглянулся, помахала ему розой, совершив ею над своей головой полукруг и обратно.

Серое небо над Ленинградом, по нему под музыку танца рыцарей из балета Прокофьева «Ромео и Джульетта» несутся немецкие бомбардировщики.

Вернувшись в Ленинград, Незримов не мог и часу не думать о дивном голосе, слышал его каждый день в телефонной трубке и не мог не объясняться в любви:

— Вы мне постоянно снитесь, я думаю о вас, мечтаю поскорее встретиться. Вы приедете?

— Постараюсь.

— Прочтите мне из Пушкина!

— Приеду и прочту.

— Это так нескоро, а здесь белые ночи. Марта! Я хочу, чтобы вы были моею.

— А жена?

— Мы давно с ней в отношениях всего лишь дружбы. Для нее это не станет трагедией, поверьте мне.

— Матерому режу?

— Ага.

Раневская тогда как раз снималась на «Ленфильме», играла у Кошеверовой директоршу цирка. И согласилась на эпизодическую роль медсестры Энгель в «Голоде». Незримову стало везти, мечтаемые актеры так и сыпались к нему.

Шилов и Разгуляев оперируют, Энгель им помогает, по радио объявляют артобстрел, но все трое уже привычно игнорируют призывы спуститься в бомбоубежище, продолжают операцию. Лордкипанидзе врывается с сообщением о множестве новых тяжелораненых.

Шилов ночует в своем кабинете, потому что дом, где он жил с Ирой, разбомбили, книги и вещи нашли приют у родственницы, а жену перевели на казарменное положение.

— Эх, я бы тоже никуда не ходила. От голода еле ноги передвигаю, — стонет Энгель неподражаемыми интонациями Раневской.

Немецкие бомбардировщики пикируют с воем, сбрасывают бомбы на жилые кварталы.

Пока стояли белые ночи и безоблачные дни без дождей, команда старалась отснять все натурные эпизоды. 27 июня снимали, как Шилов едет на велосипеде, по одной улице, по другой, в Летнем саду. И вдруг — знакомая стройная фигурка. Глаза, вам верить или нет? Приехала! В другом платье, приглушенно-оранжевого цвета. Он побежал к ней, схватил, прижал к себе, поцеловал в щеки.

— А экзамены?

— Я все сдала раньше времени. Договорилась. Сказала, что еду в кино сниматься.

— А за это не отчислят?

— Наоборот, гордиться будут.

Она сидела на скамейке, покуда заканчивался съемочный день, смотрела. Он то и дело поглядывал, не сбежала ли. Вечером ужинали в ресторане гостиницы и продолжали рассказывать друг другу о себе, она чуть-чуть, он много. Как учился во ВГИКе, как устраивали розыгрыши, она смеялась, но иногда осекала смех:

— Безобразие какое. Ну вы даете!

— Одну минуточку! — окликнула их администраторша, когда они выходили из ресторана малость подшофе. — Это ваша гостья? Гостям только до одиннадцати положено.

— Это моя жена.

— Паспорт есть?

— Забыла в Москве.

— Без паспорта нельзя разрешить.

— Можно вас на минуточку? — Эол отвел женщину в сторонку, о чем-то с ней пошептался и явно нарвался на глухую стену. До Марты доносились его непонятное жужжание и ее возмущения:

— Вот еще! Немедленно спрячьте! Вас выселить? Нету. Ну говорю, нету! Здрасьте! Мне еще в кино сниматься не хватало!

В итоге он вернулся озадаченный:

— Только до одиннадцати. А сейчас десять.

— Так давайте я себе сниму номер, какие проблемы?

— Такие, какие всегда у нас. Обязательно состряпаю кинокомедию, и там у меня будет гостиница под названием «Мест нет».

— Тогда я обратно в Москву.

— Вот еще. Идем, через час как-нибудь устроимся. Идем, идем, что стоим?

В его номере возник ступор. Надо было как-то начинать, а он видел, что, скорее всего, встретит сопротивление. Она покраснела, стала листать журналы, будто только ради них сюда и пришла.

— Эта гостиница — бывшая «Англетер», — зачем-то сказал он.

— Да что вы? Это где Есенин повесился?

— Да, здесь.

— Не в этом ли номере?

— Нет, я узнавал, в пятом. А это сорок первый.

— Все равно страшно. «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен, сам не знаю, откуда взялась эта боль, то ли ветер гудит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь...»

— Традиционно мужчины читают девушкам стихи. Это классика жанра.

— Вдруг его призрак бродит по гостинице? Спьяну перепутает номера. Нет, братцы, Эол и Сережа, лучше я домой обратно. Повидались, и все хорошо.

Он резко выключил свет, приблизился к ней.

— Немедленно включите! Что вы себе позволяете! — завопила она и сама зажгла свет. — Я для чего приехала? Я сниматься приехала, а не одежды с себя снимать.

— Да я просто проверить, ходит ли призрак...

— Не врите. Вы решили, что я доступная.

— Вот когда вы сердитесь, голос ваш не такой чарующий. Никогда не разговаривайте злым голосом. Со мной. С другими можете.

— Какую роль вы для меня подобрали? У вас есть сценарий? Могу я его почитать?

— Сделайте одолжение.

Она плюхнулась в кресло и стала сердито читать писанину Ньегеса. Ира пришла в кабинет к Шилову подкормить его, у нее немного улучшенный паек военврача второго ранга. Шилов шутит про то, как они должны были ехать в санаторий «Красная весна», а приехали в санаторий «Блокадная осень». Следуют кадры кинохроники блокадного Ленинграда. И снова Шилов, Разгуляев и Энгель проводят операцию, а по радио звучит сигнал воздушной тревоги. Разгуляев шутит о том, что давненько они не были в бомбоубежищах и ресторанах.

— Скальпель... — ворчит Энгель. — Я сама уже как скальпель.

Здесь следует потрясающая с технической стороны сцена, когда во время операции немцы бомбят и от здания больницы отваливается стена, из операционной можно шагнуть и выпасть на улицу.

Камера показывает распахнутую операционную со стороны улицы, затем — то со стороны улицы, то изнутри операционной. Шилов подходит к краю помещения, смотрит наружу. Раненый на операционном столе стонет. Шилов быстро возвращается к нему, отбрасывая ногой осколки стекол и обломки кирпичей, и продолжает оперировать. На переднем плане хирурги и медсестра над операционным столом, на заднем плане — происходящее на улице, видимое сквозь отсутствующую стену. Касаткин, как Грегг Толанд, использовал широкоугольный объектив и добился глубинного кадра не хуже, чем в «Гражданине Кейне» у Орсона Уэллса. Но только Орсона за это воспевали, а в «Голоде» у Незримова даже не сразу заметили.

Наступает страшная блокадная зима, одна за другой следуют сцены, показывающие голодный город. Одна из самых пронзительных и одновременно рискованных — с семейством доктора Орлова, давнего шиловского приятеля.

В квартире Орловых на кровати лежит Орлов, высохший, как скелет, но с толстыми отечными ногами, не бритый, закутанный в тряпье. Актер Анатолий Адоскин. На другой кровати лежат его жена Инна и дочь Надя. Худющие актрисы Ольга Цейсс и Лена Санаева. В дверь стучатся.

В дверь номера постучали, но властно, как стучат, когда пришли арестовывать.

— Не будем открывать, нас нет.

— Ну это совсем уж по-детски. — Марта отложила сценарий, встала и открыла дверь.

— Одиннадцать. Жена или не жена, а без паспорта никак.

— Да есть у меня паспорт, только я вам его не дам. Не беспокойтесь, ухожу.

Гестаповка удалилась, бормоча сердитую поэму о паспорте.

— Ну что же, Эол Незримов, прощайте.

— Я с вами.

Стояла белая ночь. Они попрощались с призраком Сережи Есенина и вышли к Исаакиевскому собору, молча обошли вокруг него. Настроение — хуже есенинского, когда тот писал кровью то, что сейчас процитировала Марта своим снова чарующим радиоголосом:

До свиданья, друг мой, до свиданья!

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

Она резко повернулась к нему лицом, и он увидел, что она готова засмеяться.

— Вам весело?

Вместо ответа она подошла и первая поцеловала его в губы. Повторила сердечно и таинственно:

— Милый мой, ты у меня в груди.

Он стремительно ответил страстным поцелуем.

— Белые ночи, — сказал поцелуй, окончившись. — Мы можем бродить до утра, разговаривать, читать стихи, это так романтично.

— И время от времени целоваться.

— Раз в полчаса. Не чаще.

И они побрели молча мимо Александровского сада, Эол взял ее руку в свою, пальцы переплелись. Вышли к Медному всаднику.

— Какой там дальше экзаменационный билет? «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн»?

Отсель грозить мы будем шведу.

Здесь будет город заложен... —

стала она читать, —

Назло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,

Ногою твердой стать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе.

— Еще не прошло полчаса?

— Нет, но это не важно. — И они распечатали второй страстный поцелуй. Пошли по Адмиралтейской набережной вдоль Невы. Говорить не хотелось, просто думали о том, что у них начинается новая жизнь. В этом прекрасном городе.

— А когда разводят мосты? — спросила она, проходя мимо Дворцового моста.

— После часу.

— Я бы хотела посмотреть.

— Что нам мешает? Бродить-то до утра.

— А с которого часа можно опять принимать гостей?

— Это-то мы и не спросили. Думаю, часов с семи.

— О, всего-то семь с половиной часов куролесить.

Свернули и вышли на Дворцовую площадь. Задрав головы, смотрели на Александровскую колонну.

— А там наверху ангел, — сказала Марта. — И он указывает на крест. Странно, что до сих пор не скинули и не поставили Ильича с кепкой и протянутой рукой.

Щелчок, механизм сработал: еще одно недоставленное сообщение младшему оперуполномоченному. Вот взять и рассказать ей, как его таскают на беседы.

Страшная сцена, как Орлов съедает один баночку с кашей, которую Шилов принес на всю семью Орловых. Дочь и жена потрясены, да и сам Орлов в шоке оттого, во что его превратил голод.

В угнетенном состоянии Шилов идет по улицам зимнего блокадного Ленинграда. Мимо него провозят санки с мертвецом, укутанным как мумия. Возле столовой женщина поскользнулась, упала, разлила кастрюльку с супом, а люди, стоящие в очереди, бросаются, хватают грязный снег со следами супа на нем и с жадностью поедают его. Шилов с грустью наблюдает за происходящим со стороны. Люди уже весь снег объели. Пожилой мужчина падает навзничь. Шилов спешит к нему, осматривает упавшего. Спрашивают:

— Окочурился?

Отвечает:

— Смерть.

— Так ему и надо! — торжествует женщина, пролившая суп. — Меньше народу — больше кислороду!

— Как вам не стыдно? Побойтесь... — бормочет Шилов.

— Кого?

— Хотя бы кого-нибудь... Самих себя хотя бы.

Другие друзья Шилова — Кротов и его жена Аня, актеры Виктор Авдюшко и Эльза Леждей, он пришел навестить их и видит, как они приканчивают свою богатую библиотеку, сжигая книги в печурке.

— Подумать только, — сказала Марта, когда, откупорив и выпив третий поцелуй, они покинули ангела Александровской колонны, вышли на Дворцовую набережную и снова побрели вдоль Невы. — Сейчас все так хорошо, и никто не голодает, а еще недавно, каких-то двадцать с небольшим лет назад, люди умирали от голода и холода. И твой фильм их туда снова возвращает, в голод и холод.

Пустое вы сердечным ты

Она обмолвясь заменила,

И все счастливые мечты

В душе влюбленной возбудила... —

пришло время Эолу читать стихи. —

Пред ней задумчиво стою,

Свести очей с нее нет силы;

И говорю ей: как вы милы!

И мыслю: как тебя люблю!

— Любишь? Правда?

— Люблю. Когда пройдут следующие полчаса?

— Они уже прошли.

— Как летит время!

На самом деле с момента их расставания с Есениным прошло минут пятьдесят, но они, как нетерпеливые дети, уже распечатывали шоколадку четвертого поцелуя.

Новый, 1942 год Шилов и Ира встречают в его кабинете, на столе тарелка с кусочками черного хлеба, слегка посыпанными сахаром и разноцветными конфетами драже «цветной горошек». Шилов смотрит на часы, берет бутылку из-под шампанского, которая укрыта фольгой, срывает с нее фольгу, делает вид, что с трудом откупоривает бутылку, вырывает пробку и швыряет ее в потолок. В бутылке не шампанское, а вода, слегка подкрашенная яблочным соком. Муж и жена пьют за то, чтобы проклятый сорок первый год провалился в тартарары.

На Марсовом поле они испили пятый поцелуй, а потом на скамейке в Летнем саду — шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый.

— Здесь мы днем сегодня снова увидели друг друга.

— Мы можем вообще здесь переночевать на скамейке.

— Не прогонят?

— Думаю, будут сговорчивее той гестаповки.

И снова поцелуй. Но ближе к часу ночи стало зябко, сколько ни обнимайся и ни целуйся.

— Пойдем.

— Куда?

— Есть идея. — И он потащил ее к Кировскому мосту. — Скорее, шевелись, а то не согреешься.

— Уже будут разводить?

— Это лучше увидеть с другого берега.

Они успели перебежать на Каменный остров, вышли на Петровскую набережную и смотрели, как мост, словно снизу на него дует Нева, вспучивается, раздваивается, створки устремляются в небо. Эол вспомнил и зачем-то рассказал, как хотел снять фильм о посадке на Неву самолета Ту-124, а ему не дали.

— Это здесь было?

— Нет, там дальше. Между строящимся мостом Александра Невского и Железнодорожным.

— Теперь снимешь.

— Почему?

— Потому что теперь у тебя есть я, и дела твои наладятся.

— Приятно слышать. — Еще один поцелуй, какой по счету, уже и не упомнить, и с каждым новым все сильнее желания. — Холодно. Идем.

— Куда?

— Там видно будет.

Он повел ее по Кировскому проспекту, уже зная, где пройдет их первая ночь.

В ординаторской Шилов отдает медсестре Марине собранный по пять граммов хлеб, та смотрит, не веря глазам. Недавно она потеряла карточки, и вот в больнице раненые собрали ей по чуть-чуть, а получилось много. Марина отходит в сторонку, становится спиной к Шилову и ест, плечи у нее вздрагивают, потому что она опять плачет.

Вот эту Марину он и наметил для Марты поначалу — попробовать, как получится. И думал об этом, когда тащил ее, замерзшую на холодном невском ветру, не куда-нибудь, а на «Ленфильм». Знал, кто сегодня дежурит и пропустит.

— Ефимыч, с меня завтра причитается.

— Трехзвездочного армянского.

— Пятизвездочного и две!

— Лады, тов реж, тебе твой павильон?

— Нет, мне бы что побогаче.

— «Снежную королеву»? Или «Три толстяка»?

— Давай «толстяков», там дворцовые апартаменты.

Фильм «Три толстяка» по сказке Юрия Олеши на «Ленфильме» снимал Алексей Баталов с собой, родимым, в главной роли гимнаста Тибула. В павильоне, незаконно предоставленном дежурным Ефимычем, Эола и Марту встречали бутафорские интерьеры дворца, и, уже не преодолевая сопротивление и не сопротивляясь, истомленные долгими и бесконечными поцелуями, Эол и Марта бросились в широкую кровать наследника Тутти, застеленную кружевным постельным бельем, и в ней наконец стали любовниками. У Эола от сильного возбуждения в первый раз получилась стремительная короткометражка и лишь со второго — полноценный фильм. Он не удивился, что Арфа оказалась девственной, и был этим тронут. Конфузно, завтра будут гадать, как это белое постельное знамя превратилось в японский флаг, хоть и с очень маленьким красным солнышком. Да мало ли. Погадают и поменяют белье. Но нет, Марта уперлась:

— Так нельзя оставлять. Стыдно же.

На столике рядом с кроватью Эол увидел ножницы, видимо забытые тут гримером. Схватил и — чик, чик, вжик! — вырезал из большого полотнища маленький флажок, будто намеревался идти на улицу встречать кортеж приехавшего в город на Неве японского императора Хирохито, хозяина десяти добродетелей и повелителя четырех морей. Сложил флажок как носовой платок и сунул себе в карман, чтобы потом беречь всю жизнь.

А Марту Валерьевну всю жизнь потом жег стыд за эту Японию, в отличие от Эола Федоровича, для которого главное — до чего романтично: первая ночь в бутафорском дворце на «Ленфильме», но не на бутафорской, а на настоящей огромной кровати! Уши полнились сладостью, когда в темноте звучал ее волшебный голос, ее признания в любви и сладкие стоны. Эол потерял голову.

Наутро он чувствовал себя как пьяный. И это так хорошо. Накануне летние натурные съемки окончились, следующие только осенью и зимой, павильонные завтра, и сегодня можно отдыхать, наслаждаться жизнью, любовью, счастьем, свежим ветром новизны. Поспали всего часок, и около пяти Ефимыч разбудил, выпроводил. Сонные и счастливые, они вышли в остаток белой ночи и снова побрели по прекрасному городу. Говорить не хотелось. Но она все-таки спросила:

— Надеюсь, ты не каждую ночь прибегал к услугам Ефимыча.

— Как ты можешь! Просто другие пользовались и мне рассказывали. Клянусь! Да я и не ходок вообще-то.

— Ладно, поверим.

Они успели застать возвращение Кировского моста из легкомысленной вертикали в деловую горизонталь. Пешком проделали ночной путь в обратном направлении и к семи вернулись в гостиницу. Гестаповку сменила приветливая женщина:

— Это ваша супруга? Какая хорошенькая! Уж на премьеру не забудьте позвать, товарищ Незримов.

— Вот она бы вчера тут дежурила, — проворчал он, а Марта возразила:

— Тогда бы не получилось белой ночи, поцелуев, романтического свидания в постели наследника Тутти.

Они завалились в его сорок первый номер и проспали до полудня, потом обедали в «Астории», пили шампанское, собрались гулять, но вернулись в номер и уже не выходили из него до завтра.

Назавтра он познакомил съемочную группу с новой актрисой, попросил Жжёнова разыграть сцену с хлебом, у Марты все получилось с лёту.

— Отлично, утверждаем! Хотя нет, постойте, кто у нас на Лялю Пулемет? Губанова? Вот она будет Мариной.

— После «Первого троллейбуса»? Откажется, — возразил ассистент Володя Быков.

— Не откажется. Мы Марину допишем. Саня, допишешь Марину?

— Как скажете.

— Эол Фёдыч... — Быков отвел Незримова в сторонку. — Губанова фактурнее, красивее. А эта...

— Эта мне нравится, — перебил режиссер своего ассистента. — Я все сказал. И не ори на меня, понял?

— А я и не ору.

— Снаружи не орешь, а внутри орешь.

Ира Губанова, прославившаяся в фильме «Первый троллейбус», не отказалась. Актеры вообще только в исключительных случаях отказываются даже от самых малейших ролей. А Марта Пирогова так лихо справилась с ролью Ляли Пулемет, что восхитила всю Эолову команду, а потом и советских зрителей.

Забавно, поначалу Коногонова играл актер Збруев, он тогда же на «Ленфильме» снимался у Герберта Раппапорта в «Двух билетах на дневной сеанс», но когда Незримов вспомнил, что по сценарию танкист должен целовать Лялю Пулемет в губы, он решил сам сыграть эту роль. Благо Збруева пока с забинтованным лицом сняли.

— А теперь, когда разбинтуют, там окажусь я.

Саша Збруев на всю жизнь обиделся на Эола:

— Чтоб ваш «Голод» черти съели!

С замиранием сердца Марта Валерьевна приближалась к тому месту «Голода», когда она впервые появляется в кадре. Не выдержала и приостановила просмотр. Взглянула на мужа, по-прежнему сидевшего неподвижно, с гордо запрокинутой головой.

— Пора показать, любимый, что я купила тебе в подарок к сегодняшнему дню. Ведь сегодняшний день уже начался. Пятьдесят лет со дня нашей свадьбы, дорогой.

Она отправилась в кладовку, куда он давно уже не заглядывал и где до поры скрывалось настоящее произведение искусства. Пора наступила, Марта Валерьевна не без труда вытащила и внесла на показ мужу высокий картонный ящик, в котором что-то нежно и боязливо позвякивало.

— Вот, мой дорогой, это подарок тебе от меня.

Она раскрыла коробку и бережно извлекла из нее нечто похожее на манекен, некий каркас, подобный стройной девичьей фигуре, составленный из множества объединенных в едином ансамбле струн.

— Угадай, что это. Представь себе, это такая эолова арфа. Мне изготовил ее замечательный умелец Жихарев. В мастерской с поэтическим названием «Дыхание». И не где-нибудь под Парижем, а в нашей подмосковной Субурбании, в поселке Толстопальцево. Представь себе!

Она подняла шедевр Жихарева и поднесла его к раскрытому настежь окну.

— Жаль, сегодня совсем нет ветра. Ну ничего, рано или поздно он подует, и ты услышишь, как она звучит. Она тебе нравится? Правда, похожа фигурой на меня? То-то же, Ветерок. А не намахнуть ли нам шампанского?

Она достала из холодильника бутылку и два бокала, умело откупорила, выстрелив пробкой в окно, но не пролив ни капли, а лишь выпустив скромного джинна — легкий дымок из горлышка, налила в бокалы, один поставила на маленький столик перед мужем, другой выпила залпом:

— За наш день! За золотую свадьбу!

Вернулась к экрану и включила фильм дальше. Тотчас же вместе со своей героиней она вновь оказалась на экране, в заснеженном поле. Это уже на зимних натурных съемках снималось, в декабре, в кровавом снегу лежит раненый капитан-лейтенант батальона морской пехоты Сойкин, и она спешит к нему. Сбивчиво спешит успокоить.

Перед Мартой Пироговой в первой же ее роли встала сложнейшая задача: Лялю прозвали Пулеметом за то, что она всегда тараторит, и следовало одновременно и тараторить, и очаровать зрителя своим голосом и манерой говорить. Дебютантка справилась с задачей на все пять. Вот она тащит Сойкина по снегу и без умолку говорит ему что-то успокоительное. А потом нападают немцы, Сойкина добивают, а Ляля отстреливается, в нее попадают пули. Тут появляются наши морпехи — Вострецов, Арбузов и Поспелов, стреляют по немцам, немцы валятся.

Шилов и Николаев в операционной осматривают только что доставленную Лялю. Она смотрит на врачей с мукой в глазах, чуть слышно стонет, пытаясь сдержать более тяжкие стоны. Шилов констатирует легкие поверхностные ранения лба и живота, тяжелее раны в оба плеча.

— Эк как тебя, малюсенькая, перекрестило! — говорит Николаев.

— Надо же, такие ранения, а она терпит, не стонет!

— Братишка! Я из батальона морской пехоты!

Входит медсестра Энгель. Ей:

— Готовьте к операции!

Шилов обходит пациенток, подходит к Ляле Пулемет. У той руки и лоб забинтованы.

Марта Валерьевна уже с первых минут появления на экране не смотрела фильм, а участвовала в нем, снова молоденькая и озорная, как ее героиня. Нормально мои дела. Я, знаете ли, по госпиталям валяться не намерена. Когда можно будет на фронт? Гляньте на нее! На фронт! А что вы смеетесь? Где тут комедию показывают? Я что-то не вижу. Да вы, уважаемая Валерия Лихачева, и есть настоящая комедия.

— Стоп! Снято! Ну что, Володя, съел? Губанову ему! Отлично играет наша новенькая?

— Не стану спорить, Ёл Фёдыч, у вас чутье на то, кому кого играть. Отлично сыграно.

— А вы что скажете, Григорий Терентьевич?

Все глянули на Шипова. Прототип Шилова и главный консультант фильма при любом удобном для него случае являлся, следил за съемками, делал замечания и указания: да вы не так скальпель держите, Господи ты Боже мой, нет, малюсенькие, трепанация не так производится, — но в целом выражал удовлетворение. А сейчас все впервые увидели его слезы:

— Надо же... До чего похоже! Вылитая Пулеметик!

— Предлагаю сегодня зело знаменательную викторию отметить у меня! — голосом Петра Первого возгласил Симонов. И вечером все повалили к нему, Марта уже на правах артистки, вписавшейся в дружный коллектив.

В перерыве между съемками слетали в Киев, на Второй всесоюзный. И вот ведь не наврала кукла наследника Тутти, ему с ее появлением стало везти. Первая художественная — «Никто не хотел умирать», вторая — «Председатель». За историко-революционные и исторические фильмы первая «Ленин в Польше», — пропади он пропадом в своей Польше! — вторая премия, как бутылка водки, на троих: «Решающий шаг», «Звезда Улугбека» и — барабанная дробь, внимание!.. — «Звезда Альтаир». Режиссер Эол Незримов при участии египетского режиссера Юсефа Шахина.

Да при каком участии-то!

— Иди, альмахрай! — ткнул сзади в спину испанец.

— Только с тобой вместе. Давай, давай, без разговоров! — И, выведя смущенного Матадора на сцену, добавил: — Сценарист — Александр Ньегес. Кстати, знаете, как по-арабски будет «режиссер»? Альмахрай. Меня так на протяжении всех съемок ребята звали.

А конвейер вручения премий катился уже дальше:

— Специальная премия жюри — фильм «Тени забытых предков», режиссер Сергей Параджанов.

И — возвращение в зал, к восторженным глазам куклы наследника Тутти. А потом обильный банкет, где всего не перепробуешь, гостеприимные хохлы, казалось бы, навсегда забывшие про свою вызвольну боротьбу.

Хлеб. Ноздреватый, крошащийся. Нож режет его. Руки продавца взвешивают кусок, нож отрезает лишнее. Положенный паек, как алмаз на три тысячи двести каратов, бережно поступает в тощие руки очередного блокадника. Шилов стоит в очереди в булочной. Следует страшная сцена, как парнишка лет двенадцати хватает с весов небольшой довесок и тут же, на глазах у оцепеневшей очереди, кидает себе в рот. К нему бросаются, бьют, Шилов пытается спасти его от побоев, увещевает озверевших от голода блокадников, и те прекращают избиение.

В Летнем саду зимой гуляют Шилов и Ирина, поражаются тому, что запас дров в Ленинграде иссяк, но ни у кого не поднимается рука срубить деревья, помнящие Петра, знавшие Пушкина... Люди предпочитают умереть от холода, чем поднять руку на национальную святыню. Народ, способный на такое, бессмертен. Шилов рассказывает про Лялю Пулемет, как приходили ее сослуживцы морпехи, от которых все и узнали о ее смешном прозвище. Ира ревниво спрашивает, что у Шилова с этой Лялей, Шилов обижается. Ира сообщает, что ее эвакуируют:

— Так что, Шилов, можешь и дальше восхищаться всякими там Лялями.

В сущности, тут начинается новая завязка фильма: жену эвакуируют, Роза тоже уже отправилась в эвакуацию вместе со своим театром, Шилов остается в голодном городе. Внимание переключается на смешную и трогательную Лялю Пулемет, она старается быстрее пойти на поправку, ухаживает за другими ранеными и постоянно что-то говорит смешное и остроумное. Называет всех братишками.

— Эх, братишка доктор, выписывай, да поскорее. Хочу восьмое марта в родном батальоне встречать.

— Ну уж нет, нам без нашего Пулеметика скучно будет. Понятно, братишка?

— Вот возьму и сбегу от вас без спросу!

Энгель уже начала разбинтовывать танкиста Коногонова с обожженным лицом. Шилов подходит, принимает участие. Постепенно открывается лицо, и это лицо — режиссера Эола Незримова. Видны ожоги, но не ужасающие. Ляля Пулемет стоит рядом, ей интересно. Она тараторит:

— А ничего мордашка. Я думала, хуже получится. Не дрейфь, танкист, будут тебя девушки целовать.

— А я их, — радуется Коногонов. — Хочешь, тебя первую?

— Здрасьте вам! А цветы? А шампанское? А прогулки под луной? Какой быстрый! Видали, доктор, такого?

— А что, вы пара, — смеется Энгель. — Вместе и выписываться будете.

Из гостиницы, где обрел свою смерть Есенин, переехали в съемную квартиру. Оно оказалось и дешевле, экономия для бюджета картины. Марта бегала по магазинам и готовила домашнюю еду. Незримов очень быстро признал, что ему еще ни с кем не было так хорошо, как с этой стройной, пружинистой девушкой, всегда в движении, не унывающей. Она даже и не заикалась о том, чтобы ушел от жены и женился на ней. И оттого все больше хотелось ему уйти от жены и жениться на ней. Но он пока продолжал играть в Элфи, дурацкого парня из пустячного фильма, получившего в Каннах приз жюри. Только тот считал себя неуловимым для брачных уз, а Незримов просто полагал, что всему свое время. А как выяснится вскоре, тем самым оттягивал наступление жестокой блокады, которую ему организует Ника-клубника по всем правилам военного дела.

У бойца Назарова такие ранения, что надо годами разрабатывать руки. Сбылась мечта — на его роль Незримову удалось затащить Вячеслава Тихонова, чья подводная лодка наконец выплыла из океана «Войны и мира», и в этом году Славу задействовали только в озвучке Печорина, которого в «Герое нашего времени» у Ростоцкого играл Володя Ивашов. Его тоже Незримов мечтал снова затащить к себе.

Вернуться на фронт Назарову уже не грозит, но он утверждает, что разработает руку по методике, о которой прочитал в газете, и снова будет бить фрицев. Шилов спрашивает Николаева, почему давно не приходит на работу Энгель, и отправляется ее навестить.

На стене фотография Энгель, где Раневская молодая, счастливая. А в квартире мрачно, кто-то лежит на кровати, полностью укрытый одеялом. На другой кровати Эмма, жена сына, а сын Борис только что открыл дверь Шилову, врет, что мама приболела, долго не впускает, но Шилов решительно входит в квартиру и обнаруживает под одеялом мертвую Энгель. Эмма и Борис умоляют его никому не рассказывать, что они уже много дней получают вместо умершей ее паек. И пока до весны в квартире будет холодно... Шилов печально смотрит на мертвое лицо Энгель, накрывает его одеялом и медленно покидает квартиру, выходит на лестничную площадку, скорбно спускается по ступенькам, в ужасе бормочет:

— Санаторий...

Когда снимали эту сцену, Раневская материлась:

— Что-то я у вас быстро окочурилась. Всего несколько фраз за весь фильм — и нате-здрасьте. Главное, что мне даете сыграть, так это долбаную покойницу. Да и то эту старую потаскуху выдают за живую.

И во время одного из дублей, когда Жжёнов дотрагивается до ее щеки, она щелкнула зубами, как бы целясь укусить его за палец.

— Ну Фаина Георгиевна!

— Ладно, ладно, больше не буду. Простите старую грешницу. Конечно же юмор тут не уместен.

В Ленинграде весна, но, кроме радости, что уходят истребительные морозы, царит страшная блокадная действительность, из сугробов откапывают мертвецов, из домов выносят покойников, забрасывают их в кузовы грузовиков. Шилов навещает Кротовых и обнаруживает их мертвыми.

В клинике Николаев хмуро протягивает Шилову бумагу:

— Вот, малюсенький. Для вас пробили. Рядом с клиникой. Здесь, в двух шагах.

Трехкомнатная квартира, в которой за зиму умерли все жильцы. Шилов поселяется в ней, и тут начинается новое движение в фильме: Разгуляев ведет друга в Александринку, куда временно поселился театр музкомедии.

— А ну-ка, глянь, кто там теперь Сильву поет.

Шилов подходит к афише, вчитывается, вскрикивает:

— Роза!

И снова фильм становится цветным. Шилов в зрительном зале смотрит во все глаза, а на сцене снова поет его Роза. Спектакль оканчивается, вместо цветов на сцену несут корзины с капустой, брюквой, морковкой и картошкой, украшенными еловыми ветками. После спектакля Шилов и Роза идут по набережной Фонтанки, за их спиной Аничков мост, на фоне неба чернеют конные статуи Клодта, Роза рассказывает:

— И я поняла, что не могу вдали от города, от блокады, от страданий. И — от тебя.

Шилов хватает ее руки, целует.

— Я ехала по Дороге жизни в грузовике с медикаментами. Целые караваны машин. Некоторые проваливались, их доставали, и они двигались дальше. И вот я здесь. В труппе Музкомедии не хватало певиц, и меня охотно взяли. К тому же истощение, и многие не могли часто выступать. Я их замещаю.

— Роза моя! Мне недавно дали большую трехкомнатную квартиру, в которой мне так одиноко.

— А жена?

— Эвакуировалась.

— Я бы никогда тебя не оставила!

Марте до сих пор не верилось в навалившуюся сказку, подаренную ей потомком богов. Он так и говорил:

— Я потомок богов, мне все подвластно.

И ей нравилось называть его потомком богов. Еще бы! Сама божественная матерщинница Раневская, Симонов и Коренев — оба из «Человека-амфибии», Андрей Болконский — Тихонов, Жжёнов, Баландин, Болотова, Федорова... Какое пышное цветение актеров вокруг, и все они охотно общаются с ней, им нравится, как она играет Лялю Пулемет, нравится беседовать с умной и начитанной девушкой, обладательницей волшебного голоса.

Крупным планом — пышное цветение, белое, лиловое, фиолетовое. Война, блокада, а сирени все до лампочки, она себе цветет и цветет! И режиссер снимает ее в цвете, и ярко-желтые одуванчики на ярко-зеленом газоне. Ляля Пулемет в своей неизменной тельняшке рвет одуванчики. Их снимали во дворе «Ленфильма» в конце июня, а сирень гораздо раньше, в конце мая, еще до знакомства Эола и Марты.

И снова все черно-белое, в палате Коногонов прощается с другими пациентами. Шилов тоже тут, Разгуляев, Лордкипанидзе, прежние и новые пациенты, которые просят дернуть за край одеяла, чтобы им тоже поскорее выписаться, и лишь один злобно шипит, что все эти приметы — суеверие.

Верный своим принципам, Незримов на роль подлеца симулянта Истомина пригласил не с противной внешностью, а красавчика Володю Коренева, всеми обожаемого морского дьявола, человека-амфибию, советские девчонки включают режим «визжим», как англичанки при виде битлов в глупейшем пижонском фильме «Вечер трудного дня».

В палату влетает Ляля Пулемет с букетом одуванчиков, дарит их танкисту, все посмеиваются, мол, пулемет в танк влюбился. Ляля злится — не нашелся еще тот человек, в кого она влюбится, но Коногонов внезапно обнимает ее и целует в губы.

Они уже были как муж и жена, но целоваться с Эолом в губы при всех, да еще на камеру! И изобразить возмущение не составило труда:

— Ну, наглость! Ладно уж, чеши себе на фронт. Братишка доктор, а мне когда?

Шилов оправдывается перед ней, как школьник, говорит о том, как при их скудном санаторском питании вообще у всех раны плохо заживают. В сцене становится понятно, что просто никто не хочет расставаться с общей любимицей. А тут еще появляются морпехи, обвешанные оружием, грозные, но веселые окопные моряки, обветренные, суровые юноши — Вострецов, Арбузов и Поспелов. Актеры Январев, Кожевников и Подгорный, их тоже Эол отщепил у Раппапорта от «Двух билетов на дневной сеанс». У Вострецова в руках огромный букет сирени. Ляля бросается к ним, прыгает, целует в щеки. Разгуляев спрашивает:

— А чего это вас, морпехов, называют «черная смерть»? Что-то, я гляжу, среди вас ни одного негра...

Черная смерть стояла у выхода из «Ленфильма». Хоть и блондинка. Эол и Марта выходили после съемок под ручку, ворковали, обсуждая сегодняшние съемки.

— Как ты их обцеловала охотно! — шутливо ворчал Незримов.

— Ну я же только в щечку. Ну, потомок богов, ты чего! Между прочим, я руководствовалась сценарием, вот.

Она положила ему голову на плечо, и в такой голубиной позе они и натолкнулись на черную смерть, которая выросла перед ними, как цифры 1941 в картине Кулиджанова и Сегеля «Дом, в котором я живу».

— Эта вот, эта вот дрищуганка? — первое, что произнесла Вероника Новак, все еще Незримова.

«Потрясающе! Кто же мог ей настучать?» — первое, что подумалось Эолу.

— В чем дело? — возмутилась Марта и в следующий миг догадалась.

Но неужели это та эффектная блондинка из «Разрывной пули», которую было так жалко, когда она шла к красивой кукле, брала ее и взрывалась? Во что она превратилась! Перед ними, как Берлинская стена, стояла некая каменная баба, степное изваяние. Под шеей жир, щеки начали отвисать, а ведь ей не больше, чем Эолу. кстати, сколько? тридцать три? тридцать четыре? В таком возрасте и так себя запустить! Понятно, почему у них, как он уверяет, сто лет уже лишь теплые добрососедские отношения между двумя странами. Все это мигом пронеслось в голове, прежде чем им встретить смерть среди цветущего июльского дня.

— Познакомьтесь, — сказал Эол, волнуясь, но не теряя самообладания. — Вероника, моя пока еще жена. Марта, моя в скором времени жена.

Именно так он сделал ей предложение руки и сердца! Хотя и до этого называл женой, когда атаковал гостиницу, но то было понарошку, а здесь получалось официальное объявление.

— Никакого скорого времени не будет! — ответила Берлинская стена. — Нашел себе... дрищуганку!

— Послушайте, я же вас не оскорбляю...

— Молчать, сколопендра!

— Ника, зачем ты сама себя так унижаешь... — возроптал Незримов. — Тебе не к лицу.

— Если я тебя, подстилка, еще раз увижу со своим мужем, кислотой в морду плесну, понятно?

— Эол! — заморгала глазами Марта. — И ты мог жить с такой женщиной?

— А ну, пошла отсюда! — Ника не на шутку пихнула ее так, что та чуть не упала.

Незримов тотчас встал между бывшей и будущей, причем встал весьма зримо, но тотчас ему на голову бомбами посыпались удары кулака. Никогда еще он не видел Веронику Новак в такой слепой и беспощадной ярости. И все на виду у кинопублики, выходящей из дверей «Ленфильма». И не бить же ее в ответ. Совершенно безвыходная, трагическая ситуация, из которой мог быть только комедийный выход.

— Бежим! — заорал Незримов. — Она толстая, не догонит! — И они с Мартой пустились в галоп по Кировскому проспекту.

Черная смерть пыталась догнать и отставала не так быстро, как хотелось. Оглянувшись и увидев ее на расстоянии трех секунд фильма, потомок богов заорал еще громче:

— Караул! Режиссера бьют!

Марта оценила комичность ситуации, испуг и ужас сменились в ней нервно-паралитическим смехом, мешавшим бежать. Мимо них пролетела пустая бутылка из-под жигулевского: черная смерть перешла от рукопашного боя к артиллерии. Эдак и покалечить может. Легконогие Эол и Марта за пять минут добежали до Невы, и Марте подумалось, вот бы они перебежали через мост, а за ними он быстро взмахнул своими крылами в небо, прямо перед носом у преследовательницы. Оглянулись — фуххх! выдох — Берлинская стена запыхалась, по инерции продолжала двигаться следом за беглецами, но уже на порядочном отдалении.

— Сколько раз я представлял себе эту сцену, но не думал, что такой Гайдай получится, — засмеялся Незримов.

— Смешно ему! Мне вот нисколечко не до смеха, — ответила Пирогова. И расхохоталась.

— Смешно ведь. Когда буду снимать комедию, обязательно этот эпизод вставлю.

— А ты будешь комедию?

— Обязательно. Господи, до чего же надоело быть серьезным! Меня от этой блокады Ленинграда уже тошнит, а еще снимать и снимать, всю осень и зиму. Потом монтировать. Потом зрителям показывать.

— А ты откажись.

— Ну вот еще! После того как у меня такая Ляля Пулемет появилась? Ни за что!

Они уже шли через мост. Марта хотела оглянуться и погрозить Берлинской стене кулаком, но подумала, не надо уподобляться этой дуре. К тому же дура — сторона страдающая, в отличие от них, счастливых.

Снова цветной отрывок. Утром в просторной квартире Шилов и Роза лежат в кровати, укрывшись до подбородка одеялом, смотрят друг на друга, он гладит ее волосы.

— Зато, когда холод, так хорошо лежать, прижавшись крепко друг к другу. К тебе, — говорит она.

— Как я счастлив! Моя Сильва. Моя Виолетта. Моя Эсмеральда. Моя Стелла. Моя Лакмэ. Моя душистая Роза. Скоро уже не нужно будет отопление. А там и блокада кончится. Должны же мы, наконец, их разгромить.

— И тогда вернется твоя жена. Нет уж, пусть лучше будет холод, война и блокада. И мы будем жить здесь вместе, пока не помрем, обнявшись.

— Эта головенка хотя бы соображает, что говорит? Не проще ли мне будет развестись и жениться на тебе?

— А ты это сделаешь?

— Да, да! Я так люблю тебя!

И в ту ночь, после бегства от черной смерти, Эол и Марта страшней и сильней прежнего любили друг друга, будто завтра им предстояло умереть от голода или их ждала высшая мера наказания. И жадно твердили всю ночь: люблю! люблю! люблю!

Утром он сказал задумчиво:

— Ты хотя бы понимаешь, что между нами мистическая связь?

— Понимаю.

— Нет, не совсем. Скажи мне, почему ты не захотела быть Тамарой, а взяла себе имя Марта?

— Потому что я родилась тринадцатого марта. Еще люблю восьмое марта. Это имя на древнеарамейском языке означает «госпожа». И я собираюсь быть твоей госпожой.

— Ничего ты не понимаешь. Марта по-русски — Марфа. Ты моя Эолова Марфа. Эолова Арфа.

— Да, действительно... — задумалась она. — Надо же! И впрямь мистика какая-то.

— Вот видишь.

— Эолова арфа — это инструмент такой?

— Инструмент? Я всю жизнь считал, что это аллегория. Когда ветер дует или шелестит в листьях, говорят: эолова арфа. Разве не так?

— А по-моему, это инструмент. Погоди-ка, там же у хозяев квартиры Брокгауз и Ефрон.

— Разрозненные тома. Как назло, не окажется нужного.

Марта вскочила, подбежала к книжным полкам, он залюбовался ее безупречной фигурой. В очередной раз подумал: голос, красивые стройные формы, а лицо — главное, что оно миловидное и приветливое.

— Есть! — воскликнула Марта, извлекая искомый том. Стала листать. — Так, та-а-ак... О! Слушайте, товарищи потомки богов! «Эолова арфа — музыкальный инструмент, состоящий из деревянного ящика, в котором натянуты струны, от восьми до двенадцати. От движения воздуха струны издают гармоничные созвучия, таинственного нежного характера. Берлиоз в своем инструментальном сочинении “Эолова арфа” изобразил оркестром в художественной форме поэтичные звуки эоловой арфы. Этот инструмент получил свое название от Эола, мифологического бога ветров. Тем же именем называются и некоторые другие инструменты, издающие звук с помощью воздуха, например эолодикон, элодион, эолина».

— Значит, еще и эолина есть?

— Никаких эолин! Только я, твоя Эолова Арфа! — Она стояла посреди комнаты обнаженная, в лучах рассвета и потрясала над головой энциклопедией.

— Получается, что без Эола она не звучит, — ехидно подметил Незримов.

— Получается, друг мой, что без эоловой арфы никто бы и знать не знал, как звучит Эол! — мгновенно отбила брошенный мяч Эолова арфа. Она подбежала, оседлала лежащего режиссера, придавила к кровати. — Сдавайся, потомок богов! Признавайся, что с моим появлением ты зазвучал сильнее, чем прежде!

— Признаюсь, но признание получено под пыткой.

В кабинете Шилова Назаров хвастается, что с помощью пособия по лечебной физкультуре уже научился разрабатывать руку, но Шилов утверждает, что еще недостаточно и надо разрабатывать дальше. Назаров сердится.

По коридору клиники, согнувшись, идет Истомин. Шилов за ним следом, говорит ему, что по результатам самых тщательных обследований никаких отклонений от нормы нет. Но тот стонет о том, какие испытывает адские боли, не позволяющие ему разогнуть спину.

Погожим летним днем Шилов едет на велосипеде по Ленинграду. Город уже не производит того страшного впечатления, что зимой, хотя там и сям видны развалины разбомбленных домов. Шилов подъезжает к госпиталю. Затем он заходит в палату и видит, как Назаров, мокрый, с красным от напряжения лицом, старается распрямить руку так, чтобы поставить ее в вертикальное положение. Увидев Шилова, Назаров берет больной рукой табуретку, с силой поднимает ее кверху, а затем рывком запрокидывает назад.

Осенью все прощаются с Лялей. С ней двое морпехов, Вострецов и Поспелов, да еще морской офицер, капитан второго ранга Коршунов. Михаил Кузнецов в тот год оказался безрольным и согласился на небольшую роль в «Голоде». Шилов чуть не плачет, как ему жалко прощаться с Лялей...

Легкий ветерок наконец совершил дуновение, и в комнату вошли таинственные звуки сегодняшнего юбилейного подарка — струны заговорили на своем непонятном языке, их загадочные слова пролетели и растаяли, ветер затих.

И снова цветная пленка. Золотая осень. Шилов и Роза идут по листве Летнего сада, шурша ею. Шилов восторгается тем, как все стремятся поскорее выздороветь и вернуться на фронт: Ляля, Назаров...

Шилов резко поворачивается к Розе, смотрит на нее с восхищением.

— Что ты на меня так смотришь?

— Ты у меня тоже настоящий герой. Вернуться в наш ад. Преклоняюсь перед тобой!

— Блокада. Получается блок ада.

— Жаль, что я не могу развестись с Ирой в ее отсутствие. Поскорее бы конец войне, конец блокаде!

Но блокада продолжалась. Утром она снова стояла перед входом в «Ленфильм» в ожидании боя.

— Что делать? — в ужасе спросила Эолова Арфа.

— Хрен ее знает, — оторопел Незримов. — Еще хорошо, что она не в курсе, где наша съемная квартира.

— У тебя везде съемки: на работе съемки, квартира съемная. Съемщик ты! Так делать-то что?

— А вот и наш донжуан со своей дрищуганкой, — громко возгласила блокада. — Что встали, родимые? На работку хотите? А тут баррикада. Решили, что все так просто? Эй ты, сколопендра! Узнала, что у мужика дела в гору пошли, машинка, дачка, премийки посыпались, да? На-кася выкуси! Идите сюда, я вас без мучений убью.

— Идем. — Эол потянул Арфу назад.

— Давайте-давайте, драпайте, псы-рыцари! — ликовала блокада. — Лови их! Бей режиссеришку! Бей дрищуганку! Гляньте на него! Он еще в партию собрался поступать!

Они дошли до телефонной будки и вошли в нее.

— В милицию? — спросила в ужасе Марта.

— Еще чего. — Он набрал номер и договорился, чтобы его пропустили с другого входа. Причем так и объяснил начистоту: — Я со своей будущей женой, а нас прошлая жена не пускает, скандалы устраивает.

— Прошлое перешло дорогу будущему, — грустно пошутила Эолова Арфа.

Шилов читает Николаеву, Разгуляеву и Лордкипанидзе письмо от Ляли Пулемет о том, что она полюбила кавторанга Коршунова. Кросс-катом идут кадры: Ляля с морпехами Вострецовым и Поспеловым берут немецкого «языка».

Поздней осенью в кабинете Шилов и Николаев беседуют с Истоминым, утверждающим, что после ранения боли в позвоночнике вот уже который месяц не проходят. Шилов объявляет, что ему диагностирована сильнейшая форма гипокризии. Это Ньегес здорово придумал: по-латыни «гипокризия» означает «притворство».

— Фронт вам больше не грозит, малюсенький, — говорит Николаев.

Истомин изображает, как он огорчен. Коренев отменно сыграл притворство симулянта, не слишком бросается в глаза, что он лжет. Шилов просит его лечь животом вниз, тот с готовностью исполняет требование, и в итоге получается, что он спокойно лежит на животе, не просто выпрямившись, а даже изогнув позвоночник в другую сторону. Врачи с презрением смотрят на него, и Шилов добавляет, что гипокризия вдобавок осложнена острейшим симулятивным синдромом. Но больше не в силах иронизировать и гневно произносит:

— То не мог разогнуться, а тут спокойненько лежит на животике, с позвоночником, изогнутым назад. Ведь есть же такие подонки! Встать!

Истомин все еще пытается изображать боль, но он уже разоблачен, и остается лишь умолять врачей, чтобы о его симуляции не сообщали, иначе грозит трибунал.

— Черт с тобой! — говорит Николаев. — Вали подобру-поздорову. Скажешь, что мы тебя вылечили.

— От гипокризии, — добавляет Шилов. — С острейшим симулятивным синдромом.

— А ты что, правда собираешься в партию вступать? — спросила Марта в перерыве между съемками.

— Пока нет. Тянут. Но мне не хочется. Вон Бондарчук на что уж весь заслуженный-перезаслуженный, а до сих пор не член.

— Это хорошо. значит, по партийным органам тебя пропесочивать не станут.

— Э, девочка моя, у нас и без партийных столько органов. Целый организм! Найдут через что пропесочить. Да ты не бойся, это не страшно. В творческой среде к этому давно привыкли.

Шипов, пришедший посмотреть на съемки, поздравил Эола:

— Э, малюсенькие, я все это пережил пару лет назад, и каких только поклёпов на меня не написала, требовала не только с работы уволить, но и вообще изгнать за пределы СССР, и что я итальянский шпион, и что всячески поношу советскую власть, и что я врач-убийца. Это я-то!

Наибольшую неприятность вызывало осознание, что в съемочной группе есть какая-то сволочь, которая сообщила Веронике. Хорошо, что адрес съемной квартиры не каждому известен. Но все равно ночью охватывала тревога: вдруг припрется, станет орать под окнами.

— Я никак не мог предположить, что она способна так себя вести! — удивлялся Эол. — Мне казалось, она не способна так унижаться.

— Увы, ей есть за что бороться.

— Квартиру оставлю ей, а мы будем жить на даче. Правда, она еще только строится, но уже есть небольшая постройка, вполне пригодная для проживания.

— Куда она станет являться каждый день и устраивать сцены.

— Ну должна же она рано или поздно остынуть, привыкнуть.

— Ох и влипла же я! Но никуда уже не деться, Эолова Арфа я, а не она.

Будущее казалось туманным и оттого еще более прекрасным. Каждый день Эол признавался себе, что ему ни с кем не было еще так хорошо, и не сомневался, что Марта послана богами Олимпа в качестве его третьей, и окончательной, жены. На «Ленфильм» они ходили как шпионы, издалека обходя стороной баррикаду, появлявшуюся каждое утро, как на дежурство. Она что, отпуск за свой счет взяла в своем Склифе? Где-то остановилась — в гостинице или у знакомых? Какая-то подруга у нее в Ленинграде имелась, кажется. На киностудию черную смерть не пускали, а Эол с Мартой входили и выходили через черный ход, о котором она не знала. На четвертый день баррикада исчезла и больше не появлялась. Хотелось думать, вернулась в Москву, где они с Платошей обитали на даче во времянке, и оттуда Вероника ездила в город на электричке.

А тем временем начался август и приближался Платошин день рождения.

— Надо же! И он тринадцатого! И как ты собираешься его праздновать? Поедешь с подарками? Заодно и с мамашей мириться?

— Ты хотя бы понимаешь, какие звуки издаешь? — возмутился Незримов. — Мириться готов, если она примет как должное все происходящее. Не хочется войны.

— Но и дружить с ней семьями мне не хочется. После всех оскорблений. А как ты думаешь, сын простит тебя?

— Не знаю. Возраст сложный. Было бы ему лет двадцать. Или когда уже своя семья.

— А ты бы хотел, чтобы он с ней остался или с нами?

— Не знаю, голосочек, честно тебе говорю: не знаю. Спой мне лучше. Ты так чудесно поешь.

Вторая блокадная осень. Назаров выписывается, он разработал руку и возвращается на фронт. Весь сияет и благодарит врачей.

Роковое тринадцатое августа приближалось. Накануне в городе на Неве отметили два месяца со дня знакомства. В Москву прибыли ранним утром и отправились к ней домой на Соколиную гору. Родители с младшим братом Олегом отдыхали у тети Веры в Таганроге, за что спасибо. Через часок, заново заправив кровать, Эол и Арфа мило позавтракали и отправились в ЗАГС, где недолго посидели в очереди и Эол Федорович Незримов написал заявление на развод с Вероникой Юрьевной Незримовой. Попрощались в метро, он отправился на «Киевскую», она — на «Семеновскую».

— Ну, с Богом. Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой, — пропела Арфа своим чарующим голосом, благословляя Эола как на битву.

— Жди меня, и я вернусь, только очень жди, — ответил ветер и полетел на Киевский вокзал. Пока шел пешком от станции Внуково, картон у него под мышкой промок от пота. Настольный футбол для Платоши купили еще в Ленинграде, и теперь он нес его в подарок, прижимая коробку к подмышке. Сначала вышагивал бодро, потом все медленнее и медленнее, оттягивая казнь, стараясь надышаться воздухом жизни.

— На побывку едет молодой моряк, — приветствовал его Твардовский, выходя из ворот своей дачи, на которой он вообще-то редко бывал, чаще на Красной Пахре. Здесь он любил встречаться с Исаковским, хотя меж ними пыталась пробежать черная кошка по имени Песня: Александр Трифонович завидовал, что на стихи Михаила Васильевича столько песен, причем всенародно любимых, а на его стихи совсем мало.

— Меня-то поют. А тебя? «Не спеши, невеста, замуж за бойца, нынче неизвестна доля молодца»? И все?

— Поэт это не тот, кого под каждым забором пьяные распевают. Пушкина тоже не ахти как поют.

— Завидуйте, завидуйте, товарищ главный редактор.

— Это вы мне завидуете, что обо мне больше народ знает.

— Кстати, скажи Ильинскому, что не ты написал «Враги сожгли родную хату».

— И не подумаю. Пусть заблуждается.

— Может, и «Катюшу» ты написал?

— Может, и я.

— Саша!

— Что, Миша?

— Айда намахнем по рюмашке.

Так они обычно фехтовались при личных встречах, а потом шли, обнявшись, выпивать и задушевно беседовать.

Суббота еще не считалась выходным, но главный редактор «Нового мира» по субботам имел льготный, так называемый библиотечный день, и вечером в пятницу время от времени его привозили во Внуково никакошенького, к субботнему утру он трезвел и отправлялся на Красную Пахру. Нынче как раз звенело птичьими голосами такое утро. После того как Трифонович отказался поставить подпись под приговором проклятым диссидентам Даниэлю и Синявскому, его взялись основательно скоблить в прессе, и сорокаградусная утешительница стала чаще забрасывать его во внуковское убежище.

Из ворот дачи выехала бежевая «Волга» с шашечками на боках.

— Это за мной, — сказал Твардовский, помахал рукой и сел в такси.

Режиссер собрался идти дальше, но...

— Незримов! Эол Федорович! — окликнул его знакомый голос. Подбежал худущий таксист. — Не узнаёшь, режиссер?

— Юра? Сегень? — изумился потомок богов, припоминая, как он играл мнимого калеку в «Не ждали», заворачивал внутрь ушные раковины, и они держались диковинным образом внутри.

— Не забыл! — Рукопожатие. — А я вот теперь таксую.

— А как же...

— Актерская судьба? Не сложилась. Кроме тебя, никто больше не звал. Семья, кормить надо, подался в таксопарк. А вчера вот Александра Трифоновича привез, а он меня к себе затащил, я и заночевал у него.

Попрощавшись с артистичным таксистом, режиссер двинул кости дальше, мечтая не увидеть Индиго. Но «москвич» оказался тут как тут, а значит, Ника-клубника тоже тут, не дежурит в своем Склифе.

— Так откуда зажигалочка? — пробормотал Незримов, припомнив, как по возвращении из Египта он однажды полез под кровать за удравшим от него тапочком и обнаружил там чужеродный предмет.

Глупая чиркалка стала жертвой того, что во время уборок квартиры полнотелая Вероника Юрьевна ленилась и далеко не каждый раз уничтожала подкроватную пыль.