Эолова Арфа

— Это ты извини-подвинься. Вот еще!

— Ну не ты же гений, а я.

— Иди в жопу!

— Да сам ты иди в жопу! Мы с Горенштейном уже только что сценарий в «Киносценариях» напечатали. «Светлый ветер».

— Да и хрен вам с маслом! У меня тоже готов сценарий. «Хомо воланс» называется. По-латыни — «Человек летучий».

— Зря старался. Я первым сниму. Да у тебя и не получится. Я всю жизнь мечтаю снять о летучем человеке.

— И я всю жизнь.

— Счас по морде получишь!

— Это ты по морде получишь!

16 мая 1972 года в Светлогорске произошла страшнейшая трагедия — военно-транспортный самолет Ан-24Т, зацепив дерево, рухнул на здание детского сада. Погибли шесть человек экипажа, два пассажира, две воспитательницы, повариха и двадцать четыре ребенка от двух до семи. Командира корабля, капитана Гутника, звали Вилор, что значит «Владимир Ильич Ленин — организатор революции».

Еще через два дня под Харьковом авиалайнер Ан-10А, совершая посадку, развалился на части из-за разрушения центроплана крыла и упал на землю. Погибли семь членов экипажа и сто пятнадцать пассажиров, не спасся никто. Среди погибших оказался народный любимец пародист Виктор Чистяков.

А Незримовы, вернувшись из Франции, продолжали осваивать небо, прыгали с парашютом и на льняную свадьбу совершили прыжок вместе. В этот день опять «Дуглас» с полсотней пассажиров на борту едва не разбился в небе над Канадой, у него открылся задний грузовой люк, произошла взрывная декомпрессия, в салоне частично провалился пол, но экипажу чудом удалось избежать катастрофы и посадить самолет в Детройте при одиннадцати раненых и ни одном погибшем. Но через три дня, 15 июня 1972 года, во Вьетнаме разбился самолет гонконгской авиакомпании, погибли все пассажиры и члены экипажа в количестве восьмидесяти одного человека.

16 июня при посадке в Каире загорелся Ил-62 египетской авиакомпании; к счастью, всех удалось безболезненно эвакуировать. Казалось, теперь катастрофы посыплются с ежедневной частотой, но 17 июня тихо, никто не разбился. А 18 июня — опять! Британский авиалайнер «Трайдент» рухнул неподалеку от Лондона. Отключился автопилот. Погибли все 118 человек.

— Умоляю тебя, Эол, давай попробуем прекратить. Если и тогда они продолжат биться, то возобновим.

— Ну что за глупости, любовь моя! Какая связь между нами и этими катастрофами?

— Не знаю... Быть может, такая же, как между тем, как в твоих фильмах погибают герои, а потом так же гибнут актеры, исполнявшие их роли. Прости, что наступаю на больную мо...

— Бред! — разозлился Эол. — Еще чего! Будем продолжать. Мы тут ни при чем.

И они продолжали прыгать с парашютом, пытаясь ощутить полет. Но еще не были готовы к затяжным прыжкам, а значит, пока это оставались не полеты, а падения, хоть и замедляющиеся после раскрытия спасительного купола, а не такие, как у Весны Вулович, которая, кстати, шла на поправку, но врачи утверждали, что ноги так и останутся навсегда парализованными. Об этом сообщал телевизор, все еще пока черно-белый «Рубин», но погоди еще чуть-чуть, купим и цветной. Они постепенно обставлялись на своей даче, ввозили новую мебель, обустраивали комнаты, поставили новый красивый забор и ворота с почтовым ящиком, украшенным изображением арфы, вокруг дома посадили много цветов, а в это лето волна еврейского национального самосознания, вызванная пять лет назад гордостью за победу Израиля в Шестидневной войне против сил Арабской коалиции — Сирии, Ирака, Иордании, Алжира и Египта, — докатилась и до Циркулей; возвращаясь на историческую родину, советские евреи дешево продавали недвижимость, и Циркули уступили свой участок и скромный дачный домик Незримовым за смешную цену. Теперь весь пруд принадлежал Эолу и Арфе, они его почистили, углубили, и отныне он стал вполне плавательным. Ручей соединял его с соседним большим прудом, а вытекая с другой стороны, убегал на юг, чтобы влиться в речку с ликующим названием Ликова, в которой купалась ребятня местного пионерлагеря. Впрочем, теперь там создавался новый дом творчества писателей, из пяти кирпичных коттеджей, и пионеры исчезли в неизвестном направлении. Участок после присоединения территории бежавших Циркулей стал ровно сорок соток.

— Как сорок сороков. Назовем его Со-Со? — предложила жена.

— Нет, назовем его проще: дача «Эолова Арфа», — сказал муж.

— И будем здесь жить не тужить! — сказали они оба.

Впрочем, совсем уж не тужить не удавалось. В мае 1961 года итальянский художник Пьеро Мандзони законсервировал свои фекалии в девяти десятках консервных баночках, простодушно написал на них: «Дерьмо художника» и успешно торговал ими. Вскоре он умер, а баночки продолжали продаваться на аукционах, доходя в цене до нескольких десятков тысяч долларов. Другой художник, проживающий в Москве, пошел дальше Мандзони: он не консервировал свои творения и не выставлял на аукционах, а просто время от времени, раз в две-три недели, дарил их кинорежиссеру Незримову, подбрасывая под ворота его дачи. Имя этого авангардиста угадывалось без труда. Едва ли то были Григорий Александров и его жена Любовь Орлова, не падало подозрение также на артистов Леонида Утесова, Игоря Ильинского, режиссера Московского театра кукол Сергея Образцова или поэта-песенника Михаила Исаковского, хотя все они жили неподалеку от дачи «Эолова Арфа». А другой сосед Незримовых, поэт Александр Твардовский, и вовсе имел стопроцентное алиби, безвыездно находясь на Новодевичьем.

Марта бесилась:

— Мы уже шестой год с тобой, а вынуждены убирать говно нашей бывшей!

— Да уж, — вздыхал Эол Федорович, — поменять писательство на этот авангардизм...

— Ты все шутишь, но надо же что-то делать!

— А что тут сделаешь? Нести этот авангард на экспертизу? Кто автор? Чьи отпечатки жопы?

Очередная ссора оказалась уже как первый российский фильм — более шести минут.

— Прости меня, Ёлочкин! Я понимаю, что ты не виноват и ничего не поделаешь. Но меня, как ты говоришь, вызверивает. Как ты мог жениться на такой?!

17 июля 1972 года произошел один из редких случаев счастливой посадки пассажирского самолета на воду. Ту-134, пилотируемый Вячеславом Кузьменко и Николаем Малининым, после остановки двигателей сел на поверхность подмосковного Икшинского водохранилища, никто не пострадал. Незримов вновь загорелся своей давней мечтой снять фильм про ту неимоверную посадку на Неву:

— Тут на водохранилище, а там — в центре города, рискуя врезаться в мосты!

Он даже запустил удочку в Госкино, но опять получил отказ. По каким-то дурацким причинам случай с Виктором Мостовым воспевать как подвиг запрещалось. За виртуозную посадку Мостовой и штурман Царев, мол, получили новые двухкомнатные квартиры в Москве, и с них хватит.

Увлечение парашютизмом и планеризмом резко пошло на спад: Эол не видел в них того полета, о котором мечтал снять фильм, и Арфа торжествовала:

— Вот видишь, я же говорила, что это как-то связано с нами. Знак: не надо нам летать.

— Типа рожденные ползать...

— Типа не типа, а факт налицо: сообщения о катастрофах иссякли.

Зато в МИД поступило важное сообщение о том, что сотрудница Марта Незримова тайно встречается с иностранными агентами, сотрудничает одновременно и с ЦРУ, и с Моссадом, а кроме того, по ночам подрабатывает в тайном публичном доме, поскольку муж ее, кинорежиссер Незримов, уже полный импотент. Эолу Федоровичу очень не понравилась реакция шпионки, свившей гнездо у него под боком, в последнее время она как-то неправильно стала отзываться на прозу чешской писательницы: почему ты не предпринимаешь меры? сколько еще это будет продолжаться? ты понимаешь, как на меня теперь смотрят на работе?

— Ну что, мне убить ее?

— Убить! Если не ты, то это сделаю я!

На сей раз продолжительность фильма «Ссора» резко скакнула, достигнув формата чаплинской «Жестокой, жестокой любви». А главное, что и после примирения, увенчанного бурным сексом, Арфа продолжала издавать печальные звуки, что это никогда не кончится, и бывали случаи, когда бывшие жены таким способом разбивали новую семейную лодку их бывших мужей.

11 августа 1972 года в херсонском аэропорту носом в землю врезался Ан-2, погибли четырнадцать человек. А еще через три дня в немецком Бранденбурге произошла самая крупная авиакатастрофа в истории Германии: Ил-62 компании «Интерфлюг», подаренный немцам в честь столетия Ленина, упал на лесной массив, погибли все 156 человек.

Тут даже Эол Федорович, который, казалось, уже вплотную приблизился к замыслу фильма о летучем человеке, и то задумался:

— Черт знает что! Они скоро нам на голову станут падать.

— Благо аэропорт в двух шагах от нас, — на лету подхватила мысль мужа Марта Валерьевна.

В те времена самолеты, прилетавшие во Внуково и улетавшие из него, еще не делали крюк в обход дач знаменитостей и заповедного Ульяновского леса, иной раз мерещилось, вот-вот сядут на крышу дома или совершат посадку на водную гладь пруда. К их гулу привыкли, но иной раз эта привычка отказывала, и вскипало сильное раздражение на мощный гул.

— Разве затем человек научился летать, чтобы так вот? — злился потомок богов. — Почему до сих пор не придуманы бесшумные летательные аппараты?

Он стал подумывать о какой-нибудь тихой и невинной экранизации, где никто не погибает, никого не мучают. Эх, до чего же Самсоша хорошо снял «Попрыгунью», хотя там Дымов в финале умирает, но Бондарчук жив-здоров себе, после «Войны и мира» снял «Ватерлоо», теперь вон чеховскую «Степь» намеревается освоить.

— Саня, может, нам за Чехова пока взяться? Мне страшно нравится его «Дуэль».

— Здрасьте! «Дуэль» уже Хейфиц будет снимать.

— Какую? Я слышал, он «Плохой, хороший человек», там еще Высоцкий и Даль будут, Максакова...

— Здрасьте вам с тапочкой! Это и есть «Дуэль», только он название позаковыристее придумал.

— Вот гад! Давай подыщем что-нибудь веселое из классики.

— А как же летучий человек?

— Да что-то он не летит.

Но не успел кончиться август — новая страшная катастрофа: сто два человека погибших, аэрофлотовский Ил-18Б при посадке в Магнитогорске, пожар в багажном отделении, возгорелась пиротехника, какие болваны ее перевозили!

— Ёлфёч, до нас дошли сведения, что известная вам гражданка написала донос в МИД. Можем принять меры, чтобы впредь этого не повторялось.

— Не надо, Родион Олегович, — поморщился Незримов на заботливое предложение Адамантова, с которым встретился в середине сентября в «Метрополе» и выдержал нудный разговор, опять о Солженицыне, теперь еще и о Бродском, с какой стати, если он летом уже усвистел в свою эмиграцию, и о Германе, что это Ёлфёч вдруг кинулся его защищать с фильмом о предателе, и так далее. Общение с симпатичным и крайне вежливым кагэбэшником уже вызверивало Незримова своей какой-то бесполезностью. Уж лучше бы заставили войти в штат и честно служить государственной безопасности. Или бы арестовали, пытали, требовали признаний. А тут — ни то ни сё!

— Родион Олегыч, вот ваша организация всесильна, так?

— Не всесильна, но... В целом да.

— Можно мне вас попросить? Сделайте так, чтобы самолеты не разбивались, а то бьются в этом году как бешеные.

— Шутите? — Адамантов мягко и очаровательно улыбнулся.

— А вы попробуйте.

— Ладно, постараемся. А если по-серьезному? Есть какие-то просьбы?

— Есть. У меня сын в этом году школу закончил. А я даже не знаю, поступил он куда или нет.

— В Орджоникидзе.

— То есть?

— В МАИ. Авиационный институт имени Орджоникидзе. Факультет «Авиационная техника», если не ошибаюсь. Вот, кстати, он-то и займется выполнением вашей просьбы. Когда окончит.

— О-фи-геть! — разинул рот потомок богов. Покуда он не знал, как осуществить мечту о фильме про летучего человека, его сын, хоть и предатель, хоть и взял себе паспорт на имя Платона Платоновича Новака, поступил в авиационный. Молодец парень. Хоть и иудой оказался.

1 октября 1972 года аэрофлотовский Ил-18 Сочи — Москва через четыре минуты после взлета по непонятной причине пытался сесть на воду, но из-за сильного крена не смог этого сделать и ударился о морскую поверхность, погибло сто девять человек.

— Ну и что ты теперь скажешь? Не летаем, я идею забросил, перечитываю русскую классику в поисках... А оно все равно.

— М-да, теперь я в недоумении.

После череды ссор наступил период новой влюбленности друг в друга, отпуск в Алупке, двое загорелых, стройных, подтянутых, ему сорок один, ей двадцать четыре, здоровья через край, вся жизнь впереди, сколько задумано свершений, сколько идей вьется, как сладко подолгу утомительно целоваться, прежде чем приступить к главному делу, как радостно подолгу беседовать о самом разном и интересном, прежде чем снова начать целоваться!

— Они упали где-то вон там, а мы как раз в это время купались, и может быть, когда ты гладил меня по спине, там они испускали последние вздохи. Сколько же всего катастроф в этом году?

— Я подсчитал: вчерашняя катастрофа — четырнадцатая.

В Крыму отдыхали вместе — Незримовы и Ньегесы, режиссер и сценарист увлеченно перерабатывали в единый сценарий несколько рассказов Тэффи, которую открыл Конквистадор. Наконец-то забрезжило осуществление давней мечты снять легкую кинокомедию, без гайдаевщины, но с данелиевщиной, с горчинкой, но тоже легкой, и со вкусной грустинкой, по названию одной из ее книг — «Ничего подобного». Когда читали женам очередные порции сценария, те приходили в неописуемый восторг:

— Это будет ваш лучший фильм!

Покинув холодеющее день ото дня море, с готовым сценарием отправились в Москву. Поездом. Хотя мужья и нудели, что целые сутки тащиться. Ничего, зато, глядишь, целыми останемся, а главное, сценарий довезем. Оно конечно, да только Тэффи все еще под запретом. Не как Набоков или Гумилёв, но примерно в той же компании. Что скажут Ермаш-Барабаш?

— Вы что, перегрелись там оба? — сказал Ермаш, совсем недавно, в августе, назначенный председателем Госкино. — Тэффи — это Надежда Лохвицкая. Эмигрантка. Враг советской власти. К тому же ее брат был правой рукой у Колчака.

— Кажется, левой.

— Очень смешно!

— Да Филипп Тимофеевич, кто это сейчас вспомнит?

— Кому надо, тот сразу вспомнит. Не морочьте мне голову. Где про Ленина фильм?

— К стодесятилетию будет.

— Ну-ну, дошутитесь! Баловни судьбы...

Он старался выглядеть грозным, но больше смотрел на них с иронией Кларка Гейбла в роли Ретта Батлера, когда он взирает на Вивьен Ли в роли Скарлетт О’Хары. Кстати, почему этот фильм на московском показали, а в прокат так и не пустили, хотя этой прелестью Флеминг вот уже тридцать три года назад выстрелил?

— «Почему, почему»... По кочану! Опять строите из себя. Выйдет фильм, станут книгу читать, а там у этой Скарлетт муж и любовник кто?

— Кто?

— Куклуксклановцы, вот кто!

— Можно фильм выпустить, а книгу прижать.

— Ладно, умники, прочту ваш сценарий. Вас, кстати, высоко ценят там, — Тимофеич поднял вверх указательный палец, — а вы тут мне лапшу на уши вешаете со своей Тэффи. Коньяку или водочки?

13 октября уругвайская команда по регби летела в Сантьяго и разбилась в чилийских Андах на американском лайнере «Фэйрчайлд», погибло около тридцати человек. Это далеко, в Южной Америке, куда спасительные руки Адамантова и его конторы не так часто дотягиваются, а вот тут, у нас, под Тулой, он мог бы постараться выполнить просьбу потомка богов, но при мокром снеге и паршивой видимости в небе столкнулись два военно-транспортных самолета, и тоже, как в Чили, погибло около тридцати человек. И впрямь оставалась надежда лишь на иуду: вырастет и придумает, как загладить свое предательство, изобретет способ, чтоб самолеты не бились, а режиссеры не отказывались от идеи снимать про летучих людей.

— В области литературы, искусства и архитектуры Государственная премия Союза Советских Социалистических Республик вручается Бабаджану Рамзу Насыровичу за поэму «Живая вода».

— Ты слыхал про такого, Эол Федорович?

— Бабаджаняна знаю, Бабаджана впервые слышу.

— Мустаю Кариму — за сборник лирических стихов «Годам вослед».

— А это кто?

— Башкирский Пушкин.

— Аликову Юрию Ивановичу как автору сценариев, Соболеву Феликсу Михайловичу как режиссеру, Прядкину Леониду Федоровичу как оператору — за научно-популярные фильмы «Язык животных» и «Думают ли животные» производства студии «Киевнаучфильм».

— А животным почему не дали?

— Ну и шуточки же у вас, Марта Валерьевна! — Незримову было страшно весело в этот ноябрьский день накануне очередной Октябрьской революции в Большом кремлевском дворце, в зале заседаний Верховного совета СССР, где вручалась преемница Сталинской премии, вторая по значению и деньгам после Ленинской. Еще недавно он был уверен, что премию дадут Ростоцкому — за настоящий шедевр «А зори здесь тихие». Фильм стопроцентно великий, Незримов с восторгом и хорошей завистью три раза посмотрел его. Но не зря Ермаш тыкал пальцем в небо — в конце октября «Известия» опубликовали постановление, тексту которого Эол до сих пор не мог поверить.

Что медлят? Вручают Равенских за спектакль о Павке Корчагине и Наталье Сац за «Три толстяка», Родиону Щедрину за ораторию «Ленин в сердце» — у кого-то он, видите ли, в сердце, а Эолу в желудок забрался, пришлось оттуда вырезать.

— А Плисецкая насколько его старше?

— Да лет на десять. Ишь ты, в сердце у него.

— Да не у него, а в сердце народном. Вы чем слушаете, товарищ кинорежиссер?

— Ну когда же?!

— Ефимову Борису Ефимовичу за политические плакаты и карикатуры последних лет.

— О, кукрыникс очередную премийку откукрыниксил.

— Да какой же он кукрыникс, Ёлкин! Кукрыниксы — Куприянов, Крылов, Соколов, shame on you!

— А, точно, не кукрыникс.

— Художественный фильм «Страшный портрет» по мотивам повести Николая Васильевича Гоголя «Портрет». Ньегесу Александру Георгиевичу, автору сценария.

— Ёханый бабай! — пробурчал испанец, выходя к сцене для получения премии.

— Незримову Эолу Федоровичу, заслуженному деятелю искусств РСФСР, кинорежиссеру.

Незримов встал, огляделся по сторонам. лица, восторженные и насмешливые, добрые и злые, смешались в какой-то сплошной супрематизм, казалось, стоит именно сейчас оттолкнуться, как во сне, от пола и полететь над всеми, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что именно он достоин получения государыни, как называл премию ехидный Ньегес, и именно из-за возникшего ожидания полета он некоторое время торчал как пьяный клен ногой в сугробе покуда не услышал:

— Незримов Эол Федорович есть в зале?

Тогда он пошел и из рук писателя Николая Тихонова получил диплом с коробочкой, в которой таился знак его качества, и, посмотрев на сидящего в президиуме Герасимова, почему-то очень хмурого, сказал коротко:

— Наш фильм об искусстве и лжеискусстве. Об эстетике и антиэстетике. Борьба между ними продолжается. Благодарю за высокую оценку нашей работы.

А время текло дальше:

— Оператору Касаткину Виктору Станиславовичу. Кореневу Владимиру Борисовичу, исполнителю роли художника Чарткова.

И зал рукоплескал, рукоплясал, рукошелестел. И больше ни один художественный фильм в том году не удостоился государыни. А в ноябре не упал и не разбился ни один самолет. И чешская литература не обогатилась ни одним новым произведением. И гнетущее ожидание какой-то пакости со стороны Орловой и Александрова в первых числах декабря внезапно разрешилось счастливо. Эол возвращался домой по Лебедева-Кумача и увидел, как парочка прогуливается. Он замедлил шаг, надеясь, что они улизнут в свою дачу, но они намеренно остановились и ждали, когда он подойдет.

— Здравствуйте, — колюче поздоровался Незримов, внутренне приготовившись к какому-то удару, но Любовь Петровна вдруг рассмеялась весело:

— Здравствуйте, здравствуйте, нахальный мальчик. Григорий Васильевич, разрешите мне с ним тет-а-тет? — И, взяв потомка богов под руку, отвела его в сторонку. — Ладно уж, хватит вас мучить. Достаточно. Я вас разыграла тогда. Неужели вы думаете, что я способна изменять своему великому мужу? Просто мне хотелось наказать вас, чтобы вы ждали, когда я отомщу вам. Можете больше не мучиться ожиданием. Это всё. Ступайте к своей куколке. Голос у нее поистине волшебный.

— Спасибо, Любовь Петровна, — с глупой улыбкой ответил Незримов и зашагал в сторону своей дачи, но, сделав шагов двадцать, резко развернулся и побежал к ним. — Погодите! Я хочу... Григорий Васильевич, простите меня. Во имя всего святого. Во имя кино. Я не имел никакого права оскорблять вас своими неуместными... Простите! — И он склонил голову перед старым режиссером.

Александров мрачно смотрел на него, но пересилил себя и усмехнулся, резким движением поднял трость и легонько ударил ею по склоненной спине Незримова, как казак Чуб бил плетью кузнеца Вакулу в фильме Роу.

— Ладно, прощен. Я, кстати, даже не собирался строить против вас никаких козней.

— Я знаю. Вы такой благородный человек. Спасибо вам! Позвольте пожать вашу честную руку.

И, получив рукопожатие, легко заскрипел по декабрьскому снегу.

3 декабря 1972 года на Канарских островах при взлете резко потерял высоту и разбился самолет «Конвэйр-Коронадо» испанской авиакомпании «Спантакс», погибли сто пятьдесят пять человек. А еще через пять дней при посадке в Чикаго «боинг» рухнул на квартал одноэтажных домиков, погибло сорок пассажиров, три члена экипажа и двое находившихся в тот момент в домиках.

И это при том, что Незримов временно заморозил свой проект фильма про летучего в ожидании решения эсерки по экранизации произведений Тэффи. Как и предсказывал Ермаш, коллегия отвергла сценарий, его признали слабым. О том, что сама Тэффи в стране под запретом, никто даже не обмолвился.

Предвидя такое решение, Незримов и Ньегес уже вовсю работали над другим новым проектом — экранизацией Гашека. Уж очень напрашивался на роль Швейка неотразимый Евгений Павлович Леонов, который с радостью согласился. Пятнадцать лет назад чехи уже экранизировали книгу, но, по мнению Эола, им не удалось точно передать дух романа. Испанец увлекся новым сценарием, из него так и сыпались искрометные отсебятины, от которых невозможно было отмахнуться, да простит нас Ярослав Гашек.

— Послушайте, Родион Олегович, мне кажется, наши с вами встречи не имеют никакой существенной пользы. Я понимаю, вам нужна отчетность. Но, дорогой мой, давайте так: если мне будет что сообщить вам, я сам позвоню, мы встретимся, и я доложу вам. Годится?

— М-м-м... — раздалось в трубке. Адамантов позвонил Незримову на «Мосфильм», где у того имелся свой кабинетик. — Ёлфёч, нам просто приятно беседовать с вами, независимо от пользы или не пользы.

— Отпустите меня. В конце концов, я уже не мальчик, лауреат Государственной премии, — жалобно ухватился Эол Федорович за свой лавровый венец.

— Это нам известно, — засмеялся Адамантов. — Я, кстати, тоже уже подполковник. А недавно получил орден Ленина.

— Поздравляю. Искренне рад за вас. Поверьте, я очень уважаю вас и вашу деятельность. Но давайте договоримся, что я сам вам позвоню, когда будет надо. У вас тот же номер телефона?

Отказавшись встречаться с Адамантовым, он почувствовал облегчение, но вскоре родилась тревога: как бы не последовали меры. Да, собственно, встречи с Родионом Олеговичем не слишком тяготили его, и случались они не часто, два-три раза в год, чепуха. Зачем он вдруг заартачился? Ничего, пусть знают, что он уже в известной мере величина.

За два дня до Нового года американский «Локхид-Тристар» при посадке в Майами упал в болото. Погибли девяносто девять человек. Семьдесят семь покалечились, но спаслись.

Новый год Незримовы скромно встречали вдвоем на своей даче, а потом весь январь и февраль по вечерам Арфа училась вождению: они готовились купить себе машину. У Эола права имелись еще со времен покупки «индиго». Ньегес увлеченно продолжал работать над «Бравым солдатом». Жизнь била ключом.

21 февраля 1973 года ливийский «боинг» отклонился от курса, был сбит двумя израильскими боевыми самолетами и упал на Синайском полуострове. Погибли сто восемь человек.

Изумрудная двушка. ВАЗ-2102. Заднеприводный, с кузовом типа универсал. Шестьдесят две лошадиные силы. При желании заднее сиденье раскладывается, спинки передних сидений откидываются, и можно спать двум-трем человекам. Мечта любого автомобилиста семидесятых годов. И эту мечту Эол подарил Арфе на ее двадцатипятилетие. К тому времени они уже получили права и в свободное время знай себе наруливали по внуковским улицам и проселкам, наращивая водительский опыт, а двушка получила красивое прозвище Эсмеральда, что в переводе с испанского — Изумрудная.

Азербайджанец Чингис Юнус-оглы Рзаев плохо владел русским языком и совсем не знал никакого иностранного, но с этим весьма легким багажом знаний пытался поступить не куда-нибудь, а в институт международных отношений. Получив от ворот поворот, обиделся на советскую власть и решил эмигрировать во враждебный по отношению к Советскому Союзу Китай. 17 мая из Москвы вылетел Ту-104, он совершил посадку в Челябинске, затем перелетел в Новосибирск, далее в Иркутск, и именно здесь Рзаев сел на него, имея при себе пятикилограммовую самодельную бомбу. При подлете к Чите, конечной остановке маршрута, террорист приказал стюардессам, чтобы те передали экипажу требование лететь в ближайший китайский аэропорт. Среди пассажиров оказался милиционер Ёжиков, имеющий при себе пистолет Макарова. Двумя выстрелами в спину он смертельно ранил Рзаева, но тот успел привести в действие свою адскую машину, произошел мощный взрыв. Самолет разрушился на несколько крупных осколков, которые вместе с телами рассеялись на протяжении десяти километров. Погибли все восемьдесят человек невинных и один террорист.

— Здравствуй, отец.

— Что-то новенькое. «Отец»... — усмехнулся Незримов при виде Платона, стоящего у калитки их дачи. Такого роста, как он, только полноватый и лицом больше похож на мать. Обыкновенный студентик в клетчатой рубашке и серых техасах. И первая мысль: надо ему будет настоящие джинсы достать, сам Эол разгуливал в «супер райфлах». — А что там с баррикадами? Их уже разобрали? Помнится, ты был на другой стороне...

— Мама погибла.

— Как это?

— Она летела в этом самолете.

— В каком? — Незримов с минуту осознавал сказанное. — Который разбился под Читой?

— Да.

— А зачем она туда летела?

— На бабушкину свадьбу.

— Куда-куда?!

— Бабушку полюбил один военный. Тоже вдовец. Перетащил ее в Читу.

— Молодец, бабуля! Ты уверен, что... твоя мама... была там, в самолете?

— Надо ехать туда на опознание. Ты сможешь вместе со мной?

Так чешская писательница в последний раз вторглась в их жизнь. Незримов полетел в Читу. В полете отец и сын долго не разговаривали друг с другом, покуда Платон не сказал:

— Ты знаешь, в последнее время она как-то очень изменилась в отношении тебя.

— Вот как?

— Она даже сказала, что виновата перед тобой. Но она тебя очень любила и не могла простить измену.

— Не измену, а уход к другой женщине. К любимой женщине.

— Мне кажется, она хотела даже повиниться перед тобой за свои некрасивые поступки.

— Теперь ты уже считаешь ее поступки некрасивыми?

— Но я не осуждаю ее за них. Нисколечко не осуждаю.

Эол Федорович посмотрел внимательно в лицо сына и увидел некое родное выражение в этом лице. Но тотчас вспомнил о паспорте.

— А сам-то ты как удосужился сделаться Платоном Платоновичем? Ладно фамилию поменял на мамину. А отчество? Ты теперь получаешься сын самого себя. Так? Или я чего-то не знаю? Может, у тебя другой отец? И его тоже зовут Платоном?

— Нет. Ты мой отец.

— А по паспорту получается, что нет.

— При чем тут паспорт? Не в паспорте дело.

— Отчество Эолович не нравится?

— Не нравится.

— Ну знаешь ли...

Нашли размозженную голову с шеей и правым плечом. Эксперты-криминалисты сказали, что, вероятнее всего, Вероника Новак находилась в непосредственной близости от террориста и его бомбы. Более всего Эола Федоровича потрясало и удручало то обстоятельство, что через два десятка лет она взорвалась, как в «Разрывной пуле» и «Кукле».

«Do not squander time — that is the stuff life is made of» — «Не разбазаривай время — это тот материал, из которого сделана жизнь». Настенные часы с такой надписью они привезли из Голливуда, точь-в-точь как в «Унесенных ветром», только не солнечные, а обычные, со стрелками, и теперь эти стрелки показывали половину пятого. Странно. Когда Марта Валерьевна начинала смотреть «Голод», на них было четыре. А прошло как минимум четыре часа. Но и на парижских часах часовая стрелка в виде Эйфелевой башни сидела между цифрами 4 и 5, а минутная в виде стрелы указывала строго на юг циферблата. И в компьютере часы показывали полпятого. А самое главное, что на часах в кухне, куда Марта Валерьевна легко переместилась в пространстве, имелись часы с ярко-красной секундной стрелкой, и эта стрелка спокойно себе вышагивала в обратном направлении. Ну дела!

Именно эти два слова она произнесла, узнав сорок пять лет назад о гибели чешской писательницы:

— Ну дела!

О, тогда она стала в тупик, не зная, как расценить происшедшее. избавление от назойливого издевательства? Безусловно. Ибо за две недели до катастрофы в небе над Читой на дачный адрес пришло письмо, содержащее тоненькую брошюрку о вреде абортов, кричащую: «Ты, дрищуганка! У вас нет детей, потому что ты делаешь один аборт за другим!» Но внезапная гибель обрывала череду пакостей, и чешская писательница мгновенно теряла все свои прозвища, возвращая себе имя Вероники Новак, просто женщины, а не постоянного кошмара.

— А зачем ты поедешь туда? Там есть ее мамаша и мамашин новый муж... Надо же, она ведь им свадьбу испортила, вот ведь персонаж!

— Платон просит, чтобы я поехал с ним.

— Объясни ему, что в этом нет нужды. Впрочем, твое дело.

И он все-таки полетел туда. Даже дал денег на похороны. Хоронили в закрытом гробу на Старочитинском, где — совсем уж мистика! — нашлась могила Иржи Новака, отца Вероники. Оказалось, после лагерей он встретил другую женщину и доживал свой век с ней в Чите. Бывает же такое!

— Убийца! — сказала бывшая теща и плюнула бывшему зятю под ноги, будто это он привел в действие взрывное устройство.

Незримов посмотрел на фотографию с черной лентой, установленную в зале кафе, где проходили поминки, и невольно усмехнулся: Вероника Новак двадцатилетней давности, еще яркая красавица, пробы к фильму «Кукла». Трижды взорвалась: в «Кукле», «Разрывной пуле» и теперь в жизни. А ведь теща права, это он взорвал ее. Потомок богов развернулся и зашагал прочь, в тот же день улетел в Москву, проклиная себя за то, что и впрямь зря согласился на просьбу Платона, можно было ограничиться деньгами.

Арфа встречала обидными словами:

— Ну что, оплакал свою незабвенную?

— Зачем ты так? — сжал губы Незримов.

Эта ссора оказалась по продолжительности как протазановская «Пиковая дама»: почти полтора часа.

— Прости меня, Ветерок, и впрямь глупо ревновать к бывшей жене, к тому же разорванной в клочья.

— Я тебя понимаю. Зря не послушался тебя. И впрямь незачем было туда мотаться.

На деревянную свадьбу он построил по ее просьбе деревянную баньку, из которой по мосткам можно было выбегать и окунаться в пруду. Мечта!

Казалось, теперь можно не ждать очередных подлостей со стороны чешской писательницы, но ее призрак продолжал витать, о ней говорили, пытались ее простить, снова ненавидели, вспоминая ее изобретательность в пакостях, и даже свалили на нее вину за то, что Госкино не одобрило затею с экранизацией Гашека: ведь на чешском же материале!

Незримов и Ньегес снова оказались на мучительном перепутье, их идеи не встречали одобрения, а главное, отовсюду почему-то исходил необъяснимый холодок. Даже от Герасимова и Макаровой. И грех жаловаться — нахватал благ советской цивилизации выше крыши.

Летом вдруг объявился Платон. С однокурсницей. Понятное дело, эта Таня заинтересовалась, кто его отец. Да ты что! а почему ты Новак? а познакомь! ну познакомь! И пошло-поехало, сначала зачастили, потом и вовсе приехали пожить до осени. Арфа в ужасе, Эол в недоумении. Таня выражала сплошные восторги, Платон вел себя на грани хамства, едва сдерживался. Покуда не взорвалась хозяйка дачи:

— Платон Платоныч, вы бы хотя бы раз мне спасибо сказали, а то сплошное «угу» да «угу», как филин какой-то. Когда вас спрашивают, добавить ли еще супу, надо говорить не «угу», а «сделайте одолжение, силь ву пле».

— А я вообще-то не у вас в гостях, а у отца, — взвился тот в ответ.

— У отца? Простите, вы у нас кто по паспорту? Платон Платонович Новак? У нас здесь есть Эол Федорович Незримов, а никакого другого Платона Новака не имеется. И к тому же я тут равноправная хозяйка усадьбы.

Опешив, Платон воззрился на отца. Потомок богов молча бледнел, сжав губы.

— Отец, скажи ей!

— Не ей, а Марте Валерьевне! — пришло в действие второе взрывное устройство. — Которая целиком и полностью права. Ты ведешь себя неучтиво. Так, будто мы у тебя в неоплатном долгу.

— А, так ты хочешь сказать, это я у тебя в неоплатном долгу? Танька, вставай, что сидишь!

— Скатертью дорога!

Когда Платон Новак с девушкой убрались восвояси, Марта Валерьевна с иронией произнесла:

— Может, не надо было так? Сын все-таки.

— Сын, да не сын, — буркнул Эол Федорович. Потом кинулся к жене, стал осыпать ее лицо поцелуями. — Прости меня! Мне так стыдно за него. Точно так же, как было стыдно за его мать, когда она...

— Знаешь, как это называется, когда стыдно за другого? Испанский стыд.

— А откуда такое выражение?

— Хрен его знает. Но наши дипы часто им пользуются.

Вскоре умер второй сосед-ский — Исаковский, один за другим ушли оба сердечных друга и соперника: поэт-поэт и поэт-песенник. Александр Трифонович скончался на другой своей даче, в Пахре, Михаил Васильевич — дома в Москве, а все равно сошлись вместе на одном и том же седьмом участке Новодевичьего кладбища, в двух шагах друг от друга, чтобы перестукиваться: мои стихи не поют, зато они лучше; а мои, может, и похуже твоих, зато их вся страна поет; я хоть и не Герой Соцтруда, зато за мной вся интеллигенция; а я Герой Труда, и на интеллигенцию мне на...

Эол и Арфа на похороны автора «Катюши» поехали. на поминках долго висела мрачная туча, пока Незримов не рассказал анекдот:

— Не знаю, правда или нет, но когда Хрущев начал кампанию против Церкви, от Михаила Васильевича тоже потребовали антирелигиозные стихи. Он нахмурился и говорит: диктую, записывайте: «Попы сожгли родную хату, сгубили всю ее семью...» И его оставили вне антирелигиозной дури.

В августе произошло второе возвращение блудного сына:

— Приношу свои извинения, был не прав. И вы, Марта Валерьевна, меня извините.

— Ладно, что с тобой делать. Ужинать будешь?

— Угу. То есть сделайте одолжение. Силь ву пле.

— Глядите-ка, запомнил!

И как-то все заладилось гораздо лучше прежнего, посмеивались друг над другом: кто старого помянет, тому в глаз, а кто у нас старый, когда все молодые? И Таня вскоре появилась, а в августе стали готовиться к предстоящему дню рождения Платона, даже когда Незримов посмеялся, что отныне можно будет алименты не выплачивать, сын нахмурился, но сдержался. И сказал:

— Я теперь сам буду хорошо зарабатывать, мне там кое-какой приработок предложили.

— Ладно тебе, учись, главное профессию получить, а деньгами поможем. Кто-то же должен, наконец, добиться, чтобы самолеты перестали биться.

И все равно, стервец, постоянно щипал жену отца воспоминаниями о своей мамаше: вы б знали, как моя мама сама кнедлики готовила; вы б знали, как моя мама суп из капусты с тмином; вы б знали, как моя мама свиную рульку; вы б знали, как моя мама пела...

— Это уж ты загнул, петь она никогда не умела, и голос у нее...

— До твоего ухода не умела, а потом знаешь как научилась. Закачаешься!

— А на аккордеоне она хорошо играла?

— Зря смеетесь, Марта Валерьевна, она как раз начала брать уроки аккордеона, да вот...

И надо было делать скорбное лицо, надо было терпеть незримое присутствие чешской писательницы. Как же все хорошо протекало, когда она еще не полетела в Читу на мамашину свадьбу. уж лучше бы продолжала забрасывать своими сочинениями всех видов, включая экскрементальные, лишь бы не терпеть этого ее отпороска, эту свиную рульку.

— А салат «Цезарь»... У-у-у! Никто так не сможет, как она. До чего же лагодне!

— Как-как?

— «Вкусно» по-чешски.

— А вы что, с ней и чешский учили?

— А как же, ведь мы чехи с ней. Сме чещи. Знаете, какой у нас, чехов, красивый гимн? Начинается со слов: «Где мой дом? Где мой дом?» Вот послушайте. — И он запел, старясь не фальшивить:

Кде домов муй? Кде домов муй?

Вода хучи по лучинах... —

Но сразу сфальшивил и сбился.

— Так может, тебе в Чехословакию? — с явной надеждой на положительный ответ спросила Марта Валерьевна.

— А что, я мечтаю, — не слыша издевки, кивнул Платон Новак. — Говорят, Прага самый красивый город на земле.

— Мы там были с Эол Федоровичем не раз. Париж красивее.

— Париж — банально. Я собираю открытки с видами Праги. Закачаешься!

— Эол Федорович, вы не могли бы нам с Платошей организовать поездочку? — Таня уже тоже начинала качать права.

— Простите, Таня, — вместо ответа спросил Незримов, — а ваши родители знают, что вы уже, так сказать, живете с молодым человеком и все такое?

— А что тут? Я, в отличие от него, уже совершеннолетняя. Сейчас, Эол Федорович, нравы другие, не то что у вас раньше.

— По миру шагает сексуальная революция, — добавил Платоша.

На даче им предоставили дальнюю комнату, но и оттуда доносились характерные звуки юношеских любовных утех.

— Таня, а вы тоже чешской национальности?

— Нет, я целиком руссиш швайн. Но полностью поддерживаю чехов.

— А их надо в чем-то поддерживать?

— Разумеется. В их справедливой борьбе за независимость.

— Независимость? От словаков?

— Не будем об этом. Вы же сами все прекрасно знаете, — понижая голос, сказала Таня, а Платон, закатив глаза, произнес по-чешски:

— Независлость.

Ночью Марта Валерьевна шептала:

— Боже, как они оба глупы, что он, что она. Уж извини...

— Да ладно, думаешь, я не вижу? Глупы беспробудно. И это мой сын! Постоянно испанский стыд испытываю. Точнее, чешский.

— Хорошо хоть, сороковой день в июне прошел, а то бы он нас заставил отмечать.

— Муй ему! Как там в его гимне поется.

— Ёлкин! Как не стыдно!

На день рождения Незримов подарил сыну настоящие «Супер райфл», такие же, как носил сам.

— О, клёво! — грустно обрадовался Платон, так, будто ожидал десять пар таких, а получил только одну.

Тринадцатого августа был понедельник, перенесли на воскресенье девятнадцатого. приехали однокурсники, а главное, на что больше всего рассчитывал именинник, его старые друганы Игорь Громыко и Володя Ильинский, причем Володя со своим прославленным отцом Игорем Владимировичем, его дача располагалась прямо напротив Орловой и Александрова, и Незримовы нередко раскланивались с легендой советской кинокомедии, неповторимым Тапиокой, Бываловым и Огурцовым.

— Вы зря не снимаете комедий, — сказал он Незримову. — У вас получится. Вы очень тонко-остроумный человек.

— Всю жизнь мечтаю снять комедию и позвать вас в ней сыграть, — отозвался любезностью хозяин дачи.

Платон как-то с самого начала показывал себя гостям в роли хозяина дачи:

— Пруд чистый. Это, конечно, не Махово езеро, но мы здесь купаемся. Дачу мы построили как у Орловой.

— Это, конечно, не дворец Ксанаду, но мы здесь живем, — съязвила Марта Валерьевна.

— Познакомьтесь, ребята, это Марта Валерьевна, супруга моего отца.

Несмотря на его пренебрежительный тон, все кинулись расшаркиваться перед ее талантами, ее радиоголосом, ролью Ляли Пулемет, ах, почему вы больше нигде не снимаетесь? а правда, что вы предпочли стать дипломаткой, а не актрисой? Она искренне хохотала:

— Впервые слышу такое классное слово — «дипломатка»! Как «свиноматка». Или «пчеломатка».

— А это мой отец, Эол Федорович.

— Он, конечно, не Орсон Уэллс, но мы с ним живем, — вновь съязвила Марта, уже не сомневаясь, что сегодня они окончательно и бесповоротно разругаются с Платоном Новаком, избавятся от него если не навсегда, то надолго.

— А зачем мне быть Орсоном Уэллсом?

И снова ахи и охи: вы такой выдающийся режиссер, мы смотрели все ваши фильмы: «Голод», «Страшный портрет», «Женитьба Димы Горина»...

— Не женитьба, а карьера, и это не мой фильм, а Мирского и Довлатяна. Вы сначала будете купаться, а потом за стол или наоборот?

— За стол! За стол! — командовал Новак.

Но прежде чем начать пир, слушали принесенную Володей Ильинским свежую пластинку «Темная сторона Луны», и Незримову так понравилось, что загорелся некоторые мелодии использовать в очередной ленте. Он уже знал про «Пинк Флойд» по музыке к недавнему фильму Барбе Шрёдера «Долина» и альбому «Скрытая облаками». В последнее время потомок богов увлекся новой западной музыкой, ему дико нравились диски «Дип Пёрпл» и «Юрай Хип», которыми снабжал Ньегес: у испанца открылся какой-то канал через родственников, живущих в Европе. И молодежь страшно удивилась, что представитель не их поколения так разбирается в ультрасовременной музыке стиля тяжелый рок. Помня битломанию Володи, Незримов даже выразил пожелание, чтобы «Битлз» снова воссоединились, хотя ему нравилось у них далеко не все, но Володя горестно сожмурился:

— Эти ребята расстались навсегда.

Марта старалась держаться поближе к Платону, нарываясь на драку. За лето сын чешской писательницы ей осточертел, и этот первый его день рождения с ними должен стать последним. С годами поумнеет, тогда сделайте одолжение, силь ву пле, а сейчас она чувствовала, что их райское счастье не доживет до сентября, Адам и Ева, горестно стеная, низвергнутся в юдоль печали и слез. Так-так, мы, кажется, уже назюзюкиваемся, не подлить ли вам, Платон Платонович? Имея за плечами уже несколько европейских языков, она без труда быстро освоила некоторые азы дорогого его сердцу наречия:

— Хтели бисте виц водки, пане Новак?

— Чего-чего? А, водки? Сделайте одолжение! У нас, ребята, с женой моего отца прекраснейшие отношения. Она очень хорошая. Давайте выпьем за пани Марту!

— Про здрави пани Марты! — с ядовитым смехом воскликнула хозяйка дачи.

Незримов смотрел на жену и уже все понимал. И не собирался вмешиваться. Ему тоже осточертел родной собственный сын, о воссоединении с которым он так долго мечтал, что сия мечта уже саму себя съела. Лучше помогать материально, иногда встречаться, заботиться, но жить под одной крышей... Увольте!

— А вы тоже у нас в Ларисе Терезе учитесь? — спросила Марта сына Ильинского.

— Где-где?

— Так у нас вахтерша говорила вместо Мориса Тореза.

— Смешно. Да, учусь. Четвертый курс окончил.

— Четвертый раз кончил? — несло в пропасть Платошу.

— Четвертый окончил.

— Я ненамного вас старше, — улыбнулась хозяйка дачи.

— Володька, ты ей нравишься. Отец! Между ними намечается, будь осторожен.

— Платяня, — испугалась сожительница Новака, — тебе надо в пруду поплавать, а то ты уже плывешь.

— Изысканный каламбур! — оценила Марта Валерьевна. Среди всей Платошиной гоп-компании она выглядела старшей мудрой сестрой, воспитавшей их всех после смерти родителей. — Друзья! Выпьем еще за Платона, и пусть он споет нам чешский гимн!

Новак не стал петь гимн, но бомба замедленного действия уже погрузилась в его недра. Хозяйка дачи неуклонно подливала ему разные напитки под видом своего великодушия к пасынку. Даже бехеровку заранее для такого случая припасла. Подвыпившая молодежь пустилась танцевать под пластинки, принесенные Володей и имевшиеся в фонотеке Незримовых: под «Битлз» и «Дип Пёрпл», под «Криденс» и Элвиса Пресли и даже ради уважения к родному Отечеству под недавно выпущенный сингл «Цветов»: «Поздно мы с тобой поняли, что вдвоем вдвойне веселей. Даже проплывать по небу, а не то что жить на земле», — и, кружась с женой в танце, Эол Федорович еще сильнее любил ее через эту песню, перед лицом угрозы их семье в лице Платона Новака. А тот лихо отплясывал, в медленном танце без стеснения целовался с Таней, потом перепутал ее и целовался с другой, Таня закричала, что уходит, но ушла только на берег пруда и там сидела Аленушкой, покуда Платоша не бросился плавать в пруду и брызгать в нее живой водой:

— Не злобься! Кому говорю, не злобься!

Потом он долго и фальшиво пел про дом муй и еле-еле дотянул до финала первой строфы, вопя петухом:

— Земе ческа домов му-у-уй! Земе ческа домов муй! Мой дом — Чехия! Ческа! Ческа! До того!

— Слушайте, он никогда раньше не был таким чехом, — смеялся Игорь Громыко, отцу которого, как министру иностранных дел СССР, подчинялась хозяйка дачи.

— Откуда такое чехонте? — удивлялся подвыпивший Ильинский-старший.

— Эол Федорович, — строго сказала Марта Валерьевна, — пора бы вашему сыну баиньки. Гимн пропет, Чехия спит.

— Вижу, — хмуро ответил муж и попытался как-то отвлечь сына от чешского национального самосознания к общемировому: — Платон Платоныч, вам бы прилечь, дорогуша...

Но национальное возобладало над мировым:

— Р-руки! Руки прочь от Праги! Руце мимо Прагу! Гляньте на этого челоэка! Такие, как он, задушили Пражскую весну! Пражске яро! Это реж-сер Незримов. Он издевался над моей матр-рью. Только за то, что она была чешшш... — И далее все в полном согласии с уже известным философским учением его покойной мамаши.

Потомок богов терпел, накаляясь, до тех пор, пока не была задета честь жены:

— Посмотри на свою нынешнюю, папаша! На эту Марту Апрельевну. Ни кожи ни... — Отцовская пощечина оторвала последнее слово.

Таня взмолилась, чтобы Эол Федорович отвез их в Москву. бунтовщика усадили в его собственное «индиго», которое он отныне, с достижением совершеннолетия, вполне мог водить сам, и по пути из варяг в греки злой и страшный душитель Пражской весны от души порадовался, что заблеванию подверглась не Эсмеральда, а несчастное «индиго», уже изрядно обшарпанное. Пусть сам отмывает. Или эта глупышка Таня, которая сильнее всех переживала, боясь навсегда потерять своего возможного будущего свекра, известного во всем мире киношника. Ближе к Черемушкам чех заснул, и Эол вместе с девушкой затащил хлопца в квартиру, в которой не был уже целую вечность. Здесь почти все оказалось по-старому, та же мебель, что когда-то он покупал вместе с Вероникой, прибавилось безделушек и, разумеется, всякой чехотни: плакатов про Пражскую весну, вымпелов с синим треугольником при белом и алом крылах, фотографий, среди которых Эол Федорович узнал остроносого Александра Дубчека, лохматого Милоша Формана, Ярослава Гашека с лицом, похожим на кнедлик, и все ту же пышногрудую красавицу, удивительно напоминающую Аниту Экберг, о которой пьяный совершеннолетний всхлипывал, укладываясь в постельку:

— Мама... Мамочка... Драга маминка!..

И стало так жалко и его, и оторванную голову, и даже задушенную Пражскую весну, что из глаз выкатились две слезы, и он поспешил убежать от этой жалости куда подальше, дабы поплакать в такси, но у подъезда рядом с «индиго» его ждала Эсмеральда: оказывается, Арфа Валерьевна помчалась следом, дабы отвезти мужа обратно. Всю дорогу они грустно молчали о том, что, по всей видимости, на смену чешской писательнице пришло молодое поколение, дабы жизнь медом не казалась. Лишь однажды Арфа усмехнулась:

— Остроумно этот стервец назвал меня. Марта Апрельевна.

А когда приехали на опустевшую дачу, она мудро произнесла:

— Да не робей за Отчизну любезную, вынес достаточно русский народ, вынес и эту дорогу железную, вынесет все, что Господь ни пошлет.

Глава десятая

Муравейник

Слетав ненадолго в Черемушки, она теперь вновь вернулась на берега своего самого любимого пруда, к своему лучшему в мире дому, отражающемуся в черных, безмолвных водах при свете луны. Часы по-прежнему шли назад и теперь показывали четыре часа ночи, но сие обстоятельство уже никоим образом не казалось Арфе каким бы то ни было странным. Она с удовольствием летела теперь в противоположную времени сторону. То есть назад, вспять, во временное навзничь.

В семьдесят третьем Незримов так и не начал ничего снимать, рванулся было что-то или о Сальвадоре Альенде, или о Викторе Хара, но не получил поддержки: типа рано, от политических событий надо малость отойти, дать им отстояться. А однажды, шурша осенней листвой, навстречу ему от ворот «Мосфильма» шагнул знакомый опер, и лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Здравствуйте, Ёлфёч, не звоните, вот я решил лично с вами повстречаться.

— Вы меня извините, Родион Олегч, возможно, я зря артачусь. Надо так надо.

— Очень даже надо, Ёлфёч, и особенно вам. Вы давно виделись со своим сыном?

— С августа не виделись и не созванивались. Жду, когда он передо мной извинится за хамство на собственном дне рождения. Это я к тому, чтобы вы не удивлялись, почему так давно не виделся с ним.

— Он арестован.

— Час от часу... Вашими?

— Нашими.

Они миновали проходную и медленно двигались вдоль родных павильонов, которые вдруг стали смотреть на Незримова чужими глазами: знать не знаем этого человека, а листья под ногами шуршали: чеш-ш-ш, чеш-ш-ш, чеш-ш-ш.

— Пражская весна?

— Она самая. Распространение литературы, порочащей...

— У него дед был чех, потом я бросил его мать, он считает меня душителем Пражской весны, ненавидит. Но парень только перешел на второй курс, выбрал хорошую профессию, мечтает, чтобы больше не разбивались гражданские самолеты. У него мать как раз погибла...

— Всё это мы знаем Ёлфёч. Но в затруднении, потому я и здесь. Что делать-то будем? Мы вас глубоко уважаем, не хочется, чтобы ваш сын оказался в местах не столь отдаленных... Впрочем, по паспорту он почему-то Платон Платонович Новак. Вроде бы, как бы отрекся от отца.

— Он глуп, он дурак, но ведь молодость это болезнь, которая с возрастом излечивается. Может, его перевести в другой институт? В Ленинград, например?

— Институт имени Сербского в лучшем случае. А в худшем, Ёлфёч, то красивое слово, что у Солженицына на обложке его самой популярной нынче книжонки. Можно, конечно, и для тебя, родная, есть почта полевая.

Итак, эта осень возобновила их прежние дружеские отношения — режиссера и опера, благодаря чему Платон Новак попал не в барак, не в казарму и не в психушку, а в общежитие другого авиационного института, но не в Ленинград, а в Уфу. Мозги ему на Лубянке вправили, судя по тому, что весь следующий год он не подавал никаких признаков чешского национального сознания и вообще никаких весточек отцу, от которого отрекся. А вместо него появился Толик.

Как ни странно и ни дико, но с исчезновением Новаков семья Незримовых все больше и больше стала проваливаться в пучину постоянных ссор. Вышел гайдаевский «Иван Васильевич меняет профессию» — ссора, хватит тебе скулить, что не ты снимаешь такие комедии; скулить? что ты сказала? скулить? я скулю?! Посмотрели «Землю Санникова» — что ты понимаешь! у меня в «Портрете» Дворжецкий сыграл свою лучшую роль, а здесь он так, пустоплюй в пустоплюйском кинце. Сходили на премьеру «Плохого хорошего человека» — опять все не так, кто ее дернул за язык сказать: даже не знаю, смог ли бы ты снять чеховскую «Дуэль» лучше, ну кто такое говорит режиссеру! Вроде бы умная головенка-то. «Амаркорд» Феллини — не соглашусь, Ёл, мне многие сцены понравились; понравились?! да что там могло понравиться? балаган балаганович балаганов! нет, ты лучше молчи, оставь свое мнение при себе; и почему я должна свои мнения высказывать не мужу, а какому-то чужому дяде? что-что? у тебя что, есть чужой дядя? Ёлкин, не будь противным! я, значит, противный? и занудный! я, значит, занудный, мерси боку, товарищ дипломатический работник! очень дипломатично с мужем разговариваете! а ты запомнил, как фильм «Зануда» по-французски? не запомнил и не собираюсь! «L’emmerdeur»! и слышать не хочу дурацкого языка лягушатников! l’emmerdeur, l’emmerdeur, l’emmerdeur!

Время от времени продолжали разбиваться самолеты, 3 марта 1974 года под Парижем случилась катастрофа, до сих пор остающаяся самой крупной по количеству жертв в мировой авиации, но этим самолетам уже некого было устранять для спокойствия Эола и Арфы, а спокойствие стало как бы пожирать самоё себя. Хуже всего разругались, когда Марте Валерьевне засветило перебраться на работу не куда-нибудь, а в Париж сотрудницей советского посольства, но в итоге взяли другую, бездарную дуру Вышегорцеву, а Незримовой объяснили, что все из-за неприятностей мужа в связи с поведением сына-диссидента, которому прямая дорожка следом за Солженицыным, коего как раз в феврале сего года наконец-таки выдворили из СССР. Марта Валерьевна скандально ругалась, обвиняя мужа в том, что тот зачем-то когда-то женился на отвратительной жабе и родил от нее не менее отвратительного жабёныша. И теперь — о боже, где справедливость?! — из-за этого мелкого подонка закрыли дорогу во Францию, он обгадил ей дипломатическое поприще. Эол Федорович, переживавший затянувшийся творческий кризис, понял, что жизнь его рухнула, что любимая женщина своим прекрасным голосом произносит какие-то страшные вещи. Можно ли их простить? Нет, нельзя прощать такое! Он кинулся в Эсмеральду и ехал, ехал куда глаза глядят, пока не приехал в Калугу, где в гостинице больше всего горел осознанием того, что самая страшная ссора в их жизни случилась за три дня до ее дня рождения и если он пропадет надолго и не приедет поздравить, скандал может обернуться полным разрывом дипломатических отношений между Эольской демократической республикой и Арфанским королевством. Об этом он, плачущий, говорил ей, когда она, плачущая в огромный букет роз, слушала его и бормотала свои бесконечные простишки. Ну как же ты могла такое говорить? Прости, ну прости, сама не знаю, что меня так вычернило, это накопившееся за многие годы, ты не представляешь, какую боль мне доставляли жаба и жабёнок, это их яд выплеснулся из меня тогда, я в такси пыталась догнать тебя, но откуда было знать, куда ты учесал, родной мой, прости меня, дуру, я еще хуже, чем та, нам просто надо иметь своего ребенка, а я — проклятая рогатая матка! но я уже все придумала, мамина подруга, тетя Лиза Кошкина, живет в Пушкине, работает там, обещала помочь, ну как, в чем? ребеночка усыновить. Ну да, она там в детском доме работает, и не просто так, а директором. Да, это ты хорошо придумала, я тоже не раз о том же задумы... Поцелуй меня!

— Э, братцы, так дело не пойдет. Я гляжу, вы вообще кровать застилать не умеете. Учитесь, как надо. — Именно это, сказанное Толиком, когда они привезли его домой на дачу, окончательно утвердило их в том, что они нашли самого интересного мальчика. Он деловито принялся стелить их кровать, как его учили в детском доме подмосковного Пушкина. — Чтобы нигде ничего не свисало и все было подоткнуто. Вот так. Ну а у вас что? Эх, беспомощность наша!

— Толик, а ты что больше всего любишь покушать?

— Макароны. Если с сыром, то еще лучше. — В четыре с половиной года от роду он очень хорошо произносил букву «р», словно даже как-то опираясь на нее в своей маленькой жизни. — А вообще, я — что вы, то и я. Я, братцы, люблю общество.

— Отлично. Иди мой руки и — к столу! Я к твоему приезду столько всякого наготовила.

Толик пошел основательно мыть с мылом руки, а Арфа испуганно рассмеялась:

— Он серьезный такой, мне даже страшно.

— Хороший парень, не даст нам разбаловаться, — строго ответил режиссер.

Вопрос, о чем снимать следующее кино, безоговорочно отпал с тех пор, как они впервые приехали в Пушкино. Первое название «Кошкин дом» поначалу показалось шикарным, это Ньегес придумал, по имени директрисы, Елизаветы Арсеньевны Кошкиной, но — тяжкий вздох — будут думать, что по сказочке Маршака, нехорошо, воровством попахивает, да и сказка отменная, пусть кто-то еще снимет по ней кино. Почему кто-то? Мы же и снимем потом. А тогда как? «Муравейник». И директриса пусть будет Муравьева, к тому же и Кошкина воспротивилась, чтобы ее фамилия стала фамилией героини фильма, откровенно заявила: мало ли чего вы там наснимаете? Откровенность, сродни Эоловой, сразу покорила Незримова. Здесь, в пушкинском детдоме, и дети отличались таким же чистосердечием, отвращением ко лжи.

Первым делом наслушались историй, у-у-у, на три фильма хватит, от многих пришлось с сожалением отказываться. Решили сделать из четырех новелл, каждая о судьбе одного детдомовца, и у всех разный финал: в одном — хорошо, что хоть так кончилось, во втором — трагедия, в третьем — грустно, конечно, но впереди счастье, в четвертом — хеппи-энд. В первой девочка, взятая другими родителями, возвращается в родной Муравейник, как местные жители зовут детский дом в некоем маленьком городке, и больше не хочет никуда из него уходить. Во второй новелле усыновленный мальчик оказывается воришкой, и, что ни делают любящие его приемные родители, он вырастает вором, становится бандитом, оказывается в тюряге. В третьей новелле никто не хочет брать умную и талантливую, но очень некрасивую девочку, а она вырастает оперной певицей, даже по-своему красивой, и те, кто однажды чуть было не взял ее к себе, очень жалеют теперь.

Наконец, в четвертой будет полный хеппи-энд.

Табличка: «Детский дом имени Юрия Гагарина». С крыши звонкая капель, сосульки истекают весенним сосулечным соком. Муж и жена Оладьины, Виталий и Марина, подъехали, вышли из машины с сумками, подходят ко входу. На роль Виталия удалось затащить давно мечтаемого Незримовым сорокалетнего Станислава Любшина, только что снявшегося у Виталия Мельникова в картине «Ксения — любимая жена Федора» и, к счастью, оказавшегося свободным. Свободной оказалась и народная любимица Людмила Чурсина, роковая красавица Анфиса из «Угрюм-реки», Оксана в «Адъютанте его превосходительства», к своим тридцати годам сыгравшая более двадцати ролей в кино.

— А до еще недавнего времени было имени Клары Цеткин, — говорит Виталий с веселой любшинской улыбкой. — При чем тут Клара Цеткин... Теперь Гагарина, а все равно в народе зовут Муравейник. Спросишь, почему?

— А почему? — смеется Марина загадочным смехом Чурсиной.

— У директрисы фамилия Муравьева. Да и вообще подходяще для детдома.

Они входят в вестибюль. Виталий осматривается по сторонам, там и сям стайки детей. Некоторые с изучающим видом осмеливаются приблизиться, другие хмуро остаются в стороне. Вдруг Виталия насквозь пронзает необычный взгляд одного из мальчиков, который внимательно на него смотрит. Это пятилетний Костя Арланов. И эта роль выпала не кому-нибудь, а их Толику, и он сыграл ничуть не хуже, чем восьмилетний Энцо Стайола в «Похитителях велосипедов» у Витторио де Сика, шестилетний Павлик Борискин в «Судьбе человека» у Сергея Бондарчука и шестилетний Боря Бархатов в «Сереже» у Георгия Данелии. А Толе шесть только-только исполнилось, когда снимали «Муравейник».

Он внимательно смотрит на Любшина и говорит:

— Вон мой папа стоит! Да-да, это он, мой папа.

Именно так и случилось, когда они, не откладывая в долгий ящик, поехали в Пушкино к Кошкиной. Елизавета Арсеньевна оказалась крупной, круглой и милой женщиной, из тех, кому полнота очень идет, делает их чем-то вроде Родины-матери. Детям рядом с такими — как возле дышащей теплом печки. Арфа звала ее тетей Лизой, а та ее Томочкой, не признавая перемены имени.

— И правильно делает, — съехидничал потомок богов. — Томочка очень уютно. А фрау Марта — что-то немецкое. Берта. Брунгильда.

— Ты, Зин, на грубость нарываешься? — процитировала жена из недавно выскочившей в народ песни Высоцкого.

— Пойдемте на детишек смотреть, — сказала Кошкина.

Вот тогда-то они, в первый же день, увидели Толика Богатырева, а он сразу признал в режиссере Незримове своего нового папу. Настоящий его отец в пьяной драке проломил голову матери Толика — они жили в подмосковном Электрогорске — и та через несколько дней умерла. Мать — на кладбище, отца — в тюрьму, а мальчика — в детдом.

— Толичек, идем, ты мне поможешь, — отозвала его одна из воспитательниц и повела за собой, а он все оглядывался и оглядывался, строго посматривая на Незримова. И так запал в душу, что Эол Федорович больше ни о ком и слышать не хотел.

— Ох, смотрите, — вздыхала Елизавета Арсеньевна, — ведь из неблагополучной семьи, отец и мать пили, у него сердчишко пошаливает.

— Ничего, у нас на примете самый лучший хирург в мире. С которого я делал хирурга Шилова в «Голоде». Не смотрели?

— Да как же не смотрела! Скажете тоже. Этот фильм вся страна смотрела.

И потом она весь вечер кормила их историями о детдомовцах, все сильнее укрепляя режиссера в новом замысле.

— Думайте, — приказала Кошкина, прощаясь.

И они думали целый месяц, говоря себе, что не котенка собрались купить на птичьем рынке. Смотрели премьеру «Калины красной» и несколько раз перемолвились про Толика. Шукшин на премьере выглядел серым, играл желваками — еще бы, с фильмом его задолбали, требовали правок и правок, он падал в больницу с язвой желудка, выныривал из нее и снова правил, пока не отвязались: а то помрет еще, — и Незримовы решили к нему не подходить, как вдруг он сам подрулил к ним на банкете и сказал неожиданно ласково:

— Привет, молодежь, чего кино больше не снимаете?

— А мы уже собираемся, — ответила Марта Валерьевна.

— Ну, молодцы. Чокнемся! Хорошая у тебя жена, Ёлкин ты Палкин. Вы на Ваську зла не держите. Васька Шукшин вообще-то всех любит, хоть и злой, падла. Ну а как вам фильмешник мой? По-моему, херня получилась. А?

— Нет, Вась, не херня, — ответил Ёлкин-Палкин. — Но с хернотцой. Уж не обижайся.

— Да ладно! Вон Таркашка просто сказал: хер-ня.

Тарковский помахал им издалека бокалом.

— А сам тоже херню снимает, «Белый, белый день» называется, — не то добродушно, не то зло, не поймешь его, сказал Шукшин. — Я куски смотрел. Формализм, но красиво. Или красиво, но формализм. Ну ладно, пойду с ним покалякаю. Любите друг друга. И не ссорьтесь. Вы хоть и зарезали моего Степку, а люди все равно хорошие. Бывайте!

И он ушел, а у них осталось такое чудесное светлое чувство, будто «Калина красная» — лучший фильм, хотя таковым они его не считали, и в сей день они не ругались, как вообще перестали ругаться с первой поездки в Пушкино.

В следующий раз в Кошкин дом приехали с Ньегесом, уже посвященным в новые планы, на День космонавтики, откуда и родилось для будущего Муравейника, что он — имени Гагарина. И как удачно подгадали: в детдоме выступал космонавт Кубасов, красавец богатырь, такого бы снять в главной роли! Артистично рассказывал о своем полете, во время которого впервые в космосе была произведена электросварка, как потом готовился ко второму полету, но накануне у него обнаружили затемнение в легких, и экипаж весь отстранили, полетел дублирующий состав — Добровольский, Волков и Пацаев, и при возвращении на Землю все трое погибли, вы представляете? а могли бы погибнуть Кубасов, Леонов и Колодин; а что самое удивительное, затемнение в легких оказалось вызвано легкой формой аллергии на цветение какого-то местного редкого растения!

Незримовы вытягивали шеи в поисках Толика, но не видели его, и лишь однажды дверь в актовом зале отворилась, на пороге возник он, с перевязанным горлышком, точь-в-точь как Сережа в конце данелиевского фильма, увидел их и улыбнулся, будто зная, что они уже на него глаз положили, а воспитательница — пойдем, Толичек, пойдем — увела его, и потом выяснилось, что мальчик болел ангиной, да прямо накануне своего дня рождения.

— Как?! Он тоже тринадцатого?

— Тринадцатого. Апреля.

— А она...

— А я тринадцатого марта, тетя Лиза. Поэтому и взяла себе имя в честь своего месяца.

— Мы уже точно решили взять себе этого Толика.

— Ну что же, заполняйте анкеты. Но учтите, дело это долгое. Даже если я хлопотать стану.

С Кубасовым успели перемолвиться, что, если разрешат снимать кино о космонавтике, он станет консультировать.

— Да я вам такого понарассказываю — Оскар лопнет от зависти, — пообещал Валерий Николаевич. — Айда, ребята, коньяку хлопнем, у меня есть при себе.

И тотчас вывалил первую историю, как когда его на комиссии должны были утвердить в отряд космонавтов, спросили: «Вы готовы выполнить в космосе любой приказ, даже если он покажется вам абсурдным?» Он: «Готов». «Представьте, что вам приказывают выпить полный бокал коньяку», — и достают коньяк, наливают. Он медленно вливает в себя. Дальше как в «Судьбе человека»: второй стакан, третий. Когда пил второй, подумал: «Зарубят, так хоть напьюсь!» Перед третьим чистосердечно сказал им: «Вижу, что завернете меня, так хоть напьюсь!» Опрокинул и третий. Они ржут: «Молодец! Принят!»

Кубасов на пять лет моложе Незримова и Ньегеса, а вел себя как старший с младшими, небрежно похвалил «Разрывную пулю» и «Бородинский хлеб», про «Голод» сказал — мрачное кино, а «Страшный портрет» и вовсе не смотрел. Но вообще, ребята, вы молодцы, вам можно доверить и про космонавтов снимать. Про Юру, конечно, в первую очередь, до сих пор ведь, сволочи, ни одного хорошего фильма нет!

Незримовы приехали к Толику с подарком — моделью Ту-104, которую Эол самолично склеил из пластмассового набора, их в то время уже прорву продавали: и танки, и пушки, и самолеты, и корабли, и подлодки. Но, узнав, что день рождения завтра, уехали и вернулись в Пушкино на следующий день, чтобы подарить. Он сиял. Потом нахмурился:

— Эх, не надо было склеивать. Лучше бы вместе склеили, по-семейному.

— Да мы, брат, знаешь, сколько с тобой вместе такого всего насклеим! Всю нашу дачу завалим! — со слезой в голосе отозвался потомок богов.

— Ох ты, у вас дача.

— Мы на ней круглый год живем.

— И пруд есть поблизости?

— А как же! Не поблизости, а прямо на нашем участке. Летом купаемся.

И все это потом вошло в фильм, а Толик безукоризненно повторял то, что произносил год назад.

Когда возвращались из Пушкина, Марта спросила:

— Ёлочкин, а Вероника на каком самолете разбилась?

— На Ту-104. Йо-о-о-пэ-рэ-сэ-тэ!

— Ох, Ёлкин ты Палкин!

С мая воодушевленно приступили к написанию сценария, он получался у Ньегеса легко, но обильно, и приходилось обрубать многие цветущие ветви, Сашка даже предложил не мелочиться и подать заявку на телевизионную четырехсерийку — сериалы уверенно входили в моду, — но реж отказался.

Толик терпеливо ждал, покуда шла волокита с решением об усыновлении, он понимал, что мир взрослых устроен как-то не слишком логично, и смирялся с несовершенствами мира. А им не разрешалось даже взять его к себе в гости, якобы чтобы потом не травмировать психику ребенка, если ничего не получится. И лишь осенью все наконец разрулилось.

Но сначала ударила смерть. Умер Шукшин. На съемках «Они сражались за Родину» у Бондарчука. Инфаркт миокарда. На теплоходе «Дунай», где в отдельных каютах жила съемочная группа. Внезапная смерть казалась странной, загадочной, расползались слухи, что его убили каким-то там газом, мол, в последнее время слишком много позволял себе критиковать власть. В Доме кино звучали прощальные речи: Ермаш, Герасимов, Ростоцкий, Санаев, Александров, Бондарев. Незримов сказал: мы с ним то ссорились, то мирились, и повторил то, что Макарыч произнес при их последней встрече. Похороны на Новодевичьем, неподалеку от авиаконструктора Лавочкина, первый участок. Дождь, желтая листва, жалобные дочки, бледная вдова.

— Меня не рядом с ним. А то еще придет опять про своего Стеньку Разина. Лучше с соседями — Твардовским да Исаковским.

— А ты что, тоже собрался?

— Ну, мало ли. Макарыч всего на год меня старше.

— Я не поняла, а Толика мы зачем собрались усыновлять?

А через несколько дней как раз впервые Толик к ним на дачу приехал, учил их правильно постель заправлять, терпеливо дождался, когда сварятся спагетти, до них лишь того-сего по чуть-чуть отведал, а уж когда Марта Валерьевна навалила ему полную тарелку и обильно посыпала пармезаном, он всю умял, но на вопрос, хорошо ли, сказал, что предпочитает толстые макароны и другой сыр. Незримов откопал в шкафу коробку длинных отечественных макарон.

— Во-во, эти, — обрадовался мальчик. — Если можно, в следующий раз. Если, конечно...

— Конечно! А сыр какой-нибудь костромской или российский, — смеялся потомок богов. — А то спагетти, пармезан, аста ла виста, прего, синьор, грация, синьора.

Покушав, Толик ходил по даче, осматривался.

— О, это же вы! — сказал он портрету Марты Валерьевны работы Ильи Глазунова. — Только на вас сильный ветер.

Пару лет назад Илья изобразил ее в теплом сером свитере на ветру, алый шарф стремился убежать с шеи, как флаг.

А Джоконду, сидящую в настенном календаре «В мире прекрасного», Толик не одобрил:

— Эту тетку я уже где-то видел. Нехорошая тетка, хитрая.

Незримовых распирал смех. И конечно же его потянуло на пруд.

— Здоровско. Жаль только, сейчас ни то ни сё — и купаться нельзя, и на коньках. А там рыбы живут?

— Не-а.

— Зря, надо бы рыб завести. И удочкой их ловить.

— А ты что, на коньках катаешься?

— Нет еще, но очень хочется.

В целом ему все понравилось. Ночевал в своей кроватке, в отдельной, отведенной ему комнате, и тут случилось непредвиденное — ночью он пришел к ним весь в слезах.

— Что случилось? Страшно?

— Нет, не страшно.

Долго выпытывали, в чем дело, пока не выяснилось, что он еще ни разу в жизни не оставался один. Всегда с другими детьми. Этого они не учли. Пришлось перетаскивать кровать к ним в спальню. Здесь он благополучно уснул. Задумаешься. Он что, все время теперь будет с ними в одной спальне? Ну, нет, авось постепенно привыкнет. Утром, когда везли его на Эсмеральде обратно в Пушкино, договорились, что он их впредь станет называть на «ты», и, прощаясь, Толик заповедал:

— Ты мне в следующий раз макароны варней делай, ладно?

— Варней?

— Ага. Я люблю, когда варные.

— Разваренные, значит, — догадался Незримов.

— А, понятно. Слушаюсь, товарищ начальник! — отдала честь Незримова.

Толик счастливо рассмеялся, потом вздохнул: эх, скорее бы снова к ним на дачу.

И они стали брать его каждый раз в субботу утром, а вечером в воскресенье отвозить обратно, он все больше врастал в них, а они в него, уже застилали кровать как полагается, а не тяп-ляп, убрали некоторые предметы, которые ему не нравились, например чертика из прихожей — а и вправду, на хрена такой, почти в каждом доме тогда появились: каслинского литья, с длинным хвостом, язвительные, растопыренными пальцами обеих рук показывает всему миру нос, дрянь полнейшая. Этого чертяку кто-то подарил Платону на тот злополучный день рождения, и нечисть осталась на даче, а тут как раз и сам Платон появился седьмого ноября, забрал свой подарочек. Больше года они не виделись, сын казался сильно изменившимся: замкнутым, осторожным, ни слова по-чешски; пробыл недолго, давайте дружить, забудем прошлое, я, конечно, провинился тогда, а сейчас все по-другому, я там в Уфе на хорошем счету, если сессию сдам на пятерки, обещают вернуть в МАИ. Так что вот такие дела.

— А почему вы в Черемушках не живете? — спросил он, напрягшись.

— Потому что это твоя квартира, — ответил Незримов.

— Но ты же там прописан. Если есть желание, можете там жить. Я, может, еще не сдам на пятерки и до лета в Уфе проучусь.

— Спасибо, но Черемушки будут ждать тебя, нам там жить не с руки.

Когда он уехал, Арфа возмущалась:

— Еще чего! Черемушки! Где ее портреты повсюду красуются. Где ее дух поганый никогда не выветрится.

— Ты так бушуешь, будто я хотя бы раз намеревался туда жить, — пыхтел потомок богов.

А под занавес года сразу два хороших события: наконец полностью оформили Толика и утвердили сценарий «Муравейника» с очень незначительными купюрами. Впрочем, Толика оформили тоже с некоторыми купюрами. Стать Анатолием Эоловичем Незримовым он отказался:

— Хочу быть как всегда. Мне фамилия Богатырев нравится больше. И отчество Владиславович лучше, чем Эолович.

Что бы понимал, шмакодявка четырех с половиной лет! Эол и Арфа с трудом сдержали обиду. Лишь оставшись наедине с женой, Незримов прошипел со злостью:

— Ишь ты, не хотят мою фамилию и отчество, чертенята паршивые!

— Ничего, перед школой поменяем ему, — старалась успокоить жена. — А до семи лет пусть походит под фамилией и отчеством своего папаши-убийцы.

И какая-то скорбная тень, хочешь не хочешь, а легла тогда на их отношение к усыновленному малышу, хоть он и оставался тем же хорошим, развитым и интересным мальчиком, которого они сразу заприметили, а он — их. Увы, хоть Толик и признавал их своими папой и мамой, но новыми, а про настоящих знал, что мать умерла, отец в тюрьме; лишь что отец мать укокошил — про то не ведал, бедолага.

А тут еще, как нарочно, вышел фильм Сергея Колосова «Помни имя свое», хотя, конечно, автор знаменитых «Вызываем огонь на себя», «Душечки» и «Операции Трест» никак не хотел таким названием ущипнуть Незримова.

Сценарий «Муравейника» Ньегес выдал кайфецкий, и уже чесались руки по нему снимать картину.

В ожидании решений худсовета сами участвовали в очередном скандальном обсуждении. На закрытый показ нового шедевра Тарковского позвали человек сто, не больше, почему-то писателей Бондарева, Нилина, Шкловского и Айтматова, композитора Шостаковича, физика Капицу.

— Должно быть, нас скоро будут тягать на совещания по поводу термоядерных реакций и новых симфонических произведений, — фыркнул Конквистадор при виде двоих последних.

— И правильно ли Бондарев пишет о войне, — согласился Незримов.

Фильм произвел на него неожиданное воздействие, все сто минут он раздражался, томился от скуки, морщился от нагнетания сугубо изобразительных приемов, но под занавес вдруг почувствовал, как внутри него открываются шлюзы и сквозь них обрушивается поток непонятного космического тепла. Да что ж такое-то! — его стало колотить, и, когда в самом конце фильма старушонка под мощные раскаты баховских страстей повела бритых наголо мальчика и девочку в поле смотреть на рассвет, рождающийся за лесом, он стремглав выскочил из зрительного зала в туалет, заперся в кабинке и несколько минут беззвучно рыдал, сам не понимая, откуда из него такие потоки слез. Потом долго перед зеркалом приводил в порядок раскрасневшееся лицо, интересуясь у него:

— А почему «Зеркало»-то? Ведь название было про какой-то там белый день. При чем тут зеркало? Вот ты, зеркало, скажи мне, почему Таракашка так назвал фильм?

Вернуться в зал следовало с важным видом. Он пропустил несколько первых выступлений и попал как раз к возмущенным речам Ермаша, у которого никаких шлюзов не открылось, постыдные рыдания не прорвались и слез не хлынуло. Выдержав паузу, Филипп Тимофеевич привел в действие свою гильотину:

— У нас, конечно, свобода творчества. Но не в такой же степени.

И что бы он и остальные ни говорили потом, стало ясно: с этим фильмом Тарковскому ничего не светит. И это при том, что подавляющее большинство высказывалось положительно, особенно почему-то приглашенные писатели. Дошла очередь и до потомка богов, и он, как всегда, сохранил честность:

— Трудно не заметить, как многое в этой картине сделано нарочито. Режиссер использует приемы психической атаки на зрителя не через творчество, а через набор особых приемов. Он действует как гипнотизер, и это меня раздражало на протяжении всего просмотра. Но... — Незримов пристально глянул в злое лицо Тарковского. — Но по окончании просмотра я испытал некий душевный оргазм. Сильный выплеск духовной энергии. Который принято называть катарсисом. А разве не катарсис является важнейшей составляющей драматического искусства?

И ему зааплодировали. Он, кажется, попал в яблочко общего впечатления собравшихся. Вопрос про катарсис завис в воздухе, и каждый задумался, несут ли его собственные произведения то самое духовное очищение, которое нам заповедали пифагорейцы.

По окончании обсуждений Тарковский подошел поблагодарить:

— Спасибо, брат. Честно сказать, не ожидал от тебя. Про оргазм ты особенно хорошо выразился. А я думал, ты сбежал. Смотрю — вернулся, ну, думаю, поддержит Ермаша. А ты вон как.

— А почему «Зеркало», Андрей?

— Почему, почему... По кочану.

Несмотря на общую хорошую оценку, «Зеркало» показали лишь в нескольких московских кинотеатрах и не послали ни на один кинофестиваль. Короче, полный ермаш-барабаш.

А режиссер Незримов страдал теперь от новой напасти: он страшно переживал, что не снимал для детей, что не стал ни Птушко, ни Роу, ни хотя бы Романом Качановым с его чебурашками и крокодилами Генами, которые снова порадовали малышню в новом мультике «Шапокляк», и Толик ухохатывался до того, что сползал с кресла на пол, — вот где катарсис! Мультфильмы он боготворил, и они постоянно ходили их смотреть, а в программе телепередач Марта Валерьевна фломастером старательно наносила красные кружочки, чтобы не пропустить.

— Вот еще малость подрастет и обвинит меня, что не я снимал про Карлсона или «Ну, погоди!», — глубоко огорчался автор «Голода» и «Страшного портрета».

— Малость подрастет, начнет ухохатываться на кинокомедиях, и ты опять вытрешь пыль со своей старой шарманки: ах, почему я не Гайдай! — сердилась в ответ мудрая жена. — Ты — драматический режиссер. Я уверена, что Гайдай мечтал бы снять что-либо в твоем духе, но его не поймут. Тебя тоже не поймут, если ты... А если Толику цирк понравится, ты станешь ныть, что не пошел в цирк работать?

— Логично, — чесал муж свой всегда идеально выбритый подбородок.

Решение по «Муравейнику» конечно же принималось в его день рождения, но все прошло гладко, купюришки незначительные, и можно было с чистой совестью отпраздновать и то и другое, а на следующий день со спокойным сердцем отправиться на премьеру фильма малоизвестного тогда режиссера Виктора Титова «Здравствуйте, я ваша тетя!», и Толик задорно хохотал, а Незримов конечно же тосковал, что не он снял эту дурашливую комедию с Калягиным, Козаковым и Джигарханяном.

Вскоре они впервые встречали Новый год втроем, и к Толику приезжали заказанные в Театре киноактера Дед Мороз и Снегурочка, чему сей премудрый пескарь поначалу радовался, а когда они уехали, оставив ему в подарок лыжи и санки, возмутился: не дело таких персонажей для одного ребенка отвлекать, им положено только детские коллективы радовать, а это баловство в чистом виде. Уж такой им достался Толик, иногда в своей деловитости просто зануда. Но это им чаще даже нравилось: нечего роскошествовать, а то превратишься в советского буржуа.

И вновь Марта Валерьевна очутилась перед киноиконостасом, чтобы на сей раз приложиться к образу праведной Дарьи Муравьевой, покровительницы детского дома имени Гагарина, в народе — Муравейника. Ее непревзойденно исполнила Нонна Мордюкова: преисполнила добротой, наполнила тем сопереживанием, без которого нет и не может быть высокого искусства.

Пока человек чувствует боль, он жив, пока он чувствует чужую боль, он — человек.

На переднем плане обычный лесной муравейник, перед которым она присела прямо на землю, как Шёстрём в «Земляничной поляне» Бергмана, и смотрит внимательно за жизнью мурашей, смотрит с любовью и состраданием. Поверху арка названия: «Муравейник»; в верхнем правом углу: производство киностудии «Мосфильм»; по бокам рассыпаны мелкомуравейные буковки: в ролях — Н.Мордюкова, А.Миронов, Е.Градова, М.Миронова, В.Лановой, И.Купченко, А.Белявский, Н.Фатеева, С.Любшин, Л.Чурсина, В.Басов, М.Терехова, а также Т.Пестель, С.Саркисян, К.Волкова, А.Богатырев; сценарий А.Ньегеса, постановка Э.Незримова, главный оператор В.Касаткин, главный художник А.Борисов, композитор М.Таривердиев. Художественный фильм.

Состав не просто звездный, а наизвезднейший, или, как сказал Миронов, ну, товарищи, у нас фильм просто звезданутый! Его Незримов пригласил сразу же после просмотра «Соломенной шляпки», повеселившей телезрителей на четвертый день нового, 1975 года. Как же он мечтал снять Андрюшу в своей кинокомедии, после того как тот высыпал целую россыпь легкомысленно-блистательных ролей в комедиях у других режиссеров. Теперь хоть и не в комедии, но нужен был такой же пижон и проходимец, как Семицветов в «Берегись автомобиля» и Козодоев в «Бриллиантовой руке», только в ситуации трагической. Эол рискнул, и у него получилось. Он распял «Муравейник» на четырех частях, каждую наделив временем года, и каждую снимали в определенное время: «Лето» — с мая по август, «Осень» — с сентября по ноябрь, «Зиму» — с января по март, «Весну» — с апреля по май. Ровно год, с 1975-го по 1976-й. Четыре супружеские пары и четыре детдомовца с разными темпераментами.

«Лето»: холерик Олег Быстряков и его жена Татьяна, сангвиник, Андрей Миронов и его еще жена Катя Градова, прогремевшая в «Семнадцати мгновениях весны» в роли радистки Кэт. Но там она чистая флегма, а здесь требовалось сыграть рассудительную, до поры покорную обстоятельствам. Быстряков крутит-вертит, зарабатывает где только можно, сколачивая не гнездо — гнездище для будущего потомства.

Быстряковы едут по ночным московским улицам в такси, на заднем сиденье. Алексей очень недоволен, что Ирина так рано его выдернула из компании:

— Ну ты даешь, Танька!

— Что ты имеешь в виду?

— Взяла да и объявила всем. «Я для батюшки царя...» Могла бы и меня спросить для начала.

— О чем спросить?

— Ну что ты как маленькая! У тебя диссертация. Дачу решили строить. Я новую машину покупать буду. И в кои веки начали в отпуск красиво ездить, как люди.

— Быстряков! Я в пятый раз на аборт не пойду.

Водитель такси слышит их разговор и крякает.

— Тише ты!.. — пуще прежнего злится Быстряков.

— Я твердо решила, — еще громче объявляет Татьяна.

Они входят в квартиру, и Быстряков орет:

— Она решила! В семье муж все решает, заруби себе на носу! Му-уж!

Ссориться у Миронова и Градовой получалось великолепно. Недавно у них родилась дочка Машенька, и почему-то после этого недавняя любовь полетела под откос. Незримов знал, что они уже не живут вместе, хотел на съемках вернуть их друг другу, а вышло еще хуже — они ссорились на экране и потом сердито разъезжались с «Мосфильма» в разные стороны.

— И сколько уже? — нервно спрашивает Быстряков.

— Восемь недель.

— Это ж сколько в месяцах получается?.. Апрель, май, июнь, июль, август... В декабре? А Новый год в Карловых Варах?

— Карловы Вары подождут.

Но дальше Быстряков дожимает, Татьяна все-таки делает аборт и становится бесплодной. В семье бесконечные ссоры.

Солнечный летний вечер. По дороге мчится БМВ цвета металлик, весь сверкает в лучах заката. За рулем сидит сияющий Быстряков. Он на верху блаженства. Такое впечатление, будто он тоже новенький, только что с конвейера. В салоне на полную громкость играет «Квин»: «Я влюблен в свою тачку», — и Быстряков самозабвенно подпевает:

— I’m in love with my ca-a-a-ar.

Эта песня только что вышла в альбоме «Вечер в опере», который в Англии имел бешеный успех, а у нас его еще не слыхали, им владели только такие фанаты западной музыки, как Володя Ильинский, который и предоставил музон, благо тогда СССР не имел конвенции по поводу использования музыки и трепал ее как хотел. А БМВ на денек позаимствовали у Володи Высоцкого, он привез его из своего мариновладиевского буржуазного рая.

Дома Татьяна с матерью смотрят по телевизору войну во Вьетнаме. Татьяна тяжело вздыхает:

— Одни воюют, убивают людей, другие рожают новых и растят. Мы не воюем и не рожаем. Зачем мы живем?

— Перестань, Танька! — возмущается играющая мать Татьяны Мария Миронова, она же мать исполнителя роли Быстрякова. — Вспомни, как нам всем говорил твой отец: «Выше нос, Носовы!»

— Я теперь Быстрякова, а не Носова.

— На участке нашем уже фундамент заканчивают. К концу лета дачка в общих чертах готова будет.

— Пропади она пропадом, ваша дачка!

— Танька! Тьфу на тебя!

Звонит телефон. Мать подходит, берет трубку:

— Аллё! Зачем? Ну хорошо, идем. Олег твой из телефонной будки звонит. Просит нас на балкон выйти.

— Это еще зачем?

— Не знаю. Идем же!

— О господи!..

Они выходят на балкон, смотрят вниз и видят, как по двору делает круги на своем БМВ Быстряков. Сам он высунулся из окна и машет им рукой.

— Ух ты! Вот это тачка! — Мать приветливо машет рукой зятю. Смотрит на дочь. У той лицо каменное:

— Да провалитесь вы со своей дачкой и со своей тачкой!

Сердито уходит с балкона. Так же сердито Градова уезжала домой одна после окончания съемок.

Доброе летнее солнце. На даче Быстряковых вовсю идет работа. Добротный кирпичный дом снаружи уже готов, рабочие кладут крышу. Татьяна выходит из деревянной времянки и смотрит, как ее мать руководит действиями рабочих:

— Да не ровно! Ох, зла с вами не хватает! Не ровно же, говорю вам!

— Мам, ты бы отдохнула. Не дай бог, надорвешься на этом строительстве.

На своем шикарном БМВ к участку подъезжает Миронов, выходит из машины, достает из нее два огромных баула, тащит во времянку, по пути останавливается, чтобы обнять и поцеловать жену.

— Товарищ главнокомандующий, все ваши задания выполнены. Все привез, что по твоему списку.

— У нас вон Марья Федоровна главнокомандующий. Я тут так только, писарь.

— Как двигается диссертация?

— К стадии завершения.

— Умница ты моя! Вот это, я понимаю, боевой настрой! Ну, дай, дай еще поцелую!

Тем временем в детском доме Муравьева беседует с девятилетней Ликой Тестовской, вечно грустной девочкой, о том, что на жизнь надо смотреть веселее, потому что жизнь сама по себе счастье, сколько детей вообще по разным причинам не рождаются, или умирают в раннем возрасте, или болеют, а у Лики здоровье хорошее и талантами Бог не обидел...

Быстряковы сидят в речном кораблике, плывущем по Сене, смотрят во все глаза на проплывающие мимо ярко освещенные здания. Выплывает остров Сите, собор Парижской Богоматери.

— Вон он! Нотр-Дам де Пари! Красотища какая! Танюша!

— Да, красиво.

— А ты говорила: «Ну его, этот Париж!»

— Ты сам знаешь, почему я так говорила. — Татьяна долго смотрит на красоты Парижа, проплывающие вдоль борта кораблика. — Красиво. А что толку...

Кораблик снимали на Москве-реке, а виды французской столицы умело наложили, скомбинировав съемку.

Номер гостиницы. Ночь. Быстряковы лежат под одеялом, на столике горит в стеклянном шаре свеча. Олег счастлив.

— Ты, я, Париж... Мы с тобой когда-то могли лишь мечтать об этом. — Он встает, надевает халат, подходит к окну, отдергивает штору. В окно вдалеке видна Эйфелева башня. — Мы в номере с видом на тур д’Эйфель! За это нужно немедленно выпить!

— Говорят, сейчас есть такие окна, в которых можно какой хочешь вид сделать, — без воодушевления говорит Татьяна. — Хоп — Эйфелева башня, хоп — статуя Свободы, хоп — Кремль.

Быстряков откупоривает бутылку, наливает в бокалы вино:

— Шато Марго. Хемингуэй так любил его, что внучку назвал Марго. Я нарочно прикупил для этой ночи.

— Небось, дорогое. Олег, ведь тебе уже сорок три года, а все в игрушки играешь. Дачки, тачки, Парижики, романтические ночи, Шато Марго... Если бы мы сразу после свадьбы завели ребенка, ему бы уже было четырнадцать лет.

— Тебе охота сейчас об этом говорить?

— А ты хочешь, чтобы я пела по-французски?

Поет:

— О, Шанз-Элизе! О, Шанз-Элизе!..

— А что, разве плохо? О солей, э су ля плюи, а миди э а минюи...

— Не плохо. И я бы с удовольствием распевала какие угодно песенки, если бы сейчас у меня под боком лежал наш сынок или дочка. Но нашим сынком стал твой БМВ металлик.

— Скажешь тоже!

— А что, нет? Противно смотреть, как ты с ним сюсюкаешь, гладишь его, воркуешь с ним. Только что попку ему не подтираешь.

— Зануда же ты, Носова!

— Я не Носова, я пока еще Быстрякова.

— Пока еще? Ну-ну. А знаешь что, айда на улицу? Помнишь, мы мечтали, как будем ночи напролет гулять по ночному Парижу?

— Не хочу. Спать хочу.

— Тогда я пойду один.

— Иди. Да не забудь там подцепить какую-нибудь парижаночку.

— Постараюсь.

— Ты же у нас такой неотразимый!

...Быстряков едет на своем БМВ по Москве.

— Только ты у меня остался дружок настоящий. Только ты меня понимаешь и любишь. Никогда не подведешь, заводишься с полоборота. Да, мой хороший! Везешь меня плавненько, и внутри у тебя уютненько, не то что дома. — Он целует руль. — Попку!.. Захочу — и попку буду тебе подтирать! И никто мне не запретит. Вот так!

Белоснежная пена крупным планом. Быстряков и Леночка сидят друг напротив друга в просторной ванне, в белоснежных хлопьях пены. На роль Леночки взяли Лену Кореневу, такую очаровательную в «Вас вызывает Таймыр», а недавно сыгравшую главную роль в «Романсе о влюбленных» у Андрона Михалкова-Кончаловского.

— Олежек, тебе хорошо со мной?

— Очень.

— А можно мне тебя спросить?

— Спроси.

— А вот вы с женой сколько лет вместе живете?

— Больше десяти.

— А почему у вас детей нету?

— Больная тема.

— Прости! Я дура, что спрашиваю. И чего я, в самом деле?..

— Да ладно, ничего страшного. Детей у нас не может быть, Леночка. Не получалось, не получалось, а в начале этого года диагноз: бесплодие.

— Вот оно что... Жаль мне ее.

— Да, ничего не скажешь, жаль ее.

— Олежек, а хочешь я тебе ребеночка рожу?

— Давай! Прямо сейчас, в ванну! За границей повальное увлечение — в воду рожают.

Эту сцену Незримов так и назвал: «Пена». Знал, что ее сто процентов выкинут. И потом подобный балласт, обреченную жертву цензуры, так и называл пеной, как Гайдай ядерный взрыв в финале «Бриллиантовой руки». И конечно же разговор Быстрякова с любовницей в ванне возмутил цензоров, потомок богов кипятился, доказывая, что ему необходимо было подчеркнуть, какой подлец Быстряков, и неожиданно пена в фильме осталась.

Вернувшись домой, Быстряков, бледный, осунувшийся, снимает пиджак, бросает его на диван. Срывает с себя галстук, швыряет его поверх пиджака.

— Пока все эти протоколы заполняли... Главное, все смотрят на меня и откровенно смеются. Злорадствуют! Иномарка оказалась в розыске! Делового человека щелкнули по носу!

Татьяна нисколько не разделяет горя своего мужа, смотрит на него с иронией:

— Бедный Олежек! Ну как же ты не проверил, что машина в угоне?

— Доверился старому другу.

— Разве у тебя есть друзья?

— Теперь одним стало меньше!

Он идет в ванную, снимает рубашку, швыряет ее в короб для грязного белья. Продолжает раздеваться.

— Господи! До чего же я рада, что его угнали!

— Конечно, ты рада! А как же!

— О, Шанз-Элизе! — поет Татьяна. — О-о-о-о, Шанз-Элизе!!! — Она берет галстук, расправляет его, вешает в шкаф. Продолжает напевать под мотив песни Джо Дассена: — Сю ля плю и сю ля плю, тю-тю-тю и тю-тю-тю...

Самое удивительное, что не успели снять эту сцену, как у Высоцкого и впрямь арестовали его БМВ. Он оказался угнанный! Незримов в ужасе нервно хохотал:

— Все мое начинает сбываться, уже не отходя от кассы!

Высоцкий, узнав о том, что и в фильме машина оказалась в угоне, нешуточно объявил:

— На тебе печать, Ёлкин, от тебя подальше держаться надо.

В закатных лучах солнца много грибов, Татьяна с матерью перебирают их.

— Зануда же ты, Танька, — говорит мать. — Довела мужика. А мужик редкостный.

— Дарю. А вон и он, легок на помине. На старом «жигуленке». На новую иномарочку еще не накопил.

Быстряков, какой-то странно веселый, приближается к ним:

— Привет грибникам!

— Здравствуйте, Олег Витальевич, — отвечает Татьяна.

Быстряков садится на корточки перед женой, берет ее за руку:

— Здравствуйте, Татьяна Геннадьевна.

На рассвете они лежат в одной кровати, обнявшись. Татьяна снимает с себя руку спящего Олега, тихонечко вылезает из постели, одевается, осторожно выходит из дому и направляется к сарайчику. Там она выбирает две досочки, длинную и короткую, берет молоток и гвозди, прибивает одну досочку поперек другой, получая таким образом крест. Находит банку с белой краской и кисть. На перекладине креста пишет: Витя.

Быстряков блаженно зевает и потягивается, стоя на крыльце. Появляется Татьяна, загадочно смотрит на мужа.

— А что, Татьяна Геннадьевна, не завести ли нам тут какую-нибудь живность? Чтобы по утрам петухи пели, коровы мычали, овцы блеяли?

— Смотрю я на вас, Олег Витальевич, и не перестаю радоваться вашему жизнелюбию. Прежде вы мне изменяли с другими девушками. Теперь другим девушкам изменяете со мной.

— О чем это? — растерянно моргает Быстряков.

— Идемте, Олег Витальевич, я вам кое-что новое покажу в нашем дачном хозяйстве.

— Сюрприз?

— Сюрприз, сюрприз.

Татьяна ведет мужа в огород. Быстряков поначалу заинтригованно улыбается, но вдруг улыбка птицей слетает с его лица. Посреди огорода пять могильных холмиков, в которые воткнуты кресты с обозначением имен: Витя, Люда, Дима, Ира, Леша. Быстров не сразу, но понимает. Лицо его ужасно:

— Лечиться тебе надо, Танюша!

Он резко поворачивается и быстро уходит в дом. Татьяна рвет с грядки цветы и кладет их поочередно на каждый могильный холмик. Потом медленно идет к дому, из которого выскакивает быстро собравшийся Быстряков. Он устремляется к своей старой машине, но, прежде чем сесть за руль, поворачивается к жене и крутит себе пальцем у виска:

— Понятно?

Он бросается за руль, заводит машину и уезжает. Из дома выходит мать. Она идет в огород, смотрит на могилы, идет к Татьяне:

— Он прав. Тебе и впрямь надо лечиться.

Дальше Быстряков принимает решение взять ребенка из детского дома, и жена соглашается. Олег хотел задорного мальчика, но Татьяне больше по душе грустная Лика Тестовская, и следующим летом зритель видит на даче полную идиллию: между Быстряковыми словно и не было ничего плохого, они счастливы, щебечут над Ликой, всячески ее ублажая, кормят клубникой со своего огорода, говорят о том, как она пойдет учиться в новую школу. На роль Лики взяли именно такую по характеру девочку из Кошкиного дома, Таню Пестель, ее еще там все звали декабристкой. Ей, собственно, и играть особо не приходилось, просто грустно смотреть и произносить недлинные фразы.

Лика стоит перед пятью могилками на задворках дачи Быстряковых, в ужасе смотрит на них. Сзади подходит Татьяна.

— Что это? — спрашивает Лика.

— Это наши дети. Нерожденные, — говорит Татьяна.

— И они все там, в могилках?

— Нет, их тут нет. Только одни имена. Они где-то там, на небесах летают.

Марта Валерьевна пришла в ужас от первой части фильма, не принимала этой мрачной стилистики.

— Мне кажется, ты куда-то не в ту область углубился, — говорила она мужу. — У тебя фильм ужасов получается.

Но Незримов уперся. Аборт, когда-то сделанный первой женой, оказался осколком, так и не вынутым из его души, и сейчас первым эпизодом «Муравейника» он решил дать бой умерщвлению детей во чреве матери, которое, вопреки возражениям многих, уверенно считал убийством. К тому же после хрущевского благоволения абортам сейчас, при Брежневе, все больше усиливалась пропаганда вреда этой операции. Правда, об узаконенном убийстве никто не говорил, но во всех больницах и поликлиниках появились плакаты о последствиях для матерей, о возможном бесплодии. Кстати, одним из яростных борцов с абортами стал добрый ангел Незримова хирург Григорий Шипов.

Общую идею первой части фильма с некоторыми трениями в целом одобрили.

Градова неплохо справилась с ролью женщины, глубоко страдающей оттого, что она поддалась на уговоры мужа и убила пятерых нерожденных младенцев. Миронов и вовсе играл непревзойденно. Быстряков отказывался понимать, что они совершили пять убийств, доказывая, что там еще не человек, а всего лишь эмбрион, ничего не имеющий общего с человеком. Но тем самым лишь увеличивал пропасть. Он требовал убрать жуткое кладбище с дачного участка, Быстряковы вновь ссорятся, причем еще страшнее, чем раньше. И Лика слышит, как Татьяна кричит, что они убили этих детей. В ужасе, воспользовавшись тем, что взрослые ссорятся, она убегает с дачи.

В финале «Лета» Быстряков уничтожает кладбище, ломает кресты, бросает в костер. Огонь пожирает доски с именами: Витя, Люда, Дима, Ира, Леша. А Лика сидит в объятиях Муравьевой, которую глубоко и сильно играет Мордюкова:

— Не бойся, деточка. Если не захочешь, мы тебя никуда не отдадим.

— Мама Даша! Я никогда... Больше никогда... Ведь у нас тут никто не убивает детей, никто!

Лес. Муравейник. По нему деловито ползают крупные мураши.

— Помнишь, Ветерок, как ты был бешено увлечен жизнью в те дни? — спросила Марта Валерьевна, вновь кружа рядом с мужем, по-прежнему сидящим в неживой позе, важно запрокинув голову, словно царь, принимающий трудное решение, начать или не начать войну, казнить или не казнить бунтовщиков.

О да, это было удивительное время, когда он в течение целого года снимал «Муравейник»! Он носился по всему миру, как и полагается богу ветра Эолу, успевая и работать, и обласкивать жену, и вовсю заниматься с Толиком. Осенью начал снимать «Осень», второй эпизод, с Лановым и Купченко, но, вернувшись под вечер усталый на дачу, жарил шашлыки или запекал на углях рыбу, кормил свою семью, в которой наконец-то появился ребенок, а утром еще успевал сходить с Мартой и Толиком по грибы, коих в тот год уродилось видимо-невидимо; только отошли белые и подберезовики, как прямо с начала сентября посыпались опята, каждый пень выглядел как клиент, пришедший подстричься в парикмахерскую, и Незримов изображал из себя ловкого цирюльника, ножницами стригущего пням шевелюры. Несколько раз видели зайца, приводившего Толика в полнейший восторг.

— Его надо изловить, и пусть с нами живет.

Потомок богов клеил с Толиком модели танков и самолетов, покупая сразу же, как только в продажу поступала очередная коробка с частями, красками и клеем, источающим изумительный запах эфира. Втроем они играли в бегалки — так Толик наименовал настольные игры, где по разноцветным кружочкам с циферками шастают разноцветные фишки и кубик перекатывается, чтобы показать игроку количество ходов по картонному полю с изображением всех похождений Буратино — от полена до прибытия в страну счастья, или девочки Элли — от урагана до возвращения из Изумрудного города, или Старика Хоттабыча — от кувшина, найденного Волькой, до поступления в цирк. И такие бегалки появлялись в продаже не намного реже, чем модели самолетов, кораблей и танков.

Жизнь так бурлила в тот счастливейший год, что Незримова охватывала тоска от необходимости тратить время на сон. А ведь ночью еще полагается услышать несравненные стоны Эоловой Арфы, которую он полюбил еще сильнее, чем раньше, по ней скучал и злился, что она шастает в свой МИД, вместо того чтобы сниматься в его кино.

— Помнится, у Беляева был роман о человеке, научившемся обходиться без сна. Вообще, Беляева я рано или поздно экранизирую что-нибудь. Подумать только: если мы спим хотя бы шесть часов в сутки, то за семьдесят лет, которые в среднем живет сейчас человек, ему приходится отдать сну четвертую часть жизни, то есть семнадцать с половиной лет! О-о-о, боже! Грандиозный кошмар! Какая чудовищная несправедливость!

— Но если б не надо было спать, не было бы кроватей, — благоразумно отвечала Эолова Арфа. — И где бы тогда люди делали детей?

Вторая новелла «Муравейника» начинается с того, как в детдоме мальчики играют в футбол, Вася Гречихин стоит на воротах и пропускает гол. Мальчик постарше отвешивает ему подзатыльник:

— Вали отсюда, Краб! Езжай к своему отцу на Крайний Север!

Лановой и Купченко великолепно сыграли мужа и жену Малышевых, Леонида и Раду, они взяли из детдома Васю Гречихина, его роль досталась воспитаннику Роме Левшину, которого в Кошкином доме дразнили Армяшкой за его черные и большие глаза с неизменной нахалинкой во взгляде. Живой, зажигательный мальчик, Малышевы не нарадуются его артистизму и остроумию, поет, легко заучивает и сыплет стихи, всем интересуется — просто подарок для бездетных! Но в доме начинают пропадать вещи и деньги. Поначалу Леонид и Рада стыдятся подозревать приёмыша, потом вынуждены следить за ним, он подмечает слежку и становится еще более осторожным. Ясно, что ценности не могут пропадать сами по себе, и нет сомнения в том, кто похититель.

— Ужас, Леня, просто ужас какой-то! Все было так хорошо, и вот...

— Да, Радочка... А главное, как он это делает?

— Главное, как он вообще смеет это делать?

Ночью Вася крадется по дому, открывает на столике Рады шкатулку, достает из нее что-то и быстро кладет в рот, глотает, закрывает шкатулку и по-воровски пробирается обратно в свою спальню. Рада не спит, тяжело вздыхает.

Раннее утро. Гречихин крепко спит, а Леонид обшаривает все его вещи. Возвращается в кровать к жене:

— Нету.

— То самое, которое ты мне подарил на первую годовщину свадьбы. С изумрудиком.

— Нету в его вещах нигде.

— Как все это ужасно! И то, что обыскивать приходится.

В школьном туалете Гречихин старательно моет в раковине что-то. Крупным планом — золотое кольцо с изумрудиком. Вася кладет его в карман, нюхает руки, старательно намыливает их, моет, снова нюхает и снова намыливает.

Малышев кладет на полку книжного шкафа пять рублей и отправляется в ванную, бреется электробритвой. Из окна вылетает спичечный коробок, падает в палисаднике.

— Рада, ты не брала отсюда пятерку?

— Нет. Откуда?

— С полки в книжном шкафу.

— Да нет же.

— Странно. Васенька, ты случайно не брал?

— Я? Зачем мне? Я что, Афанасий из «Семи нянек»?

Замечательный фильм Ролана Быкова Малышевы вместе с Васей смотрели в начале новеллы, и Вася очень смеялся.

Малышев якобы уходит на работу, но прячется во дворе дома и осторожно следит за приёмышем. Тот отправляется в школу, подбирает в палисаднике спичечный коробок, торопливо сует в карман и, оглянувшись по сторонам, спешит уйти. Малышев продолжает слежку. Неподалеку окруженный забором недострой. Краб пробирается сквозь дырку в заборе и через какое-то время выходит оттуда, оглядывается по сторонам и как ни в чем не бывало идет дальше в школу. Дождавшись, когда он исчезнет из виду, Леонид тоже пробирается на участок законсервированного строительства и начинает поиски. А осень сыплет и сыплет золотом листьев.

Во второй половине дня Вася возвращается из школы, открывает ключом дверь квартиры, входит и с удивлением видит Малышевых, сидящих с грозным видом в комнате за столом.

— Ого! А вы почему не на работе?

— А мы отпросились. Заходи, Васенька, не стесняйся.

Краб уже все понял, хмурится, но пытается делать беззаботный вид:

— Анекдот новый...

— С анекдотом потом. Скажи, пожалуйста, тебе знакома эта вещь? — И Леонид вытаскивает из-за спины небольшой чемоданчик, ставит его на стол.

— Эта вещь? Впервые вижу.

— А может, хочешь посмотреть, что там внутри? — И Леонид открывает чемоданчик. В нем колечки, цепочки, деньги, не очень много, но все же.

Краб, шмыгнув носом, нагло напевает:

— Эх, кольца и браслеты, шляпки и жакеты разве я тебе не покупал?

За окном осень. Директор детского дома Муравьева разговаривает тет-а-тет с Гречихиным:

— Ну как же так, Вася? Ведь такие хорошие люди!

— Хорошие, — вздыхает Гречихин. — Да я бы им отдал потом. Заработал бы и отдал.

— И как же ты собирался искать отца?

— Ну как... Приехал бы на Крайний Север, устроился бы на работу. И потихоньку бы выяснил, где здесь работает Сергей Гречихин.

— Ведь ты же умный парень, Вася, а такую глупость... Кто бы тебя принял на работу, десятилетнего?

— Э, мама Даша, вы не знаете, как на Крайнем Севере нужны рабочие руки.

— Да ты хотя бы представляешь, какой этот Крайний Север огроменный?

— Представляю. Но там, говорят, все люди наперечет и все друг друга знают.

— Да не нужен ты своему отцу, понимаешь? Не ну-жен! А им — нужен. Понимаешь?

— Ну что уж теперь говорить. Теперь об этом поздно. Обратно мне к ним нет хода.

Гречихин играет во дворе детдома в футбол с другими ребятами. Тут один из них кричит ему:

— Эй, Краб! Глянь-ка!

Вася оглядывается и видит Малышевых. Некоторое время еще продолжает играть, пытается забить гол. Оглядывается и видит, что они не уходят. Медленно идет к ним. Подходит. Боится смотреть на них. Медленно поднимает голову и видит, что они смотрят на него без гнева.

— Мы вообще-то усыновили тебя, — взволнованно произносит Леонид.

— Иди собирайся, домой поедем, — говорит Рада и начинает моргать, чтобы не прослезиться. Смахивает с уголка глаза слезу.

— А как же...

— Обещаешь? — сурово спрашивает Леонид.

— Обещаю, — твердо отвечает Краб.

Рада подходит, обнимает его, прижимает к своим коленям. Неподалеку стоит Муравьева, сочувственно взирая на сцену примирения. Ветер срывает с веток последние осенние листья. Начинается дождь.

В сценарии у Ньегеса хеппи-энд отсутствовал, как и в первой новелле фильма. В третьей он тоже не намечался. И режиссер возмутился:

— Ну что за нуар у нас получается! Люди и так не спешат усыновлять детей, а тут и вовсе перестанут. Санечка, умоляю, перепиши конец «Осени».

И Конквистадор послушался, переписал так, что реж остался доволен.

— Хотишь, я и к «Зиме» хеппи-энд присверлю? — спросил Сашка как-то в конце ноября с таким видом, будто намахнул и теперь ему хочется каких-то бесчинств.

— В «Зиме» все нормально. Теперь как раз хорошо получается. В первой и третьей новеллах печальная концовка, а во второй и четвертой — полная благодать. А ты чего сияешь, как пистолет у матроса?

— У какого еще матроса?

— На станции «Площадь революции».

— А, у этого. А ты что, не слыхал, что Франко помер?

— Слыхал. И чё?

— Да ничё. Хрен через плечо.

Поначалу Эол Федорович не придал серьезного значения ни смерти диктатора Франко, ни восшествию на испанский престол короля Хуана Карлоса. В католическое Рождество режиссеру исполнилось сорок пять, но и когда отмечали, он не задумался о том, почему Ньегес так много говорит о переменах в Испании. Задумался же, лишь когда в новогоднюю ночь подвыпивший Конквистадор произнес пафосный тост за то, чтобы в новом году все изгнанники обрели возвращение на историческую родину.

— В Израиль, что ли? — рассмеялся Лановой, недавно пришедший вместе с Ириной из тесного семейного кружка в шумную и развеселую компанию.

— При чем тут Израиль? — возмутился Ньегес. — Испания!

— Конечно, Испания, — засмеялся Незримов. — Ведь перед нами не просто Сашка-сценарист. Пред нами потомок конквистадоров, благородный идальго, дон Алехандро Хорхе Лукас Эпифанио и прочая, прочая Ньегес.

— Так вы и впрямь идальго, Александр Георгиевич? — спросила Купченко.

— А почему вы с таким удивлением это? — ерепенился Сашка. — Я действительно из знатной валенсийской фамилии Ньегес и Монтередондо. Мой отец Хорхе был карлистом, выступал за монархию, но не пошел за Франко, а стал воевать за республиканцев. Потому что считал каудильо узурпатором, стремящимся только к личной выгоде.

— А как вы попали в СССР? — продолжала интересоваться жена Ланового.

— В тридцать восьмом мой отец сопровождал Игнасио Сиснероса во время его второй поездки в Москву. И взял меня, единственного сына, с собой. Их с Сиснеросом лично принимал Сталин с Молотовым и Ворошиловым, и они уговорили советское руководство возобновить поставки вооружения республиканцам. Но было уже поздно. Когда они вернулись в Испанию, отец погиб в Таррагоне, а Сиснерос бежал во Францию. Возвращаясь, отец не взял меня с собой, потому что моя мать погибла в тридцать седьмом в Каталонии. И меня поселили в Обнинске, в пятом детском доме, где нас, испанских детей, было немало. И там я вырос. Сначала там, потом в Башкирии. Наш детдом туда эвакуировали во время войны... А теперь я хочу поехать на свою историческую родину, найти могилы отца и матери, если они еще сохранились. Побывать в нашем родовом имении Монтередондо. Ведь, как ни крути, а я испанец.

Незримова резанул пафос Сашкиной речи, и он грубо и несправедливо оборвал чувственные излияния своего сценариста:

— Да ладно тебе! Испанец! Какой ты, к черту, испанец? Ты сто лет уже русский.

— Да, я русский. — Сашка махом осушил бокал саперави. — Но я испанец.

— Нет, ты, конечно, съезди, посети... — противным голосом заговорил Незримов, на что Ньегес мгновенно вспыхнул и сверкнул своими испанскими жгучими глазами:

— Ах, вы мне разрешаете, Эол Федорович? Премного вам благодарен, Эол Федорович. Спасибо за барскую милость, ваше сиятельство.

Тут режиссеру стало стыдно, и он поспешил не раздувать ссору, вскочил, обнял сценариста:

— Да ладно тебе, Санечка! Ведь я же в тебе души не чаю. Вот и боюсь, что ты возьмешь да и останешься в своей этой Эспаньоле. Ребята! Друзья мои дорогие! Выпьем за идальго Алехандро Ньегеса!

Кроме Лановых, на даче у Незримовых Новый год праздновали тесть с тещей, шурин Олег с женой и сыном, Жжёнов с Лидой и дочкой Юлей, Володя Коренев с Аллой и дочкой Ирой, и все они бросились обнимать Конквистадора, и конечно же забряцали гитарные струны и заревели глотки:

— Тореадор, смелее в бой! Тореадор! Тореадор!

Сашкина жена Надя и первоклассник Гоша тоже пели, присоединился и Толик, подружившийся с Гошей, и набежавшая тучка развеялась, а мечты об Испании оставались мечтами.

Гости разъехались под утро, а вечером в первый день 1976-го по телику впервые показывали «Иронию судьбы, или С легким паром!» Рязанова, и Незримов поначалу брюзжал, не в силах не замечать бесчисленные ляпы: в самолет без паспорта не пускают, а пьяных в хлам тем более, прямо уж так уж у него ключ подошел, и прямо уж они перед Новым годом не могли нормально мебель расставить; все в таком духе, но постепенно, видя, как покатывается со смеху жена, а вместе с ней и приёмыш, Незримов смягчился, и даже отвратительный Мягков не так уж сильно стал вызверивать его. А, по фиг! В «Джентльменах удачи» вообще что ни кадр, то ляп, а люди ржут, три года назад — лидер нашего проката. И когда Лукашин стал говорить про Ипполита, что тот такой положительный, правильный, за ним как за каменной стеной, Марта засмеялась: