Эолова Арфа

— Это не «Иди и смотри!», а «Сиди и не смотри!».

— Ёл! — взвился злой Климов на циничного Незримова. — Тебе-то не стыдно? Ты же знаешь, что у меня название было «Убей Гитлера!».

— Еще хуже, — поморщился потомок богов. — Но не в названии, Элем, дело. Фильм твой бьет по нервам. Он словно хватает человека за волосы и тащит: иди, гад, смотри, сволочь! И это ты, такой тонкий и гениальный в «Добро пожаловать»! Прости, но я тебя не узнаю. Особенно после «Агонии». Где тоже все было на дешевом надрыве.

И после таких слов хотеть благосклонности со стороны нового председателя Союза кинематографистов? Но Климов, обласканный за «Иди и смотри!» призами и откликами, оказался великодушен, как камергер из стихов Алексея Константиновича Толстого: вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Деларю, тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво: благодарю! Что сказал Климов, когда заговорили о замысле Незримова?

— Да пусть катится ко всем чертям в эту Испанию и снимает там. Глядишь, быки его забодают.

О том, что фильм будет про тавромахию, в киношном мире уже знали.

Великодушный Элем, вместо того чтобы отомстить правдоопасному Эолу, со своей стороны оказал ему помощь. И на волне счастливых стечений обстоятельств тем же летом непобедимая армада Эола и его Арфы двинулась в Мадрид.

В самолете вспоминали Толика. В этом году он получил паспорт — Анатолий Владиславович Богатырев. На дне рождения Марта не выдержала и посетовала, мол, остался бы с нами, полетел бы тоже...

— Какая Испания! О чем вы говорите? Я испанского ни бум-бум. Моя родина — Советский Союз. Да и отца не брошу. И к тому же снова начал на коньки вставать. Нет, братцы, спокойно поезжайте. Обо мне не думайте, у меня все тип-топ.

Вспоминая о нем в самолете, Незримов сказал:

— С одной стороны, дурак, а с другой — молодец, уважаю! И вообще наш Толик славный малый. Каких мало.

Можно себе представить, как радовался Дубинин, со своим штатом переселяясь из Мадрида в Вашингтон, и не потому, что Америка страна чудес, а Испания страна хамона, корриды и фламенко. К моменту появления в Мадриде нового атташе по культуре и ее прославленного мужа вся дипломатическая миссия СССР теснилась в здании консульства, а служащие проживали там-сям на съемных квартирах, оплачиваемых МИДом. Это вам, товарищи, не вилла Абамелек!

Зато они прочно вместе, и вот уже пятый год продолжается их счастливый ренессанс, не кончается медовый месяц, наступивший после повторного заключения брака. И не надо нам Италии, пусть там Тарковский обосновался, мы будем работать на испанской почве.

Бедняга Андрей уже умирал в Париже. Он и раньше, бывало, всегда покашливал — последствие перенесенного в детстве туберкулеза, — а в прошлом году кашель усилился, стала скакать температура. Он снимал в Швеции «Жертвоприношение», за «Ностальгию» мечтал получить все, включая Оскара, в Каннах ему отвалили всего лишь приз за лучшую режиссуру, премию ФИПРЕССИ и приз экуменического жюри, а не Золотую пальмовую ветвь и не Гран-при, на что он зверски досадовал. Так сильно, что этим лишь ускорил процесс. Шведские врачи огласили приговор: рак легких. Его добрым предсмертным ангелом стала Марина Влади, она оплачивала дорогостоящее лечение, поселила Андрея с Ларисой в своей парижской квартире, а ее послевысоцкий муж профессор Леон Шварценберг сделался лечащим врачом Тарковского. Надо было бы навестить беднягу негра, но куда там! — вихрь мадридской жизни подчинил себе бога всех ветров и вихрей.

Теперь они вместе ходили и на корриду, и на фламенко, точнее, Лас-Вентас Марта согласилась посетить лишь пару раз, зато в таблао Вийя Роза тащила мужа постоянно. Наталия Лобас по-прежнему блистала там среди других, не менее великолепных танцоров. А вот в Лас-Вентасе равных Пакирри не наблюдалось, о чем Саша непременно с грустью повторял всякий раз, когда они вдвоем с Эолом ходили на очередную тавромахию. Эту грусть Незримов стал все чаще подмечать в своем верном оруженосце и однажды спросил напрямик:

— Санчо, скажи на милость, какая мысль тебя гложет постоянно?

— Гложет? Да, гложет. Хорошее русское выражение. Эль пенсамьенте ме рроэ. Меня гложет мысль о том... Ты не поверишь!

— Говори, а там посмотрим.

— Что мои родители напрасно воевали против Франко. Напрасно погибли в борьбе за ту свободу, о которой мечтали.

— Что-что?! Верить ли мне ушам?

— Да, Ёлкин. Поначалу, когда я поселился на родине предков, я как ошалелый восторгался всем подряд. Мне даже не мешало бедственное материальное положение, в котором я поначалу оказался. Из него я выкрутился, как видишь, процветаю. Счастлив в семье. Казалось бы, что мне ворчать? Но я не могу не видеть, как испанцы на глазах портятся. И особенно в культуре. Какое-то болезненное распутство. Ну что мне тебе говорить, ты же видел Альмодовара и остальных ему подобных.

Это распутство и впрямь трудно было не видеть, и Незримов, сразу окунувшись в стихию современной испанской киножизни, ужаснулся тому, что они предлагают зрителю. И впереди всех, как всадник Апокалипсиса, скакал относительно молодой режиссер Педро Альмодовар, о котором Ньегес сразу сообщил Незримову, что этот Педро во всех смыслах педро. Альмодовар начал с фотоновеллы «Частые эрекции» в журнале «Эль Вибора», первый фильм — «Пепе, Люси, Бом и остальные девушки» снял о трех подружках — наркоманке, лесбиянке и мазохистке; дальше, в «Лабиринте страстей», опять джентльменский набор извращений, только теперь появились педерасы; третий фильм «Нескромное обаяние порока» — о женском монастыре, где одни лесбиянки; «За что мне это?» — опять сплошь гомосексуальные проблемы; а теперь гремел очередной шедевр, снятый уже на его собственной компании «Эль Десео», что значит «Желание», и хуже всего, что это про корриду и называется «Матадор», а они тут с Ньегесом вознамерились снимать кино про матадора!

Впрочем, посмотрев сие новое творение, Незримов и Ньегес успокоились: это кино не о корриде, а о том, что секс непременно побуждает желание убить партнера прямо во время соития, мол, это в каждом человеке и до чего же прекрасно такое желание осуществить. Дурь несусветная! А кругом все повизгивали от свинячьего восторга: ах, это мир людей свободных, решительных и ярких, ах, какие съемки эротических сцен, ах, какие фаллосы, ах, какие соития, какая смелость в изображении нетрадиционной любви, ах, какой агрессивный дизайн, о, какая поэтика эсперпенто, какая пышная деградация персонажей, о, какой пленительный разврат! И само слово «разврат» звучало по-испански с неким свободным вызовом: либертинахе.

Все почему-то сходили с ума от молодого актера Антонио Бандераса, сыгравшего в «Лабиринте страстей» гомосексуалиста, а в «Матадоре» — насильника. На одной из встреч этот смазливый юноша весело объявил, что не видел ни одного советского фильма и само существование таковых для него новость. Мало того, многие молодые испанцы и вовсе считали, что Советский Союз поддерживал диктатуру Франко. Помнится, когда к Незримову подвели этого Бандераса и тот протянул ему руку, потомок богов счел для себя оскорблением сию руку пожать, гордо заявил:

— Примеро ве и мира пеликулас советикас. — Хорошо так сказал, по-нашему, по-испански, мол, вали отсюда, паря, и для начала посмотри советские фильмы.

Альмодовар хотел познакомиться с советским режиссером, приехавшим снимать советско-испанскую картину, но Незримов велел передать ему, что не имеет никакого ответного десео. Еще чего, с этим либертино, то бишь распутником!

Хуже всего, что вокруг Альмодовара образовалась целая стая таких же режиссеришек, нагло заявляющих о наступлении новой эры, где либертинахе будет царствовать. И их поддерживала такая же агрессивная свора кинокритиков.

А вот со своим сверстником Карлосом Саурой, снявшим более двадцати фильмов, потомок богов с удовольствием познакомился. Не то чтобы ему дико нравились его фильмы, но они, во всяком случае, имели хоть и безумный испанский, но некий здравый смысл. И к тому же сейчас Саура заканчивал танцевальную трилогию в стиле фламенко, снял «Кровавую свадьбу» и «Кармен», которые Незримов еще в Москве успел посмотреть, а теперь закончил «Колдовскую любовь».

— Ну вот, в Москве Шауро, в Мадриде Саура, — пошутил Незримов при знакомстве, но переводить эту игру слов было бы слишком муторно, и фраза осталась одноязычной.

В отличие от Бандераса, Саура советские фильмы смотрел, даже два-три незримовских, очень хвалил «Голод», что приятно. Потом припомнил и «Не ждали», восторгался неожиданными трагичными поворотами. Узнав, что сеньор Эол намерен снимать и о корриде, и о фламенко, предложил провести переговоры с труппой Антонио Гадеса, снимавшейся в его фламенковской трилогии, но Незримов сразу отказался, потому что блистательная труппа Гадеса слишком высокопрофессиональная, а ему нужны артисты обычного таблао, не выше уровнем, чем в Вийя Роза.

— И я никак не хочу влезать на ту территорию, где так великолепно существует сеньор Саура, — добавил он, чем снискал еще больше симпатий, и улыбчивый Карлос тотчас поклялся свести его с Керехетой. Это было бы здорово, Элиас Керехета считался лучшим испанским продюсером, успешно выпустившим к тому времени более тридцати пеликул, включая все фильмы Сауры после шестидесятых годов. Только что в Сан-Себастьяне получила Серебряную раковину лента Монче Армендариса «27 часов», тоже под крылом Керехеты. И Мануэль Гутьеррес Арагон его подопечный, и выдающийся Виктор Эрисе.

Словом, все постепенно шло к началу работы Эола Незримова над новым фильмом. Да и Марта Незримова довольно быстро вписалась в новую дипломатическую команду из Паис Совьетико, Романовский смотрел на нее с отцовской нежностью, восхищался знаниями, умом, интеллектом, да так сильно, что Эол Федорович стал подумывать, не разбить ли Сергею Каллистратовичу очки.

— Ну ты, мачо совьетико, — возмутилась агрегада культураль, — уверяю тебя, все в пределах приличия и моей недосягаемости. Знаешь, какое самое длинное слово в мире? Венгерское, оно состоит из сорока четырех букв и означает «по причине вашей стойкой неоскверняемости».

Но название по ходу съемок Незримов заменил. Он понял, что это будет, возможно, его лучший фильм, и назвал его по-другому, более пафосно. А потом, когда фильм был уже готов, придумал другое, окончательное название.

Итак — «Индульто». На фоне фламенко и корриды, быстро поочередно сменяющих друг друга, высвечиваются титры, неспешно, дабы не мешать зрителю наслаждаться танцами и боем быков: кинокомпания «Люмьер Супремо», киностудия «Мосфильм», в сотрудничестве с телевидением Испании. Продюсер Элиас Керехета. Сценарий Алехандро Ньегес-и-Монтередондо. В главных ролях Марта Незримова, Леонид Филатов, Рафаэль Арансо, Марина Влади, Элой Асорин, Хосе Ривера Перес (Риверито), Кристина Ойос, Хавьер Бардем, Алонсо Вьенте, Алехандро Аменабар. Исполнители танцев фламенко Наталия Лобас, Антонио Гадес, Лаура дель Соль, Хоакин Кортес, Лена Эрнандес. Кантаоры Гомес де Херес, Кармен Линарес и Маноло Севилья. Гитаристы Пако де Лусия, Антонио Солера, Мануэль Родригес. Композитор Пако де Лусия. Оператор Виктор Касаткин. Художник Энрике Лара. Монтажер Педро дель Рей. Режиссер Эол Незримов. Посвящается памяти Франсиско Риверы Переса (Пакирри), Юрия Гагарина и Андрея Тарковского.

Весь фильм Незримов построил на чередованиях. Фламенко чередуется с корридой, а Испания с Россией. И съемки проходили то там, то тут. Причем по самому четкому плану, рачительный еврей Керехета, который ни песеточки лишней не потратит, все рассчитывал тютелька в тютельку, молодец, не то что иные транжиры, и в карман к себе клал вполне благочестиво.

Круговорот фильма начинается с первого боя Эль Русо. Незримов четко дал себе понять, что испанцы хоть сами и излишне говорливы, но в искусстве предпочитают зрелище, а не говорилище. И потому текста в «Индульто» меньше, чем в любом другом фильме потомка богов.

— Кстати, что за странное слово «пеликула»? — как-то задался он вопросом.

И хлопотливая агрегада тотчас дала себе задание. Выяснилось: от латинского pellicula — тонкая кожица, пленочка. «Шкурка» — вот вам еще одно слово для такого главнейшего в кинематографе понятия, как фильм! И сразу вспомнился Толиков папаша. Выходит, он шкурками пробавлялся и Незримов тоже. Тьфу ты! Напасть с этим Толиком, никак из головы не уходит, паршивец, и из сердца тоже.

Испанец Эстебан Луис Гутьеррес. В советском детдоме его звали Степкой, в летном училище и потом — Испанцем, а когда вернулся в Испанию и стал тореадором, получил прозвище Русский — Эль Русо. А первый бык его — по кличке Тонто, что значит Дурак. Причем рыжий.

На роль Эль Русо весельчак Саура настойчиво предлагал Незримову своего лучшего друга Антонио Гадеса, и поначалу Эол Федорович склонялся принять эти предложения. Но Гадесу уже исполнялось пятьдесят, а Эстебана по замыслу режиссера должен играть актер ну никак не старше сорока, причем такой, чтобы мог безупречно, с помощью легкого грима, перемещаться из возраста в возраст, от двадцати до пятидесяти. Играл же сорокапятилетний Вицин недоросля Бальзаминова, и никто не заметил.

И еще у Эола Федоровича появился совершенно секретный замысел, ради которого он искал актера, очень похожего на себя. Сходство Гадеса с Незримовым приметливый Саура определил сразу, но Эолу хотелось, чтобы в его испанце высвечивалось и что-то русское, приобретенное за долгие годы жизни в СССР. Как в Ньегесе. Внешне он вроде бы и испанец, но что-то русское сквозит. Во взгляде, в жестикуляции, в артикуляции.

То, что байлаору, в которую влюбится Эстебан, сыграет Марта, никаких сомнений не имелось изначально. Сейчас, когда тонкая и неброская красота жены вызрела и пока не начала тускнеть, он спешил ее увековечить. Не ту смешную Лялю Пулемет, а строгую, изысканную танцовщицу, страстную, но не жгучую, как Наталия Лобас. Потаённо страстную. Всю отдающую себя танцу. И мужчине, который нравится тебе, а не который жаждет тебя. Или который жаждет тебя и сумеет тебе понравиться. Здесь Арфа звенела как никогда к месту.

А вот с главным героем... Пока Эол не найдет его, пеликула не запиликает! Так он решил, и баста. И едва стоило поклясться себе не идти ни на какие компромиссы, как ладонь сама хлопнула его по лбу:

— Эврика! Филатов!

Как он мог забыть, что из всего огромного массива советских актеров Леня Филатов, друг покойного Высоцкого, как никто другой похож на Эола Незримова!

— Филатов! Филатов! — запрыгал уже не молоденький режиссер Незримов как мальчик по их мадридской квартирке, небольшой, зато из ее окон — роскошный вид на Пласа де Эспанья, на монументальный памятник Сервантесу с фигурами Дон Кихота и Санчо Пансы и на два небоскреба — Эдифисио и Хирафа.

— Что «Филатов»? — спросила Марта Валерьевна.

— Леня Филатов! Актер. Вот кто больше всего подходит!

— Но ты же терпеть не можешь Таганку.

— Да и хрен бы с ней. Главное — типаж. Он и испанец, и русский. А главное, тонкий, как стальная струна, может и двадцатилетнего, и пятидесятилетнего сыграть, и комар носа не подточит. Кстати, и на комара тоже похож.

— Кстати, «Москва» по-испански «Моску», а «комар» — «москито», — вставила Арфа нечто свое любимое лингвистическое. — Комарик-москварик.

Запрос на Филатова завис на месяц. А уже стоял ноябрь, не такой промозглый, как эн Моску, теплый, солнечный, но томительный, потому что пеликула буксовала, а хотелось после Нового года уже начать съемки.

Вдруг, откуда ни возьмись, выплывает зашибись:

— Здравствуйте, Ёлфёч!

— Бог ты мой! Родионлегч! Какими судьбами в Мадриде? Ловите последних фалангистов?

— Да по разным делам, Ёлфёч. Заодно хотел и вас повидать, а вы тут как тут, сами на меня вышли.

Явно врал, явно знал адрес и подкараулил. Явка, пароль: Ёлфёч; отзыв: Родионлегч. Уселись на одну из скамеек, чтобы можно было видеть Дон Кихота и Санчо.

— Вы прямо как Воланд, — пошутил Незримов. — Именно в этой скамейке у вас записывающее устройство вмонтировано?

— А вы все такой же. И не стареете. Словно Дориан Грей, — парировал Адамантов.

— Давненько вы мной не интересовались. Я обижался: вот, никому стал не нужен. Последний раз мы с вами перед Олимпиадой, помнится, виделись. Что это вы про меня забыли?

— В местах иных обретался, — туманно отвечал Адамантов.

А он постарел: морщины, синяки под глазами.

— Должно быть, уже полковник? Или генерал?

— Полковник.

— Простите, товарищ полковник, очень рад с вами побеседовать, но очень спешу. Может, отложим на завтра?

— Завтра я улетаю. Вам-то хорошо, живете во всей этой красоте, а мы, грешные...

— Да ладно, Кремль все равно красивее всего на свете. Да и Лубянская площадь не уступит этой. Дзержинский, правда, не Сервантес. И не Дон Кихот. Говорите сразу, что от меня требуется.

— Да не требуется, а так только... — улыбнулся гэбист. — Словом, ваш друг Тарковский. Говорят, он при смерти. Могли бы и навестить его.

— Как раз собирался провести день рождения и Новый год в Париже, — брякнул режиссер. — Посодействуйте, чтобы не было препон. Тогда и друга смогу навестить.

— Все сделаем, — кивнул кагебешник. — Знаете ли, умирающие часто перед смертью делятся с друзьями самым сокровенным. Ну, вы понимаете, о чем я.

— Да уж не глупее вашего Горбачева.

— Нашего... Это, знаете ли... Кхм... Так вот, если что разведаете, расскажете мне, когда в России будете. Вы ведь собираетесь фильм не только тут снимать, насколько мне известно.

— Да, но до лета здесь. В июне юбилей Обнинского детдома, мы с Ньегесом и женами к тому времени подгребем на Родину. Будем снимать там.

— Теперь о Филатове, — произнес Адамантов, и мелькнуло: точно — Воланд! — Ситуация сложная. Леонид Алексеевич ведет себя неуправляемо. После отвратительного поведения Любимова, который бежал за границу и оплевал всех и вся, на Таганку назначили Эфроса. Так Филатов взбунтовался, ушел в «Современник». Но это еще полбеды. Стихи стал писать. Сатирические. Какой-то «Стрелец Федот» по рукам ходит. Им сочиненный. А там всякое двусмысленное.

— Настоящее искусство никогда не бывает односмысленным.

— Ну Ё-о-олфёч, вы-то понимаете, о чем я говорю. Да и по мне-то, пиши и говори что хочешь. Вон, помните, как один Ильич про другого Ильича в нашем с вами присутствии выдал?

— Еще бы! — засмеялся Незримов.

— Я за гласность, за свободу. Но в разумных пределах, а не так, чтобы только покуражиться.

— Родион Олегович, — полностью выговорил имя-отчество Незримов. — Давайте так: я вам солью информашку обо всем, что мне скажет Андрей Арсеньевич, а вы посодействуйте, чтобы мне сюда Леонида Алексеевича отпустили. Лады?

— Лады, — засмеялся Адамантов, словно они договорились об ужине в хорошем ресторане.

Сколько же всяких стечений обстоятельств! Когда Филатов с женой вскоре приехали в Мадрид на пробы, оказалось, что не только внешнее сходство у Эола и Лени, а и дни рождения — у Незримова 25 декабря, у Филатова — 24-го. Ёлки-палки, и у жен — у Марты 13 марта, у Нины — 16-го. Бывает же такое! Только внешне Марта с Ниной никак друг на друга не походили. Шацкая — пышная, можно даже сказать, помпезная блондинка. У нее красота яркая, но простая, а у Марты неброская, но утонченная.

Замысел Незримов вынашивал иезуитский. По новому сценарию, который Ньегес писал, вырывая из себя кровавые куски любви к Пакирри, испанский мальчик вместе с другими детьми, эвакуированными из пылающей Испании, попадает в Советский Союз, в Обнинский детдом. Там он воспитывается, всасывает в себя русскость, но не забывает о своем происхождении, всю жизнь мечтает вернуться на родину предков и стать матадором. Но, в отличие от других ему подобных, не получается: русская жена, дети, русская работа, привязанности — все это не пускает его. Да и боязнь, что Франко не простит, поскольку родители Эстебана были уж очень отъявленными врагами Каудильо. И вот наконец Франко умирает, и Эстебан Луис Гутьеррес уже в немолодом возрасте едет в Испанию, влюбляется во все, что видит, влюбляется в корриду, без ума от Пакирри, очарован фламенко, влюбляется в байлаору Эсмеральду Пастель. Он возвращается в СССР, разводится с женой и так далее, как у Сашки-сценариста. Но, окончательно вернувшись в Испанию, он не становится там электриком, потом владельцем компании и потом сценаристом новой пеликулы. Чтобы заслужить любовь байлаоры, он становится матадором. Над ним все смеются, но он упорно занимается, и постепенно смеяться перестают. Эстебан становится тореро, известным под прозвищем Эль Русо. И завоевывает любовь Эсмеральды. Вот здесь, когда зритель должен видеть сцену страсти, поцелуи и объятия, никакого, знаете ли, нам Филатова не надо, здесь актера с Таганки продублирует режиссер с «Мосфильма». Но не только в этой сцене. А и в финальной, самой ударной и конечно же трагической.

То, что финал будет трагическим, Незримов решил уже давно. У жизни всегда трагическое окончание, ибо сам по себе уход из этого солнечного и ликующего мира печален, что бы там ни ожидало за гробовой дверью.

В Париже лил дождь. Он ненадолго уставал, но вскоре продолжал свое мокрое дело, император Плюи I, как окрестила его Марта Незримова. Ф bruit doux de la pluie par terre et sur les toits! Pour un coeur, qui s’ennuie, ф le chant de la pluie! — то и дело повторяла она Верленовы влажные бормотания.

Отметив вдвоем Эолов день рождения, через два дня отправились в клинику Леона Шварценберга, четвертого мужа Марины Влади, который стал лечащим врачом Тарковского. Мезон-Лаффит, невыразимо обаятельный городок, расположенный на северо-западной окраине Парижа, примерно как наши подмосковные Химки. Там, в огромном доме Марины Влади, в последнее время угасал Тарковский. Милая Марина не погнушалась соседством с умирающим, хотя когда Андрей ненадолго приходил в себя после лошадиных доз морфия, он лишь несколько минут держался, а потом начинал душераздирающе стонать, прежде чем жена Лариса снова вколет ему обезболивание. В последнее время состояние еще больше ухудшилось, и Андрея перевезли в клинику. Когда Незримовы приехали, Марина ждала их там и тотчас усадила завтракать в отдельной столовой Шварценберга. Он тоже явился на пти дежёне, нисколько не похожий на еврея в обычном антисемитском понимании, скорее типичный удалец француз лет шестидесяти, Эол даже отметил его несомненное сходство с Жаном Маре. Влади вышла за него замуж чуть ли не в том же году, как овдовела, но ни у кого не шевельнулся язык осудить ее, все знали, что в последние годы Высоцкий не хранил ей верность. С этим онкологом Марина нашла свое настоящее счастье, и сейчас оба выглядели как влюбленные накануне дня свадьбы. Леон немного говорил по-русски и первым делом оповестил, что дни Тарковского сочтены, вопрос только в том, дотянет ли он до Нового года. А затем Марина сразу перевела стрелки разговора:

— Леон смотрел все твои фильмы. В восторге.

— Наверное, в особенности от тех, что про хирурга?

— Конечно. Говорит, что ты как никто сумел показать сущность врача. А я... Эх, Эол, как же я жалею, что снималась про Чехова не у тебя, а этого зануды Юткевича! У него Чехов жалкий, а у тебя торжественный. Он движется к смерти не уныло, а весело, с открытым забралом. Какой великолепный фильм у тебя получился, эта «Тина»! И название точное: кругом тина, но он в ней не тонет, а гордо плывет по поверхности. Даже не думала, что Яковлев сумеет так сыграть Чехова. Казалось, его предел — Потапенко, как у Юткевича, жуир и пройдоха. Ты настоящий гений, Эол! Бог ветра!

— Мне ни один человек не спел таких хвалебных од по поводу этой картины, как ты. Спасибо, дорогая Марина! — Незримов встал из-за стола и поцеловал хозяйке дома руку.

— А ви так хорошо сиграли ту девушкю в фильме про голёд, — сказал Леон и расквитался с Эолом, поцеловав руку Марте. Смутился и произнес: — Почему никто не ель фуа-гра? Он великольепен. Отведайте! Я правильно сказаль?

— Правильно, мой дорогой, только ударение на предыдущий слог. Он у меня только в ударениях слаб.

— Ну еще бы, — заступилась за Леона исполнительница роли Ляли Пулемет. — У французов все так четко, все на последний слог, а мы так напутали, что и сами порой не знаем. Я до сих пор не могу запомнить, танцовщица или танцовщица.

— И это при том, что в моем новом фильме она будет играть испанскую танцовщицу, — усмехнулся Незримов.

— О! — загорелись глаза у Марины. — Бог ветра! Возьми меня в свое новое кино! Хотя бы в эпизодик!

— Я и сам хотел предложить.

— Правда? О, как я счастлива! Вы с Тарковским два гения, хотя и диаметрально противоположные, а ни тот ни другой не снимали бедную Влади.

Разговор, заигравший огоньками, притушила бледная тень Ларисы. Когда-то, снимая «Зеркало», Андрей увидел в ней вермееровскую девушку с жемчужной сережкой, но теперь, в свои неполные пятьдесят, она выглядела громоздкой старухой у разбитого корыта. Села, поздоровалась и сразу о своем:

— Мне кажется, он и в забытьи страдает от боли.

И сразу всех накрыло скорбью, будто в столовую внесли гроб. Есть уже никто не мог, а Незримов только-только распробовал гусячий паштет, и впрямь оказавшийся изысканным и нежнейшим. Стало стыдно за обильное слюноотделение, хорошо, что его никто не мог увидеть.

— Если бы он не курил так бешено... — Лариса заплакала. Теперь стало стыдно даже за то, что со стола никуда не делись багеты, масло, сыры, колбасы, фуа-гра, кофе и чай. — Вы курите? — заботливо посмотрела Лариса на Эола.

— У него даже закон: чтобы и в фильмах никто не курил, — ответила за мужа Арфа.

— Какой вы молодец! А он курил как бешеный. Я всегда ему говорила. Минут через двадцать он очнется.

Леон извинился и отправился к своим пациентам, Марта и Марина стали убирать со стола, Лариса сидела, отрешенно глядя перед собой, Эол смотрел на нее и думал, какая она некрасивая, даже страшная. Подумалось, что Андрей, должно быть, тяготился ею в последние годы, на многих фотографиях, публиковавшихся в журналах, она счастливая и самодовольная, а он такой, будто его тошнит от нее. Отстраненный и одинокий.

— Представляете, — заговорила Лариса, — когда год назад врачи поставили диагноз, мы оказались совсем без денег. За «Жертвоприношение» продюсеры еще не заплатили, сволочи, сказали, что все строго по контракту. У нас бы наверняка вошли в положение. Курс лечения сорок тыщ франков, обследование сканером — шестнадцать тыщ. И вдруг Марина. Она святая! И Леон тоже. Ножки им целовать. Не моргнув глазом взяла книжку, подмахнула чек, и мы спасены. А потом и вовсе к себе поселили, Леон стал сам Андрюшиным лечащим врачом.

— Зря только в Германию поехали, — отозвалась Марина. — Модная клиника! Один дурак посоветовал, и вы его послушались. А Леон говорил: не надо, но его вы не послушались. Лара, ты с ног валишься, не спишь совсем. В понедельник придет сиделка, и спи у нас в Мезон-Лаффите целые сутки напролет.

— Уснешь тут... — зло промолвила Лариса. — Я так всю жизнь любила его! А он, кобелина, уже больной, спутался. С этой танцоркой. Блудливой норвежкой. А она, сука, забеременела от него. Вот она не сидит тут без сна при нем, а только я! Представляете, какая зараза, вчера прислала ему фотографию своего трехмесячного... так и хочется сказать, щенка шелудивого. Но не стану его так называть, малыш ни в чем не виноват.

— Андрей полагал, что это романтическое увлечение спасет его от рака, — вмешалась Марина. — Он ведь об этом и «Жертвоприношение» снял.

— Полагал он! — фыркнула Лариса. — И оно ему помогло? Ни хрена не помогло. Только паскудство одно. И представьте себе, этому Саше уже вписали нашу фамилию. Тарковский он, видите ли!

— Так получается, у Андрея теперь три сына? — спросила Марта. — Арсений, Андрей и Александр?

— У него на самом деле только один настоящий сын, это наш Андрюшенька, вот он приехал, а остальные нас не колышут.

Ровно через двадцать минут Тарковский и впрямь очнулся, и, войдя к нему в отдельную палату, Незримов увидел сушеную, застарелую воблу с таким же горестным, как у воблы, ртом, в провалах глаз осуждение: почему вы, сволочи, меня до сих пор не съели!

— Не-е-егр, — простонала вобла. — Я так ждал тебя! — Тарковский сделал пальцами отталкивающий жест.

Все поняли и вышли, оставив двух режиссеров наедине друг с другом. Эол Федорович, неожиданно для самого себя, приблизился и поцеловал Андрея Арсеньевича в темя, от которого даже пахло пересушенной воблой.

— Чего это ты? — удивился Тарковский. — Ведь мы с тобой терпеть не можем друг друга.

— Не любим, это точно, — усмехнулся Незримов. — Я не люблю твои фильмы. За то, что они слишком много вызывают чувств, раздражают. Взбалтывают.

— Взбалтывают? — Рот воблы предпринял попытку улыбнуться. — Это ты хорошо сказал. В тебе я люблю твою честность.

— А я люблю в тебе то, что ты всерьез считаешь себя гением, — обменялся любезностями Незримов, и взор его упал на какой-то страшный черный кувшин, по которому пробежали четыре полосы, будто кто-то скребанул по нему когтями.

— Я и есть единственный. Гений. Во всем кино, — произнесла вобла и простонала: — Не ты же!

— Куда мне, — усмехнулся Эол и подумал: как страшно, этому парню всего лишь пятьдесят четыре года, и он выглядит умирающим восьмидесятилетним старикашкой, а ему вчера исполнилось пятьдесят шесть, и он вполне может сыграть тридцатилетнего, а чувствует себя и вовсе юнцом. И он полон сил и здоровья, а этот несчастный и одинокейший в мире человек со дня на день умрет и уже никогда не будет сердиться на съемочных площадках своим противным капризным голосишком, сильно раздражавшим Эола в те несколько дней, когда он помогал Андрею снимать «Ностальгию» в долине Валь-д’Орча. Как жалко! Как мучительно жалко, что он умирает!

Вобла стала внимательно всматриваться в потомка богов, будто желая удостовериться, именно ли это Незримов. Удостоверилась и спросила:

— Что снимаешь?

Незримов коротко рассказал о своем новом проекте, на что Тарковский поморщился:

— Плюнь на это. Не снимай. О тех испанцах я уже... Снял... В «Зеркале». Лучше все равно не снимешь.

— Еще чего! — возмутился потомок богов. — У тебя там несколько эпизодиков. Случайно привязанных.

— А, — махнула своим сухим плавником вобла, мол, чего бы ты понимал.

— А помнишь, как мы с тобой «Ариэля» не поделили? — рассмеялся Незримов. — Чуть морды не набили друг другу. А в итоге ни тот ни другой не снял.

— Дураки, — вздохнула вобла и перевела разговор: — Как там в России?

— Вакханалия вседозволенности, — ответил Незримов. — Откуда-то повылезала всякая нечисть, прямо по Пушкину: «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны...»

— «Будто листья в ноябре», — вновь попыталась улыбнуться вобла.

— Зато твои фильмы выскочили будто зайцы из лодки, когда дед Мазай к берегу подплыл. — Живой и здоровый захотел сделать умирающему приятное. — Во всех кинотеатрах крутят, народ валом валит. Все потому, что ты считаешься диссидентом.

— Я не диссидент, — вздохнула вобла и простонала, как порыв в дымоходе: — Я ру-у-уский. И не эмигрант. Я везде в России. Послушай меня, Ёлкин. Наклонись. Это очень важно. И совершенно секретно.

Незримову сразу же вспомнился Адамантов: вот оно, тайная информашка! Он приблизился и чуть не задохнулся от запаха пересушенной рыбы, а Тарковский застонал, именно как стонала бы пересушенная рыба:

— Слушай меня внимательно, что скажу. Смерти нет. Есть только Россия. Везде. И когда мы умираем, мы снова... оказываемся в ней. Понял меня?

— Понял, — ответил Незримов. — И полностью с тобой согласен.

— Это хорошо, — облегченно выдохнул Тарковский, как человек, успевший выполнить важное задание. — Что там еще?

— Вчера созванивался со своим оператором Касаткиным, он сказал, что только что сняли Ермаша, вместо него назначили дурака Камшалова.

— Ермаш-барабаш! — удивился умирающий. — Жалко Тимофеича. Переживает. Хороший мужик. Ты знаешь, сколько он мне помогал! Непонятно почему. И за границу... Не хотел... Отпускать... Чтобы я рядом... Был... Докладную подал... В ЦК... И очень точно обо мне... Выразился... Что я сосредоточился... На эгоцентрическом понимании... Нравственного долга художника... Точнее не скажешь. Я никого не боюсь. Даже смерти. И ты не бойся, негр. Я вообще-то люблю тебя. Ты в кино третий. После меня и Бриссона. Но и Бриссон не гений. И ты. Только я. Только я. Всё, я поплыл! О-о-о-о-о! — Боль, которую он все эти минуты героически сдерживал, прорвала оборону.

Чуткая Лариса прибежала:

— Андрей, вам укол? — Она почему-то всю жизнь называла его на «вы».

— Ы-ы-ы-ы! — закивал бедняга.

Незримов схватил умирающего за иссохшую, жалобную руку, крепко стиснул ее и тотчас вышел вон, чтобы не видеть, как Лариса станет колоть морфий.

Через два дня Тарковского не стало, и оттого встречали Новый год грустно, а чтобы развеяться, напились коньяка и бродили по Парижу, охваченному мокрым снегопадом. Хоронили Андрея в русское Рождество, дожди и мокрые снега к тому времени прекратились, на ступеньках храма Александра Невского на рю Дарю сидел понурый Ростропович и уныло изливал свою виолончельную скорбь баховской «Сарабандой», церковный двор заполнила толпа народу, в храме во время отпевания негде ступить, а потом эта чудовищная выходка могильщиков на Сент-Женевьев-де-Буа, где Андрея временно хоронили в чужой могиле, потревожив покой есаула Григорьева. Когда пришла пора закапывать, эти зануды посмотрели на часы и объявили, что их рабочий день закончился, закопают завтра утром, как только начнется новый рабочий день, у нас, господа ле рюсы, профсоюзные правила весьма строгие. И ушли. А все остались с разинутыми ртами, начали тоже расходиться. Лишь жена Лариса, сын Андрюша, лет шестнадцати, как их Толик, сестра Андрея Маша, Марина с Леоном, Эол с Арфой да еще несколько неизвестных, но очень печальных людей.

— Дикость какая-то, абсурд! — промолвила Лариса. — Что же, он так и будет лежать не зарытый?

— Да черт с ними, этими могильщиками, — ответил Незримов и стал первым швырять в раскрытый могильный зев скользкие и ледяные комья французской земли. А в голове пронеслось: я лично закопал Тарковского! Все остальные присоединились к его мрачной работе, и теперь не он один закапывал Андрея, ушедшего в иную, загробную Россию. Так общими усилиями и закопали, а потом поехали в Мезон-Лаффит поминать. Там и ночевали.

На другой день Эол и Арфа долго бродили под ярким французским солнцем по пленительному Мезон-Лаффиту, не могли расстаться с восхитительным замком и парком, и всюду была жизнь, а где-то рядом уже лежал в чужой есаульской могиле человек, который, как совершенно точно выразился Незримов, своими фильмами взбалтывал людей. Именно возвращаясь после похорон Тарковского из Франции в Испанию, Эол Федорович и решил, что фильм будет называться не «Мачо», а «Эль Русо».

Солнечное и зеленое русское лето. Большое трехэтажное здание Обнинского детдома, вход с четырьмя колоннами, перед входом огромная клумба с цветами и толпа испанских детей, их сюда целых пятьсот человечков привезли партиями. Очередную партию из тридцати детей разного возраста, от малышни до высоких юношей, встречает Марина Влади. Всем детям вручают пышные букеты цветов. Влади ласково обращается к детям по-испански, звучит закадровый перевод:

— Здравствуйте, дорогие дети сражающейся Испании! Меня зовут Елена Степановна, фамилия моя Соловьева, я директор. Давайте знакомиться. Ты, юноша, если я не ошибаюсь, сын самой Долорес Ибаррури?

— Да, я Рубен Руис Ибаррури, — отвечает семнадцатилетний парень. Это первая роль Хавьера Бардема, он тогда еще играл в сборной Испании по регби, но мать, актриса, видела в нем актерские таланты, а родной дядя Хуан Антонио Бардем, именитый кинорежиссер, снимавший тогда сериал о Лорке, буквально за руку привел Хави на съемочную площадку к Незримову.

— А вот и портрет твоей мамы. — Елена Степановна показывает на портрет Пассионарии, висящий под большим портретом Ленина над входом вместе с генсеком испанской компартии Хосе Диасом. — Позволь пожать твою руку, Рубен.

Они жмут друг другу руки, а в это время в небе появляется самолет, гул его приближается, и все дети в испуге — одни разбегаются куда глаза глядят, другие падают и закрывают голову, лишь Рубен и еще несколько его же возраста стоят как ни в чем не бывало. Всюду рассыпаны букеты цветов.

— Дети! Дети! — кричит Соловьева. — Это мирный самолет! Здесь нет войны! Не бойтесь! Это гражданский мирный самолет!

Рубен и воспитатель-испанец Хорхе Родригес кричат то же самое, другие воспитатели ловят детей, тащат их обратно; одни поняли, что зря напугались, за другими приходится далеко бежать, догонять, ловить. Самолет улетел, одни дети уже смеются, другие все еще напуганы. Шестилетний Эстебан спрашивает:

— Нас точно не будут больше бомбить?

— Стыдись, Эстебан, — говорит ему Рубен Ибаррури. — Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Так сказала моя мать в прошлом году на митинге в Париже.

И следующим кадром — пламенная Долорес в исполнении Кристины Ойос, выдающейся байлаоры, сыгравшей в нескольких фильмах у Сауры. Она горячо выступает с речью, стоя на сцене перед собравшимися в большом ресторане. Все кричат:

— Да здравствует Долорес! Да здравствует Пассионария!

Появляются байлаоры, бросаются петь и плясать фламенко вокруг Ибаррури, и та начинает им подплясывать. Пришлось заставить Кристину делать это не так великолепно, а тяжело профессионалу что-то выполнить не очень качественно. Самолеты бомбят Мадрид, ресторан сотрясают взрывы, но лишь некоторые спешат убежать, они кричат, что надо прятаться в бомбоубежище, но один из танцоров восклицает:

— Лучше умереть танцуя, чем жить ползая! Так сказала наша Пассионария!

Все кружится, кружится, мелькают платья, и время перетекает в семидесятые годы, когда происходит основное действие пеликулы. На сцене того же ресторана танцует байлаора Эсмеральда; когда она спиной к зрителю, это лихо отплясывает жена сценариста, а когда лицом — жена режиссера. Вот смеху-то было, когда снимали их и им приходилось меняться платьем: для Наталии Лобас оно малость тесновато, а на Марте Незримовой сидело как надо. В зале сидит Эстебан Гутьеррес, он пьян от вина, а больше от восторга перед великим искусством фламенко. Заканчивается танец, и этот странный тип, не вполне уверенно говорящий по-испански, бросается к сцене, яростно аплодирует и кричит:

— Браво, Эсмеральда! Самая лучшая байлаора Испании!

Мальчика на роль маленького Эстебана искали очень долго, хорошо, что съемки в России приходились на лето и пока можно было снимать испанскую часть пеликулы. Наконец известный комик Элой Аренас предложил своего сына, тоже Элоя, только почему-то с фамилией Асорин, с нетипичной для испанца внешностью, отдаленно похожего на Филатова, и Незримов купился на имя Элой, похожее на его.

В столовой Обнинского детдома за длинными столами сидят испанские дети, среди них Эстебан. Всем подали борщ, они его пробуют, и почти никто не хочет есть. Соловьева:

— Кушайте, дети, это национальный русский суп, называется борщ, в России все его любят и постоянно едят.

— Это не вкусно, — говорит Эстебан. — Я люблю гаспачо.

— А я — ахобланко, — говорит рядом с ним сидящая девочка Хуанита. Ее, кстати, сыграла тринадцатилетняя Пенелопа Крус, уже тогда считавшая, что ей уготовано великое актерское будущее.

— А моя мама всегда готовила астурийскую фабаду, — говорит еще одна девочка.

— Чесночный по-кастильянски! Мадридский с фрикадельками! Менестра круда! Кастильская похлебка! — сыплется отовсюду.

— Вот паршивцы! — по-русски возмущается Соловьева и сразу переходит на испанский: — Дорогие дети, вы уже не в Испании, и здесь не умеют готовить испанские супы.

— Привыкайте есть русскую пищу, — призывает Хорхе Родригес. — Уверяю вас, она такая же вкусная и питательная. Попробуйте еще раз.

Дети снова берут ложки, пробуют, ковыряются в борще, некоторые начинают неохотно есть, но большинство отодвигает от себя тарелки. Черный хлеб им тоже не нравится.

События в России тридцатых и сороковых годов Незримов снимал в сепии, пятидесятых и шестидесятых — просто черно-белое, а все остальное — в цвете.

Цветное. Эсмеральда идет выступать, на пути у нее встает Анита, другая байлаора в исполнении Лауры дель Соль:

— Глянь-ка, этот придурок опять здесь, да с цветами. Ох, начистит ему морду твой Игнасио.

Эсмеральда выходит на сцену вместе с другими артистами, смотрит на Эстебана, тот машет ей букетом, и она не в силах сдержать улыбку, этот придурок ей уже нравится.

Сепия. Опять в столовой, уборщица приносит тарелки, во всех несъеденная гречневая каша. Пожилая повариха Нюра возмущается:

— Гречку они не едят, черти нерусские! Поморить бы их для начала голодом, они очистки есть станут.

— И не говори! — соглашается уборщица. — Привезли. Спасли, можно сказать, от смерти. А они рыла свои воротят.

— И многие, заметь, вылитые цыганята.

Цветное. Эсмеральда завершает выступление, лихо отплясывает, улыбаясь в сторону Эстебана, он подбегает к сцене, становится на одно колено и протягивает Эсмеральде букет цветов.

Сепия. Сталин в своем кабинете принимает наркома просвещения Тюркина, тот докладывает:

— Таким образом, товарищ Сталин, в общей сложности доставлено две тысячи восемьсот девяносто пять детей. В основном это дети из Страны Басков, Астурии и Кантабрии. Возраст от пяти до двенадцати, но есть и постарше, как, например, сын Долорес Ибаррури, которому уже семнадцать. Размещены в пятнадцати детских домах. Десять в Российской Федерации, пять на Украине. Использованы дома отдыха ВЦСПС и старинные дворянские особняки.

Эту сцену снимали на «Мосфильме», еще живой Бухути Закариадзе без колебаний прилетел из Тбилиси играть Сталина. Тюркина играл эпизодический актер Вилен Шелестов.

— Очень важно, товарищ нарком просвещения, — говорит Сталин, — чтобы эти спасенные нами юные люди ни в чем не чувствовали ущерба. Какие у них появятся желания, надо по возможности исполнять.

— В основном, товарищ Сталин, они довольны. Правда, с трудом переходят на наше питание, просят испанских блюд.

— Пусть повара учатся их готовить. Но пусть и к нашей еде приучают. Неизвестно, как долго им придется жить в СССР. Республиканцы воюют все хуже и хуже, у них упадническое, пораженческое настроение. Франко одерживает одну победу за другой. Так что, возможно, этим детям придется долго жить у нас. Какие еще у них запросы?

— Есть и курьезные пожелания, товарищ Сталин. Воспитанники Обнинского детдома Калужской области, а их там пятьсот человек, потребовали бычью голову.

— Что-что? Бычью голову?

— Искусственную. Чтобы тренироваться в корриде.

— Ну надо же! Вот стервецы! — смеется Сталин. — Если просят, пусть для них изготовят. У нас на «Мосфильме» полно умельцев по всякой бутафории.

Цветное. На взлетную полосу приземляется небольшой пассажирский самолет. К нему спешат испанские летчики. Из самолета вылезает Эстебан, его радостно хлопают по плечам, кричат:

— Браво, Эстебан!

— Вот что значит русская школа пилотажа!

— С такими навыками ты далеко пойдешь.

Сепия. На фоне красивого здания Обнинского детдома маленький Эстебан катается на педальном детском автомобильчике, за ним бегут другие дети, возмущенно кричат:

— Эстебан, ты уже больше катаешься! Слезай, мерзавец! Нам, думаешь, не хочется?

Его силком вытаскивают из автомобильчика, швыряют на землю, он грозит им кулаком.

Цветное. Игнасио, мужа Эсмеральды, сыграл валенсиец Рафаэль Арансо, лучше всего подошедший на роль человека с внешностью мачо, но по натуре слабохарактерного. Дома он устраивает сцену ревности:

— Я все о нем узнал. Это летчик, репатриант из России, недавно вернулся. В тридцатые годы его увезли в Советский Союз, и он там вырос. Если он будет продолжать приставать к тебе, я убью его.

— Почему-то когда моей любви добивались другие, ты с этим мирился, — говорит Эсмеральда.

— Я видел, что тебе на них наплевать. А этот ублюдок тебе явно нравится.

— А почему он ублюдок, Игнасио?

— Потому что положил на тебя глаз и тебе это нравится! — кричит Игнасио, хватает со стола вазу с цветами и разбивает ее об пол, цветы жалобно лежат на полу.

— Зачем ты это сделал?

— Это он тебе подарил!

— А ты-то мне давно дарил цветы? Припомни когда.

Сепия. В Обнинском детдоме Эстебан прощается с Рубеном Ибаррури:

— Я буду скучать по тебе.

— Мне уже восемнадцать, и я должен быть там, где моя страна борется с негодяями из банды Франко.

— Я тоже хочу!

— Тебе еще расти и расти.

Цветное. Эсмеральда идет по вечерней улице, ее догоняет Эстебан:

— Здравствуй, Эсмеральда! Меня зовут Эстебан. И я люблю тебя больше жизни. Хочу, чтобы ты была моей.

— Ишь ты, какой быстрый! — смеется Эсмеральда. — Я, между прочим, замужем.

— Мне это известно. Как и то, что у вас с мужем плохие отношения.

— Ого! Да ты разведчик! Сколько тебе лет, Эстебан?

— Сорок пять.

— В это время уже поздно становиться тореро.

— А при чем тут это?

— Мне нагадала цыганка, что я встречу свою любовь с тореро. А ты, как я знаю, летчик.

— Да, летчик. Меня пригласили быть личным пилотом очень богатого человека, у нас не будет проблем с деньгами.

— Не деньги для меня главное, Эстебан.

Сепия. Над Обнинским детдомом снова пролетает самолет, дети гуляют во дворе и теперь уже не пугаются, лишь некоторые девочки опасливо смотрят в небо и пригибаются. Подъезжает грузовик, его начинают разгружать и вытаскивают бычью голову, сделанную из папье-маше, но с настоящими рогами, только подтупленными. Один из старших мальчиков, Хосе Лорреда, его сыграл пятнадцатилетний чилиец Алехандро Аменабар, чья семья бежала от Пиночета, первым подбегает, помогает нести, все радостно скачут вокруг этой бычьей головы.

Цветное. Эстебан разговаривает с тореадорами, среди которых и Пакирри. У них смеющиеся лица, а Эстебан горячо спорит:

— Я в советском детском доме тренировался с бычьей головой на колесиках. Если есть страстное желание, никогда не поздно научиться!

— Ну ты, приятель, и рассмешил! — говорит один из тореро. — Манолете в тридцать лет собирался уйти с арены, да его убил бык по кличке Ислеро. Ордоньес ушел в сорок.

— Я докажу вам, что способен! — кипятится Эстебан.

— Вали отсюда! Пакирри, пни его!

— Да ладно вам, ребята, — говорит Пакирри. — Домингин до пятидесяти оставался в прекрасной форме. А посмотрите на этого парня. Ни грамма лишнего веса, подтянутый, стройный, подвижный. Мне он нравится. Если хочешь, я попробую с тобой позаниматься. Говоришь, ты из России? Хорошее прозвище — Эль Русо. Такого еще не бывало.

Незримов бешено мечтал о том, чтобы роль Пакирри сыграл профессиональный матадор, и он прыгал от радости, когда согласился играть не кто-нибудь, а родной брат Пакирри, матадор Хосе Ривера Перес, по прозвищу Риверито! Конечно, у него не оказалось и десятой доли обаяния Пакирри, но некоторое внешнее сходство подкупало.

Кстати, об Ордоньесе. Испанское действие фильма происходит в конце семидесятых, когда Антонио Ордоньес Араухо, друг Эрнеста Хемингуэя и Орсона Уэллса, действительно ушел в отставку, но во время съемок «Эль Русо» он снова выступал, вернувшись на арену в 1981-м. И они с Мартой, Ньегесом, Наталией, Филатовым и Касаткиным видели его на арене в Валенсии.

Наконец-то в Испанию пришли фиесты, и первая — валенсийская огненная Фальяс, нечто невообразимое: с утра по всему городу гремят хлопушки, призывая граждан проснуться и идти гулеванить, в полдень грохот тысяч петард, которые тут называются масклета, такой, что кажется, вновь началась гражданская война и армия генерала Хосе Солчаги пытается взять город штурмом, и потом бесконечные кавалькады на улицах красивейшего города, гигантские статуи из дерева и папье-маше, множество людей в причудливых масках. Касаткин едва успевал снимать, и многие его валенсийские кадры вошли потом в пеликулу. А главное — коррида на арене Пласа де Торос, которую архитектор Эстельес создал в подражание римскому Колизею.

Ордоньес выступал великолепно, в своем особом стиле, элегантном, изысканном, лишенном того веселого озорства, которым всех подкупал незабвенный Пакирри с гагаринскими ямочками на щеках и обаятельнейшей улыбкой.

— Саня! Леня! — восторгался Незримов. — Смотрите! Этому парню пятьдесят пять лет! Наш герой на десять лет моложе. Значит, все у нас правильно. Ура, он вполне мог сделаться в своем возрасте профессиональным тореро!

По ночам Валенсия светилась многочисленными гирляндами огоньков, два дня проходило возложение цветов статуе Валенсийской Девы Марии с удивительно красивым ликом, цветы несли и в кафедральный собор, к чаше из полированного агата, признанной Ватиканом и профессором Белтраном как Святой Грааль, и Наталия Лобас сказала, что она уверена, это он и есть, а никто не захотел ей возражать, да, это он, о котором столько наслышаны и начитаны. Особенно яростным сторонником подлинности чаши выступил Ньегес, и его можно понять — во время гражданской войны в Испании священный сосуд прятали в тридцати километрах от Валенсии, в городишке Карлет, а тот в свою очередь расположен в километре от поместья Монтередондо и когда-то, еще будучи деревней, принадлежал предкам Сашули.

— Я уверен, что Святой Грааль прятали именно мои какие-нибудь родственники, — кипятился идальго.

— Жаль, что тебя там тогда не оказалось, — засмеялась Марта Валерьевна, — мог бы прихватить и увезти к нам в СССР.

— Ага, чтобы у вас его продали Арманду Хаммеру или какому-нибудь другому проходимцу, — огрызнулся Ньегес.

Праздник омрачила лишь демонстрация возле арены, требующая запретить в Испании корриду. После смерти Каудильо началась и теперь развилась до крупных масштабов целая кампания: бедные бычата, кровожадное зрелище, матадоры — садисты и убийцы, зрители — потенциальные убийцы, abajo con la sangre en la arena! — долой кровь на песке!

— Будь я быком, — рычал Санчо, — я бы предпочел гордо погибнуть в бою на арене, чем втихомолку на бойне!

— Тебе бы присудили индульто, — возразил Незримов.

Завершилась Фальяс грандиозной Ночью Огня, грохотало так, будто войска генерала Солчаги сошлись в смертельной схватке с войсками республиканского генерала Менендеса, небо горело от пиротехники, а на другой день началось сожжение всех гигантских кукол, и их было до боли жалко: сколько стараний, выдумки — и все в огонь. Лишь одна кукла, признанная самой лучшей, получила индульто.

В огонь следовало бросить какую-то свою вещь, чтобы вместе с ней сгорело все плохое.

— В моей жизни нет ничего плохого, — сказала Марта, — я полностью счастлива. Потому что у меня такой муж.

— И я тоже, — поддержала ее Наталия, она уже неплохо изъяснялась по-русски, во всяком случае, кое-что могла с ходу сказать.

Мужья поддержали жен, а вот Филатов и Касаткин бросили в огонь носовые платки.

— Меня в России... Не сказать, что жрут, но как-то покусывают, — объяснил Леня.

— А у меня с женой нелады, — честно признался Витя.

Сепия. В Обнинском детдоме ребята играют с бычьей головой, как это обычно делается в тореадорских школах: двое исполняют роль быка, держа голову, насаженную на два коротких шеста и поставленную на велосипедное колесо, нападают на Хосе Лорреду, который использует верблюжье одеяло в качестве капоте. Очень здорово торирует, все смотрят на него в восхищении, особенно маленький Эстебан, он вообще как завороженный.

Цветное. А теперь то же самое, только в настоящей школе тореадоров, где Пакирри учит взрослого Эстебана и тот орудует уже настоящим капоте.

— Неплохо! Очень неплохо! Молодец, Эль Русо! — выкрикивает Риверито в роли своего покойного младшего брата.

Сепия. В Обнинском детдоме повариха Нюра готовит, заглядывая в книжку, ворчит:

— Прямо вот свиные хвосты им! Обойдемся без них. И шафран я где вам возьму? Так, теперь всю эту колбасятину. — Она вываливает в огромную кастрюлю, где бурлит фасоль, целый таз нарезанной кружочками краковской колбасы и порубленного кубиками тамбовского окорока.

— Что это ты готовишь? — спрашивает другая повариха, помоложе.

— Какая-то тут фабада, едрить их налево, — отвечает Нюра. — А по-моему, так просто халабуда с фасолью.

В столовой испанские дети от души наяривают фабаду, хвалят пожилую повариху, выглянувшую посмотреть, нравится ли им. Довольна, что все сошло.

— Тетя Нюра! — бойко кричит Эстебан по-русски. — А когда будут борс и пельмени? Офень хочу!

— И я! И я! — весело кричат другие дети.

— Вот цыганьё испанское! — в шутку возмущена Нюра. — Теперь им борщ и пельмени подавай. Нет уж, ешьте теперь свою халабуду!

Цветное. Эстебан взрослый летит в самолете, сидит за штурвалом. К нему заглядывает шеф:

— Эстебан, можно тебя спросить кое о чем?

— Пожалуйста, сеньор Батиста.

— Мне сказали, что ты тренируешься в школе тореадоров.

— Да, это верно, сеньор, тренируюсь. У самого Пакирри. Который недавно получил быку индульто в присутствии самого короля.

— Я не люблю корриду. И не хотел бы, чтобы ты в ней участвовал. Это даже смешно, Эстебан, ведь ты не мальчик.

— Но я хочу завоевать сердце женщины, в которую влюблен.

— Завоюй его как-нибудь иначе. Если я узнаю, что ты продолжаешь эту несусветную глупость, нам придется расстаться.

— Вот как? В таком случае можете меня хоть сейчас уволить, сеньор Батиста, и управляйте самолетом дальше сами. — Эстебан встает из-за штурвала и намеревается уйти в салон.

Шеф напуган:

— Ты с ума сошел? Я тебя еще не уволил! Сядь на свое место!

— Тогда вот что, сеньор. Как пилот я вас вполне устраиваю. А в остальное время я свободен делать все, что хочу. У нас в стране теперь не диктатура. Понятно вам?

— Ну ты и наглец! — возмущается шеф и сконфуженно уходит.

А смешнее всего то, что шефа сыграл сам Алехандро Ньегес, и, надо сказать, его дебют в качестве артиста получился на ура. Другие актеры потребовали, чтобы он, по обычаю, выставил угощение в честь своего дебюта, и Саше пришлось раскошелиться. В титрах он не обозначен.

Сепия. В служебном помещении железнодорожного разъезда двенадцать испанских детей из детдома, среди которых и Эстебан, распоряжаются, нажимают всякие рычаги и кнопки, а Хосе Лорреда разговаривает по селектору, из которого доносится:

— Я диспетчер Сметанин, а вы кто такой?

— Я тозе диспетер, — отвечает озорник, — меня имя Хосе Лорреда.

— Что у вас там происходит? Что за безобразие? — несется из селектора.

В помещение врываются трое мужчин во главе с начальником разъезда Стеценко, хватают ребят, швыряют в открытую дверь аппаратной, те испуганы и даже не сопротивляются. Стеценко запирает дверь аппаратной и звонит по телефону:

— Алло! С кем я разговариваю? Гунин? Пионервожатый? Передайте Соловьевой, что дюжина ваших испанских головорезов напала на помещение железнодорожного разъезда, бесчинствовала, распоряжалась рычагами входных семафоров. В итоге на данном участке полностью прекращено движение поездов. Что? Запер в аппаратной. Приезжайте и заберите их! Иначе они мне весь разъезд выведут из строя!

Это и все другое про детдом Ньегес не выдумал, оно действительно происходило в его детдомовском детстве, и он сам участвовал во всяких озорствах. Жизнь у них в Обнинском кипела и бурлила, как фасоль в фабаде с чесночком и жгучими специями. Хорошая жизнь, вполне обустроенная, веселая и не голодная.

Трахе де лусес — тореадорский костюм для Филатова — шили в ателье одного из лучших портных — Хусто Альгабы, он же выступает в фильме в качестве камео.

Цветное. Филатов в одних трусах и белых гольфах стоит перед Альгабой, а он его обмеряет.

— Трахе де лусес всегда произведение искусства, — говорит Хусто. — Не случайно, что на каждый такой костюм уходит больше месяца, от первой примерки до последней. Весит трахе де лусес не меньше шести килограммов. И все начинается с вот этих медиас. — Портной берет брусничного цвета чулки с вышитыми на них черными копьями и протягивает Эстебану, тот надевает их прямо поверх гольф, медиас доходят ему до колен. — И они всегда только такие, никакой другой цвет не разрешается, — говорит Хусто.

Дальше голос его звучит за кадром, а на экране целая портняжная симфония, чьи-то руки шьют и вышивают, сначала узкие брюки карминно-красные:

— Талекила, брюки тореадора, расписанные золотым шитьем, внизу подвязываются шнурками с кисточками, которые называются мачос, и не случайно мы говорим: «Завязать мачос», что означает: приготовиться к опасности.

Теперь руки шьют и расшивают узорами курточку такого же цвета, как брюки.

— А это чакетилья с вырезами под мышками, чтобы не сковывать движения тореадора, толстый укороченный камзол. Самая тяжелая часть костюма. Сколько на ней золотых и серебряных нитей, полудрагоценных камней, а порой и драгоценных. Орнаменты создают особый тайный шифр, известный лишь создателю костюма и самому тореадору.

Руки шьют жилетку, тоже карминно-красную, падает на кресло белоснежная рубаха, поверх нее ложится тонкий черный галстук, затем длинный черный пояс, на него бережно кладутся черные туфли.

— Жилетка, чалеко, простегана корсетной тканью, она не гнется, очень твердая. Под ней обязательно белая батистовая рубаха, ворот подвязывается галстуком, корбатином, того же цвета, как и пояс, фохин, несколько раз обматывающий тореадора по талии. На ноги тореадор надевает удобные сапатильяс — черные туфли без каблуков, украшенные бантиками.

Эстебан уже стоит в полном облачении, с гордым видом, а следующим кадром — черная шапочка.

— Наконец, монтера, головной убор из каракуля, весом порядка килограмма. Раньше она крепилась к голове с помощью косички тореадора, но теперь эта косичка декоративная. Когда тореадор уходил навсегда из корриды, он отрезал косичку. И теперь, когда мы говорим: «Я отрезал косичку», это значит, что я сделал что-то раз и навсегда.

Эстебан берет из рук портного монтеру и медленно надевает ее себе на голову.

Как же потом все окрысятся на Незримова за его поэтизирование кровожадного испанского зрелища, как будут проклинать, называть садистом, потенциальным убийцей, чуть ли не маньяком! Но сейчас он просто упивался съемками пеликулы.

Сепия. Шестеро мальчиков разного возраста, от маленького Эстебана Гутьерреса до высокого Хосе Лорреды, идут с красным знаменем по шпалам. Их догоняет грузовик, из которого выскакивают воспитатели, ловят их, хватают, забрасывают в кузов. И вот уже все шестеро стоят перед Соловьевой, взирающей на них то сурово, то с иронией.

— И что же вы хотели сказать товарищу Сталину? — спрашивает она по-испански. — Что вас тут не кормят, ничему не учат, не принимают в пионеры? Что? Хосе Лорреда, отвечай как самый старший из вашего взвода.

— Мы хотели пожаловаться на то, что нас тут держат как тунеядцев, — отвечает Лорреда. — Мы давно требуем, чтобы нам разрешили работать, что-либо производить собственными руками.

Сталин в своем кабинете со смехом вновь выслушивает наркома просвещения.

— ...чтобы им станки, паразитам! — смеется Тюркин.

— Вот видите, товарищ нарком, — говорит Сталин, — все, чуть что, сразу ко мне идут с жалобами. Один Сталин и может помочь. Так создайте у них и в других детдомах детскую техническую станцию. Пусть они учатся слесарному делу. Токарному. Плотницкому. Сапожному. Пусть не чувствуют себя паразитами. Теперь они точно останутся у нас надолго. Дни республики сочтены.

Цветное. Эстебан уже в костюме учится управляться с капоте и мулетой, Пакирри руководит им, сердится:

— Да не так же, Эль Русо! Вот как надо! — показывает ему.

Сепия. В Обнинском детдоме устроена мастерская, за окнами идет снег, Хосе Лорреда учится работать на токарном станке, обтачивает деталь. Приставленный к нему мастер злится, кричит по-русски:

— Да что же ты делаешь, рукосуй!

Лорреда останавливает станок и спрашивает по-русски:

— Павел Николяевич, а что такой рукосуй?

— Это когда руки из жопы растут! — продолжает сердиться мастер.

— Руки из жопи? — удивлен подросток. Он еще некоторое время размышляет, затем начинает смеяться.

Здесь же, в мастерской, стоят другие разные станки, за которыми с увлечением работают старшие ребята, а младшие, включая Эстебана, с завистью смотрят. Работающие выключают станки, спрашивают Хосе, над чем он так смеется. Хосе отвечает по-испански:

— Он сказал, что у меня руки растут из жопы.

Все тоже весело смеются. Они счастливы, что для них создали эту техническую станцию, где они могут вкалывать по-взрослому. В мастерскую вбегает Эсперанса, девушка лет двадцати, она тоже воспитательница. Лицо ее пылает горем. Все прекращают смеяться, смотрят на Эсперансу. Она восклицает:

— Франко взял Барселону!

Эстебан и другие маленькие начинают отчаянно плакать, плачет и Эсперанса, и пришедшая с ней вместе Хуанита. Пенелопу Крус все считали страшненькой и не могли себе представить, что со временем, причем скоро, она станет главной звездой испанского кино, всемирной знаменитостью. И все забудут, что впервые она снялась у советского режиссера Эола Незримова в роли Хуаниты. Как и о том, что роль Эсперансы сыграла Ариадна Хиль Хинер, но она до этого уже снималась у Бигаса Луны в картине «Лола».

Цветное. Эсмеральда — не путать с Эсперансой! — вновь отплясывает свое фламенко, и в зале сидит с приготовленным букетом Эстебан. Танец заканчивается на стремительной ноте, публика бешено аплодирует, Эстебан уже не подбегает, а важно подходит, преподносит цветы и говорит:

— Эсмеральда, твое желание исполнилось, завтра я впервые выступаю на арене Лас-Вентас в классе практиканта. Ты придешь?

— Я уже пришел! — кричит неожиданно выскочивший Игнасио, и его кулак летит в лицо Эстебану.

Тот едва успевает увернуться, начинается драка, Игнасио хватают и оттаскивают, но противники успевают обменяться ударами.

Сепия. Летом на даче у художника Петра Кончаловского гостят Лорреда, Эстебан, Эсперанса — не путать с Эсмеральдой! — и Хуанита. Петр Петрович рисует пастелью Эстебана, а его сын Михаил акварелью — Эсперансу. Лорреда спрашивает на испанском:

— А где вы так научились говорить по-испански, сеньор Кончаловский?

— В Испании, — отвечает Петр Петрович. — Я много путешествовал по вашей стране, люблю ее. То, что там сейчас творится, — настоящая рана для моего сердца. Ну вот, я, кажется, закончил, можем идти гулять. — Он показывает портрет всем.

— Что, я такой? — спрашивает Эстебан.

— Не похож?

— По-моему, тут я лучше, чем на самом деле.

— Ты смешной мальчик. — Кончаловский ставит его портрет на шкаф, отходит, приглядывается издалека. — Еще немного потом доработаю. Ну, идемте! А вы догоняйте нас, — бросает он Михаилу и Эсперансе.

Те кивают и остаются наедине друг с другом. Миша еще какое-то время рисует девушку, но она медленно встает, он прекращает работу, тоже поднимается с места, и они бросаются друг на друга, начинают жадно и страстно целоваться.

Цветное. Эль Русо обряжается в костюм из огней — именно так переводится «traje de luces» — полное обмундирование тореадора. Леня Филатов несказанно хорош в этих блистающих одеждах. Лицо — как стрела летящая. Он делает несколько плавных шагов, сопровождаемых элегантными движениями. Настоящий матадор!

Сепия. В окрестностях дачи Кончаловского под огромным дубом уселись Эстебан, Хуанита, Лорреда, Петр Петрович и недавно присоединившиеся к ним Миша и Эсперанса. Она смущается, потому что недавно целовалась с Мишей, хочет отвлечь саму себя от этих новых впечатлений:

— Хотите, я погадаю, моя бабка была чистокровная цыганка и всему меня научила.

— Я первый! — подсаживается к ней Эстебан, и она начинает изучать его ладонь, берет веточку и водит ею по линиям, лицо ее озаряет вдохновение, щеки начинают пылать. — Я вижу... Я вижу очень многое. Ты летишь в самолете, Эстебан, ты — летчик.

— Это испанский самолет? — спрашивает мальчик.

— Не знаю, — отвечает Эсперанса, глаза ее затуманиваются. — Я слышу голоса... Мне говорят, что ты не вернешься в Испанию.

— Не вернусь?!

— Не вернешься. Точнее, нет... Тебе нельзя возвращаться в Испанию. Если останешься в России, будешь жить. Долго. А если вернешься... Лучше тебе не знать этого, Эстебан! Лучше тебе забыть про Испанию. И жить всегда здесь.

Эстебан сильно огорчен, но тут Миша Кончаловский громко произносит:

— Отец! Мы с Эсперансой любим друг друга. И хотим стать мужем и женой.

В католическую Пасху снимали пеликулу в Вальядолиде и Мурсии, где проходили фиесты, Касаткин был вареный, как докторская колбаса, и Незримов постоянно выхватывал у него камеру, снимал сам. Впрочем, такое и раньше нередко бывало, но не так часто, как здесь, в Испании. Эол даже грозился заменить верного Витю на испанского камарографо, и добрый Саура даже предлагал ему своего Тео Эскамилью, но если он кого бы и взял в помощь Вите, так это Хосе Луиса Алькайне, красиво снявшего недавно у Латтуады фильм «Такая, как ты есть».

В начале мая много снимали в Мадриде, где шли бои быков не самого высокого уровня, как раз такого, с которого начинает Эль Русо. Но крупным планом Леню Филатова в его роли снимали в павильонах.

Цветное. Эстебан Эль Русо впервые выходит на арену, торирует с молодым быком, время от времени внимательно вглядывается в трибуны и лишь перед заключительной схваткой видит, как на них появляется Эсмеральда и машет ему рукой. Он снимает монтеру, протягивает ее в сторону возлюбленной, прикладывает к сердцу, показывая: свой первый бой я посвящаю тебе, о эрмоса, о прекраснейшая! И он убивает быка самым опасным приемом ресибьендо, когда бык сам нападает на матадора, а тот стоит и ждет, покуда торо приблизится на решающее расстояние, и лишь тогда вонзает шпагу в загривок. Неточный удар — и рог животного насладится твоею плотью, тореадор! Но тут все успешно, и публика ревет от восторга, зная о том, что этому сумасшедшему Эль Русо уже за сорок, а он впервые вышел на арену. Бычок делает несколько шагов с воткнутой в него шпагой, рукоятка торчит у него из кровавого загривка, трясет головой и падает на бок.

В мае еще ездили в Кадис, на праздник тунца Рута дель Атун, потом поспешили обратно в Мадрид, на главную столичную фиесту Сан Исидро, где на Лас-Вентас блистал родной брат Пакирри. Но куда там Хосе Ривере до Франсиско Риверы! Одного из быков он даже лишь с пятого удара убил, да и то с помощью дескабейо — особого меча с крестовиной у конца лезвия, дабы проломить быку хребет.

А в июне полетели в родной СССР — там на берегу дачного пруда праздновать очередную годовщину свадьбы, а потом снимать про детдомовское детство главного героя пеликулы.

Не успели отметить свои девятнадцать лет, как нарисовался Адамантов. Встретились опять в роскошном номере «Метрополя», с глазу на глаз.

— Так что Тарковский перед смертью?

— Выдал мне очень тайную информацию. Весьма важную.

— Так-так?.. — еще больше оживился Родион Олегович.

— Он сказал мне буквально следующее. Смерти нет. Есть только Россия. И эта Россия везде. И когда мы умираем, мы снова оказываемся в ней.

— Так, и дальше? — нетерпеливо шатнулся Адамантов, потому что его подопечный умолк.

— Всё, — сказал Незримов. — Разве этого мало?

— Понятно, — помрачнел гэбист. — Перестроечное мышление. Вижу, вы, Ёлфёч, тоже им заразились. Ёрничаете. Над кем? Надо мной. Человеком, который всю жизнь вам протягивает руку помощи.

— Изнините... То есть извините, Родионлегч. Но это, как мне кажется, и впрямь нечто самое главное, что Андрей сказал мне на прощание. Причем как весьма важную информацию.

Потом они по-дружески беседовали, Незримов рассказывал о похоронах Андрея, о мерзавцах могильщиках, и очень много об Испании, а Адамантов так увлекся слушанием, что даже забыл дать своему агенту новое важное государственное задание.

Сепия. Бомбят. Только теперь не Испанию, а Россию, Советский Союз. Кадры немецкой кинохроники шагают по полям, деревням, городам пылающей родной страны. Наглые, самодовольные рожи, еще не знающие про ад, ледяной сталинградский и огненный на Курской дуге. Крупным планом нарисованный огонь: это в Обнинском детдоме Эстебана принимают в пионеры, галстук ему не подвязывают, а скрепляют особым зажимом с изображением пламени костра на фоне серпа и молота, сверху слово «всегда», снизу — «готов». Мальчику восемь лет, он уже хорошо говорит по-русски.

— Будь готов! — призывает его пионервожатая, и он громко отвечает:

— Всегда готов! — И добавляет: — Бить фашистов, которые теперь пришли сюда.

Летние съемки в Обнинске шли напряженно каждый день, Незримов спал по два-три часа в сутки, потому что все следовало уложить в расписание, не просрочив ни дня. Касаткин, вернувшись на Родину, снимал теперь великолепно, его почти не хотелось выпнуть и снимать самому. И вдобавок все совпало с пятидесятилетием создания Обнинского детдома, куда приехал с женой Ньегес и еще человек двадцать, все они обнимались и рыдали в три ручья, вспоминая свое необычное детство, как кому-то из них сообщали о том, что его отец в Испании расстрелян или что мать скончалась в застенках.

Цветное. Эстебан и Эсмеральда идут по мадридской улице.

— Но ведь новийядо это еще не совсем настоящий матадор, — говорит Эсмеральда. — Вот когда ты станешь... — Она резко оборачивается и оказывается в объятиях дублера Лени Филатова, а именно самого режиссера фильма, и это значит, что между Эсмеральдой и Эстебаном вспыхивает страстный поцелуй. Потом Эсмеральда грустно вздыхает:

— Я люблю тебя, Эстебан. Но мой муж Игнасио... Он поклялся, что убьет и тебя, и меня, а потом покончит с собой.

— Так все говорят, Эсмеральда, — возражает Эль Русо. — Но мало кто выполняет свои угрозы.

— Если Игнасио и не способен на убийство, но самоубийство в порыве отчаяния он вполне может совершить. Он так сильно любит меня!

— Он просто собственник, не желающий отказываться от того, что ему принадлежит.

Сепия. Начало осени, в Обнинском детдоме перед собравшимися воспитанниками Соловьева объявляет:

— Ввиду приближения гитлеровской армии наш детский дом эвакуируют. Никакой паники! Скоро мы вернемся сюда. Просим всех собрать свои вещи.

Съемки в СССР продолжались до самой осени. В это время совершенно неожиданно Эолу Федоровичу присвоили звание народного артиста РСФСР, и это при том, что то тут, то там о нем стали пописывать не вполне хвалебное. Объявленная Горбачевым перестройка шла полным ходом, и теперь можно было ожидать чего угодно. Штатный обозреватель «Советского экрана» с красивым именем Элеонора Люблянская в нескольких статьях ужалила Незримова, но пока еще, по выражению Филатова, не принялась жрать, только покусывала. Эта пиранья первой набросилась и на фильм нового режиссера Хотиненко «Зеркало для героя», который в том году потряс Эола Федоровича на премьере в «Октябре». Их с Мартой пригласил не сам режиссер, а его друг и покровитель Никита Михалков, он открыл талантливого парня, перетащил с Урала, рекомендовал на режиссерские курсы во ВГИК, и вот теперь:

— Хороший парнишка, может составить нам конкуренцию, — говорил Никита, ведя Незримовых на премьеру. Сам он после «Своего среди чужих», «Рабы любви», «Механического пианино» и, несомненно, гениальных «Пяти вечеров» выпустил «Обломова», разочаровавшего Эола, смешную «Родню» с Мордюковой, трогательное «Без свидетелей» с Ульяновым и Ирой Купченко, но в тот год, когда Незримов снимал «Эль Русо», Михалков представил откровенно слабую экранизацию чеховской «Дамы с собачкой» под названием «Очи черные» с Марчелло Мастрояни в главной роли, такая получилась разлюли-малина, что правдолюб, когда посмотрел, едва сдержался, чтобы не наговорить доброму Никитону гадостей. И если за свои лучшие фильмы Михалков ничего стоящего не удостоился, то тут, в Каннах, слащавый Марчелло отхватил приз за лучшую мужскую роль и даже номинировался на Оскара. Вот почему так-то?

А Гран-при тех Канн получил грузинский неореалист Абуладзе за откровенно политизированный антисталинский фильм «Покаяние», который Люблянская назвала стратегическим шедевром мирового значения, направленным против тех, кто пытается нам выкопать из-под земли проклятый сталинизм. Смелея с каждым днем, Элеонора Оскаровна уже и Михалкова покусывала, даром что он Никита Сергеевич, в точности как любимый ею творец «оттепели», она дала ему определение «советский барин», на что Незримов ехидно щурился: а ведь точно, что-то барское стало светиться в Никитоне, особенно после роли у Рязанова в «Жестоком романсе», он так вжился в образ циничного и барственного Паратова, что паратовское вселилось в него самого. Попробуй покритикуй, раздавит как блоху!

Так вот, «Зеркало для героя». Пришли в «Октябрь» поглазеть, что за самоцвет на Урале выкопал советский барин, не очень-то надеялись, а оказалось — настоящий шедевр, не то что дешевая абуладзевская агитка. Незримов с самого начала влюбился в Сергея Колтакова, исполнившего главную роль. До этого он видел его недавно в замечательном телесериале Вити Титова по горьковскому «Климу Самгину», и там тоже запомнился, но здесь... В какой-то миг потомок богов даже усомнился, правильно ли он взял Леню Филатова на роль Эстебана, не стоило ли приглядеться к Колтакову? Премьера закончилась поздно, но до полуночи зрители заваливали молодого режиссера вопросами, и тот охотно отвечал. Захотелось познакомиться с ним, и Михалков охотно их свел:

— Володя, познакомься...

— Эол Федорович! Какая честь для меня!

Хотиненко пламенел от свалившегося успеха, но еще явно не вошел в киношную элиту, смущался и оттого то и дело громко хохотал.

— Я очень рад появлению такого сильного режиссера, — похвалил его Незримов. — Всегда искренне рад новым реальным конкурентам.

— Спасибо, Эол Федорович, огромное вам спасибо! Скажите, а правда, что вы были при Тарковском, когда тот умирал?

— За два дня.

— Скажите, а какие он вам предсмертные слова говорил?

— Сказал, что смерти нет, а есть Россия. В которую мы все снова попадаем после ухода из жизни. Еще раз поздравляю вас, Володя, буду впредь с жадностью следить за вашими новыми работами.

А Люблянская вскоре сильно покусала Володю: увидела в «Зеркале для героя» скрытое отбеливание сталинской эпохи, мол, люди себе живут и живут как ни в чем не бывало, а в то время советскими людьми постоянно владело лишь одно: черный и липкий, как смола, страх.

Зато как она вознесла до небес рязановскую «Забытую мелодию для флейты»! «Рельефно раскрыты еще недавно втаптываемые сапожищем темы: бюрократизм номенклатуры, мистика, скудный быт советского человека... И, товарищи, секс. Да, да, тот самый секс, которого, как известно со слов одной затхлой администраторши, у нас в советской стране нет». Посмотрев «Забытую мелодию для флейты», Незримов так и ляпнул Рязанову в глаза:

— Клоунада!

— Клоунада? — опешил тот, только что наглотавшись стаканами похвальбы.

— Эх, Эльдар, — продолжил Эол Федорович, — ты, который снял «Карнавальную ночь», «Гусарскую балладу», «Берегись автомобиля», «Зигзаг удачи», «Жестокий романс», наконец, и тут... такая... такое фиглярство!

— Ишь ты, ёж ты! — возмутился Эльдар Александрович. — Просто ты привык отворачиваться от наших социальных проблем. Катись-ка ты в свою Испанию!

И отныне Эол для Эльдара стал тем же, что Маринеско или Покрышкин для Гитлера.

А особенно ему было противно, что в этой «Флейте» главную роль играл Леня Филатов, его Эстебан Эль Русо. Так и хотелось с ним тоже разругаться вдребезги. И взять Колтакова. Да, увы, материал фильма уже отснят больше чем на половину.

Итак, до осени продолжали снимать куски про войну, когда испанским детдомовцам, эвакуированным под Саратов, пришлось познать недоедание, а порой и настоящий голод.

Черно-белое. Повзрослевший Эстебан поступает в летное училище, потом становится летчиком в гражданской авиации, летает по всему Советскому Союзу. И мечтает об Испании.

Пока съемки шли в стране, охваченной горбачевской перестроечной горячкой, пару раз повидались с Толиком, ездили к нему на выпускной. Он уже снова катался на коньках, теперь под пристальным наблюдением врачей. Славный паренек, жалко, что так и не стал для них по-настоящему сыном.

Мелькал на горизонте и Платоша, но не допекал и не претендовал на отцовское благосостояние. Он работал в хорошем авиационном КБ, с солидным окладом, все при всем, только детей не завел, не сделал отца дедушкой, что-то там у него с этим делом не заладилось. На волне перестройки заделался ярым демократом, восторгался «Солдатом Чонкиным» и советовал отцу Войновича экранизировать, пока другие не схватили, боготворил Солженицына и тоже советовал, да вот еще недавно Приставкин выстрелил, ты бы, отец, поспешил, «Ночевала тучка золотая» на дороге не валяется — как при Сталине народы Кавказа насильственно депортировали, сколько страданий перенесли несчастные горцы. И «Дети Арбата» тоже только что прогрохотали, могучая вещь Рыбакова, а мы думали, «Кортик», «Бронзовая птица», детский писатель. Сколько литературы так и лезет на экраны кино, только успевай подавать заявки!

Отец слушал сына и не возражал: мели, Емеля, твоя неделя, стану я на каждый новый перестроечный чих со своим «будь здоров!» кидаться. Или вы думаете, у меня своих тем нет в запасе? Дай бог прожить лет до ста, я вам столько еще наснимаю!

Арфа, когда у нее кончился отпуск, вернулась в Мадрид, к своим обязанностям культурного атташе, а Эол тосковал по ней, по ее голосу, по ее эрудиции, за которую он звал ее задавакой. В июле вырвался на пару недель, и они побывали на фиестах в Памплоне и в Севилье, а потом, в конце августа, он еще раз смотался, на сей раз чтобы насладиться фиестами в Малаге и Бильбао. Что-то успели еще отснять. В сентябре и октябре завершили съемки в СССР, осталось совсем немного доснять в Испании.

Цветное. Эль Русо становится настоящим тореадором, и байлаора Эсмеральда уходит к нему от мужа. Мелькают кадры, как она танцует фламенко в таблао, как он сражается с быком, а между ними на долю секунды втискивается их любовная страсть в постели. Эту постель Незримов снял целомудренно, без лишней обнажёнки, пламенеющих сосков и прочего. И снимал, разумеется, в этой сцене не Филатова, а себя. Леня, после «Забытой мелодии для флейты» ставший не таким любимым, как весной, теперь, осенью, вообще оказался не нужен в Испании и остался дома — сниматься у Карена Шахназарова в «Городе Зеро».

Цветное. Счастье переполняет Эстебана и Эсмеральду. Он — тореро, она — байлаора, две главные составляющие испанской жизни. Но в воздухе уже витает беда. Игнасио угрожает, что покончит с собой, он жить не может без Эсмеральды.

— Пойми, Игнасио, я больше не принадлежу тебе! Я живу с Эль Русо и прошу тебя дать мне развод.

Незримов мучительно согласился на вариант Ньегеса, с бычьей пеной у рта доказывавшего, что если трагедия, то трагедия, никаких поблажек.

— Я никогда не прощу себе, если добрый Рафаэль потом останется без ног! — Незримову очень нравился актер Арансо, исполнявший роль бывшего мужа Эсмеральды, к тому же и одного года с Незримовым.

— Ты вбил себе в голову дурацкую идею! Ничего с Рафаэлем не случится, я тебя уверяю, — жал свое Санчо. И дожал.

В итоге счастливые Эстебан и Эсмеральда идут по мадридской улочке, а на одном из балконов на третьем этаже стоит Игнасио.

— Эсмеральда! Смотри! — кричит он и падает вниз.

Классическая киношная сцена: выходит хмурый врач, Эстебан и Эсмеральда бросаются к нему навстречу, он хмуро выставляет руку ладонью вперед и говорит:

— Жить будет. А вот ходить... Вряд ли.

Эсмеральда ухаживает за покалеченным мужем, он тревожно спрашивает:

— Ты не покинешь меня? Не покинешь?

— Нет, — хмуро отвечает жена.

Эсмеральда и Эстебан мрачно идут по мадридским улицам.

— Но ты не бросишь меня? — спрашивает любовник.

— Нет... — неуверенно отвечает любовница. — Я люблю тебя. Но мне придется ухаживать за ним. И потом буду навещать его.

— Надеюсь, он не станет снова твоим мужем?

— Конечно, нет! Как ты можешь во мне сомневаться!

Действие неумолимо движется к финалу. Последний бой Эстебана. Бык по прозвищу Эль Рохо, что значит Красный. Эль Русо против Эль Рохо. Потомок богов выложил на концовку пеликулы все полагающиеся для боя двадцать минут. Ни один испанский кинематографист не показал так корриду, как залётный русский. Бой оказался настоящей кульминацией фильма, его точкой кипения. Зрители в восторге стали выкрикивать заветное для каждого матадора слово: индульто! индульто! индульто!

Эль Русо — само великолепие и изящество, Эль Рохо — выносливость и сила. Взоры обратились на алькальда, который уже теребил оранжевый платок, готовый его выбросить, на радость всей арене. Сделав еще несколько движений, протанцевав перед самой мордой быка, Эль Русо встал к Эль Рохо спиной и, выбросив вверх правую руку, обратил к алькальду свое сияющее лицо. Но уже в следующую секунду повернулся туда, где, бешено хлопая в ладоши, стояла ликующая Эсмеральда. И он, послав ей воздушные поцелуи сначала правой, потом левой рукой, пал на колени, стоя спиной к быку.

И тут Эль Рохо, доселе стоявший в терпеливом ожидании индульто, вдруг рванулся на матадора. В этой сцене Незримов подменил похожего на него Филатова. Он стоял на коленях, с восторгом глядя на свою байлаору, а сзади на него бежал окровавленный бычара. И — следующий кадр — длинный и острый рог вонзается прямо под левую лопатку!

— А ведь ты, Ветерок, снимал это тридцать лет назад. И только через тридцать лет бык ударил тебя в самое сердце!

Пеликулу уже заканчивали монтировать, когда режиссер вдруг задумался о смене названия. Ему почему-то разонравилось «Эль Русо», захотелось назвать иначе, все с ним спорили, а он настойчиво гнул свое. В итоге фильм снимался как «Эль Русо», а вышел как «Индульто».

И в финале русские и испанские пейзажи сменяют друг друга под ровный и спокойный голос самого режиссера:

— Смысл корриды — выявить самого лучшего быка, чтобы оставить ему жизнь, и он дал бы жизнь огромному потомству. Помилование быка называется индульто. И когда публика и судьи присуждают быку индульто, это высший миг торжества и радости для тореадора. И для всех. И все друг друга прощают. Так пусть же и во всем мире будет великое прощение. Индульто.

Глава четырнадцатая

Камера-обскура

Статья называлась «Незримый сталинизм». Летом накануне очередной годовщины свадьбы Незримов на даче «Эолова Арфа» вслух зачитывал эту злобную писанину жене:

— «В наше время, когда демократизация всего общества шагает все увереннее и смелее, неудивительно, что реакционная экстрема накапливает силы для кровавого реванша, но пока вынуждена действовать незримо, скрываться, таиться, она еще не видит, как и когда сделать решительный бросок. Усатая морда, выпирающая из-под земли в “Зеркале для героя” откровенно слабого режиссера Владимира Хотиненко, это лишь символ того, что незримые сталинисты с нетерпением ждут того часа, когда следом за мордой встанет вся до боли знакомая фигура во френче».

Автором статьи выступила все та же Элеонора Люблянская, к началу девяностых ставшая не только рупором либеральных идей, но и вершителем судеб. Ее статьи превращались в приговор, и заклейменные ее проклятьями мгновенно вычеркивались из современной жизни, отбрасывались на обочину. Зато обласканные ею же обретали успех, продвижение, им присваивались почетные звания «демократ» и «интеллигент».

— «Что такое незримый сталинизм? Это хорошо прослеживается в творчестве одного кинорежиссера, который подошел к своему шестидесятилетию со всех сторон обцелованный системой, доселе руководившей в этой стране, но ныне поставленной на грань полураспада. Пробежимся по творческому пути нашего народного артиста и лауреата всех и вся советских премий».

Журнал «Огонек» выходил в России с 1873 года и до самой революции. Потом Наркомпрос восстановил его издание, а с 1938 года его выпускало главное издательство СССР «Правда». С началом перестройки его возглавил поэт Виталий Коротич, безупречный коммунист и обвинитель западного образа жизни, быстро сменивший советский костюм на ковбойские джинсы и куртку. Коротич вошел в число главных прорабов перестройки, журнал превратился в яркое пропагандистское издание, нацеленное на развал советской державы, а тираж его вырос от полутора до почти пяти миллионов экземпляров. И вот тяжелым молотом такого тиража сейчас Элеонора Люблянская беспощадно расплющивала незримого сталиниста!

— «Он родился в городе Горьком, как до сих пор именуется старинный волжский Нижний Новгород, в семье стахановца, производившего пушки для сталинской армии, и преподавательницы университета, учившей студентов античной истории с точки зрения тоскливого марксизма-ленинизма. Образцовый пионер, комсомолец, наш будущий НС (незримый сталинист) увлекался рисованием, в школьных стенгазетёнках изображал хороших советских вождей и противостоящих им капиталистов-империалистов, естественно, со звериными мордами. Окончив школу, пытался поступить в Горьковское художественное училище, но по чудовищной бездарности принят не был. Приближался призывной возраст, а будущему НС никак не хотелось идти в армию. Еще бы, обстановочка на мировой арене оставалась напряженной, Сталин, того и гляди, развяжет новую войну против всего человечества. Что же прикажете? Погибать? Ну уж дудки, наш НС, как Шариков, воевать не намерен».

С Шариковым после выхода на экраны непревзойденной экранизации булгаковской повести, выполненной режиссером Владимиром Бортко, теперь сравнивали кого не лень, любого, кого хотели обвинить в замшелой совковости, краснознаменной быдлячести, и вообще всякого, кого следовало раздавить на пути к очередному светлому будущему. Да и сам Незримов, сгорая от зависти к Бортко, то и дело именовал кого-нибудь то Шариковым, то Швондером.

— «Он с высунутым языком чешет в Москву и на собеседовании во ВГИКе подкупает самого Сергея Аполлинариевича Герасимова и Тамару Федоровну Макарову, самых советских-рассоветских деятелей тогдашней кинокультуры. Серость тянется к серости, и серенький паренек с берегов Волги попадает в главную кузницу совдеповского кино».

— Ни хрена себе! Подкупает! — наконец смогла возмутиться Марта Валерьевна. Слушая первую страницу огоньковской статьи, она настолько ошалела, что с трудом и это восклицание выдавила из себя. — Звучит двусмысленно. Чем подкупает? Талантом? Умом? А можно подумать, что и деньгами. Разве так пишутся статьи?

— Девочка моя! Сейчас все пишется, разве ты до сих пор не поняла, что сейчас все дозволено? Читаю дальше: «И что же он снимает в самую первую очередь? Такое, на что у других совесть не позволяла замахнуться! Всем известна та, по выражению Твардовского, “война незнаменитая”, позорнейшая страница советской истории, когда могучий “союз нерушимый” напал на слабую и беззащитную Финляндию, желая вновь вернуть вольную Суоми в лоно своей недружной семьи. Всем известно, какими зверствами отличились сталинские соколы, вторгшись на финскую землю. И как трусливо они воевали, неся огромные потери в борьбе с противником, в сотни раз более слабым во всех отношениях. И, как всегда, завалив врага трупами, СССР в итоге одержал победу, оттяпал у Финляндии значительную территорию».

— Вот Медуза горгона! Иного слова и не подберешь.

— Горгона! Безусловно, горгона. Читаю дальше. «Одним из тех, кто залил кровью финские снега, был родной дядя нашего НС. Он, кажется, до сих пор жив. Снятся ли ему убиенные мирные жители прекрасной Суоми?..» Вот гадина, даже знает, что дядька мой до сих пор жив! «Наслушавшись лихих россказней родного дядюшки, наш НС первым делом снял дипломный фильм, а потом на его основе и свой первый полнометражный, и оба посвящены “той войне незнаменитой”. Своеобразный памятник Вождю Народов, который аккурат тогда и приказал долго жить. Кстати, вместе со своим маститым и матерым вгиковским наставником наш НС малость принял участие в печально известном документальном лобызании сапог околевшего Виссарионовича — в фильме “Великое прощание”. Чего только нет в дебютных короткометражке и полнометражке нашего НС, какой только разлюли малины! Конечно же советские воины все герои-соколы, сама доброта и ласка, честь и достоинство. А финны? Конечно же изверги. Стреляют только разрывными пулями, снайперят по-черному, выискивая беззащитных жертв, приковывают своих пулеметчиков к камням, чтобы те не смогли убежать и спасти свои жизни. А главное, покидая свои родные места под натиском оккупантов, злобные финны начиняют смертоносными взрывчатыми веществами различные предметы, даже детские куклы, и все это взрывается в руках доверчивых пришельцев, глупо и наивно ожидавших, что их будут встречать хлебом-солью, точнее — пивком и финской колбаской».

— Прости, а почему она это не в «Советском экране»?

— Потому что «Огонек» — рупор новой перестроечной власти, и тираж четыре с половиной миллиона. Это вот сейчас четыре миллиона читателей читают о том, какая я сталинская сволочь. Ты понимаешь, что это значит?

— А что это значит, Ветерок?

— Что меня приговорили к остракизму, и это не просто статья, а приговор их суда. Читаю дальше: «Бедный НС столь же глупо и наивно полагал, что его киношная поделка получит всевозможные награды, Сталинскую премию первой категории, ордена и медали. Но время сыграло с ним злую шутку: сдох Сталин, кончилось страшное время зримого сталинизма, правители расхотели воевать против всего мира, стали налаживать связи с соседями. В том числе и с прекрасной Финляндией, столь пакостно оболганной нашим НС. И его дебютное кино попросту задвинули куда подальше пылиться в скучных чуланах Госфильмофонда».

Эол рассмеялся:

— Ну, не совсем так, «Пулю» еще долго показывали, но она права, не на широком экране, а вскоре и впрямь положили пылиться. Кстати, в ее статье ни слова о Райзмане, а ведь он в «Машеньке» показал и Финскую войну, и неприглядных финнов, а особенно потом в документалке. Забыл, как она называлась. Там он вообще по белым и пушистым суоми катком проехался. И штук пять Сталинских премий отхватил. Ну да ладно... «Грянул исторический ХХ съезд, — продолжил он читать статью, — рухнул и окончательно слетел с постаментов Сталин, еще недавно казавшийся незыблемым. Советское кино стало свежим, как весенний воздух, словно ласточки полетели новые фильмы, радостные рязановские “Карнавальная ночь” и “Девушка без адреса”, калатозовские пронзительные “Летят журавли”, “Весна на Заречной улице” Миронера и Хуциева, “Человек родился” Ордынского, “Дом, в котором я живу” Сегеля и Кулиджанова и многое другое, светлое и чистое. А что же снимает наш НС? Картину, во многом знаковую. В ней показан благополучный сталинский послевоенный мир, семья Героя Советского Союза — муж-летчик, жена, трое детей. Все благоустроено и надежно. Но вдруг в этот мир вторгается тяжелое прошлое — бывший муж, невинно осужденный и отсидевший срок в лагерях. Жена мечется — она все еще любит прежнего мужа, но не может бросить и второго, давшего ей и детям благополучную жизнь. В итоге все же делает выбор в пользу бывшего. И вот тут-то наш НС бьет зрителя под дых: гляньте, каковы ваши якобы невинно осужденные сталинским режимом лагерники! Бывший муж начинает пить, осуждает жену за то, что не дождалась его из лагерей, издевается над ней, зверски избивает, и бедная баба доведена до отчаяния, бежит и хочет броситься с моста. Незримый сталинизм в данном случае вылезает весьма зримо, режиссер доказывает нам, что Сталин всегда был прав, в том числе и когда калечил судьбы людей, невинно загубил миллионы в своем ГУЛАГе. Никакие они не невинные! Поделом с ними так обошлись. Вот они какие. Врагами были, врагами и остались. Странно, что в финале доведенная до самоубийства женщина так и не бросается в реку с высокого моста. А то бы бултых! — и зритель в ужасе и негодовании бежит громить ближайшего соседа, недавно вернувшегося из мест не столь отдаленных».

— Ты смотри, как она ловко все поворачивает, умелая гадина!

— «То был не просто фильм, а разведка боем: поднимет ли усатую морду затоптанный ХХ съездом сталинизм, воспрянет ли против хрущевской “оттепели”, вернет ли себе позиции? Не поднял, не воспрянул и не вернул. Наш НС снова проиграл, интеллигентная критика с брезгливостью отшатнулась от его гнусной ленты. Вышла бондарчуковская “Судьба человека”, где доказывалось, что те, кто был в немецком плену, достойны не осуждения, а сочувствия, равно как и те, кто грыз черствую пайку в ГУЛАГе. Бедненького НС совсем задвинули, заметался дурачок, караул, что делать! Как за спасительную ниточку ухватился за грядущий в те годы юбилей — 150-летие Бородинской битвы, добился разрешения снимать... И снова сел в лужу! Фильм получился откровенно слабый, душераздирающая история вся насквозь пронизана элементами слащавой мелодрамы, вся эта, скорее всего, выдуманная история о генерале Тучкове и его жене в руках у режиссера выглядит еще более недостоверной. А попутно незримый сталинист покусился на самое святое — опорочил образ жен декабристов, пытаясь противопоставить их судьбы судьбам женщин, которые отправлялись в военный поход вместе со своими мужьями. Но, в отличие от декабристок, таковые случаи единичны, и, скорее всего, подобно кавалер-девице Дуровой, данные особы отличались отсутствием прирожденной женственности, они навязывались своим мужьям-солдафонам якобы из благородных помыслов, а на самом деле — из желания видеть войну, кровь, смерть, страдания. А наш НС воспел их! Это воспевание бой-бабы, жаждущей воевать плечом к плечу с мужиками, продолжится и в других картинах незримого сталиниста, но об этом чуть позже».

— Она не Люблянская, она — Любля...ская! — не выдержала благочестивая Марта.

— Это само собой напрашивается. Дальше еще хуже: «Одной из самых позорных страниц его так называемого творчества стала картина, баснословно финансированная арабской нефтью, призванная вроде бы показать поэтичность арабского мира, но на самом деле ангажированная за-ради укрепления единства арабов в их кровавой борьбе против юного и еще нежного израильского государства. Незримый сталинизм это всегда еще и незримый антисемитизм. Попутно заметим, что вообще в кинопродукции товарища НС отсутствуют положительные образы евреев, он как бы старается не замечать присутствия в нашем мире данной нации, чурается ее. Не исключено, что боится и ненавидит. В его фильмах совсем или почти совсем не играют актеры-евреи. В его восточной разлюли малине мелькают представители самых разных народов, а потомки Авраама будто вовсе никогда не существовали на Ближнем Востоке!»

— Да как же так-то! — воскликнула Марта Валерьевна, чувствуя, как у нее от этого «Огонька» воспламеняется голова и два столба пламени устремляются из висков к потолку. — А Раневская, а Бирман! Они разве не еврейки? Да сколько их у тебя было... Да ты никогда никаким антисемитом не был! Ведь это же чистой воды клевета, надо в суд подавать!

— Э, нет, голосочек, от суда она застраховалась. Тут ни разу мое имя не упоминается. А незримый сталинист? Она всегда может сказать: собирательный образ. Там даже названия моих фильмов не обозначены. Чтобы выиграть суд, знаешь, сколько бабла понадобится?

— Погоди немного, у меня голова кругом... Слушай, почему она так на тебя окрысилась? Огонек мой, у тебя с ней ничего никогда не было?

— Бессовестная!

— Я имею в виду до меня, разумеется. Сколько лет этой скарлатине?

— Где-то года на два меня моложе.

— И когда вы с ней познакомились?

— Хрен его помнит. Постой, постой... Где-то накануне столетия Ленина она стала редакторшей на «Мосфильме». Этакая идейная большевичка, вылитая Розалия Землячка.

— Хорошенькая?

— Я бы сказал, весьма эффектная. Но, душа моя, вспомни то время, мы же тогда с тобой колесили по Швейцариям. Я редко и на «Мосфильме» тогда появлялся.

— Клеилась к тебе? Да я не инквизицию тебе устраиваю, просто хочу понять, откуда у этой сколопендры такая к тебе ненависть. Это обычно бывает у брошенных жен и любовниц. Или у неудачливых соблазнительниц. Комплекс Зулейхи.

— Кого?

— Жены Потифара, которая соблазняла Иосифа Прекрасного, а когда тот отверг ее, оклеветала Иосифа перед мужем, мол, это он ее хотел соблазнить.

— Это я помню. Только не знал, что ее звали Зулейхой. Короче...

— Коротич.

— Короче, у меня с ней ничего не было и не могло быть, потому что Эол занудно верен своей Арфе, и даже никаких поползновений с ее стороны не упомню. Читать дальше?

— Погоди, я приготовлюсь к дальнейшей пытке. Давай.

— «Но да бог с ними, с евреями, от них не убудет, они столько вынесли страданий и унижений, что не обижаются на нашего НС. Гораздо хуже то, что его низкопробная кинопродукция стала в свое время событием, побывала на международных фестивалях, всерьез претендовала на лавры. В этом дешевом фильмешничке создатели пытаются неуклюже доказать, что такой-то арабский дипломат, одновременно певец, писатель и сказитель, путешествуя от Египта до берегов Волги, в дороге мимоходом сочинил... что бы вы думали? “Тысячу и одну ночь”! А хо-хо ни хо-хо? А вот ни хо-хо, граждане. Чего не придумаешь, стараясь отслужить свои несметные гонорары, пропахшие нефтью. Заплатили бы побольше, он бы и Сталина сделал подлинным автором “Тихого Дона”, а Берию — “Хождения по мукам”. Да тут еще и для политически правильного соединения мира арабского с миром советским герой фильма влюбляется в русскую девушку, которая становится его очередной, но самой любимой, женой. И все снято в духе самого низкопробного индийско-арабского киношного ширпотреба. Зато каких только коврижек не досталось автору этой залепухи!» Зулейха, залепуха... «Верхи завалили его щедротами. На огромной территории, на берегу роскошного подмосковного пруда незримый сталинист выстроил себе настоящий дворец, подобный замку Ксанаду из “Гражданина Кейна” Орсона Уэллса, тем самым в десятки раз переплюнул находящуюся поблизости виллу Орловой и Александрова, верных прислужников кровавого сталинского режима. Кстати, тогда же началась и их пламенная дружба, продолжавшаяся до самой смерти именитой кинопарочки. Ходят устойчивые слухи... Впрочем, негоже доверять сплетням, и мы тоже не станем верить, что тогда родилось трио по типу Ося–Лиля–Вова, нет, нет, товарищи, этого, скорее всего, ха-ха, не было!»

— Вот свинья! Ну и свинья! Прямо так и написано: «ха-ха»?

— Вот, смотри: «ха-ха». Еще я за нее буду придумывать.

— И все же я слушаю, а в уме прокручиваю разные варианты, за что она тебя так, Ёлочкин.

— Да ни за что. Им сейчас место надо освобождать, убирать таких, как я, как многие другие, кто создавал великое и лучшее в мире советское кино.

— А долго она на «Мосфильме» ошивалась?

— Да нет, очень скоро стала записным кинокритиком, уже в семидесятые заделалась обозревателем «Советского экрана». Но тогда в ней замечали легкую отраву, а сейчас смотри как жгучий яд прыщет!

— Так, что там дальше?

— «Купаясь в роскоши, разводя в собственном подмосковном пруду осетров и стерлядей, выписывая себе из Франции устриц, незримый сталинист свою следующую ленту снимает про... голод! Вот уж поистине дьявольское кощунство. Он, не знавший даже легкого недоедания, цинично соглашается делать картину о блокадном Ленинграде! Мало того, называет ее “Голод”, нисколько не погнушавшись обыкновенным плагиатом, будто не зная, что был такой роман Кнута Гамсуна и одноименный фильм Хеннинга Карлсена».

— Постой, неужели это про нас, что мы в нашем пруду осетров?

— И стерлядей.

— Сама она стербл...ь. Мы жили не намного лучше большинства киношников, которые хоть что-то производили и выпускали.

— Это ты мне доказываешь? Я помню, как мы жили. Нормально, неплохо. Но осетров и стерлядей...

— И надо же так о твоем «Голоде»! О фильме, на котором мы встретились, на котором родилась наша любовь!

— «Справедливости ради стоит отметить, что в его “Голоде” есть немало сцен, способных выжать слезу из глаз зрителей, есть и сильные операторские находки. Это, конечно, не киношедевр, но неплохо сработано, даже, можно сказать, на четыре с плюсом. Однако, дорогой зритель, что за сюжет использует наш режиссер? Хирург в блокадном Ленинграде выпроваживает законную супругу в эвакуацию для того, чтобы крутить любовь с опереточной певичкой. Любовь и секс во время повального голода? Да у людей сил не хватало даже помыслить о сексе, не то что предаваться ему напропалую! Об этом у сытого и сексуально обеспеченного режиссера даже мысли не возникло. Он знать не знает, что такое голод и на что голодный человек способен, а на что нет. А доверчивый зритель не заметил постыдных парадоксов картины, воспринял все на ура, аплодировал, проливал слезы, вновь дав возможность обласканному режиссеру утопать в лучах славы и огребать новые дары советской жизни. И это в те времена, когда великий фильм Тарковского “Андрей Рублёв” цинично положили на полку».

— Эк как она: «сексуально обеспеченного». Точно, Ёлкин, что она влюблена в тебя была, а ты ее сексуально не обеспечил.

— Возможно, только я об этом не знал.

— А если бы знал?

— Я сейчас тебя в пруд кину вместе с креслом! На съедение осетрам и стерлядям.

— Ладно, давай дальше яду.

— «Своим фильмом незримый сталинист лил воду на мельницу тех, кто доказывал, что и во время блокады можно было жить, шастать по театрам, крутить любовь и все такое. Лишь в 1979 году великие подвижники Даниил Гранин и Алесь Адамович выпустили “Блокадную книгу”, ставшую шоком для читателей, наконец узнавших, что же такое на самом деле представляла собой блокада Ленинграда. А спустя еще пару десятков лет откроется страшнейшая тайна, что блокаду подстроил Сталин. Он всегда ненавидел город на Неве, боялся, что оттуда придет новая революция, призванная свергнуть его чудовищное правление. В Ленинграде постоянно появлялись лидеры, коих можно было опасаться, к примеру Киров. В народе бытовала песенка: “Эх, огурчики, эх, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике”. И в ней была не доля правды, а сама правда. Убийство Кирова спланировал и осуществил Сталин. А когда началась война, он воспользовался ею, чтобы и вовсе уничтожить опасный град Петра. Сталин нарочно организовал все так, чтобы Ленинград оказался в кольце блокады и начал вымирать от голода».

— О как, оказывается! Скоро мы узнаем, что Гитлер по приказу Сталина напал на СССР. А потом по его же приказу отступил и покончил с собой в Берлине.

— А я уже ничему не удивляюсь, такая кругом бесовщина, такую вакханалию развел балабол с пятном.

— Читай дальше. Много там еще?

— Порядочно. «Об этом конечно же не увидишь в фильме незримого сталиниста! Куда там! Он доказывает нам, что голод был, но не в таком масштабе, и Новый год встречали с конфетками, и с барышнями любовь крутили, и каждый вечер по театрам шастали. Все это вписывалось в программную установку партии, пытавшейся стереть память о миллионе ленинградцев, коих его величество Сталин уморил голодом. Тогдашние руководители нагло принижали цифры жертв блокады, а со временем мечтали в вовсе вырвать эту позорную страницу из советской истории. И наш НС прытко выскочил помогать им в этом кощунстве. Его герой даже несколько раз навязчиво называет блокадный Ленинград санаторием!»

— Вот паскуда! Он же там со скорбной иронией. Ну надо же так передергивать!

— Погоди, там и про тебя будет.

— И про меня? Ну-ка, ну-ка?

— Не все сразу. «За эту услугу он был щедро вознагражден. Отхватил звание заслуженного деятеля культуры, орденок-трудовичок, Большой приз Московского кинофестиваля, бешеные гонорары. Удивительно, что даже такой тончайший знаток кино, как Нея Зоркая, чуткая ко всякой фальши, писала о незримом сталинисте восторженные статьи!»

— Вот Нея Марковна — золотой человек. Она такую похабщину не напишет.

— «Кто бы тогда мог похвастаться тем, что имеет возможность подолгу жить в Швейцарии, во Франции? Только дипломаты. А незримый сталинист после съемок заказного фильма о “блокадном санатории”, оставив свою роскошную подмосковную виллу, успешно проживает в разных европейских странах».

— А про меня-то где? Ты же не один по Швейцариям, мы же вместе...

— Да погоди ты, нетерпеливая. Уже скоро и про тебя. «Еще одна любопытная деталь: в те времена деятелю культуры такого масштаба почти нельзя было с легкостью отшвырнуть от себя жену-ровесницу и уйти к молоденькой. А нашему НС почему-то легко сошло с рук то, что он бросил кроткую жену с маленьким ребенком и женился на перспективной дипломатке, только что выскочившей из института международных отношений».

— Охренеть! С маленьким ребенком! Платоше сколько было?

— Одиннадцать.

— Грудничок! И откуда она взяла, что я из МИМО выскочила? Вот дура!

— Читаю дальше про нас: «И эта парочка, подобно Ленину с Крупской, благополучно переезжает из Парижа в Женеву, из Женевы в Лозанну, из Лозанны в Цюрих... Стоп! А почему такой ленинский набор городов? Да в том-то и дело, что новое задание партии и правительства — фильм к 100-летнему юбилею Ленина. Под это дело карманный режиссер Брежнева получает кучи денег, ездит по Европе, якобы собирая материал для нужного кино. Почему, спросите меня, якобы? Да очень просто: ведь он незримый сталинист, а не ленинист, ему больше по душе кинцо про Сталина, а не про Ленина. И он тянет резину, годами живет в лучших городах Европы, делая вид, что глубоко погружен в ленинскую тему. На самом деле — просто наслаждается жизнью! Ничего не снимает, и это спускают на тормозах, не требуя вернуть потраченные баснословные финансы. Потрясающе! А для отвода глаз любимца власти кладут в больничку, якобы у него рак. И этот рак, представьте себе, вылечивают. Что за бред! В те времена, как и сейчас, никто не умел спасать онкобольных. Почти сто процентов умирало. А наш НС, гляньте-ка, вылечился. И впредь ни про какой канцер не вспоминал. Да и был ли он у него?..» Что-то она забыла, что Солженицына вылечили...

— Пусть напечатают в своем вонючем «Огоньке» твои выписки из истории болезни! Вот гады!

— Ну счас прям! Может, лучше интервью с Терентьевичем?

— Ёлкин, мне давно так не хотелось напиться. Много там еще? Читай.

— «Мы уже изрядно написали портрет незримого сталиниста, каким он сложился к его сорока годам. Спокойненько миновав столетие Ленина, фильм о котором он так и не снял, наш герой экранизирует гоголевскую повесть “Портрет”. Экранизации литературных произведений — дело благородное. Но когда это делают Козинцев или Швейцер. А вот когда за дело берется прислужник идей сталинизма, совсем иная картина. Экранизируя Гоголя, он все свои силы бросает на борьбу с современным искусством, с той величайшей изобразительной культурой, основы которой заложили такие гении, как Малевич и Шагал, Кандинский и Филонов, Магритт и Дали. Страшный гоголевский старик требует от художника Чарткова, чтобы тот поклонился ему, и объявляет себя черным квадратом, великим ничто. Чартков поклоняется и отныне становится модным и богатым художником, пишущим, как сам говорит, “всякое непотребство”. То, чего не доделали хрущевские бульдозеры, сметая выставку свободных художников, через несколько лет доделывает кинорежиссер с доисторическими, замшелыми и кондовыми взглядами на изобразительное искусство. Отрабатывает свой очередной партзаказ. Но поставленный перед ним план не только выполняет, но и по-стахановски перевыполняет! Чартков, павший в пучину буржуазного искусства, становится на путь противостояния не только советской культуре, но и всему советскому строю, протестует против ввода танков в Прагу и эмигрирует в Америку. Там продолжает писать, его картины нарасхват, он богатеет и богатеет. По меркам советской морали — мерзавец. Но почему-то тоскует и, продолжая поклоняться черному квадрату, умоляет, чтобы тот отпустил его. По-своему сильно сделано, если не учитывать гнуснейший соцзаказ — совершить ядерную бомбардировку всего современного искусства, свободного от соцзаказов. Черный квадрат неумолим, и продавший ему душу художник сходит с ума».

— Гениальный у тебя фильм «Страшный портрет» получился, Ветерок. Ге-ни-аль-ный!

— «Затем следует предыстория написания портрета. Все как у Гоголя, только перенесено в двадцатые годы, и появляется выдающийся американский предприниматель и меценат Арманд Хаммер, но в фильме он подлец, заказывает художнику Бессонову портрет самого сатаны, и тот находит его. Так появляется картина, в которой как бы живет черный квадрат. На редкость кощунственное втаптывание в грязь одного из самых великих творений человеческого гения — непревзойденной по своей идее картины Малевича!»

— Да они все сами молятся на этот черный квадрат, вот ее и бесит...

— «Смотреть всю эту до мозга костей советскую ахинею невозможно, однако тогда ее смотрели и, мало того, давали не что-нибудь, а государыню — Государственную премию СССР! Лоснящийся от жира наград незримый сталинист продолжал процветать. Он поменял жен, его прежняя жена-ровесница благополучно погибла в авиакатастрофе под Читой в результате самого крупного в истории СССР теракта, а новая, молоденькая, очень прыткая девушка, успела и стать звездой на радио, и в кино посниматься, а главное, каким-то образом после окончания иняза сразу попала на работу в МИД, что не каждому окончившему МИМО могло присниться!»

— Погоди-ка, я же у нее только что МИМО окончила, а теперь иняз. Где логика?

— Вот так сейчас печатают статьи. Лепят все подряд.

— Ну, цирк!

— «Как? — спросите вы. Очень просто: мохнатая лапа. Тогдашний министр иностранных дел Громыко оказался соседом по даче. Ходят слухи, что между ним и... Ах да, мы не верим сплетням. Поэтому говорим, что жена незримого сталиниста просто оказалась семи пядей во лбу и — прыг-скок! — она уже в МИДе, а там вскоре и на дипломатических службах в советских посольствах за рубежом. С милой рай и в шалаше, если милая атташе».

— Опять гнуснейшие намеки, как про то, что ты с Орловой и Александровым. До чего же бесстыжая баба!

— Тут мы с тобой квиты. Я достигал вершин через Орлову, ты — через Громыко.

— Какая бесстыжая и мерзкая гадина!

— «Известно, что Сталин собственноручно умертвил свою жену Надежду Аллилуеву, выдав это за самоубийство, а потом отрекся от сына Якова, попавшего в немецкий плен, не стал менять его на фельдмаршала Паулюса. Незримый сталинист во всем следовал примерам своего идола. Спровадив на тот свет надоевшую старую жену, предал и сына от этой жены. Дело в том, что погибшая жена была чешка, и сын тяжело переживал трагедию Пражской весны, боролся за независимость своей настоящей родины. Его арестовали, допрашивали на Лубянке, пытали, хотели посадить в психушку, и папаша во всем поддерживал не сына, а тех, кто его пытался уничтожить. Но в то время начиналась так называемая разрядка международной напряженности, и ограничились лишь ссылкой. А как бы режиссеру хотелось окончательно избавиться от этого лишнего груза!»