Эолова Арфа

— Так мы ведь встретились три года назад. Хотите, расскажу? Это весело. Меня пригласили в Черногорию на празднование дня рождения Пушкина. За несколько дней до полета я умудрился простудиться и летел в плохом самочувствии, дремал. Хотелось поскорее добраться до номера гостиницы и рухнуть. Утешало, что я заблаговременно оплатил проживание в одноместном. К вечеру приехали в приморский городок с забавным названием Бечичи. Мне совсем стало худо, я сидел в зале, где распределялись номера для проживания, и злился, что до меня никак не дойдет очередь. Наконец услышал совсем уж возмутительное: «Александр Юрьевич, вы нас извините, произошло недоразумение, ваш отдельный номер освободится только завтра. Из всех приехавших остались только вы и Наталья Владимировна из Новгорода. Не могли бы вы оба согласиться всего одну ночь переночевать в совместном номере? Кровати там раздельные». Я гневно вскочил и собрался уж произнести возмущенную речь, но посмотрел на эту Наталью Владимировну из Новгорода, и во мне мгновенно все перевернулось. И даже болезнь моя чудесным образом улетучилась. Скажу вам удивительную вещь. До этого я прожил пятьдесят три года, нередко простужался и по три-четыре раза в год болел. А после чудного мгновения больше никогда не болел.

— Надо же! — засмеялась Марта Валерьевна.

— Клянусь! Так вот, посмотрел я на нее и говорю: «Ну что ж, я согласен».

— А я как заору: «А я не согласна! Черт-те что тут устроили! Я немедленно возвращаюсь в Россию!»

— Сердитая, и в гневе еще красивее. Ни в какую с незнакомым мужиком в одном номере! А организатором был писатель Виктор Зуев, он уже жил с женой в Бечичах, но в тот вечер жена уехала к подруге в другой городок и там заночевала. Так что меня на одну ночь подселили к Зуеву. Но что это была за ночь! Я не мог уснуть, ворочался и тосковал. Знаете ли, мне мерещились рубин и изумруд на черном бархате. Почему-то именно так во мне отразилась увиденная вот эта вот, которая теперь сидит рядом со мною. И я по-настоящему страдал, что мы так и не поселились в одном номере.

— Забавно, — усмехнулся Незримов. — Вас как будто нарочно свели в тот номер.

Я стал дальше рассказывать, как со следующего дня начал осаду прекрасной крепости и постепенно завоевал ее.

— А вы как познакомились? — спросила Наташа, когда краткий очерк нашей любовной истории окончился.

— По телефону, — улыбнулась Марта Валерьевна и как бы нехотя поведала их историю.

— Да, примерно так все и было, — сказал Эол Федорович. — И мы, пожалуй, не случайно заговорили о наших знакомствах. Знаете ли, Александр Юрьевич, мы тут раздобыли несколько ваших книг и прочитали. Есть так себе вещицы — «Время Ч», тот же хваленый «Похоронный марш», «Страшный пассажир», уж извините, слабовато. А есть сильные вещи — «Господа и товарищи» нам понравились, рассказы неплохие, повести.

— «Поп» мне очень понравился, — добавила Марта Валерьевна и толкнула мужа: — Да хороший, Эол Федорович, хороший! Просто, я вам скажу, режиссеры такие вредные, если кто-то другой что-то экранизировал, им эта вещь уже неприятна.

— Так вот я к чему клоню, — продолжил Незримов. — Когда я снял «Общий язык», я решил, что на этом надо остановиться. И начал писать мемуары. Не смейтесь только!

— Да мы и не смеемся.

— Не просто потому, что хочу о себе любимом. Нет, здесь иная подоплёка. Мне захотелось самому изучить и представить читателю феномен Эола Незримова. Человека, которого в принципе могло бы и не быть. От меня все время как будто отмахивались, как от пчелы. Жаловаться мне не на что, жизнь удалась, ее большую часть я прожил с любимой женщиной, фильмами своими доволен, да и не бедствовал никогда. Как видите, живем в полном достатке.

— Это уж да уж! — сказала моя красавица.

— И все же, заметьте, я как бы есть, но меня как бы и нет, — продолжал Эол Федорович. — Идет битва, рвутся снаряды, свищут пули, падают раненые и убитые. А я — как шальная пуля.

— У вас первый полнометражный фильм-то «Разрывная пуля», — усмехнулся я.

— Не зря иронизируете, — печально улыбнулся он. — Я рассчитывал на эффект разрывной пули, а задружили с Финляндией, и меня оттерли на задворки. И так почти с каждым фильмом.

— Причем почти каждый — шедевр, — сказала Марта Валерьевна.

— Ну, шедевр, не шедевр... — замялся режиссер, но я решительно подтвердил:

— Шедевр!

А Наташа добавила:

— Шедевр, шедевр, еще какой шедевр.

— Если и не шедевр, то, как писала обо мне Нея Зоркая, каждый мой фильм — увраж, то бишь, в ее трактовке этого французского слова, явление, достойное внимания.

— Или открытие, — уточнила Марта Валерьевна.

— «Уврир» по-французски значит «открыть», — обозначил я свое знание французского.

— Так вот, — продолжал Незримов, — я решил свою книгу назвать «Незримый режиссер». Написано уже немало, но жена уверяет, что надо показать какому-нибудь профессиональному литератору.

— Точнее, хорошему писателю, — вновь поправила Марта Валерьевна. — И мы решили, что можем довериться именно вам.

Мы с женой переглянулись.

— Правильно решили, — сказала Наташа. — Только название... Вот вы сравнили себя с шальной пулей. Может, «Шальная пуля»?

— Я поддерживаю, — сказал я и вздохнул. — Потому что я тоже шальная пуля в русской литературе. — И смело добавил: — Только не живу на такой вилле.

— Насчет денег не беспокойтесь, — тотчас по-своему восприняла мое дерзкое замечание хозяйка дачи. — Ваш труд будет достойно оплачен.

Я ожидал, что мне тотчас вручат рукопись, измятую, политую слезами и кровью, со множеством перечеркнутых и переписанных слов, с рисунками на полях в духе Пушкина, иные страницы опаленные, ибо вырваны из огня в последний миг... Но через пару дней мне пришел на электронную почту банальный файл «Э.Незримов.Шальная пуля.docx», за чтение которого я взялся не сразу, поскольку меня завалили вступительными работами: народ вдруг вновь валом повалил в Литературный институт. Лишь когда вступиловки стали иссякать, я вспомнил про присланный файл и стал читать. Как и предполагалось, великий режиссер в виде писателя оказался полнейшим чайником. Сразу бросалось в глаза былье, как я называю чрезмерное использования глагола «быть» во всех его формах. Почти всегда рукопись начинающего облеплена быльем, подобно тому как мидии облепляют прибрежные скалы. Читать такое — все равно что есть гречневую кашу, сплошь усеянную черными семенами, или грибы маслята, не промытые от песчинок. Кроме былья, огромные куски незримовского текста оказались, как я говорю, чтопаны-перечтопаны, то бишь в них россыпью зияли «что» и «чтобы». Выглядело это примерно так: «Я был весьма амбициозен, что сказалось на том, что я был возмущен, что мне был задан такой вопрос. Был июнь месяц, и мне было крайне скучно сидеть перед приемной комиссией, что, конечно, они не могли не увидеть. Что и говорить, мне было противно, что...» — и так далее. В рукописи почему-то почти отсутствовали диалоги, просто пересказывалось, о чем и с кем происходили разговоры. И вообще все лишь обозначалось, а не показывалось, автор информировал читателя, вместо того чтобы давать ему живые картины. Все равно как читать в Интернете подробное содержание фильма, а не смотреть сам фильм.

Учитывая привередливость Незримова, следовало сразу ему отказать, но в институте тогда еще платили мало, в редакции, где я служил на полставки, еще меньше, и мы в некотором роде сидели на мели. Но я нарочно с излишней строгостью принялся выговаривать все начистоту о его полнейшей литературной несостоятельности, разве что слово «чайник» не произнес; откажется — хорошо, не откажется — денег заработаем, хижина-то у них не дяди Тома и не дядюшки Тыквы.

— Теперь вы мне нравитесь еще больше, — ответил он, выслушав. — С таким, как вы, можно работать. Не стараетесь угодить, честно сообщаете пациенту о его болезни.

— Потому что хороший врач лечит болезнь, привлекая пациента себе в помощь, — сказал я.

— Стало быть, все, что вы прочитали, никуда не годится?

— Никуда. Нужно начинать заново.

— Прискорбно... Каков будет ваш первый урок?

— Надо писать интересно, чтобы сразу затрагивало. Вот вы почему-то начинаете с того, как поступали после школы в художественное училище. А почему не с детства?

— Терпеть не могу воспоминания о детстве. Точнее, не люблю их читать у других и думаю, у меня получится не лучше.

— Это потому что большинство людей не умеет их правильно подать. Нужна сразу же яркая деталь, привлекающая читателя, как бы приглашающая его к столу. Вот, к примеру, какое блюдо нравилось вам больше всего в детстве?

— Блюдо? — задумался Эол Федорович. — Хм... Я всегда ждал лета, когда мама будет варить щи из щавеля.

Наташа и Марта Валерьевна сидели от нас неподалеку, разговаривали, возились с Юляшей, но когда возникла тема щавелевых щей, хозяйка дома обозначила, что все это время чутко прислушивалась к нашей беседе:

— Из щавеля? Странно. Почему-то мне ты их никогда не заказывал, а когда я предлагала, отказывался наотрез.

— Потому что после одного момента жизни я перестал их хотеть, — ответил Незримов. — Однажды я увидел на асфальте дохлого птенца, выпавшего из гнезда. Страшного, жалкого. И отвратительного. Его отвратительный вид впился в мое сознание. Я пришел домой, стал есть мамины щавелевые щи, и вдруг мне представилось, что на дне тарелки лежит этот птенец. В следующий миг мне даже померещилось, что я его жую. И меня стало рвать. И после того случая не могу даже думать о щавелевых щах.

— Конечно, с такого эпизода нельзя начинать книгу, — ухватился я за рассказанное, — но его обязательно нужно использовать. В нем проявляются, во-первых, ваша острая впечатлительность, во-вторых, тонкая натура, в-третьих, явный перфекционизм, нежелание мириться с уродствами жизни. Невозможно представить, чтобы вы стали показывать этого птенца в какой-нибудь своей картине. Даже блокаду Ленинграда вы умудрились снять без уродливых сцен, все весьма эстетично, даже голодные люди и мертвые.

— Еще я безумно всегда любил собирать с отцом грибы, — вошел в русло воспоминаний Эол Федорович. — Кажется, я помню каждый найденный белый, такие они были волшебные. И то, что их за один поход попадалось всего штук пять или шесть, лишь увеличивало их ценность. Я уважал их. Как уважаю людей, создавших лишь несколько творений, но каждое из них — великий шедевр. — Тут он с усмешкой глянул на меня. — Мы с вами к таковым не относимся.

— И не страшно, — принял удар я. — Время разберется, что шедевр, что не шедевр. — Дефо написал десятки книг, а остался один «Робинзон». Напишите о грибах. Или вообще, что первое вы помните в жизни? Самое первое?

— А вы?

— Я? Я не пишу пока о себе книгу.

— И все-таки.

— Бегемотика. Расскажи, Сашуль, — вмешалась Наташа.

— Мне подарили такого резинового бегемотика, тяжеленького и как настоящего, хоть и маленького. Я терпеть не мог игрушки, если они не имели настоящих форм предмета или животного. Этот бегемотик являл собой сильно уменьшенную копию бегемота. Когда мне его подарили, я вскоре заболел воспалением легких, у меня был кризис, врач сказал, что я либо умру, либо утром пойду на поправку. И утром я проснулся. Первым делом сказал: «Бегемотика!» И вот я помню, как беру его, тяжеленького, своей слабой рукой, целую его в круглую морду, а рядом мама плачет, дед с бабкой ликуют.

— Замечательный рассказ, — улыбнулся Незримов. — А что же я помню первое? Быть может, мамину шубу? Я очень переживал, когда мама уходила на работу, и ждал ее весь день с нетерпением. К вечеру это нетерпение становилось невыносимым, и я уже просто стоял у двери. И ждал. И вот дверь открывалась, мама входила, и я утыкался лицом в ее шубу, мягкую, дивно пахнущую морозом...

— Вот и начните с этого, — посоветовал я. — Даю вам страницу на описание вечера, нетерпения, появления шубы. Вы пришлете мне эту страницу, и я ее отредактирую. Так и начнем двигаться.

— Ладно, попробую. Так... Сколько я буду вам платить? Тысяча рублей за каждую обработанную страницу. Мало?

— Нормально, — засмеялся я. — Согласен. Только теперь в моих интересах, чтобы мы вместе сделали книгу на тысячу страниц и я бы заработал миллион.

Так началась наша совместная работа. Он писал страницу или несколько страниц, присылал мне, я обрабатывал, приходил к ним на дачу, получал деньги и давал следующую направляющую. Работал он по-черепашьи, и в месяц на нем мне удавалось заработать максимум тысяч пятнадцать, дело шло медленно, но все-таки шло. Незримов писал очередной эпизод, и под моим чутким руководством они стали походить на художественную литературу: «Однажды в нашем классе появился всеобщий любимчик. Возможно, с возрастом он стал лучше, не таким, как тогда, и потому я не стану называть его имени, а просто — Любимчик. Для ребят он стал вожаком, для девочек — предметом мечтаний: высокий, красивый, спортивный, остроумный, талантливый... Поначалу и я считал его достойным образцом для подражания. Но время от времени Любимчик стал совершать такие подвиги, что я усомнился в нем. Отнести убитую лягушку или мышь далеко в лес, на всем нам известный высокий муравейник, а через какое-то время прийти и увидеть обглоданный муравьями до белизны скелетик. Но мышь или лягушка еще куда ни шло, а вот обглоданный скелетик котенка шевельнул во мне противоречия. Мы стали тайком покуривать в школьном саду и однажды обнаружили там повешенного кота. Повесил не Любимчик, но, докурив папиросу, он счел остроумным всунуть окурок в пасть повешенного животного. Некоторые ребята засмеялись, а я возмутился. С весны мы играли на площадке в футбол, и Любимчик придумал забаву. Он наполнил старый футбольный мяч... хорошо, что не камнями, а лишь песком, но все равно удар по такому сопровождался болью, а то и вывихнуть ногу можно. И вот идет прохожий пионер из нашей же школы, мяч лежит вне площадки, а Любимчик просит: “Пацан, футбольни, пожалуйста, камеру!” (мы почему-то мяч называли камерой). Пионер, ничего не подозревая, разбегается и со всей мочи... После чего, взвыв от боли, прыгает на одной ноге, а футбольная площадка разражается смехом. “Но ведь ему больно!” — возмутился я. А Любимчик мне: “Да ладно тебе, Ёлка, не отвалится нога, поболит и перестанет”. Так я впервые осознал, что отрицательный персонаж может быть красивым, остроумным, всеобщим любимчиком, а при этом — сволочью. И изображать отрицательного героя мерзким, уродливым и тупым — весьма примитивный прием».

Или о первой любви: «Толстые каштановые косы, ярко-зеленые глаза, обворожительная улыбка. Как можно было не влюбиться? И я влюбился. Мы всюду ходили вместе, я раздобывал денег, чтобы сводить ее в кино, а потом купить мороженое в летнем парке. Стояло первое послевоенное лето, и все вокруг дышало любовью, надеждой на то, что наш народ, приняв на себя неимоверные страдания, заслужил наконец счастье. И все бы хорошо, но моя зеленоглазка имела странную привязанность к глупейшей считалочке: “Жили-были три японца — Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони. Жили-были три японки — Ципи, Ципи-Дрипи, Ципи-Дрипи-Дримпомпони. И женился Як — на Ципи, Як-Цидрак — на Ципи-Дрипи, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони — на Ципи-Дрипи-Дримпомпони”. Поначалу это и меня забавляло, казалось милым. Но зеленоглазка произносила свою считалочку к месту, а чаще всего не к месту, по три-четыре раза на день. И это уже стало раздражать. А потом еще хуже: она придумала к глаголам добавлять какое-то идиотское яйцо: “Так вот, глядишь ты, что получай-яйцо!” Вместо “получается”. Или: “Ну вот, опять начинай-яйцо”. И так далее. И вдруг куда-то исчезли и косы, и глаза, и улыбка, я смотрю на нее и вижу: дура дурой! И как только пелена спала с глаз моих, я ей и говорю: “Слушай, надоела ты мне со своими яйцами и японцами. Не хочу больше с тобой встречаться. Как говорится, любовь прошла, завяли помидоры”. Тогда я впервые осознал, как женская глупость способна убить собственную женскую красоту».

Дурацкое яйцо повеселило меня, в моей жизни тоже имел место персонаж, который всюду его прилеплял и тоже доконал меня своей глупостью, вот ведь как бывает, оказывай-яйцо!

— А ведь кроме женской глупости, — сказал я Незримову, — здесь еще одно поучение. Ваша зеленоглазка не повторяла хороших стихов, а это дурацкое «Як-Цидрак». В сущности, нам вот уже сто лет пытаются вдолбить, что «Як-Цидрак» лучше, чем «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» или «Я встретил вас, и все былое...», что в «Черном квадрате» есть некая тайна, а в портретах Кипренского никаких тайн нет, что Эйзенштейн великий кинорежиссер...

— Да уж! — сердито дернулся Эол Федорович в своем кресле. — Ненавижу Эйзенштейна. Если бы Сталин не засталин его снять «Александра Невского», он бы так и снимал свою белибердень. Вы правы, нам внушают любить некое всемирное «Як-Цидрак».

— Смешно вы оговорились: Сталин не засталин...

— А вы видели порнографические рисунки Эйзенштейна?

— Еще не имел такого счастья.

— И не надо его иметь. Мерзее только проза Сорокина.

Нас все больше и больше роднили одинаковые взгляды, особенно отношение к тем, кого все восхваляют, а у нас о них резко отрицательное отношение. Очень весело становилось, когда мы оба начинали дружно поносить какого-нибудь дутого Звягинцева или суетливого и бездарного Михалкова-Кончаловского, помоечного Ларса фон Триера или гнуснейшего Пазолини. Весело пройтись вместе и по нынешним занюханным литературным идолам-лилипутам.

Но куда веселее мне стало, когда Эол Федорович принялся рассказывать про то, как брошенная им жена Вероника Новак доставала всех подряд письмами и звонками, кляузами и доносами на ушедшего мужа. У меня ведь было нечто подобное, и не много лет назад, как у него, а совсем недавно и еще не остыло. Только у него Вероника оказалась поталантливее в своих исхищрениях и измышлениях, проявляла больше фантазии. Обвинения в антисоветчине, шпионаже, гомосексуализме и многом другом нехорошем обошли меня стороной. «Желаю, чтобы тебе отрезало трамваем ноги и ты сдох, изъеденный раком, а я пришла плюнуть на твою могилу» — высшее достижение камней в мой огород. А вот Эола Федоровича бомбила целая авиация, пытаясь стереть его с лица земли, как Дрезден.

— Должен вам признаться, вам досталось куда больше, чем мне, — от души смеялся я.

Смеялись и Наташа с Мартой Валерьевной, впрочем, со вздохом добавляя:

— Сейчас смешно, а вот тогда...

— Да уж.

Зимой книга пошла веселее, по сорок–пятьдесят страниц в месяц, но весной и летом на меня сыпанули несколько авансов на сценарии к фильмам; они так и не будут сняты, однако сценарии я принялся усердно писать. Зато нам троим представилась возможность много попутешествовать по Италии, Франции и Испании, а Незримов злился, что из-за этого «Шальная пуля» простаивает. Как почти всякий режиссер, людей он рассматривал лишь в качестве винтиков в конструкциях его дел и начинаний. Хотя и его понять можно: уже восемьдесят пять, а человек, как известно, смертен.

Вторую осень и зиму мы с ним корпели над его книгой, точнее, он корпел, а я получал очередную порцию, быстро ее обрабатывал и нес на дачу над прудом, где мы все обсуждали, спорили, утрясали, и я получал очередной небольшой гонорар. Обычно мы шли к ним втроем, и жены уединялись с Юляшей, а мы усаживались возле камина, в котором осенью и зимой всегда потрескивали, пылая, дрова. Я вошел во вкус бесед с Незримовым, особенно когда мы подробно обсуждали того или иного режиссера, актера, писателя.

Оба скривились, вспомнив, что на полпути между ними и нами живет отвратительное крысоподобное существо, которое почему-то любил снимать в своих фильмах недавно умерший Эльдар Рязанов.

— Противоречит всем эстетическим представлениям, — сказал Эол Федорович. — Однажды намело много снега, и мы не могли с ней разъехаться. Я нарочно не уступал, наблюдая, как она бесится за рулем. Высунется и орет: «Коммуняка! Уступи дорогу, сволочь!» Почему я коммуняка? Я и в партии не состоял, и ни одного фильма на коммунистическую тематику. Но мне было смешно смотреть, как она бесится.

Наши мнения почти всегда совпадали, но интереснее с ним было поспорить, увидеть, как в камине его глаз потрескивают искорки, загорается упрямое несогласие.

— Мне кажется, Сталин был чем-то похож на вас, — сказал я однажды. — Он сам не врал и ненавидел тех, кто врет и виляет.

— Сталин... — задумался Незримов. — Вот о ком бы я снял кино. Да где найти актера? Или совершенно непохожи, или похожи внешне, но не внутренне, как этот осетин в сериале про Жукова. Смотрели? И не смотрите. Балуев в роли Жукова все равно что каменная степная баба в роли Афродиты. Я однажды снимал его, в «Волшебнице», но только потому, что мне нужны были именно такие глаза, как у него, — бездушные, не моргающие.

Мы как бы сблизились и как бы нет. На их даче встречались два-три раза в месяц, сиживали подолгу, разговаривали, угощались. Но ни разу они не позвали нас на праздники, на свои дни рождения или памятные даты. Мы ждали, может, позовут на его очередной день рождения, но они пригласили к себе ровно за день, и Незримов, угощая винами, сам пить не стал:

— У меня завтра день рождения, гости, так что я сегодня должен воздержаться.

— Ну да, мы же не гости, мы только по работе, — спокойно ответил я.

— Мы тогда тоже завтра выпьем, — отставила бокал Наташа. — За вас. В поезде. Мы завтра в Новгород уезжаем.

Про Новгород она приврала, чтобы не получалось, будто мы напрашиваемся к ним. А честно говоря, хотелось увидеть, кто именно будет удостоен чести.

В это мгновение по телевизору сообщили о вчерашней смерти Весны Вулович, стюардессы, которая сорок четыре года назад выжила в авиакатастрофе самолета, взорвавшегося в воздухе на высоте десяти километров. Мы увидели, с какой тревогой Марта Валерьевна смотрит на мужа и какая смертельная бледность озаряет его лицо.

— Ёлочкин, — сказала наконец хозяйка дачи ласково. — Ты бы все равно не стал на ней жениться, да и она моложе меня всего на два года.

— Водки, — тяжело выдавил из себя Незримов.

— Ну вот, трезвость отменяется, — с подковыркой произнесла моя жена.

— Как любит говорить жена Сашки Ньегеса, «наливай!» — Марта Валерьевна с усмешкой вернула водку в кадр.

Мы помянули Весну Вулович, не понимая, какое значение она имела в жизни Эола и Марты, но, выпив, режиссер рассказал, закончив словами:

— Еще тогда внутренний голос предсказал мне, что я буду жив до тех пор, пока будет жива Весна.

— Ох, этот твой внутренний голос такой обормот! — махнула рукой хозяйка дачи.

И оказалась права — после смерти Весны миновала зима, пришла весна, а великий режиссер оставался жив-живехонек. Правда, смерть стюардессы оживила его трудоспособность, страницы воспоминаний посыпались одна за другой. Он явно спешил выложиться, пока не помер.

— Вот я жил себе, не отвечая на клевету, и дождался, когда мимо моего дома пронесли гроб врага, — усмехался он, поминая безвременно угасшую киноведшу Люблянскую, зверски убитую грабителями в собственной квартире в Лаврушинском переулке. — Сорок семь ножевых. Ровно столько ран нанесла она мне в былое время своими статьями.

— Не дай бог, кто-нибудь сопоставит количество, — заметила моя красавица, за время нашего общения с Незримовыми полюбившая тонко подкалывать великого режиссера.

— И за каждую рану по году колонии строгого режима, — добавил я.

— Может, я плохой человек, — сказал Эол Федорович, — но мне как-то легче дышать, когда перестала дышать эта тварь.

— Человек неплохой, а христианин никудышный, — вздохнула Марта Валерьевна. В последние годы она все больше прикипала к церкви, там и сям дачу украшали иконы и иконки. Она, а не Незримов, много рассказывала нам про Толика, похороненного на Изваринском кладбище, где вот уже с десяток лет восстановился храм Ильи Пророка.

— А я вообще не христианин, — ответил Эол Федорович. — И имя мое не христианское. Я — человеконин. Моя вера в человека, в его силу, ум, благородство. А главное — неоскверняемость. Бог жесток, как люди, зато люди бывают великодушны, как боги. И даже выше. Христос был самый великодушный и неоскверняемый человек. На осле ездил, не на «мерседесах». Я бы к Луке Войно-Ясенецкому ходил на поклон, а не к нашему изваринскому попику. Храм построил другой священник, да и помер сразу же, а этот себя восхваляет. Книг не читает, фильмов не смотрит. Я разговаривал с ним.

— Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим настоятелем не хочется дружить, — спел я.

— Ну а что? Марта Валерьевна в разговоре с ним сказала, кто я, так он слыхом не слыхал. А потом говорит: «Нужно смирение». При нем будут резать, а он скажет: «Смиряйся!» При муже будут жену насиловать, а он скажет мужу: «Потерпи, всякое бывает, а тебе за терпение воздастся».

— Может, на другую тему? — предложила благочестивая Марта.

— О! — Незримов поднял указательный палец, сухой и белый, как обглоданная муравьями косточка. — Как только с христианами начинаешь спорить, они тотчас меняют тему. А я, знаете, всегда иду напролом в достижении истины. И если Бог есть, то когда я пред Ним предстану, у меня будет что сказать Ему по поводу многих несовершенств Его творений. Вот, скажем, когда выпадет много снега, красота неописуемая. Тут Господь Бог великолепен. Но приходит весна или оттепель, и белоснежные роскошные сугробы превращаются в серые, неприглядные холмы, и нам приходится любоваться ими много недель, прежде чем они окончательно растают. Где же божественная эстетика? Заметьте, я всегда избегал показа грязи, безобразия, мерзости. Я импрессионист. Когда Левитан увидел картины импрессионистов, он взвыл оттого, что на большинстве его собственных картин беспроглядная серость, пасмурность. И еще больше приуныл.

Некоторые эпизоды, выловленные на удочку воспоминаний, Эол Федорович отказывался вписывать в книгу. Например, однажды Марта Валерьевна заговорила:

— Он только с виду такой субтильный и может показаться слабым, а на самом деле он, как муравей, может расправиться с кем-нибудь вдвое объемнее себя. Однажды произошел такой случай. К нам заехал в гости Гайдай и каким-то макаром прихватил с собой актера Невинного.

— Это не обязательно вспоминать, — фыркнул Эол Федорович.

— Не обязательно, но желательно, — властно возразила Марта Валерьевна. — Это, кажется, шел год Московской Олимпиады, осень.

— Худой год, — вставил Незримов. — Всякая дрянь тогда на экраны высыпала, сплошной «Гараж»-«Экипаж», «Пираты хэхэ века»...

— Какие пираты? — не сразу поняла моя красавица. — А, поняла, хэхэ это ХХ века, смешно.

— Не прав ты, миленький, — возразила хозяйка дачи. — А «Осенний марафон», а «Тот самый Мюнхгаузен», нет, хорошие фильмы тоже выходили. Это у нас был застой, который только через три года закончился съемками «Тины». Но время стояло не самое лучшее, это ты прав, у нас неприятности с Толиком, когда у него сначала порок сердца обнаружился, а потом папаша-скот тоже обнаружился. И Толик в итоге к нему ушел жить. Трещина прошла по нашей семейной идиллии.

— Еще Ньегес, собака, в том же году репатриировался в свою Эспаньолу, — мрачно произнес хозяин дачи. — Мне из-за этого Госпремию дали шиш да ни шиша. Володя Высоцкий умер. Много чего плохого. Я носился с фильмом про посадку самолета на Неву, мне опять отказали...

— Словом, где-то в мрачном ноябре, как раз после ухода Толика к мерзкому папаше, и случилось с Невинным, — продолжила рассказ Марта Валерьевна. — У Эола Федоровича отношение к Финляндии особое, а Гайдай как раз только что выпустил «За спичками»...

— Заказуху, — зло вставил режиссер.

— Ну да, какая-то годовщина восстановления особых добрососедских отношений между СССР и Финляндской Республикой, — дипломатично продолжила жена режиссера. — Сталин финнам почему-то простил, что они блокаду Ленинграда с севера держали, а Хрущев и вовсе в щедрые объятия их принял. И вот к юбилею хрущевских объятий Гайдаю заказали фильмец, чтобы там финны были для русского народа симпатичными. Невинный там в главной роли. Приехал с Гайдаем, стал финнов расхваливать, мол, они не такие стали, как когда Гитлеру служили. Гайдай быстро смекнул, что Эол Федорович в своем отношении к белым и пушистым суоми непоколебим, и уехал, а Слава Невинный задержался, расхваливал Эола Федоровича, мол, страшно мечтаю у тебя сыграть про то, как самолет на Неву сажают, не знал, что ли, что идею опять не поддержали? А наш-то гений все больше набычивался. И тут Славу за язык дернуло что-то такое про меня ляпнуть, не подумавши. Да и не очень-то обидное, так, на волосок от обиды. Но по нашему Эолу Федоровичу сразу ток пробежал. И говорит: «Ты, когда входил, дверь видел?» «Видел, красивая дверь», — отвечает тот, как бы не понимая. «Так иди и посмотри на нее еще раз. Понятно?» Тот: «Да ладно тебе, Ёлыч-Фёдыч, я же не в том смысле». А этот гусар хвать его за шиворот — и что вы думаете, резко так поднял со стула и потащил к выходу. И вытурил, бедолагу. Как Денис Давыдов французскую армию. Сцена забавная. Невинный высокий и грузный, Незримов невысокий и худущий, а тащит эту махину. Мне даже жалко стало Славика, он года на четыре всего был моложе Эола Федоровича, а выглядел как первоклашка, которого учитель из класса выгоняет. Жалко-то жалко, но внутри приятно, что муж так по-мужски постоял за мою честь. Я его стала укорять: «Невинного человека из дома выгнал!» — а в сердце своем думаю: молодец ты у меня, бравый добрый молодец.

— Я бы и на дуэль за тебя пошел, как Пушкин, — без тени юмора произнес Эол Федорович.

— А что же он такое сказал про вас? — полюбопытствовала Наташа.

— Да чепуху какую-то, — отмахнулась Марта Валерьевна, но муж возразил:

— Коль уж рассказала, то детали не утаивай. Это в книге можно написать: «Он ее оскорбил», а в кино извольте показать, как именно, какими словами. А сказал он тогда вот что: «Ты Незримов, я Невинный, нам вместе держаться надо». Посмотрел на Марту и добавил: «И с женой твоей у нас есть сходство. Я Невинный, а она невидная».

— Ну, за такое конечно! Браво, Эол Федорович! — захлопала в ладоши моя видная.

— Слава потом звонил, извинялся, — закончила рассказ Марта Валерьевна. — Мол, он имел в виду, что Незримов перестал меня в кино снимать, вот я и стала невидная, то бишь тоже невидимая, незримая.

— А Эол Федорович?

— О, это жестокий человек. Ответил: «Ты меня тоже прости, что я тебя выставил, но чтобы впредь ты тоже был для меня и невидимым, и незримым!» Бедный Невинный, в последние годы так болел диабетом, что сначала одну ногу ампутировали, потом другую, потом умер. И, кстати говоря, он у тебя ни в одном фильме не снимался. — Тут она посмотрела на мужа и увидела в его глазах трагедию. — Или снимался? Ёл, не пугай меня!

— В том-то все и дело, — мрачно ответил режиссер. — В «Бородинском хлебе». Он тогда только начинал, в театре в «кушать подано», и в кино в эпизошках. И я его тоже тогда взял в эпизодик. Без слов. Три секунды экранного времени. На Бородинском поле. Солдат сидит на земле и с недоумением смотрит на свои оторванные ступни.

— Господи помилуй! — Марта Валерьевна движениями опытной прихожанки осенила себя крестным знамением. — А я и не знала.

— Еще одно из моих бесчисленных преступлений, — горестно покачал головой режиссер-головорез. В данном случае — ногорез. — Правда, у Славки тогда получилась его лучшая роль в кино. Не боль, не ужас, а лишь недоумение: были ноги — и нет ног.

История о выдворении Невинного за невинную, но все-таки обидную шуточку заставила Наташу немного получше относиться к великому режиссеру, которого доселе она считала черствым сухарем и занудой в жизни. Но все равно сильной симпатии к своей режиссерской персоне он в ней так и не обрел.

Со временем я чаще стал один ходить на дачу над прудом: Юляша боялась собак — они однажды сильно ее напугали, — а у Незримовых выросли три львовидных леонбергера. Вполне добродушные, но грозные с виду, они бегали по участку, и она, бедненькая, повизгивала от страха. К чему такие испытания? И втроем мы стали заходить к ним гораздо реже.

Однажды Незримов припомнил, что некоторое время в школе у него была кличка Геопард, поскольку именно так он произносил название самого стремительного млекопитающего, и Наташа сказала:

— Точно, он похож на гепарда, тонкий, небольшой леопардик, именно что геопард. Ему подходит.

И она стала заочно называть его Геопардом, даже иной раз в глаза:

— Товарищ Геопард, скажите, пожалуйста...

Но в основном всю жизнь сверстники и близкие друзья звали его Ёлом, Ёлкой, Ёлкиным и даже Ёлкин-Палкиным. Мы, разумеется, только Эолом Федоровичем, да и как иначе?

— Хотите знать, Эол Федорович, что меня больше всего удивляло и восхищало в вашей работе?

— В какой именно?

— Вообще в вашей методике работы.

— Ну, любопытно.

— То, как вы умели отбирать талантливых артистов и как умели вписывать их в фильмы. Ведь известно, что когда в актерском составе одни блистательные звезды, они волей-неволей станут давить друг друга, и потому режиссеры стараются брать трех-четырех звезд, а остальных подчиняют этим ярким и для того берут неприметных. В футболе, к примеру, трудно представить, чтобы в одной команде играли одновременно Пеле, Марадона, Беккенбауэр, Стрельцов, Батистута, Кройф и Гарринча. А вы не боялись.

— Это не совсем так, — возразил Незримов. — Многие актеры становились знаменитыми уже после съемок в моих картинах, а я их брал к себе, когда они еще были никому не ведомые избранники. И кстати, многие, как ни странно, потом забывали, что дебютировали именно у меня. Обо мне постоянно забывают... Порой мне даже кажется, что меня нет и не было на свете. А особенно сейчас, когда вы, Александр Юрьевич, так профессионально воскрешаете мою жизнь, у меня нередко появляется мысль о том, что это вы меня выдумали.

— Еще чего скажете, товарищ бог ветра! — возмутилась при таких его размышлениях Марта Валерьевна. — Может, и меня Александр Юрьевич выдумал?

Глава девятнадцатая

Экран обетованный

Закончив смотреть «Общий язык», Эолова Арфа подлетела к Эолу и со слезами расцеловала его, ничуть не ощущая холода его лица. Величественный лик потомка богов оставался неживым, но в нем что-то затеплилось. В окна смотрел июньский вечер, часы показывали половину восьмого, именно в это время он умер вчера, а точнее — сегодня, потому что время вернулось вспять и снова стоял день накануне их золотой свадьбы.

Тотчас она вылетела из окна дачи и стремительно полетела на Кавказ, туда, где они так много путешествовали, когда последний фильм Незримова вышел на экраны и пользовался бешеной популярностью, особенно почему-то в Дагестане. Не в Чечне, где все возмущались тем, что показано, как чеченский мальчик попал в российский детский дом и слишком долго там прожил. Да и концовка вызывала у чеченцев весьма сдержанные эмоции. Лишь когда картину показали Рамзану Кадырову, тот неожиданно пришел в восторг, прослезился и устроил целый фестиваль фильмов Эола Незримова, а самих их поселил в горах, в роскошном, только что отстроенном дворце. И отношение чеченцев к общему языку вмиг перешло с холодного к горячему.

Душа Арфы парила над горами Кавказскими, воскрешая все те многочисленные поездки трех-четырех лет после выхода «Общего языка», когда с потомком богов происходило нечто невероятное — он на глазах молодел, расцветал, и кто знает, может, прав был тот чудак князь Назримов, уверявший, что Эол Федорович, как и он, происходит из древнего рода, служившего тарковскому шамхалу. Да и в Махачкале многие уверяли Незримова, что он на самом деле Назримов, и фамилия эта означает «победоносец».

— Выходит, я однофамилец Победоносцева, — смеялся на эти уверения режиссер.

Но на Кавказе он и впрямь расцветал:

— Ведь отсюда, голосочек мой, все человечество пошло после потопа. Как вышли из Ноева ковчега на горе Арарат, так и стали стекать во все стороны по мере снижения уровня воды. На склоны нынешней Турции и Армении, затем потекли людские потоки дальше — в Грецию и Сирию, Месопотамию и Персию, Армению и Грузию, дошли до Кавказа. И среди них витал отпрыск бога ветра Эола, я просто чувствую это. Всеми легкими чувствую своего предка!

Облетев Кавказ, Арфа спустилась в изумрудную долину со множеством прудов и озер и на берегу одного из прудов увидела их дачу, только территория вокруг нее значительно расширилась. Она приземлилась. Из дома вышел Тарковский, одетый как пижон: узенькие брючки, на шее ярко-желтое кашне.

— Все в порядке, — с умным видом сказал он. — Сейчас все придут. Ведь смерти нет, а есть только Россия.

И впрямь, следующими из дома вышли Герасимов и Макарова с огромным букетом лилий, за ними следовали сияющий Вася Шукшин, Коля Рыбников с Аллой Ларионовой, Володя Высоцкий с гитарой, Вадик Захарченко и Лева Кулиджанов. Кто-то нес цветы, кто-то музыкальные инструменты. Левон Кочарян и Инна Крижевская явились с деревянной копией Ноева ковчега. Исаковский тащил под руку пьяноватого Твардовского. Бондарчук зачем-то приволок детский велосипед из «Сережи». Фаина Раневская шла под руку со Славой Баландиным, а Гена Баритонов — с Жанной Степняковой. Явился и старенький гений хирургии Шипов, драгоценный их Терентьич, а с ним под руку ступала Аня Самохина. Поток гостей не кончался.

Все они радостно поздравляли Арфу с золотой свадьбой и почему-то не спрашивали, где же Эол.

— Эол будет скоро, не волнуйтесь, с минуты на минуту, — с уверенностью говорила она, опережая их вопросы.

Батюшки, и Феллини со своей Джульеттой заявились! А этот лысый? Да это же Энтони Мингелла!

— Эол очень обрадуется, — сказала она ему так, чтобы не услышали другие. — Он считал вас гением и очень огорчался, когда вы, так сказать...

— Life is life, — скромно ответил Мингелла, пожимая плечами.

Гости продолжали и продолжали выходить из дома на сияющую изумрудную лужайку над прудом, и лужайка медленно расширялась, чтобы всем хватало пространства.

Где-то за прудом зазвенел звонок, как в кинотеатре. В сопровождении Лёни Филатова появился совершенно неожиданный гость — степенный владыка в летнем светло-сером подряснике, со скромным наперсным крестом. Смиренно благословил всех легким крестным знамением, и Леня усадил его в скрипучее плетеное кресло.

— Кривичи-радимичи! — прогремела в устах Меркурьева фраза Героя Советского Союза Дубова из фильма «Не ждали». — Гляньте! Ведь мы на экране!

И все с удивлением обнаружили, что над прудом вознеслись высокие и обширные границы экрана.

— А вместе делаем общее дело, — засмеялся Гоша Жжёнов, одетый гаишником из «Берегись автомобиля».

— Ребята, а фейерверки будут? — задорно спросила Нина Меньшикова, стоя под руку с мужем Стасиком Ростоцким, оба — сама элегантность.

— Безусловно, — отвечала Арфа своим несравненным голосом.

По ту сторону экрана смутно проглядывался зрительный зал, постепенно наполняющийся, звенел второй звонок.

— Я не опоздал? — озираясь, спросил появившийся Смоктуновский.

— Кеша! — воскликнул Пуговкин.

— Всякий раз мне удивительно смотреть на зрителей из зазеркалья, — произнес Тарковский.

— А я уже привык, — сказал Высоцкий. — Вон, кажется, и наш в первом ряду показался. Друг, оставь покурить!

— Нашел тоже мне курильщика, — проворчал Евстигнеев.

— Элем, Лариса! — крикнул Климову и Шепитько одиноко стоящий в отдалении Гайдай. — Скорее, уже третий звонок скоро!

— Да нет еще, куда торопишься? — осёк его Басов. И добавил: — Правды жизни не хватает.

— Данелии нет еще, где Данелия? — спросил Олег Янковский, явившийся в камзоле барона Мюнхгаузена.

— Здрасьте, забор покрасьте! — дружелюбно засмеялся Вася Шукшин. — Гия еще только в следующем году. Понимать надо, печки-лавочки!

— Василий Макарович, если бы вы знали, как он вас любил! — всплеснула руками Арфа.

— Отчего же любил, Марфуша? — обнял ее Шукшин. — Раньше любил, а нынче разлюбил?

— Ой, простите, конечно, конечно, — засмущалась она.

Народ продолжал прибывать. Слава Тихонов явился в мундире Штирлица, а в чем же еще? Миша Козаков, Таня Лаврова, Юра Богатырев, Тоня Шуранова, Нонна Мордюкова, Вика Федорова, Руфина Нифонтова, Саша Белявский, Ириша Радченко, Андрюша Миронов...

Все они не могли бы попасть на их золотую свадьбу — там, но зато во всей красе явились — тут.

— Кстати, Стасик Говорухин тоже на подходе, он во втором ряду, — сообщил Высоцкий. — Его послезавтра будем встречать.

— Ермаш-барабаш! — воскликнула Арфа, подбежала к Ермашу и от души поцеловала его в обе щеки. — Филипп Тимофеевич, как я рада, что вы тоже...

— Я твоего Ёлкина-Палкина уважаю, — засмущался Ермаш. — Мало того, с Юрой Гагариным договорился, он чуть попозже подлетит. Жалко, конечно, что Ёлфёдыч так и не снял о нем.

— А Весна Вулович? — спросила Арфа.

— Эх ты! Забыли про нее! — возмутился Женя Леонов, но тотчас разулыбался. — А вообще-то хорошо, что нашего полку сейчас еще прибудет.

— Ну, братцы-кролики, не ожидал я, что и меня сюда пригласят, — ликовал Юра Сегень, приобнимая жену Нину, которая млела и стеснялась в присутствии такого количества актеров и актрис, многих из которых она когда-то боготворила.

Зазвенел третий звонок, все заволновались, и тут появился Толик:

— Мама!

— Толичек! — воскликнула Арфа и бросилась его обнимать и целовать.

— Мама, прости меня за все, мамочка! — лепетал приемыш.

— Уже свет гаснет, — предупредил Слава Дворжецкий.

Арфа оглянулась и увидела, что все значительно попятились, выстроившись полукругом пред фасадом дома, Толик тоже отлетел от нее и присоединился к остальным. Вдруг под ней образовался плотно сбитый деревянный пол, как в испанских таблао, она увидела на ногах туфли, в которых снималась в «Индульто», и поняла, что наступил кульминационный момент, что она стоит в том же традиционном платье бата де кола, с оборками и воланами, сплошь в одном цвете, карминово-красном.

Она присела, широко расставив ноги, словно едет на очень широкой лошади, руки сцепила перед собой, создавая контур сердца, лицо повернула в профиль, придала ему выражение полной сосредоточенности на музыке и предстоящем танце.

В таком образе он и увидел ее, внезапно открыв глаза, когда электрическая искра новой жизни пробежала по всему его существу!

Он вспомнил, что они готовились к завтрашней золотой свадьбе, очень волновались, океан предпраздничной суеты поглотил их, и в какой-то неожиданный миг Эол Незримов в роли Эль Рохо запоздало услышал топот копыт быка, бегущего на него сзади, и то, что настигало почти всех снимавшихся в его фильмах, настигло и его самого — длинный и острый рог быка судьбы вонзился ему прямо под левую лопатку. Адская боль!

И он умер, но сквозь смерть слышал приглушенные звуки Эоловой Арфы, отдаленные отзвуки любимого и божественного голоса любимой женщины, они, эти отзвуки, держали его в невесомости, мешая рухнуть куда-то вниз, куда его мучительно тянула зловещая и холодная сила. И это продолжалось долго, казалось, вот-вот — и он все-таки рухнет...

Но живительный ток пробежал по нему, и Эол открыл глаза. Он обнаружил себя в зрительном зале, на первом ряду, в самом центре, а перед ним распахнулся гигантский экран, на котором сиял под солнцем берег пруда; на заднем плане, перед их дачным домом, выстроились люди, лица у всех до боли знакомые, но главное, что между ними и берегом пруда на изумрудной лужайке сверкала сцена, точь-в-точь такая, как в таблао Вийя Роза, и на сцене замерла она, любовь всей его жизни. Одетая как испанская байлаора, она застыла перед тем, как начать танец, в ожидании своего тореадора.

Он захотел встать и идти к ней, но разве можно шагнуть из зрительного зала в экран?

— Эол! — кричали собравшиеся там, на экране. — Иди к нам! Иди к нам, Эол! Встань и ходи! Эо-о-ол! Иди к нам!

Вдруг через пруд к берегу пробежала красная ковровая дорожка и застыла, готовая принять его шаги. Но как же? Как же встать и идти? Мгновения бежали, а он все оставался неподвижным, одетый в темно-синий лондонский костюм, купленный нарочно для золотой свадьбы, и не мог понять, как сделать первое движение.

И тут что-то мелькнуло под ногами и побежало в сторону экрана. Шоколад! Ловкий котяра впрыгнул прямо в экран и, очутившись по ту сторону, побежал по красной ковровой дорожке, шмыгнул на берег и оглянулся. За спиной у Эола раздались смех и аплодисменты. И оказалось, что это так легко — просто встать и пойти. И он пошел прямо в экран, слыша за спиной у себя уже не рукоплескания, а целый шквал бурных оваций и крики:

— Браво, Эол! Слава тебе, маэстро! Иди туда, к ним!

Ноги его ступили на красную ковровую дорожку, и он увидел, что обуты они уже не в черные вечерние туфли, а в легкие сапатильяс, черные с бантиками, да и темно-синий лондонский костюм сменился трахе де лусес — костюмом огней, на нем чакетилья, расшитая серебром и золотом, украшенная драгоценными каменьями, на голове у него каракулевая монтера, а на боку — шпага.

Шквал оваций за спиной у него становился все тише, а приветственные крики впереди все громче:

— Браво, Эол! Ты сделал это! Оле, тореадор!

По красной ковровой дорожке он перешел с поверхности пруда на берег, Шоколад дождался его и теперь шел сзади хозяина. Не дойдя пяти шагов до сцены, Эол остановился, глядя на свою несравненную байлаору.

— Ола! — воскликнул Высоцкий и, схватив гитару, превратился в токаора, из его струн вырвались зажигательные ритмы фламенко.

И сразу еще несколько человек, обратившись токаорами, заиграли на гитарах, а целый десяток гостей их золотой свадьбы стали кантаорами, на все лады запели.

Байлаора вздрогнула, взмахнула руками и с медленным ускорением стала танцевать фламенко, все быстрее и быстрее, жарче и жарче, утонченная и прекрасная, каблучки стучали и цокали, юбки взлетали и опадали, в руках щелкали кастаньеты.

То была она — его Эолова Арфа!

Глава двадцатая

Кто это?

В то утро 12 июня 2018 года мы с Наташей предвкушали феерию. Наконец-то эти противные Эол и Марта пригласили нас к себе на большой праздник. Очень хотелось отказаться, но событие предстояло особое — их золотая свадьба! Так что побывать на ней хотелось больше, чем гордо отказаться: «Мы не сможем».

А главное — наш подарок, о котором они еще знать не знали. Книга. «Шальная пуля». Не стану рассказывать, каких усилий мне стоило добиться от издательства, чтобы к этому дню получить хотя бы сигнальные экземпляры. Обещали и весь тираж, пять тысяч экземпляров, но что-то у них пошло не так, и они с извинениями сказали, что тираж выйдет чуть позже.

Однако в трех сигнальных экземплярах, которые я привез домой накануне 12 июня, теплилась интрига. Тираж он бы просто раздарил всем гостям, а вот когда я доставлю ему только три штуки, кому он раздаст их? Никому? Оставит одну себе, а две подпишет? Или все три подарит с автографом? Тогда кто станет счастливчиками? Так что предстоял еще и такой конкурс.

Нарядились мы ярко и празднично. На мне сиял благородный кремовый костюм, в котором я пять лет назад женился на своей красавице. Наташа надела летнее воздушное платье ярко-малинового цвета. В нем она щеголяла, когда мы с ней ходили в Египте на представление «Эльф лейла уа лейла» — «Тысяча и одна ночь», и какой-то араб при входе, ловко говоривший по-русски, спросил меня, цокнув языком:

— Уважаемый, сколько верблюдов отдал за такую красавицу?

— Всех до единого, — ответил я ему с гордостью.

А Юляшу мы нарядили в платье для фламенко, купленное в Мадриде. В нем она с нами вместе ходила и плясала в том самом таблао Вийя Роза, воспетом Незримовым в его фильме «Индульто». Тогда оно ей, полуторагодовалой, было великовато, а теперь в самый раз.

Празднично разодетые, с огромным букетом роз «Пинк Флойд» и тремя сигнальными экземплярами «Шальной пули» мы отправились пешочком по улице Некрасова. Настроение — самое приподнятое, как у Гагарина, когда он воскликнул: «Поехали!» И надо же такому случиться, что когда мы проходили мимо дома любимой актрисы Эльдара Рязанова, она сама выехала из своих ворот и, злобно высунув на нас свой нос из окошка машины, презрительно фыркнула, что явно означало: такие расфуфыренные, а тащатся пешком. Она тотчас уехала, а я спросил Наташу, знающую все приметы, какие только есть и каких только нет:

— Если черная кошка, то понятно, а если крыса перебежала дорогу?

— К пропаже, — не моргнув глазом, ответила та, за которую я отдал всех своих верблюдов. — Причем к весьма крупной. Можно стать жертвой профессиональных мошенников.

Посмеявшись, мы дошли до поворота на улицу Лебедева-Кумача и пошли вниз, к двум прудам, на берег одного из коих, собственно говоря, и направлялись. И сразу увидели недоброе — толпу народа, полицию, полосатые ограждения.

— Ну Йо-о-ол-ты Федорович! — воскликнула прекраснейшая. — Что это может быть, Сашенька?

— Все, что хочешь, — недоумевал я, — хоть разрывная пуля, хоть шальная.

Подойдя ближе к скоплению людей и полиции, мы увидели Никиту Михалкова. С огромным букетом вишневых роз он давал интервью Первому каналу:

— Пропажу обнаружила домработница. Она утверждает, что в доме никого не было, но никаких следов насилия и всего такого. Ничего не пропало из драгоценностей. Я, как видите, приехал в урочный час их поздравить. Пятьдесят роз, по количеству прожитых ими вместе лет, плюс одна... Все это, конечно, странно. Неужели они пригласили огромное количество гостей, а сами умотали куда-то? Все их автомобили на месте. Может, такси вызвали, конечно?.. Собаки по двору скачут, полиции пришлось их временно усыпить. Вон Меньшов, вон Лановой, с женами. Они тоже в шоке, недоумевают, что могло произойти. Остальные будут подъезжать, а тут такое недоразумение. Собственно, это все, что я могу сказать.

Он повернулся и направился к своей машине. Я окликнул его:

— Никита Сергеевич! Они что, правда исчезли?

Михалков остановился, посмотрел на меня, пытаясь вспомнить, где мог меня видеть. Мы с ним пересекались часто, но мельком, довольно плотно пообщались после просмотра на «Мосфильме» фильма по моему сценарию, когда я подарил ему книгу. Но сейчас он явно не мог меня вспомнить.

— Вы думаете, Эол Федорович мог взять и уехать куда-то? — спросил я.

Он задумался, потом произнес:

— Эол Федорович? А кто это?

Я замер, ошарашенный, Никита Сергеевич сел в свою машину и уехал.

— Надо Ланового расспросить, — предложила Наташа, увидев, что Василий Семенович и Ирина Петровна направились в сторону своей улицы Зеленой, где они жили на даче, как и Незримовы, только гораздо менее шикарной. Я поспешил догнать чету Ланового и Купченко, окликнул их.

— Простите, пожалуйста, скажите, вам что-нибудь известно?

— Нам? — переспросил Лановой. — Ничего. Кроме того, что на той даче жили какие-то муж и жена, а сегодня утром обнаружили, что они оба исчезли куда-то.

— То есть? — опешил я. — Что значит какие-то? Там ведь жил ваш закадычный друг режиссер Незримов.

— Режиссер Незримов?.. — задумался Василий Семенович. — Простите, кто это? Душа моя, ты знаешь такого режиссера Незримова? — обратился он к жене.

— Впервые слышу такую фамилию, — ответила Ирина Петровна. — Кстати, фамилия красивая. И для режиссера была бы в самый раз. В отличие от актеров, режиссеры чаще всего остаются для зрителей незримыми.

Они развернулись и продолжили свой путь на родную дачу. Наташа и Юляша уже стояли рядом со мной и слышали наш разговор.

— Ничего удивительного, — сказала прекраснейшая. — Хорошенький фокус выкинули всем господа Незримовы: наприглашали гостей, а сами куда-то смылись. Вот Лановой с Купченко и сказали, что отныне знать не знают, кто такой режиссер Незримов.

— Ребята, а мы в гости-то пойдем? К Незримовым-то? — спросила Юляша. Она, как только научилась говорить, называла нас ребятами. Мы не препятствовали такому панибратству, понимая, что таким образом ребенок изначально записал нас в свою компанию, в общество себе подобных.

— Похоже, что сегодня нет, — ответил я, с удивлением глядя на то, как быстро расходится толпа, еще недавно теснившаяся меж двумя прудами. Лишь несколько полицейских разгуливали по территории дачи «Эолова Арфа» и снаружи, вдоль полосатых красно-белых лент ограждения. Мы подошли к одному из них, и я спросил:

— Простите, это правда, что они исчезли неведомо куда?

— Выясняется, — ответил страж порядка крайне лаконично.

— Мы были в числе приглашенных... — заикнулась было моя жена, но он посмотрел на нее равнодушно и промолвил:

— Вас вызовут.

Мы стояли остолбеневшие, не понимая, о чем думать и гадать, но тут я вспомнил, как Эол Федорович и Марта Валерьевна сбежали с собственной свадьбы и махнули... куда бишь они там махнули? Об этом же в книге есть!

Я сунул руку в пакет с тремя сигнальными экземплярами «Шальной пули» и достал один из них, чтобы посмотреть, куда они сбежали со своей свадьбы. Но почему-то в руке у меня оказался сборник дивных рассказов Натальи Романовой-Сегень «Рецепт хорошего настроения». Я достал два других экземпляра, и они тоже оказались «Рецептами хорошего настроения».

— Как это я вместо «Шальной пули» положил и нес сюда твои книги? — задал я вопрос.

— Эх, Кот, ты в своем репертуаре... — с ласковой укоризной произнесла Романова-Сегень.

— Но я не мог их перепутать! — воскликнул я.

— Мог, — возразила жена. — Но я тронута тем, что ты хотел на золотую свадьбу Незримовых подарить мою книгу, которая у них уже есть.

В праздничных нарядных одеждах, с цветами, мы уже выглядели нелепо на фоне оградительных лент и полицейских и медленно побрели обратно домой.

— Мистика какая-то, — бормотал я.

— А крысиная-то примета вмиг исполнилась, — подметила Наташа. — Вот вам пропажа так пропажа!

Всю дорогу мы с недоумением гадали, что же могло произойти, и единственным объяснением выглядело бегство, как тогда, пятьдесят лет назад, со свадьбы.

— Но тогда они сбежали в самый разгар веселья, когда гости уже оставались довольные, сытые и пьяные, — говорил я. — А сбежать до торжества, оставив всех с носом, это, кривичи-радимичи, нехорошо. Не могли они так поступить.

— Могли, — возразила Наташа. — Я всегда говорила, что они мне не нравятся. Да, по-своему они выдающиеся оба, может быть, даже великие. Но все равно какие-то неприятные. И мне всегда хотелось поскорее сбежать с их дачи. Казалось, вот-вот — и рухнет потолок и нас придавит, как семью Александра III в поезде.

Но еще более непонятные и даже, я бы сказал, страшные вещи стали происходить, когда мы вернулись домой. Первым делом бросились искать пакет с тремя сигнальными экземплярами «Шальной пули» и не могли его нигде найти.

Тогда я включил компьютер и стал рыскать в поисках новостей об исчезновении Эола Незримова и его жены Марты. Меня встретила информационная пустыня. Нигде и ничего. А когда я открыл страницу Википедии «Незримов Эол Федорович», я вообще чуть с ума не сошел от увиденного.

Поначалу все шло как обычно:

Незримов Эол Федорович (25 декабря 1930, Горький) — советский и российский кинорежиссер. Народный артист РСФСР. Лауреат Государственной премии СССР и Государственной премии РФ.

Биография и творческий путь

Эол Незримов родился 25 декабря 1930 года в городе Горьком (ныне Нижний Новгород), в семье Федора Гавриловича Незримова, начальника цеха на машиностроительном заводе «Новое Сормово», и Варвары Данииловны Незримовой, урожденной Калашниковой, преподавательницы античной литературы и истории на историческом факультете Горьковского государственного университета.

Будучи школьником, хорошо и много рисовал, по окончании школы намеревался поступить в Горьковское художественное училище, но передумал и поехал в Москву поступать во Всесоюзный государственный институт кинематографии, где был приветливо принят в творческую мастерскую С.А. Герасимова и Т.Ф. Макаровой. Дипломной работой стала короткометражная лента «Кукла», события которой разворачивались во время Советско-финской войны 1939–1940 годов.

С 1956 года работал режиссером-постановщиком киностудии «Мосфильм». Первый полнометражный фильм «Разрывная пуля» продолжил непростую тему Советско-финской войны, был хорошо принят зрителями, но вскоре ввиду улучшения советско-финских отношений оказался почти под запретом.

Следующий фильм «Не ждали» в необычном ракурсе показывает взаимоотношения сложившейся советской семьи с вернувшимся из сталинских лагерей бывшим мужем жены главного героя. Картина была неоднозначно принята зрителями, а многие критики восприняли ее как несогласие с курсом КПСС, принятым после ХХ съезда. Тем не менее фильм принес режиссеру мировую известность.

В своей следующей картине «Бородинский хлеб» Э.Ф. Незримов обратился к теме Отечественной войны 1812 года, показанной через судьбу генерала Тучкова и его жены, ставшей вдовой и обустроившей обитель вдов героев этой войны на Бородинском поле. В фильме прозвучала тема противопоставления жен воинов женам декабристов, вызвавшая критическое несогласие со стороны многих киноведов и историков.

Далее кинорежиссер стал работать по государственному заказу и снял советско-египетский фильм «Звезда Альтаир», в котором попытался неудачно обосновать авторство книги «Тысяча и одна ночь», своевольно навязав его арабскому дипломату, совершившему посольство на берега Волги и влюбившемуся в русскую девушку Ладу. Откровенная конъюнктура фильма вызвала неприятие со стороны прогрессивных киноведов и историков. Тем не менее фильм выдвигался на соискание премии Каннского фестиваля.

Следующая лента «Голод» стала во многом определяющей в карьере режиссера. Незримов непривычно подошел к показу событий блокадного Ленинграда, его герой хирург Шилов, тот же, что и в фильме «Разрывная пуля», испытывает не только физиологический голод, но и любовный. Впервые показана любовь двух людей во время страшной блокады 1941–1943 годов. Главные герои призваны выжить не только физически, но и духовно. Фильм пытались запретить руководители тогдашнего советского государства, которые старались смягчить ужасы блокадного Ленинграда, но тем не менее картина вышла на экраны и даже могла победить на Каннском фестивале, если бы он тогда не был отменен в связи с политической ситуацией во Франции 1968 года. Вместо награды в Каннах Незримов получил звание заслуженного деятеля искусств РСФСР, орден Трудового Красного Знамени, премию Братьев Васильевых и приз Московского кинофестиваля.

Следующий фильм «Портрет», экранизация одноименной повести Н.В. Гоголя, по сути, стал атакой Незримова на все современное авангардное изобразительное искусство, что явилось, естественно, красной тряпкой для критиков либерального толка. Зато официозом картина была одобрена и получила Государственную премию СССР.

Далее Э.Ф. Незримов обратился к теме трудного детства подростков, воспитывающихся в детском доме, сложных взаимоотношений с приемными родителями. В фильме «Муравейник» одновременно звучит и тема необходимости запрета на аборты, что также настроило против режиссера либеральную общественность. Однако, посмотрев фильм, многие советские люди отказались от искусственного прерывания беременности, а иные устремились брать детей из детских домов, что, безусловно, является положительной стороной данного произведения.

Известный своей независимой жизненной позицией, Незримов не стал снимать фильмы о Ленине, экранизировать книгу Л.И. Брежнева «Малая земля» и снимать картину к Московским Олимпийским играм 1980 года. А экранизация романа Александра Беляева «Человек, нашедший свое лицо», вышедшая под названием «Лицо человеческое», стала своеобразным протестом против засилья псевдокультуры.

Будучи членом Союза кинематографистов СССР, Незримов нередко выступал в защиту кинокартин, подвергавшихся гонениям.

Совершенно неожиданным стал в творчестве Э.Ф. Незримова советско-испанский фильм «Индульто», рассказывающий о судьбе испанского мальчика, попавшего в советский детский дом во время Гражданской войны в Испании, а затем вернувшегося в Испанию и ставшего матадором. В Испании фильм вызвал негативную реакцию ввиду протестного движения за запрет корриды, а в России горбачевского времени картину откровенно не поняли, поскольку в ней отсутствовали элементы перестроечного мышления. Фильм незаслуженно оказался обойден вниманием, хотя это одна из лучших режиссерских работ того времени.

В начале 90-х годов появился ряд публикаций, огульно обвиняющих Незримова во всех смертных грехах — приспособленчестве, низком художественном уровне, сотрудничестве с органами КГБ и даже в антисемитизме. Все это было безосновательно и бездоказательно, однако в итоге именитый кинорежиссер оказался на целых десять лет в вакууме, ему не давали снимать новые фильмы, подвергли бойкоту.

В начале ХХI века благодаря финансовому процветанию жены, открывшей свой ресторанный бизнес, Эол Незримов на ее деньги снял еще два фильма: фантастическую полусказку-полубыль «Волшебница» — о том, как зло, которое люди несут окружающим, возвращается к ним самим, и лирическую картину «Общий язык» — о том, что люди всей Земли должны искать взаимопонимание.

В последние годы работает над книгой мемуаров «Шальная пуля».

Взгляды

В одном из своих немногочисленных интервью Эол Незримов говорил: «Я до мозга костей советский русский человек. От властей я сполна получил как кнутов, так и пряников, был бит и обласкан, любим и ненавидим, восхваляем и проклинаем. Я мучился и был счастлив. И никогда не хотел бы иной судьбы, нежели моя. И я встретил на своем пути самую лучшую женщину во всей Вселенной, свою Эолову Арфу». Так же как его друг, выдающийся кинорежиссер Георгий Данелия, Эол Незримов воздерживался от решительных политических высказываний, никогда не был ни горячим сторонником, ни яростным противником политики Владимира Путина. Вместе со своим давним другом В.С. Лановым участвовал в создании общероссийского движения «Бессмертный полк».

Семья

Отец — Федор Гаврилович Незримов (1909–1968), рабочий, затем начальник цеха Горьковского металлургического завода «Новое Сормово», в годы Великой Отечественной войны отличился доблестным трудом по производству артиллерийских орудий.

Мать — Варвара Данииловна Незримова (1910–1988), урожденная Калашникова, преподаватель античной культуры и истории на историческом факультете Горьковского государственного университета.

Сестры — Елена (1933–2013) и Эллада (1936–2007).

Первая жена (1950–1952) — Лидия Алексеевна Беседина (1931–1997), киноактриса, покончила с собой.

Вторая жена (1952–1966) — Вероника Юрьевна Новак (1933–1973), дочь чешского военнопленного, снималась в первом фильме своего мужа, в дальнейшем работала медсестрой и заведующей отделением в Московском городском институте скорой помощи имени Н.В. Склифосовского. Трагически погибла во время катастрофы пассажирского самолета Ту-104 под Читой в результате самого крупного воздушного террористического акта в истории СССР.

Третья жена (с 1966) — Марта Валерьевна Незримова (1948), урожденная Тамара Пирожкова, псевдоним — Марта Пирогова, советский дипломат, работала в МИДе, в разное время атташе по культуре в посольствах СССР в Риме и Мадриде, в конце 90-х и в начале 2000-х годов — успешная бизнесвумен, спонсировавшая два последних кинофильма своего мужа. Сыграла главные и эпизодические роли в фильмах Незримова «Голод», «Муравейник», «Портрет», «Лицо человеческое», «Индульто», «Волшебница», «Общий язык». Озвучивала роли других исполнительниц. Много лет работала на радио.

Сын — Платон Платонович Новак (1955), отрекся от отца, взяв себе фамилию матери и отчество «Платонович», с 1993 года жил в Праге. В настоящее время проживает в США, сотрудник НАСА.

Приемный сын — Анатолий Вячеславович Богатырёв (1970–2011), известный российский фигурист в одиночном катании, скончался от сердечного приступа.

Фильмография

1953 — «Кукла», короткометражный, дипломная работа во ВГИКе.

1955 — «Разрывная пуля».

1958 — «Не ждали».

1962 — «Бородинский хлеб».

1965 — «Звезда Альтаир».

1968 — «Голод».

1972 — «Портрет».

1976 — «Муравейник».

1979 — «Лицо человеческое».

1984 — «Тина».

1989 — «Индульто».

2002 — «Волшебница».

2010 — «Общий язык».

Награды, звания, премии...

И вдруг, когда мой взгляд добежал до этой строки, я не поверил своим глазам: строчки исчезали в обратном направлении, медленно стирая весь текст от наград и званий, через фильмографию, уничтожали сведения о семье, пустота пожирала взгляды Эола Федоровича и далее устремлялась к самому началу статьи Википедии!

— Наташа! Наташа! — закричал я как ненормальный.

Жена прибежала испуганная и застала, как пустота ест содержание фильмов Незримова.

На наших испуганных глазах происходила катастрофа — небытие уничтожало великого кинорежиссера, как оно могло уничтожить Овидия, Шекспира, Данте, «Слово о полку Игореве» и многое другое!

— Это вирус! — воскликнула прекраснейшая. — Кот, немедленно отключай компьютер.

Я стал пытаться, но компьютер завис, не отвечал ни на какие мои действия, и лишь незримый ластик продолжал планомерно и не спеша стирать слова, говорившие об Эоле Незримове. Даже кнопка отключения никак не реагировала на нажатия моего пальца. Наташа сменила меня за столом и тоже пыталась остановить компьютерный вандализм, но все тщетно. Вирус небытия поедал бытие. Или, наоборот, вирус бытия избавлял человечество от лишнего и шального.

— Ну, пусть оно дожрет, там что-нибудь прояснится, — сдалась умнейшая из женщин, и нам ничего более не оставалось, как наблюдать варварскую ликвидацию статьи о Незримове в Википедии.

Наконец невидимый чистильщик убрал и сами слова «Незримов Эол Федорович», страница мигнула и исчезла. Компьютер заработал как ни в чем не бывало. Я вновь набрал: «Незримов Эол Федорович». Предложения посыпались самые разные, начиная с информации о том, каким был греческий бог ветра Эол, и кончая всякого рода молодыми носителями фамилии «Незримов» — Димами, Ромами, Андреями, Иванами. Но только не встречалось сочетания «Эол Незримов».

— Офигеть! — сказала Наташа.

Я набрал наобум: «Фильм Эола Незримова “Не ждали”». Выплыла информация 2016 года о том, что Виктор Мережко намеревается снять полнометражный фильм «Не ждали», в главной роли Олег Басилашвили, кинокомпания «Фаворитфильм». «Фильм Эола Незримова “Разрывная пуля”», выплыло: «“Разрывная пуля”, 1987 год. Производство США. Режиссер Брюс Сет Грин». И так далее, что бы я ни набирал, связанное с Эолом Федоровичем, о нем и его фильмах отзывалась пустыня. То же самое и про Марту Валерьевну, и про сценариста Ньегеса. Их просто больше не существовало, они вышли в открытый космос и в нем растворились. Я набирал в Википедии актеров, снимавшихся у Незримова, но в их фильмографиях отсутствовали картины, снятые великим мастером.

— Что-то необъяснимое и таинственное, мурашки по коже, — в ужасе шептала жена. — Как такое возможно?

Сегодня нам предстоял веселый праздник в окружении знаменитых деятелей кинематографа, шампанское, всевозможные яства, искрометные разговоры, я предвкушал, что кто-то из гостей напьется и окажется одетый в пруду, кто-то изящно поссорится, одни будут в восторге, другие в обиде, интересная жизнь! А вместо всего этого всю вторую половину дня мы разговаривали с открытым космосом, пытаясь выудить из него хоть какие-то сведения о тех, у кого нынче золотая свадьба.

Я позвонил Хотиненко:

— Володя, дорогой, скажи, пожалуйста, у тебя есть какие-то новости про Незримова?

— Про кого?

— Про Эола Федоровича Незримова.

— А кто это?

— То есть тебе такое имя незнакомо?

— Прости, Санечка, но я его впервые в жизни слышу.

— А, тогда ладно, извини, что побеспокоил.

Разговор с Владимиром Ивановичем окончательно убедил нас в том, что в реальности произошел некий тектонический сдвиг, образовавшаяся трещина втянула в себя все, что касалось режиссера Незримова, не оставив ни следа, ни пылинки. И только мы вдвоем до сих пор помнили, кто это такой. Потому что Юляша первая из нас троих поддалась всемирному уничтожению Эола Федоровича.

— Юлечка, а ты помнишь, к кому мы сегодня собирались в гости?

— Не помню.

— Ну как же! К дяде Эолу и тете Марте. Ты что, не помнишь таких?

— Нет.

— У них еще три собаки страшные, но на самом деле безобидные. Тетя Марта называла их Люмьер, Мельес и Гриффит, а дядя Эол — Рэкс, Пэкс и Фэкс. Тоже не помнишь?

— Нет. А мы пойдем еще на детскую площадку?

И ближе к закату мы отправились втроем на детскую площадку, путь к которой лежал по Некрасова, мимо поворота на Лебедева-Кумача, и конечно же мы не преминули спуститься к двум прудам.

За день мы успели привыкнуть к такому, что никак не укладывается в сознании. Помнится, однажды Марта Валерьевна сказала, что гомо сапиенс можно еще называть гомо габитус — человек ко всему привыкающий. Так вот, и в нас произошел некий переворот, в нашем сознании уже стало укладываться многое, что поутру еще казалось бы плодом фантазии писателей и кинематографистов. Но зрелище, представшее нашим очам, потрясло еще больше, чем исчезающие слова в статье Википедии.

Мы спустились к двум прудам и увидели только один из них — большой справа. А тот, что слева, на коем до недавнего времени располагалась дача «Эолова Арфа», превратился в глубокий, заросший кустами и деревьями овраг. По бокам его обнимало пустынное узкое побережье, окруженное заборами других дачных участков. От дачи «Эолова Арфа» не осталось ни следа! Она исчезла точно так же, как все в Интернете, что касалось пребывания на планете Земля некоего инопланетянина по фамилии Незримов.

В довершение ко всему там, где некогда располагался вход на территорию дачи, появилась табличка на палке, воткнутой в землю: «Не свинячить. Штраф 5000 руб.»

— М-да... — произнес я мрачно. — Это как бы в память о его фильме «Волшебница».

— Не поняла. О чем ты? — спросила прекраснейшая.

— Ну про эту табличку, — кивнул я в сторону штрафа в 5000 руб. — Она как бы в память о нем сегодня появилась.

— Сашуль, ты чего? — насторожилась жена. — Этой табличке сто лет в обед.

Я внимательно вгляделся в самое красивое лицо во Вселенной:

— Подозреваю, что и ты тоже.

— Что я тоже?

— Наташенька, здесь когда-то жил режиссер Незримов.

— Где?

— Вот здесь вместо оврага располагался пруд, на его берегу стояла дача, на даче жил Незримов со своей женой Мартой. Его звали Эол, и поэтому Марту он стал называть Арфой. И дачу они тоже назвали «Эолова Арфа».

— А, поняла, это замысел твоего нового романа?

— Возможно. Но ты что, не знаешь, кто такой Эол Незримов?

— А кто это?

— Понятно.

Мы погуляли с Юляшей на детской площадке, а вернувшись домой, отпраздновали День России, причем я довольно бурно, судя по тому, что на следующее утро не помнил, как ложился спать, а джинсы валялись около кровати.

Рассвет только начинался. Я пытался вспомнить вчерашний день, мелькало что-то сумбурное, и, чтобы привести мысли и чувства в порядок, я решил прогуляться. Осторожно выбрался из постели, чтобы не разбудить любимую, тихо оделся и вышел из дома. Медленно шел по улице Некрасова в сторону Лебедева-Кумача, насыщаясь целительным утренним воздухом. Смутные вчерашние воспоминания просыпались в голове: как Наташа зачитывала в Интернете про овраг, в котором никогда не существовало никакой дачи, а сам овраг чистили, и на глубине его даже располагалась волейбольная площадка. Туда ходили играть в волейбол со всей округи. Удобно: мячик никогда не вылетит за пределы площадки, не укатится далеко. Даже Орлова с Александровым любили туда хаживать, и тоже играли в волейбол, и тоже устраивали пикники со всякой киношной шатией-братией.

Но почему она с каким-то особым нажимом доказывала мне это? И почему я спорил, что там до недавнего времени располагался второй пруд, на берегу которого стояла дача? Сейчас вспомнилось мне даже и причудливое романтическое название дачи — «Эолова Арфа».

Эолова Арфа... Эолова Арфа... Не просто красивое словосочетание, но что-то до боли знакомое, отзывающееся в сердце. Пытаясь воскресить ускользающее нечто, я дошел до Лебедева-Кумача и спустился к пруду. Как всегда, справа по водной глади плавали сонные утки, а слева от перешейка суши зиял овраг, осененный табличкой: «Не свинячить. Штраф 5000 руб.».

В моем сознании этот овраг соединился с романтическим словосочетанием «Эолова Арфа». И еще я вспомнил, что вчера рассказывал милой жене о каком-то режиссере по фамилии Нелюбимов... Нет, Неделимов... Тоже нет.

Неосквернимов?.. Необходимов?.. Непобедимов?..

Кто это? О ком я? Ничего не понимаю... О ком же я все пытаюсь вспомнить?

Ну, хотя бы ты, читатель! Пожалуйста, объясни мне, читатель мой!